Шарль же, на эти все едкие замечания Аманды, возражал просто:
– А что ты ожидала? Разумеется, дьявол стремится нанести удар по самому святому, стремится разрушить в первую очередь именно спасательный корабль – пробить брешь в спасательном корабле, чтоб никто не спасся, чтобы всех потопить. Поэтому главные удары сатаны приходятся именно на христианскую церковь: главная мечта дьявола – внедриться в церковь, дискредитировать церковь, и либо таким образом отвратить от христианства людей, либо и вовсе подменить собой Христа! Но христианская церковь же – это не те единичные совращенные дьяволом священники! Христианская церковь – это мы! «Где двое или трое соберутся во Имя Моё – там и Я буду посреди вас», – обещал нам Христос! Настоящая христианская церковь, в ранне-христианском понимании, существует вне времени и пространства, вне зданий, вне иерархий. Хочешь я ужасну тебя: я вообще убежден, что все современные официозные церкви, если ты сравнишь их с настоящим ранним христианством, вообще во всём не правы – и во всём заблуждаются. Кроме веры в Иисуса Христа. Они вообще во всём заблуждаются. Но Христос посреди нас – когда мы, живые люди, верующие в Него, собираемся во имя Его, – как Христос и обещал. И в это мгновенье, по чуду, на миг, в воздухе создается как бы параллельная реальность, в воздухе заново создается параллельная, настоящая, христианская церковь.
Шарль как будто бы вообще игнорировал все уродства и искажения современных церквей. Шарль не просто существовал в параллельной реальности – а он эту праллельную реальность сам и творил. Шарль относился к церкви как-то не как к «институту», и не как к «иерархии» – а вот в этой какой-то раннехристианской простоте сердца: раз Спаситель сказал мне собираться и преломлять хлеб – значит я буду это делать каждое воскресенье, как делали все первые ученики Христа.
Аманду же, положа руку на сердце, вообще слегка раздражала вся эта мельтешня с Воскресением: Аманда считала вообще неприличным и безответственным ребячеством «воскресать из мертвых»! Раз уж ты умер – так и лежи мертвым под землей, как положено, – а не вскакивай вдруг и не бегай не пугай друзей своими «явлениями»! В общем, во все эти сказки о жизни после смерти, лишенные всякого здорового разумного британского педантизма, Аманда не очень-то верила.
После воскресной службы они обедали с друзьями Шарля – или в саду друзей, или у Шарля на веранде. Еду готовить Шарль никогда Аманде не доверял: «Еще чего! У вас же кроме жареного бекона, бобов в томатном соусе, пирога со свиньей и жареных кусков рыбы в кляре вообще ничего в национальной кухне нет!» – хохотал Шарль – и шел волшебствовать на кухню, творя соус из шампиньонов к отварным артишокам (к которым, впрочем, Аманда и сама бы за милю на кухне не подошла – потому что однажды сварила их неправильно, не вынув вовремя венчик, и час кашляла потом, поперхнувшись пушистыми колючками!)
А когда вечером, сидя в гостиной, Шарль читал ей написанное за неделю, или зачитывал вслух понравившиеся ему отрывки из философских и богословских книг, Аманда, всего этого не очень понимавшая и спускавшая все эти глупости мимо ушей, – наслаждалась богатством удивительного его голоса.
Шарль был хулиганистым и жутко несдержанным: как-то раз, проходя мимо женщины на улице, читавшей нотации маленькому мальчику и громко, с угрозой говорившей: «Повтори, что я тебе сказала!», – Шарль вдруг так же громко ей сказал: «Какая же Вы зануда!»
А как-то раз, когда они поехали на машине «в отпуск» в Милан (остановились у тамошней общины францискан), Шарль, увидев гигантскую гламурную видео-рекламу Армани, закрывавшую собой всё левое крыло Домского Собора (экран, вмонтированный прямо на собор поверх деревянных лесов во время ремонта), вдруг побледнел, как льняное полотно, и начал падать в обморок – и его еле откачали врачи от сердечного приступа.
За первый год, после их венчания, в детском хосписе не умер никто. А потом были похороны за похоронами. Софи умерла первой. Ее комнатку занял мальчик, который передвигаться мог только в коляске, тоже совсем лысенький, как и Софи в последние месяцы, – после химеотерапии. И умер всего через два месяца. За два последующих года перехоронили еще семерых. Аманде казалось, что она не выдержит. И рассказать никому об этом не было никаких слов. А Шарль после очередной смерти просил всех живых детей браться за руки вместе с ними и вспоминать всё хорошее, что они знали про умершего, – и говорил:
– Вот подумайте сами – его душа сейчас здесь и хочет с нами поговорить, и он очень горюет из-за того, что вы все плачете, а он не может никак вам подать знак, что плакать не надо! Если бы он мог, – если бы этот мир от Божьего Царства не отделяла непрозрачная стена, – он бы хотел вам сейчас рассказать, что смерть в чудовищном земном мире – это начало совсем другой жизни! Вы только представьте себе, что в государстве, которое на небе возглавляет Христос, нет смерти, нет страданий, там даже транспорт не нужен – потому что ты вмиг оказываешься там где хочешь. И там не нужны мобильные телефоны – потому что все дорогие друг другу люди могут общаться друг с другом телепатически в любой момент! Это просто мы здесь, на земле, в этом страшном мире, пока что ущербные – и этого не слышим и не видим!
А вечером Шарль вдруг сказал ей:
– Я не проживу слишком долго. Ты должна это знать. Когда ты останешься одна, тебе будет тяжело. Я не могу за тебя принимать никаких решений, как тебе жить после. Я хочу сделать для тебя всё, что могу, – если хочешь, живи в моем доме, когда я уйду. Хотя, думаю, что тебе это будет горько. Я доверяю тебе, как себе, – я знаю, что, когда я уйду, ты распорядишься всеми доходами от моих книг и домом так, чтобы дети, хоспис, никогда не остались без средств к существованию.
Шарль жутко гонял и лихачил на горных дорогах. И Аманда, перебив его, язвительно сказала, что это глупости, и что если Шарль и умрет рано – то разве что из-за своего галлийского лихачества, разбившись на машине.
– Нет-нет, – мягко и смешливо возразил Шарль. – Так я не умру! – таким тоном, как будто точно знает, как именно он умрет. – Но времени у меня здесь всё доделать не слишком много.
А умер он от разрыва сердца, один, февральской ночью, успев (как позднее выяснилось) вызвать врача – но не успев его дождаться, – а пока ждал приезда неотложки, успев набрать среди ночи номер Аманды в Лондоне, – разбудил ее – и с какими-то странными всхлипываниями начал задавать ей глупейшие какие-то вопросы – как она считает, нужно ли обрезать ветки мимозы – раз она в этом году всё никак не зацветает, – Аманда всё спросони никак не могла понять, всё ли с ним в порядке, но Шарль рассмеялся и заверил, что всё в совершеннейшем порядке, и что он будет ждать ее в воскресенье, – разговор вышел коротким, – а утром ей позвонили на мобильный из монастыря и попросили приехать на похороны.
А на похоронах к Аманде подошла мумифицированная женщина холодной красоты, без единой морщины, и сказала:
– Вы рассчитываете украсть деньги моего сына и имущество? Так вот знайте: Вы не получите ни цента! Вы будете иметь дело с моими адвокатами. Английская потаскуха!
И началась война, в которую Аманда ввязалась не за себя – а за волю Шарля, и за детей. Несмотря на составленное Шарлем на Аманду завещание, его мать возбудила против нее дело – десяток нанятых ею лучших французских адвокатов пытались доказать, что брак между Амандой и Шарлем недействителен, поскольку в мэрии не зарегистрирован должным образом, что Аманда не была ему де-факто женой, так как появлялась во Франции лишь на выходные, – на Аманду выливались такие потоки грязи в суде, что она думала, что сломается. Но вся чудаковатая бритозатылочная монашеская братва с капюшонами неожиданно заявилась в суд и встала за нее плечом к плечу. И через год кошмара Аманда, наконец, вступила в права единственной законной наследницы Шарля, – моментально отписав дарственную хоспису на дом (в котором, как и предсказывал Шарль, ей было бы слишком горько останавливаться, без него), и распорядилась так, чтобы стряпчие впредь всегда все роялтиз от книг Шарля переводили маленькой общине под рисованным лазоревым небом с фиолетовыми ласточками с распростертыми крыльями в виде креста.
Все первые месяцы после смерти Шарля Аманда, встречаясь с его друзьями-монахами, умоляюще твердила только одно и то же:
– Но Шарль ведь был таким хорошим! – словно надеясь, что если она докажет, что он действительно был хорошим, то его ей вернут.
А оставаясь одна, в отчаянии говорила: «Шарль! Ты бросил меня! Ты меня просто бросил! Как мне жить теперь?»
Всё это было так невыносимо больно, и Аманда была настолько растерянна – будто жизнь, казавшаяся до этого какой-то красивой вазой, оказалась вдруг дуршлагом… Аманда совсем замкнулась, ни с кем из коллег стараясь ни о чем, кроме работы, не говорить, – и даже прилетать навещать детей было невмоготу совсем: Шарль, который обещал детям в хосписе вечную жизнь, гнил теперь под землей на церковном погосте.
Аманда крепилась. Аманда просто не знала что делать. Всё потеряло смысл. Аманда находила утешение только в забивавшемся ею до предела графике – чтобы не было ни секунды подумать. Аманда ни разу за все два с небольшим года с момента смерти Шарля даже не заплакала, – и только чуть-чуть начинал вдруг, неожиданно, без всяких видимых причин, среди самых обычных разговоров по работе, дрожать подбородок – да пропадало вдруг дыхание, и Аманда выбегала из кабинета в дамскую комнату и умывала лицо холодной водой.
В один из таких вот крайних, отчаянных, забитых до отказу дней вошел вдруг в ее кабинет Майкл Сикорски – британец польских корней, один из бывших коллег, младше ее на год, давно уже, лет пять назад, уволившийся из журнала, и умудрившийся начать издавать собственный, весьма доходный, журнал путешествий и приключений, – Майкл, яркий, чернявый, гладкокожий, черноглазый, загорелый, с белоснежным оскалом широкой улыбки, с нежным кукольно-красивым лицом, словно с обложек миланских журналов, только что вернувшийся из своего нового, в этом году купленного дома на Сицилии, заехал в редакцию, как он с порога ей сказал, специально чтобы повидать ее. Майкл всегда слыл в редакции главным «красавчиком», как, впрочем, и главным развратником. Много лет назад Майкл пытался было за ней ухаживать, но Аманда, зная совсем уж дурную несерьезную его репутацию, с брезгливостью его сторонилась. И секретарши потом, как она за спиной слышала, завистливо говорили, что «Майкл по ней убивается», но что «Аманда – из тех хитрых самоуверенных сук, которые по кому хочешь каблуками оттопчутся и не заметят». До всех этих мифов и сплетен Аманде, разумеется, не было в тот момент никакого дела. А теперь вот, Майкл сидел, вроде бы серьезный и искренний, напротив ее стола в кресле, и небрежно поправлял гладкую черную длинную прядь волос, и говорил, что он многое переосмыслил в жизни, и многое хотел бы начать заново, и что она даже не представляет себе, как он повзрослел и изменился с тех пор, когда они виделись в последний раз, и что раз уж он сейчас в Лондоне, не согласиться ли Аманда поужинать с ним, без всяких обязательств с ее стороны, скажем, завтра.
И Аманда, от отчаяния, от желания хоть как-то вырваться из ужаса ежедневной безвыходной тоски и из гонки от собственной души и памяти, – согласилась.
Майкл должен был позвонить ей сегодня на мобильный и уточнить время и адрес итальянского ресторана, куда он собирался ее повести вечером. И вот теперь Аманда даже не знала, что больше вызывает мучительный протест и взрывы раздражения в ней же самой, делая всё вокруг вообще уже просто невыносимым, – поход к зубному – или предстоящий звонок Майкла. Нет-нет, зубы у нее были в полном порядке, уж за это она могла поручиться. Но как же жить дальше?
Аманда вынырнула из воспоминаний, очнувшись не потому даже, что медь чужой идиотской мемориальной дощечки на деревяшке лавки оказалась гораздо менее отшлифованной и плоской, чем Аманда надеялась, и язвила хребет, – а потому, что в пятидесяти футах от нее, в дальней части выгороженного по краям решеткой и густыми зелеными кустами и деревьями сквера, по левую сторону дорожки, на траве возле дуба, вот уже все последние три минуты (как она бессознательно, сквозь туман мыслей, видела) сгущалось какое-то странное шумное оживление – подходили всё новые и новые люди, застывали, громко и взбудораженно разговаривали между собой, на что-то указывали руками. Аманда, как журналист, просто не могла пропустить, когда у нее под носом происходила какая-то сенсация: встала и, забыв даже на скамейке пакет с туфлями, быстро дошла по зеленой траве до отвратительной дорожки, присыпанной мельчайшим толченым гравием, морщась, пересекла ее – и оказалась на месте происшествия.
На вытоптанной земле под дубом лежал крошечный, размером с четверть ладошки, мертвый бельчонок. Чуть поодаль, справа, по другую сторону от ствола дуба, лежал бельчонок живой – крошечный, корчившийся, мокрый, почти новорожденный, нескольких дней, наверное, от роду, еще слепой – со слипшимися веками, с еле заметной зачаточной шерсткой. Белка-мать металась по гигантскому стволу дуба вверх и вниз, в ужасе и растерянности. А справа от дерева, на траве, всё приближаясь к живому бельчонку, плясали, заранее празднуя тепленькую живую жертву, вороны и сороки.
– Ага! Вороны и сороки его хотят на ужин! Что ж! Так устроена природа! – скалясь в ужасной улыбке, произнесла одна из толпившихся вокруг дуба – женщина, высокая, грубая и мощная, прямоугольная, с короткими волосами, сколотыми в хвост, и большими руками. И Аманда почему-то (изумившись ясности этого знания) моментально поняла, что крупная женщина эта – работает конюхом в угодьях знаменитой семьи под Лондоном и с удовольствием ест на завтрак три яйца всмятку с зародышами цыплят, с местной фермы.
– Немедленно все уйдите отсюда! Есть специальные службы данного района, которые обязаны животных спасать! Бюджет им на это дается немалый! – баском проговорила низенькая, жирная кривоногая негритянка с лицом дауна в гладеньком коротком парике на прямой пробор, надетом сикось-накось и чуть съезжающем с левой стороны лица, – которая, как Аманда опять же почему-то сразу поняла, была уполномоченной районного совета в отдаленном округе от лейбористов, – а здесь, в центре, куда эта дама приехала купить новый парик (природный крутой барашек ей казался непрезентабельным), она даже белок ненавидела, как принадлежащих к королевской семье и наверняка голосующих за консерваторов.
И Аманда опять поразилась яркости вспышки – вдруг осветившей для нее всё, что было внутри людей, стоявших вокруг этого дерева, заключенных как будто бы под некую гигантскую лупу, – до такой степени, что Аманда могла точно сказать, что негритоска сегодня утром поругалась с белым своим бойфрэндом из-за денег, а вот тот тщедушный молодой человек, который сейчас задержался рядом с дубом на секунду из любопытства и тут же равнодушно пошел мимо своей дорогой, – богатый ювелир, в наследство только что получивший фирму и не желающий вмешиваться ни в какие сомнительные беличьи делишки или быть замешанным в какие-либо парковые скандалы. И Аманда ясно увидела тот странный цвет цикориевого кофе, который ювелир пьет по утрам в темной, занавешенной портьерами, комнате.
Белка метнулась было к мертвому бельчонку – но, оглянувшись на наступавших ворон и сорок, взметнула опять вверх, к ветвям, к разоренному гнезду.
Маленький кареглазый курносый мальчик вдруг наклонился и хотел было подобрать живого бельчонка.
– Нет-нет! Не трогайте бельчонка! Не дотрагивайтесь до него! – вскричала вдруг какая-то девушка справа. – Я где-то читала, что если на бельчонке будет чужой запах, запах человеческих рук, то белка-мать уже его обратно не примет! Бельчонок погибнет, если вы дотронетесь до него.
И Аманда вдруг ясно увидела, что девушка эта – студентка лондонского университета, изучающая археологию и жутко переживающая из-за того, что прыщавый сокурсник влюблен в ее подругу, а не в нее, – и молящаяся по вечерам о том, чтобы подруга уехала куда-нибудь жить, за границу.
Бравый маленький курносый мальчик перебежал на другую сторону дуба и принялся разгневанно прогонять ногами хищных ворон и сорок, – и Аманда ясно увидела, что мальчик, когда вырастет, станет дипломатом и погибнет на Ближнем Востоке от выстрела заказного убийцы.
У Аманды вдруг закружилась голова, она чуть отошла, на несколько метров, к соседнему дубу, и опустилась на траву, оперевшись спиной на дерево, поджав колени.
Зажав лицо руками, она принялась вдруг вслух повторять одни и те же, чрезвычайно странными, бессмысленными наверняка показавшиеся бы любому, если кто-нибудь их услышал бы, слова:
– Шарль, ты не смеешь… Не смеешь этого делать! Ты не смеешь вмешиваться в мою жизнь! Ты умер! Тебя нет! Ты не смеешь втягивать меня в свои дурацкие сказки! Этого всего не существует! Я отказываюсь, отказываюсь во всё это верить!
Разомкнув ладони и взглянув еще раз на крючащегося маленького еле живого бельчонка, Аманда вдруг подумала, что вот этот вот скрюченный бельчонок – это словно сердце умиравшего ночью в одиночестве Шарля, не дождавшегося помощи, звонившего ей – в тот момент, когда он, видимо, ясно почувствовал, что умирает, и в тот момент, когда ему, видимо, было страшно, и когда ему просто хотелось услышать хоть чей-то голос и хоть о чем-то поговорить, о любой глупости, – но из-за ее черствости и глухоты не получившего даже никакой моральной поддержки, никакого ласкового дружеского слова в последние секунды своей земной жизни.
Аманда разрыдалась, впервые после смерти Шарля. Никто из стоявших рядом с дубом этого не заметил – потому что всё внимание было приковано к серебристой белке, сбежавшей в этот момент опять с дерева к корням и, пользуясь прикрытием мальчика (отгонявшего ногами хищников), бросившейся к мертвому бельчонку, – но, убедившись, что он мертв, мгновенно взбежавшей опять вверх, к гнезду, и спрятавшейся в кроне, даже не увидев, за другой стороной дуба, всё еще живого бельчонка.
Разочарованные крики снизу среди зрителей сменились предложениями вызвать полицию.
– Шарль, Шарль, я прошу тебя! – вдруг в отчаянии заговорила опять Аманда какие-то несусветные, нерациональные слова. – Если ты хоть что-нибудь можешь сделать… Если ты хоть что-нибудь можешь сделать… оттуда, где ты сейчас! Если ты можешь хоть на что-то там влиять, если ты можешь там кого-то попросить, и за кого-то молиться! Я умоляю тебя! Попроси, чтобы этот бельчонок был спасен! Чтобы она забрала его наверх!
Вдруг, из противоположного входа в сквер, к дереву по дорожке быстро приблизился крупный, квадратный, мощный, римского плечистого склада с некрасивым бесстрастным лицом мужчина, крепко ведший за руку пожилую миниатюрную жену с живыми добрыми глазами, сразу вместившими в себя всю разыгрывающуюся трагедию, – и Аманда вдруг почему-то сразу узнала – из того же яркого и изумительного как будто бы облака, в котором она все последние минуты пребывала, – что мужчина этот – отставной военный, который был сильно ранен в Ираке, а сейчас разводит ирисы в маленьком доме в Эссэксе. Мужчина этот быстро велел жене и всем отойти как можно дальше от дерева и перестать галдеть, взял валявшуюся в стороне короткую ветку от дуба, аккуратно подставил ветку под животик живому бельчонку, – тот, на удивление, корчащимися лапками, за палку умудрился схватиться, мужчина осторожно, по стволу дерева, поднял палку с бельчонком на высоту своего роста, страхуя его снизу, на расстоянии, другой ладонью, если сорвется, – и стал осторожно поскрёбывать и тихонько постукивать по коре дуба, чтобы привлечь внимание белки. Минуты две все, затаив дыхание, завороженно смотрели. Белки не было, белка скрылась в кроне и не показывалась – то ли стережа где-то там, вверху, гнездо с уцелевшими бельчатами, то ли решив, что и второй упавший бельчонок мертв тоже, и что бессмысленно его искать.
И вдруг – в мгновение, которое вызвало у Аманды еще одну бурю рыданий, – белка сбрызнула серебристой пушистой стрелой сверху, подбежала по коре к едва державшемуся уже на палке бельчонку, аккуратно за шкирку схватила его зубами – и моментально взвилась вместе с ним вверх.
В грохоте аплодисментов и радостных криков, взорвавшихся в толпе вокруг дерева, Аманда едва расслышала звонок мобильного в сумочке, вытащила смартфон, всё еще как бы пребывая в двух противоположных мирах разом, – и даже не вполне поняла, о чем в телефоне идет речь:
– Майкл? Какой… А… Нет-нет, какой ужин, нет, Майкл, не может быть и речи. Меня не будет в городе. Я еду сейчас в аэропорт. Нет-нет, не звони больше. Никогда. Нет: я сказала никогда! – и, не дослушав удивленные и возмущенные реплики в трубке, нажала на отбой звонка.