ИЗМЕНА
Мельтешня крикливых крылатых существ в верхушках ярко-свеже-зеленых кустов по краям, скорее, раздражала. Но больше всего раздражал, конечно же, мельчайший толченый гравий, которым была присыпана дорожка, – какие сволочи тратят всё свое рабочее время на то, чтобы изобрести, как бы испортить другим каблуки? И Аманда уже даже пожалела, что свернула наискосок, по диагонали, в зеленый сквер, в пятистах футах примерно перед зубным кабинетом. Зайти, что ли, в Pret A Manger купить салат и вернуться вот сюда вот, в сквер, успеть съесть ранний ланч, до приема дантиста? – там вон, на чьей-то именной лавке (ну да, вон что-то выгравировано, медяк прикручен к деревяшке, наверняка что-то раздражающее, что-то очередное супер-глупое и невыдержанное, вроде: «любимому безвременно умершему муженьку, который любил вот здесь бездельничать на солнце») под платаном? Набрать редактору, поинтересоваться, устроен ли нагоняй фотографу за ужасные фотографии с саммита? Было слишком рано появляться у зубного, в запасе оставалось три четверти часа как минимум, – как минимум! – (Аманда презирала людей, которые могут опаздывать, и никогда не опаздывала сама, выходила из дому всегда заранее и, из-за омерзения к опозданиям, ходила всегда по городу как быстрая энергичная поджарая борзая на каблуках, но все-таки с королевской осанкой) – да, сегодня она все-таки перестаралась: рассчитала время зайти на почту отправить заказным первым классом с росписью две открытки двум дряхлым тёткам в Оддбёри (родились, идиотки, в один день!), а потом доехать на метро до райончика, где принимал зубной – на заранее запланированный, проверочный, аппойнтмент, какие Аманда, как и положено, проходила раз в полгода, – на почте обязана была быть очередь в это время утра четверга, Аманда это прекрасно знала и четко рассчитала по минутам время, когда выйти из дома, – а очереди и не оказалось – вот подлость! – и теперь Аманда не знала, как скоротать время. Свободного времени Аманда не любила и боялась (как провокации какой-то! Как ненужного соблазна к пустым размышлениям и переживаниям! И к незапланированным – а значит опасным! – вещам!), и людей, которые способны праздно (ох, кошмар!) раздумывать долго над чем-то, или (чего хуже!) рефлексировать над своими чувствами, или (уж вовсе позор!) изливать друзьям свои чувства, Аманда втайне считала совсем уж никчемными пустыми плохо организованными людишками без целей в жизни, и презирала. Аманда относилась к тому сорту людей, которые глубоко убеждены, что думать о чем-либо одном дольше минуты – это вообще неприлично. И поэтому все встречи и разговоры ее с многочисленными друзьями превращались в быстрое, скоростное, спринтерское декламирование по ролям заранее известной друг другу анкеты, – где надо было, к нужному пункту анкеты, быстро припомнить и произнести заранее заготовленную едкую остроту о коллегах, холодно сказать вместе хором «ха-ха-ха» в символ смеха, – а в следующем пункте быстро, главное – не замедляя темп и не делая нигде пауз, сообщить, что «старая тётка в Оддбёри сломала ногу, и не известно, выживет ли, а вообще, говорят, что на следующей неделе здесь у нас в Лондоне наконец-то будет жара», – а потом в таком же спринтерском ключе наперебой перечислить друг другу все шокирующие известия из выпуска новостей и в конце хором заключить, что «они все» (неважно кто – подставлялись герои актуальных международных скандалов, знакомые фрики из правительства или редакционные персонажи) «совсем уже рехнулись», – и где было неприлично на любой вопрос о собственной жизни дать более детальный и эмоциональный и честный ответ, чем «очень хорошо» или «неплохо».
Ланч Аманда решила отложить всё-таки на-после-зубного: зубной щетки-то ведь с собой не было! – заявиться к дантисту с объедками листового салата в зубах – mauvais goût! Зубы – зеркало души. Тем более когда дантист уже десять лет знает ее и даже видел не раз интервью с ней по телевизору. Ладно бы – незнакомый зуболом. Аманда застыла рядом с тоненькой мажентовой цветущей японской вишней, – опираясь на ее ствол, подпрыгивая, невольно стрясая на вишневую землю и на себя саму миндального очерка лепестки, сменила каблучные туфли на лодочки на низком каблуке, припрятанные до этого в убористом пакетике в ее ручной сумочке (как всегда несла их на прием к дантисту, чтобы удобнее было наступать в изножье стоматологического кресла); сбросила – недовольно и быстро – мажентовые веснушки с короткой плотной фиолетовой юбки (наглый плагиат лепестков!) и блузки на тон выше, с круглым вырезом и французскими фонарными рукавами; тряхнула головой и взъерошила и руками прочесала жесткие, с британской тяжестью, длинные янтарные волосы с крутым завитком на обстриге; запихала уличные туфли со шпильками в пакет, взяла и пакет и сумочку наперевес, – гораздо легче себя почему-то почувствовала – и решилась сделать десять шагов по густой бритой зеленой траве до прятавшейся на некотором отдалении от тропинки за кустами, на крошечной полянке возле платана, скамьи. Разумеется! Ну кто бы сомневался! На сверкающей медной табличке (блюдце для солнца!), приклеенной к спинке, особой лондонской лавочной клинописью было выгравировано: «Здесь не раз сидел в раздумьях тот, потерю которого мы так оплакиваем!» – и дальше имя, год и месяц и день рождения и смерти никому не известного героя дурацкой таблички. Аманда критично фыркнула (какое бесстыдство выставлять свои чувства напоказ!), быстро села на скамейку – как будто специально пододвинувшись ровно по центру, чтобы хребтом закрыть срам сентиментов, – и неодобрительно взглянула на маленькие круглые золотые часики на левой руке.
Особенно панически бояться свободных минут Аманда начала после смерти мужа, которая как-то незапланированно и против всяких правил случилась два с небольшим года назад. Брак длился недолго: четыре года! И до того разнствовал со всей ее предыдущей педантичной жизнью – что Аманда до сих пор как бы старалась наверстать упущенный в какой-то момент педантизм, выроненные на миг из рук стремена деловой разумной успешной рассудительной жизни и карьеры, накручивала обороты занятости, сгущала, ужесточала и забивала график до предела – только бы не провиснуть ни на секунду, только бы не задуматься, только бы не начать вспоминать. А всё-таки те четыре года лежали на весах таким бесспорным увесистым драгоценным грузом, что перевешивали и всю ее предыдущую жизнь, и всё, что с ней происходило сейчас, – и против этого факта Аманда протестовала, боролась, до крика, до шума в ушах, до сжатых костлявых кулаков с впивающимся в ладони красным ранящим длинным маникюром! – и пыталась зажить как надо, как прежде, – потому что надо же как-то дальше жить!
Всё началось в ее тридцатый день рождения, который ее университетская подруга (после Кембриджа уехавшая вдруг во Францию и ставшая вдруг сдуру актрисой) пригласила ее к себе в Париж отпраздновать вместе, в шумной парижской компании, – поскольку только что купила гигантскую многокомнатную квартиру в недорогом, но затусованном уже творческой богемой квартале (прежде имевшем «эмигрантскую» дурную славу, но вот, как часто бывало с многими вещами во Франции, например, с вонючими сырами, – вдруг ставшем модным и престижным). Собственно, Аманду (как сама-то она прекрасно отдавала себе отчет) подруга предполагала использовать как наживку, надеялась, распустив заранее слухи о ее приезде, завлечь к себе «в салон» еще больше звезд. К этому моменту Аманда была уже на взлете карьеры – блестящим международным обозревателем еженедельного журнала (что, безусловно, льстило самолюбию девушки, родившейся в деревеньке в Йоркшире), объездила весь Ближний Восток, летала то и дело в Штаты, была лично знакома со всеми министрами иностранных дел в Европе, к ее мнению и прогнозам прислушивались: и политические прогнозы она публиковала резкие, а не политкорректно-смазанные, – и практически всегда сбывавшиеся. Гораздо хуже было с прогнозами погоды и личной жизни. Погода на ее день рождения выдалась (как всегда в феврале!) ужасная, промозглая и слякотная, а все мимолетные прожекты замужества демонтировались не успев ратифицироваться: карьерный бег и быстрый успех, и гонор умной аттрактивной девушки, завоевывающей на каблуках мир, и особый, уже успевший выработаться в крови наркотик перелётной жизни – как-то сводили к нулю шансы идиотов, которых периодически вносило к ней в жизнь со встречной полосы, оставлявших после себя ощущение стыда, досады и грязи.
К тому мгновению, когда Аманда, после сдачи журнала в редакции в Кензингтоне, кэба в пробках к Saint Pancras, двух часов тряски в Евростаре, доехала, с вокзала Gare du Nord, до новой парижской квартиры подруги на такси, едва разыскав адрес (даже таксист не мог найти дом! Категорически отрицал, что такой номер дома вообще на этой улице существует! Аманда дважды перезванивала на мобильный подруги, пытаясь уточнить дорогу, – но дважды мобильный брали совершенно не могшие ни слова внятно уже произнести незнакомые мужчины, – и потом подъезд удалось установить только по жутким веселым пьяным крикам из окна, когда кто-то распахнул ставни проветриться), «салон» уже разделился на более-менее устойчивые, но всё же взаимоперетекавшие периодически фракции: в большой столовой за овальным столом с объедками угощений на бумажных тарелках (рядом с гигантским застекленным запертым кухонным шкафом с невероятно красивыми фарфоровыми, на специальных деревянных выставочных подставках вертикально выставленными, японскими расписными тарелками) сидели те из интеллектуалов, кто физически еще мог сидеть (таких набралось немного – человек всего пятнадцать), в остальных же комнатах, расходившихся от широкого бесконечного коридора, на всех возможных плоскостях – канапе, креслах, на широких подоконниках, на коврах, и просто на полах и под кроватями – было лежбище интеллектуалов уже перезревших, и упавших, как прелый плод, физическая жизнедеятельность которых сводилась к тщательному искусному набиванию косяков и фитнес-отжиму пудовых (закупленных Мэри, по старой лондонской привычке, и быстро вписавшихся в парижскую моду) квадратных гирь Jack Daniel’s, поднимаемых с пола – и опрокидываемых в рот, а уж потом щедро переливаемых в пластиковые стаканчики и предлагаемых плашмя лежащим рядом подругам, – впрочем, всё это они делали, не прекращая ни на секунду модного разговора с соседними палыми гостями тех же комнат, периодически (по мере внезапного кратковременного возвращения способности хотя бы относительно устойчиво ходить) кочевавшими в другие задымленные будуары и тем самым обновлявшими угарный цветник тем.
С днем рождения ее никто не поздравлял (потому что никто из присутствующих вообще не знал в точности, как она выглядит), а самой Мэри – хозяйки квартиры – в затусованных анфиладах, найти как-то нигде не удавалось, – да и вообще, из-за миграции гостей, протиснуться между комнатами было трудновато – на выходе из каждой комнаты нужно было ждать, как зеленого светофора, пока воспрявшие было тела опять опадут на пол и расчистят вертикаль, чтоб удобней через них перешагнуть.
Уезжать немедленно и искать в чужом городе отель на ночь? – язва Парижа: жуткая, отвратительная, унизительная система «телефонных вызовов» такси, уродское отсутствие привычных и надежных лондонских черных кэбов, – сначала мучительно объяснять диспетчерше, куда нужно подать такси, без всякий гарантии, что такси приедет, ждать неизвестно сколько, а потом еще десять минут пытаться втолковать ни на одном языке ничего не понимающему водителю-мигранту, куда и как нужно доехать, – без гарантии, что даже и поняв, он не вляпается в дорожное происшествие и не разобьет машину заодно вместе с тобой, и что не обворует, и довезет куда нужно… А бродить ночью пешком в плохо знакомом районе – и пытаться выбраться в центр, к приличным отелям, рискуя вляпаться в какую-нибудь клошарскую мигрантскую «парти» на улице – это было не вполне то, как Аманде хотелось бы закончить день рождения. Аманда вернулась в столовую и растерянно села за шумный овальный полированный стол с грязной живописью кривых окурков, загашенных в объедках, – за которым в этот заход среди кричащей компании вдруг обнаружился один знакомый: режиссер-документалист Гастон – молчаливый человек с большими, всегда воспаленными, красными глазами. Гастон тихо представил ее двум друзьям – молодому смазливому композитору и неврастеническому издателю, и через секунду, как по косячному телеграфу, о ней уже знал весь богемный сквот – выползали из дальних комнат – спешили отметиться и сумничать чего-нибудь «про политику», и вот зазвенели ожидавшие, оказывается, где-то, не пластиковые, а стеклянные бокалы, и вдруг все на Аманду накинулась с поздравлениями, и с французскими поздравительными песенками, и со столь обострявшимися во французских компаниях, по мере действия алкоголя, разговорами о «жутком снобизме британцев».
И Аманда, чихнув от дыма и плюнув с досады (зряшняя трата времени), как человек педантичный, с горя, педантично решила, что единственное адекватное действие с ее стороны – действовать адекватно обстановке: неимоверно, небывало, педантично впервые в жизни напилась, до звезд в глазах.
Всмятку смятые воспоминания той ночи валялась как растоптанные вонючие грязные окурки в углах памяти. Давид, смазливый коротко стриженный круглоголовый французский молодой музыкант, внешне похожий, скорее, на вылизанного аккуратненького канцелярского работника (как выяснилось, успел только что выпустить всего один только хит-сингл на компакт-диске – но зато раскупленный уже миллионным тиражом – на собственные чудовищно примитивные, но с многозначительностью обкура, медленные слова), засовывал Аманде в уши белые наушники от своего айфона – и закапывал ей в уши, жуткими дозами, на повторе, кругами, на жуткой громкости, чтобы перекричать пьяную толпу вокруг, свою хитовую песню, – вилял перед ней бедрами в такт и плакался, что на него рухнул «аваланш» предложений – а ничего больше он пока написать не в силах, и бегает в поисках тем, – и что мечтает о временах креативных заточений модных авторов на вилле Боргезе, волей-неволей выкакивавших, под давлением, скабрезные попсовые тексты, – и что не поможет ли она ему, как муза… – но тут вдруг появилась разъяренная француженка с пышным в баклажан крашенным каре, сказавшаяся Давидовой женой, и, выдернув рукой наушники из ушей Аманды, заорав (почему-то ей, а не ему) о трех детях Давида, спящих «между прочим» дома, – увела его пить в другой край квартиры.
Были какие-то черные неприятные перерывы в воспоминаниях.
Чувствуя, что ее вот-вот вырвет от небывалого количества алкоголя, Аманда решила, что алкоголь нужно чем-то срочно заесть, разыскала, протиснувшись между орущими вертикальными телами, остатки салата с мидиями на столе в стеклянной миске и принялась черпать пластиковой вилкой прямо из салатницы, но, с каждым жёвом, чувствовала, как тошнота уже просто подмывает к горлу. Аманда попыталась найти было туалет – но ворвалась сначала в платяной шкаф, а потом в ванную комнату, где кто-то почему-то мылся под душем. Аманда решила найти, где бы прилечь, и добрела по коридору до одной из дальних ярко освещенных комнат, которая казалась ей пустой – но, видимо, зря, – потому что едва Аманда в полном бессилии прилегла на низкую кровать, взявшись за живот, на бок, и с муторным стоном закрыла глаза – немедленно откуда-то подкатился какой-то доселе ею невиденный в этой квартире неприличных малых лет кудрявый черненький юноша, который, ни слова не говоря, лег с ней рядом и начал с ней пытаться поцеловаться в губы, – но Аманде уже было так дурно, что она, даже при всём своем блестящем академичном французском, никак не могла объяснить юноше, что если он хоть еще секунду будет настырничать с поцелуями – то ее просто стошнит. Но тут вдруг в комнате появился красивый самоуверенный брюнет, ни политических пристрастий, ни имени которого она не знала, но которого, кажется, кто-то представлял ей как актера, сыгравшего в прошлом году главную роль в голливудском триллере, и который, когда все пировали вокруг стола, несколько раз как-то особенно хищно на нее из всех возможных углов поглядывал, – а теперь выгнал юношу пинками – и вдруг оказался каким-то неприятно хватким и наглым, – и Аманда даже не очень поняла уже, как ей удалось немедленно вскочить-таки с кровати и вырваться из комнаты.
Видимо, было уже очень поздно, – вернее, скорее всего, ранние часы утра, – потому что свет в квартире кое-где частично уже потушили, а за окнами никакого света уловить еще было невозможно. Все почти, видимо, разъехались – а те, кто остались, заснули. Яркий свет бил только из дальней столовой, и оттуда же доносились голоса.
Аманда, еле держась на ногах, как в бреду, приникая к стенам, прислоняясь к ним любом и вдруг ощущая их как пол, как будто всё перевернулось, и она уже не знала куда двигать тело и идти, вдруг не очень понимая, где верх где низ а где бок, пробиралась по коридору, двигаясь неверно и спазматически и медленно, словно муха, завязшая в вязком сиропе, и заглядывая в комнаты, переступая через храпящие тела на коврах и подушках, ворочала их, как трупы на войне, заглядывая в лица, в надежде разыскать-таки хозяйку квартиры и выговорить себе отдельную комнату на ночь без ублюдков-кавалеров, или по меньшей мере туалет, где прочистить желудок и запереться от преследовавшего ее и хватавшего ее, пользуясь ее полуобморочной тошнотной слабостью, настырного идиота француза, – и тут вдруг увидела, как из столовой быстро выходит какой-то встревоженный человек и идет словно бы на поиски кого-то в глубь квартиры, – и вдруг, заметив ее, – быстро к ней подходит.
– Вы разрешите мне Вас забрать отсюда? – вдруг быстро взял он ее за плечи: и Аманда, даже сквозь бредовую муть, по какой-то удивительной волне доверия к нему моментально почувствовала, что он не просто вовсе не пьян, но даже и не пригубил алкоголя. – Дело в том, что мне пора уже уезжать. Я живу не в Париже. Я завезу Вас сейчас по дороге в какой-нибудь отель в центре. Я Вам даю слово, что со мной Вы будете в полной безопасности. Я же вижу прекрасно, что на Вас тут охотятся несколько мужчин. Не думаю, что Вам безопасно тут в таком состоянии оставаться, когда все Ваши друзья разъехались. Боюсь, что Мэри еще вечером уехала к другу, не дождавшись Вас.
Аманда через плечо испуганно оглянулась назад, на торчащего рядом с ней, чуть отскочившего от нее, со злой, крайне недовольной рожей (помешали!), но склабившегося триллерного актера, – потом взглянула опять на этого странного, невысокого, не очень привлекательного пузатого человека, который предлагал ей защиту, – шатнулась, чуть не потеряла сознание, и будучи уже просто не в состоянии отвечать за себя сама, кивнула ему.
Он еле свел ее с лестницы (ох уж это отсутствие лифтов в Париже и необходимость спуска пешком с пятого этажа!).
Вырвало ее в первый раз где-то на уровне второго этажа.
– Это, видимо, мидии… – едва ворочая языком, утирая губы тылом ладони, чуть сконфуженно, выговорила она, шатаясь. – Аллергия…
– Нет-нет, это виски, – невозмутимым голосом возразил ее провожатый, стоя рядом, но чуть отодвинув ноги, чтобы не заблевала ботинки. – В неумеренном количестве, с непривычки, натощак.
Потом ее сильно рвало сразу у выхода из подъезда. И потом – сразу же, как только она залезла на заднее сидение его джипа. А на первом же светофоре, – когда джип резко остановился, – она упала на бок и заснула, – проснувшись, видимо, всего через несколько минут, когда он затормозил, вывел ее из машины и начал трепать ее за плечи, чтобы идти в отель.
Аманда шла с закрытыми глазами, опираясь на его локоть и то и дело сгибаясь пополам от приступов тошноты и слабости и жуткого, космического, головокружения.
Возле рецепции, в затхловатом отеле, он усадил ее в широкое кресло, а сам пошел разговаривать с портье и с рецепционисткой:
– Видите ли, девушке не очень хорошо, ей, по всей видимости, нужен врач… Не знаю, какие-то специальные препараты – прочистить желудок от интоксикации алкоголем… Мне, увы, нужно уезжать – но я оставлю вам вот денег, чтобы вы вызвали ей врача, ну и заплачу за номер. Не волнуйтесь – если будут какие-то дополнительные издержки – вот моя карточка, вы можете оставить всю мою информацию. Нужно, чтобы кто-то присмотрел за ней, – я боюсь, что если ее будет рвать, а она будет одна – она может захлебнуться случайно…
Аманда вырубилась и не слышала продолжения, но через минуту была разбужена им снова:
– Безобразие, они соврали, что у них нет ни одного свободного номера… Не хотят с тобой связываться! Какая черствость! Дикость, они решили, что ты – … Стыдно выговорить! Позорные бесчувственные люди. Ну что ж делать… Я отвезу тебя в другой отель, подороже. Пожалуйста, когда мы войдем в отель, постарайся держаться на ногах, хоть минутку, и открыть глаза.
В Хайятте ее, увы, начало тошнить прямо перед рецепцией, и менеджер, прибежавший на звон звоночка разъяренного рецепциониста, в отель ее поселить наотрез отказался и посоветовал вместо этого сдать ее в полицию.
– Что же делать?… Идиотская ситуация… – извинялся ее провожатый, растерянно стоя рядом с машиной, когда Аманда, выпав из его рук, опять чуть не рухнула на мостовую и он с трудом прислонил ее к корпусу джипа. – Всё это очень некстати… Мне правда уже пора уезжать… Слушай… Тебе надо быть уже завтра в Лондоне, на работе, или деловые встречи какие-то? – вдруг спросил он.
Аманда мотнула головой.
– Я могу тебя взять с собой, – но это очень, очень долгий путь, тебе будет тяжело, я не знаю, выдержишь ли ты… Я постараюсь ехать помедленнее, чтобы тебя не укачивало – ты спи тогда… А потом оттуда тебе куплю билет на самолет…
И когда он произнес, куда именно он едет, – Аманде просто показалось, что это у нее уже галлюцинации и пьяный бред.
Она кивнула, завалилась на бок на сидение, поджала ноги и моментально забылась.
Когда ее рвало в следующий раз (громким мычанием попросила, чтобы он остановил машину и дал ей выйти на улицу, и он вовремя успел распахнуть дверь и вывести ее на обочину шоссе), был уже яркий день – и странно изменившийся пейзаж интоксикационного бреда был похож на пестренький провинциальный город.
– Где мы? – переспросила Аманда, и получила в ответ имя города, звучавшее на французском примерно как название британской телефонной компании, а заодно и имя цитрусового, – решила опять, что это глюки, и, всё так же отвратительно себя чувствуя, рухнула в бредовом страдальческом забытьи обратно.
Он разбудил ее еще раз вскоре – потому что у дороги в каком-то магазинчике на заправочной станции ему удалось купить для нее аспирин и развести его в бутылочке минеральной воды.
Были уже сизые сумерки, и на улице в воздухе почему-то резко пахло тёплой весной, когда он разбудил ее вновь и сказал, что, вот, они, наконец, доехали, и что она, наконец, сможет принять душ и выспаться здесь до завтра. Аманда по-прежнему не могла крепко стоять на ногах, но, для того, чтобы подняться по ступенькам белого каменного трехэтажного, многоуровневыми уступами как-то на крутом пригорке выстроенного, домика и дойти до указанной провожатым комнаты, шагнуть к кровати (у которой наконец-то не было колёс! И места хватало, чтобы вытянуть ноги!) и свалиться в нее не раздеваясь, сил у нее всё же хватило.
Проснулась она посреди ночи: вздрогнув, моментально почувствовала жгучий стыд (особенно, представив себе, как выглядит теперь заднее сидение джипа), – но, вот странное дело: не испытав никакого (необходимого, казалось бы, органичного и естественного) страха от того, что находится в незнакомом доме у незнакомого человека. Лежа на перине и потирая жутко болевшую голову, Аманда огляделась: беленькая, мелом выбеленная комнатка, с одной узкой кроватью темного дерева, с голубенькой деревянной крашенной кругленькой прикроватной тумбочкой на высокой ножке у нее по правую руку, и с узким, двустворчатым окном, у нее по левую руку, – закрытым голубыми деревянными ставнями, – и с высоким книжным стеллажом напротив и маленьким письменным столом. Медная лампа чуть правее от центра потолка – выключена. А свет идет от ночника на письменном столике. Аманда заметила чистое полотенце, аспирин, минеральную воду, апельсиновый сок и кусок белого хлеба на белом блюдце на круглой тумбочке, вскочила, тихо скрипнула нежно-голубой крашенной деревянной дверцей – в туалет, умылась ледяной водой из-под крана, порадовалась, что в ванной комнате нету зеркала, и что не видит она собственное лицо с перепою, и – возвращаясь в комнату, стаскивая с себя пальто и залезая под одеяло, мельком заметила: над изголовьем кровати – Распятие на белой мелованной стене.
Часов в двенадцать дня, когда Аманда, устав спать, облившись холодной водой в душе и одевшись, и наскоро, вслепую, пригладив волосы мокрыми руками, схватила сумочку, толкнула себя в другую голубенькую дверь – противоположную туалету, – и вышла на большую каменную открытую веранду, ее ждало еще несколько сюрпризов: синий кипарис, гигантское плюшево-цыплячье цветущее дерево мимозы в саду справа, перед высокой каменной изгородью, морковно-оранжевые апельсины на дереве рядом с верандой, блестящий яркий желтый жаркий апельсин солнца чуть левее (чудовищно брызжущий щиплющим апельсиновым соком в глаз), лиловатые, с туманной дымкой, горы и пригорки сзади и вокруг дома, – ультрамариновое, с чуть заметной дымчатой фатой, небо, – везде сверху, – и фиолетово-салатово-золотое море, внизу, впереди, за сбегающими к нему пригорками с терракотовыми крышами домиков, отмечающими собой пригорков изгибы. Звон, тонкий и чистый, взлетавший к ней откуда-то снизу, из-под одного из соседних пригорков, с невидимой какой-то колокольни, был похож на золотой ложечкой размешивание аспирина в хрустальном стакане.
Аманда выхватила смартфон из сумочки, быстро включила Google maps location, – и через миг увидела себя, закодированную синей точкой, рядом с какой-то сомнительной деревушкой Мюрье, на горке чуть выше Ниццы.
«Какая безответственность», – сердито сказала себе Аманда – и вошла, чуть ниже, через один пролет верандной лестницы, через другую, на нижнем уровне террасы холма и сада расположенную, залитую солнцем прозрачную дверь в дом, морщась от всё еще ранящего перепойные глаза яркого солнечного света.
– Эй? – осторожно крикнула Аманда, – войдя в гигантскую… столовую, кухню, гостиную, библиотеку, кабинет? – жанр одной огромной комнаты, занимавшей весь первый этаж дома, где почти все стены вокруг были огромными яркими солнечными окнами, – определить было затруднительно. В центре был громадный пухлый белый диван – и вроде как гостиная, с громадными белыми креслами вокруг квадрата низкого столика; в самых разных неожиданных местах пространства росли белые узкие высокие книжные полки; справа, ближе к фронтальной части – между двумя окнами от потолка и до пола, в прозрачном солнечном углу – был, вроде как, кабинет, с большущим столом с компьютером и гигантским же белым офисным креслом на колесиках; в левой части комнаты – тоже как-то не у стенки, а в середине отсека, был камин, – за которым виднелись еще какие-то стулья и высокий стол и, также посреди всего растущие, сквозные полки с бумагами в всякой всячиной; а в правой задней части – вроде как кухня, с вроде как нормальными, как у людей, кухонными большими полочками, керамической плитой, холодильником, золотым раструбом вентиляции из потолка, и всем чем надо. Туда Аманда и рванула – в поисках утренней овсянки.
– Это ж надо… – раздраженно и быстро рылась Аманда на всех вскрываемых полках подряд и во всех коробочках. – Ни мармита, ни порриджа… Это ж надо, а… Вот вляпалась… – вспомнив про сок и хлеб на тумбочке, Аманда метнулась в поисках, как бы войти обратно в свою спальню, – в дальнем краю комнаты обнаружила две лестницы – вверх и вниз – пошла было вниз – но оказалась в саду, – вверх, в чужие комнаты, идти не решилась, – запуталась, выбежала наружу, взбежала по наружней лестнице опять на веранду, – зашла в свою дверь и, морщась, со стонами и урчанием изувеченного алкоголем желудка, выпила, жадными залпами, почти всю бутылку сока, зажевавшая мягким хлебом, – вдруг раздался какой-то странный шум, она вышла опять на веранду, шум был с противоположной стороны дома откуда-то, – и Аманда, завернув за угол веранды, увидела, как разошлись и тут же опять сомкнулись чугунные ворота за въехавшим во двор джипом, – и вчерашний провожатый, выходя и вынимая пакеты, рассмеялся, увидя ее, жующую, с остатками шматка хлеба в руке и опустошенной бутылкой сока.
– Купил, конечно я купил тебе порридж, – хохотал он, заходя, внизу, в центральную дверь, в дом. И Аманда, уже выведанным ходом, тоже моментально сбежала на один пролет верандной лестницы вниз – и уже оттуда, через боковую стеклянную дверь, – увидела, как он бросает пакеты на диван в центре комнаты, – и мгновенно со строгим скорбным и извиняющимся лицом вошла в комнату. – Я же знаю, что когда идешь кормить птиц, – продолжал хохотать он, – нужно купить с собой семечки. А когда хочешь накормить и побыстрей выпроводить англичанок из дома… Нужен овес! Я купил тебе билет на самолет в Лондон, твой рейс сегодня вечером в девять c небольшим – извини, выкрал твой паспорт из сумочки, пока ты спала. Я отвезу тебя вечером в аэропорт. Но покормить-то тебя надо. Меня зовут Шарль, если тебе любопытно.
Шарль оказался писателем. Сумасшедшим на всю голову, знаменитым во Франции, обожаемым детьми сказочником, публиковавшимся под литературным именем Charles Pèlerin, создавшим целый рёхнутый мир, заселенный всякими волшебными существами и говорящими животными: карманными говорящими бегемотиками, портативными карликовыми настольными жутко реактивно прыгучими кенгуру (тоже жутко болтливыми), вечно сплетничающими белыми мышами со светящимися ушами – у которых хвосты были как шнур, включающий ушные лампочки, и умными животными-философами побольше размером, – Шарль сам же всех этих цветных существ рисовал для пестрых иллюстраций, – стоя, за гигантским специальным высоким столом, расположенным слева у окон, – и в мире удивительных существ разыгрывались совсем взрослые трагедии, со смертями и предательствами. А в компанию Мэри попал он почти случайно – приезжал в Париж навещать мать («прости меня, но она жуткая стерва – я просто не мог бы тебя на ночь привезти к ней – у нас c ней ужасные отношения, она просто жуткая эгоистка и одержима нарциссизмом, чужой мне по большому счету человек»), заодно встретился с издателем за ужином, а тот попросил его подвезти на «рандеву».