– Поэтому мы и живём на реке. Тут никого не принуждают ни к браку, ни к чему-либо ещё. Помогаем друг другу и не соблюдаем никаких других правил.
Я усмехнулась. Его слова звучали по-мальчишески. Как будто он Том Сойер, а я Гекльберри Финн.
– Каждому своё, – задумчиво сказала я, и чуть не подпрыгнула, когда Грегуар резко сел и схватил меня за плечи.
И я совсем не ожидала вопроса, который он мне задаст следующим.
– Скажи, Жозефина, где ты была в 1939 году?
…
Я поняла, что не смогу больше притворяться, ведь произнеся такую простую фразу, видимо, что-то всколыхнула в Грегуаре. Да и соврать что-то убедительное про время, которое я знаю только по книгам из университета.
– Я 1939-м… Что ж, в 1939-м моему деду было 14 лет. Моя мать родилась спустя 17 лет после этого. А я – спустя полвека. А почему ты спросил?
Грегуар отшатнулся, подумав, видимо, что я издеваюсь.
И мне пришлось рассказать ему всё, и даже больше: про мою жизнь до попадания в роман, про то, как я здесь оказалась и как попыталась найти себе подходящее место.
– Значит, ты играешь роль той, о ком прочла в чьей-то книге? – холодно спросил меня цыган. На миг мне показался призрак слёз в его глазах.
– Нет. Теперь я точно знаю, что нет. Видишь ли, Жозефины было слишком мало в той книге. Она написана про Вианн, хозяйку шоколадной. Я… Мадам Мускат там отведено весьма скромное место. Возможно, поэтому мне не приходится слишком сильно притворяться. А все нестыковки горожане могут списать на мою дружбу с возмутительницей спокойствия Роше.
Я открыто улыбнулась ему – клянусь богом, я бы не хотела создавать у Грегуара впечатление, что он стал участником какого-то нелепого циркового балагана. В какой-то момент мне стало важным быть честной с этим загадочным человеком.
– А почему ты спросил про 39-й? – поинтересовалась я, но Грегуар оборвал меня своим вопросом.
– Тридцать девятый… Хорошо, я расскажу. И теперь я понял, почему ты так сказала. Пообещай мне, Жозефина, что больше не будешь говорить «каждому своё». Никогда ни при каких обстоятельствах. Эти слова люди должны забыть, как самый ужасный кошмар. Прошу тебя, – его тон стал настойчивым, а в глазах плясало бешеное пламя. Я бы сказала, что это был призрак безумия, но нет – боли и отчаяния.
И это была самая длинная его тирада за всё время, пока мы разговаривали. Ошарашенная этим фактом, я кивнула и не сразу поняла, что он задаёт мне новый вопрос.
– Как ебя зовут? Там… в твоём настоящем?
– Меня зовут Зина. Но я не люблю это имя, оно очень… несовременное, даже для вашего времени.
– А как бы ты хотела, чтобы тебя звали? – поинтересовался он, и я вдруг поняла, что Грегуар – имя, которое выбрал себе он, но не его мать.
Я задумалась. Конечно, мне хотелось бы нежное и мелодичное, очень женское имя, но кого я обманываю.
– Знаешь, на работе меня звали Зи-зи. Но это так пошло. Так что даже не знаю…
– Я буду звать тебя Зейнаб, не возражаешь? Это немного похоже на твоё настоящее имя, но подходит тебе больше6.
– Зейнаб, – я покатала слово на языке, и он зазвучало глухим стуком нута на арабской кухне, шелестом сухого урюка и пением кривого ятагана на точильном камне. – Мне нравится. Кажется, в одной из сказок, что я читала в детстве, так звали одну из героинь.
Пальцами, подушечки которых были тёмными и растрескавшимися от постоянной работы с лаком и деревом, он заправил мне за ухо выбитую ветром непокорную прядь.
– Я тоже думаю, что оно тебе хорошо подходит, – мягко сказал он, и пожар, который сжигал его глаза изнутри, на время почти угас. – Возьми плед, это будет длинная история.
И он начал свой страшный рассказ.
…
Оторвавшись от ласк, он поднял на меня глаза, тёмные, как сама ночь, и прошептал мне в щёку своими всё ещё солёными губами:
– Appelez-moi par mon nom, s'il vous plaît7, – и я знала, что он имеет в виду не своё прокажённое имя, то, которое знают все.
Покрывая моё лицо лёгкими поцелуями, Ноэль продолжил свою сладкую ласку теперь уже пальцами, и я выгнулась навстречу подступающему наслаждению.
– S'il vous plaît8, Зейнаб, – шептал он между поцелуями, а я была настолько погружена в свои ощущения, что произнести даже два слога было неимоверно тяжело.
– Ноэль, – прошептала я, ощущая, как подкатывает первая волна удовольствия. – Ноэль, – уже почти кричала я, когда лавина накрыла меня с головой.
«Ноэль», – ещё не раз кричала я, призывая одновременно и любовника, и свой новый год, который начался с этой ночи на лодке, до краёв заполненной нежностью и ласковым тыквенным светом.
…
Мой новый год был связан не только с появлением в моей жизни постоянного – хотя было бы честнее сказать, периодически появляющегося мужчины. Ноэль приплывал каждый месяц, жил или в лодке, или в моей квартире прямо над кафе недель, две или пару дней, и исчезал. За это время он успевал помочь мне по дому, починить то, что сломалось, одарить меня подарками, сделанными своими руками или купленными где-то, потрясающим сексом и всё новыми сомнениями.
Я понимала, что значит, когда мужчина регулярно уходит. У него есть второй дом и, скорее всего, вторая теплая постель. Я знала порядки цыган и догадывалась, что в его возрасте у него должна быть жена, а может быть, и дети.
Дети стали вторым символом моего нового года. Ближе к декабрю я обнаружила, что беременна.
За годы жизни в другом мире я так привыкла к тому, что у меня нет детей, что даже с мужем у меня ничего не вышло, что я, признаться, даже не думала, что в книжной реальности может быть как-то иначе. Я привыкла ощущать себя пустым сосудом – и надо же, теперь это изменилось навсегда.
Ноэль ни о чём не догадывался. А сказать моему цыгану всё сама я не решалась. Ведь я и так понимала, что очень скоро наступит время, когда я закрою перед его лицом дверь в последний раз, а может, впервые не открою ему – хотя смогла бы я? Но в глубине души знала – смогла бы. Это лучше, чем обрекать ребёнка на вечные страдания и не отвеченные вопросы о том, почему папа постоянно исчезает, и главное – куда. А если, точнее, когда он исчезнет окончательно, маленькое сердечко будет впервые разбито, и я частично буду тому виной.
Нет уж. Моё дитя ещё познает свою чашу разочарования, но первый удар ему нанесу не я – и не Ноэль, я этого просто не допущу.
Живот почти не рос, как будто дитя заполняло пустоту, которая всё это время была у меня внутри, надёжно скрываясь от злых языков и чужих взглядов.