Перебирается на Киркевейен Арнольд Нильсен в июне. Это производит фурор: «бьюик» на углу и мужик в женском царстве. Для начала его помещают на узкий матрас в прихожей. Он поднимается в семь утра, пьет кофе, спускается в машину и возвращается домой в половине шестого. Чем он занят, они не знают, а он не говорит. «Живет с жизни», – язвит Пра и качает головой, но в глубине души не может уж совсем не любить его. Он не путается под ногами. Опрятен и чистоплотен. Во сне никаких звуков не издает. Каждую неделю кладет деньги в хозяйственную коробочку. Выносит мусор. По воскресеньям возит их на прогулки, на Несодден и к фьорду, или в обратном направлении, в лес, к озерам, Фред тогда сидит впереди, и женщинам сзади не приходится тесниться. С собой у них кофе и венские булочки, и куда бы они ни заехали, везде народ останавливается и глядит вслед шикарному «бьюику», а Арнольд Нильсен машет всем рукой. А по вечерам, его стараниями, Вера смеется. Болетта тайком навела справки у себя на телеграфе. Он не наврал. Родом действительно с Рёста на Лофотенских островах, отец его был рыбаком, телефонный номер им не ставили. В июле его повышают до дивана в гостиной. Пра собачится с Болеттой в комнате прислуги, а Фред спит с матерью. Как-то ночью Арнольд Нильсен просыпается от того, что мальчишка буравит его взглядом. Возможно, он простоял так уже долго. Худосочная тень в темноте полна решимости и гонора. Он молчит. Это уж совсем плохо. Арнольд Нильсен приподнимается. «Тебе чего?» – спрашивает он. Фред не отвечает. Арнольду Нильсену не по себе. «Не надо бояться», – шепчет он. Но тут же понимает, что мальчик не напуган. Тогда б он не стал торчать тут, в темноте у дивана. Скорее он злится, угрожает. Арнольд Нильсен не может найти нужных слов, этот балабол, способный уболтать кого угодно, ищет во всех доступных ему языках верную фразу, чтобы совладать с пятилетним мальчишкой. Он совсем понижает голос: «Я не отберу у тебя маму, Фред!» Он вытягивает беспалую руку. Фред не шевелится. Он стоит и смотрит, молча, сосредоточенно, а потом бесшумно уходит в спальню к матери.
Остаток той ночи Арнольд Нильсен не спит. И не встает по звонку будильника, а продолжает валяться. Вскоре он слышит возню за дверью, волнение, они переговариваются быстро и встревоженно, не зная, на что решиться, наконец заходит Вера. «Ты заболел?» – спрашивает она. Арнольд Нильсен утыкается в стену, чтоб не показать ей, что у него глаза на мокром месте, так его тронуло, что о нем заботятся, переживают, от такого внимания к своей персоне он совсем забывается и шепчет: «Сегодня я выходной».
Вера осторожно затворяет дверь и передает новость дальше. Арнольд Нильсен здоров. Просто сегодня у него выходной. От чего такого он собрался отдыхать, им ясно не до конца. Тем не менее он лежит за закрытой дверью на диване и отдыхает. Болетта уходит на телеграф. Фред убегает во двор. Пра с Верой стирают скатерти. «Коль скоро он живет с жизни, выходит, от нее же и отдыхает», – философствует старуха. Вера шипит на нее. «Не затыкай мне рот! Это его собственные слова! Тебе он что-нибудь говорил?» Пра с такой силой дергает скатерть, что Вера налетает на бабушку. «Что говорил?» – «Чем он занимается. Чем занимался. И чем думает заняться? Или он нашептывает тебе на ушко исключительно стихи и поэмы?» Вера опускается на край ванны. «Я его не расспрашиваю. Как и он меня». Старуха вздыхает и сует скатерть Вере в руки. «Остается надеяться, хоть этот не окажется ночной химерой».
Когда Арнольд Нильсен выползает на кухню, там его ждет завтрак. В квартире тихо. Он один. В первый раз он один в квартире. На душе снова зудит. Взяв кофе, он идет к окну и выглядывает во двор. Старуха и Вера развешивают внизу белье, огромные белые скатерти, они растягивают их, встряхивают, перекидывают через веревки и прищемляют прищепками, мешочки с которыми болтаются у них на поясе. Все это впитывает взор Арнольда Нильсена. Рядовой майский день пятидесятого года, солнце скоро зальет всю коробку двора, у ворот мальчишки чинят велосипед, колченогий домоуправ, стоя спиной, наполняет бочку водой, и кто-то стучит на пианино простенькую мелодию, одну и ту же раз за разом. Вера со старухой заливаются хохотом, когда порыв ветра, шмыгнув к ним вниз, лихо вздувает скатерть, которую они растянули между собой, и чуть не уносит их в небо. Арнольд Нильсен замечает все-все подробности. Сегодня утром он превратился в глаза. Глаза созерцателя, завороженного такими человечными бочками с водой, велосипедами, скатертями, которые повешены сушиться. Первоначальное беспокойство отпустило его. Уступив место удивлению, но тоже свербящему, зачарованному каждым звенышком той жизни, что скоро станет его. Тридцатник не за горами, молодость на излете, вот-вот Арнольд Нильсен распрощается с ней, проскочит ее, мир вокруг него уже начал ужиматься. Это его мир, а он свидетель ему. И должен забыть все, что было, и начать запоминать сначала. Вдруг он обнаруживает, что в единственном все еще темном углу двора сидит Фред. Сидит и таращится. Таращится и таращится. Он разбивает это утро на части. Вера окликает сына. Фред ноль внимания. Она кричит ему снова. Фред сидит как сидел, в темном углу, а когда солнце медленно озаряет угол, закрывает лицо руками.
В дверь звонят. Арнольд Нильсен в нерешительности отставляет кофе. Он здесь не живет. На табличке на дверях его имя пока не значится. Опять раздается звонок. Нильсен выглядывает во двор, где старуха обнимает Фреда, сидя перед ним на корточках. Арнольд Нильсен идет в прихожую и открывает дверь. На площадке Арнесен, изображающий страшное удивление. «Никого из дам нет дома?» – «Они внизу развешивают белье. Я могу их позвать». Но Арнесен отмахивается от него и шмыгает внутрь: «Я здесь ориентируюсь». Он ставит свой кофр на пол перед часами, достает ключ и поворачивается к Арнольду Нильсену: «Говорят, вы хозяин нового автомобиля?» Арнольд Нильсен кивает. Арнесен улыбается: «Сколько в нем лошадиных сил?» – «Сто пятьдесят». – «Сто пятьдесят? Ничего себе! Ездит, значит, гораздо быстрее разрешенной скорости». Арнольд Нильсен смеется. «Самое быстрое авто ездит и вполне медленно». – «Ездит, конечно. Если водитель совладает с искушением. А оно любого одолеет. Когда нет свидетелей, я имею в виду». На это Арнольд Нильсен ничего не отвечает. Зато Арнесен рассыпается в похохушки: «Ну хорош! Стою, болтаю при исполнении, даже не представившись. Страховой агент Арнесен». Он протягивает руку, хватает угловатую перчатку и, вздрогнув всем телом, отдергивает руку. «Несчастный случай?» – спрашивает он. «Война», – отвечает Арнольд Нильсен. Арнесен зажигает улыбку, поворачивается спиной, вытягивает ящичек из-под часов, сгребает деньги в кожаную торбочку и прячет ее в кофр. Арнольд Нильсен видит, до чего ловкие и быстрые пальцы у агента, но Нильсен стреляный воробей, он-то знает, что, каким ловкачом ни будь, всегда найдется на тебя изобличитель, так что раньше ли, позже, но ты допустишь промах, все посыплется на пол, а ты вздрогнешь и лишишься руки. Он спрашивает: «Это ваша супруга музицирует?» Арнесен задвигает на место ящичек и смотрит на него, теперь без улыбки: «Вам мешает?» – «Ни в коей мере». – «Вам было бы приятнее, если б она сменила репертуар?» – «Об этом я не думал». – «Поживете здесь, подумаете». Арнольд Нильсен вынимает из кармана купюру и кладет ее в кофр. «Я теперь тоже застрахован, идет?» Арнесен захлопывает замочки. «Да, вам это необходимо».
Арнесен откланивается, но руку для пожатия не протягивает, искусственные пальцы он уже пощупал. Арнольд Нильсен остается стоять у овальных часов, показывающих шесть минут десятого. Потом слышит на кухне шум – все вернулись. Он идет к ним. «Арнесен приходил забрать премию», – говорит он. Старуха оборачивается. «То-то я чувствую, холодом повеяло», – шепчет она.
Фред пулей летит в прихожую, забирается на стул и принимается трясти ходики. От них ни звука, только хохот, почти крик Фреда, который все трясет и трясет часы, пока наконец старуха не вырывает их у него и не ставит стрелки как надо. Арнольд Нильсен выуживает из кармана еще одну купюру и протягивает Фреду. «На, положи в ящик». Фред морщится на голубую сложенную бумажку. «Я деньги хочу!» Арнольд Нильсен смеется, достает монету и пробует ее на зуб, прежде чем отдать Фреду. «Кидай, услышишь, как упадет!» Фред долго трет монету о штанину и сует в карман. «Тебе дали положить в часы. Чтоб с нами ничего не случилось», – встревает Вера. Фред качает головой и хочет убежать. Вера ловит его. «По крайней мере, надо сказать спасибо. Фред, говори: спасибо!» – «Ерунда», – заверяет Арнольд Нильсен. Но Вера уже взяла в голову, что Фред должен поблагодарить. «Скажи: большое спасибо! – орет она. – Или отдавай деньги назад!» Фред сжимает губы, складывает руку в кармане в кулак и вырывается. «Говори: большое спасибо!» – шумит Вера и отпускает его. Между ними встает прабабушка Пра. «Отпусти его», – говорит она и сама опускает в ящик деньги за них за всех.
Вечером Болетта с Верой идут снять белье. Низкое солнце перелегло на другой бок, задрав полосу света выше двора. Женщины спускают корзину с высохшим бельем в подвал, заправляют первую скатерть между валиков гладильного пресса и вдвоем крутят ручку. Когда и вторая скатерть отглажена и сложена, Болетта спрашивает: «С Фредом ничего не случилось?» Вера переводит дух, притулясь к ручке. «Я не могу с ним разговаривать. Он меня не слушает». Болетта складывает скатерть и убирает ее в корзину. «Он немного сбит с толку. Поэтому легко срывается на злость». Вера чуть не плачет, зажимает рот. «Видно, лучше Арнольду уехать», – шепчет она. Болетта улыбается. «Я-то думала совершенно о другом». Она обнимает дочку. «Просто Фреду удивительно слышать, как ты смеешься».
Кто-то спускается вниз, они без труда опознают походку по тому, как один башмак каждый шаг запаздывает, ломая ритм, и шаркает по каменному полу. Он останавливается в дверях. Домоуправ Банг. Проводит взглядом по стопке скатертей. «Скатертей всегда мало», – говорит он для начала. Болетта поворачивается спиной и сбрызгивает водой последнюю скатерть, предназначенную для глажки. Домоуправ переводит взгляд на Веру. «Может, вам помочь?» Вера качает головой: «Нет, спасибо». Он улыбается и подходит ближе. «Ну конечно, теперь у вас есть кому помочь». Вера что есть мочи дергает полотно, и скатерть исчезает между валиков. «Наконец-то мужчина в доме, – продолжает Банг с растяжкой. – Все-таки поспокойнее». Болетта порывисто поворачивается к нему, и они сходятся лицом к лицу. «Так! – говорит она. – Проваливай, и шаркалку не забудь!» И домоуправ Банг молча и оскорбленно пятится, хромая, и ныряет в недра подвала. Болетта переглядывается с Верой, они не дышат сколько только могут, а потом прыскают. «Ну ты отбрила! Не хуже бабушки!» – хохочет Вера. «Фуф! – отдувается Болетта, прижимаясь к дочери. Голос у нее пресекается. – Скоро стану вылитая мать!»
Когда они поднимаются в квартиру, Пра уже в постели. Она утверждает, что ей дурно, у нее нет сил и она желает немедленно видеть доктора Санда, преемника Шульца и полную его противоположность: обстоятельного положительного трезвенника, практикующего истории болезни и марлевые повязки. У нее спазм в руках. Она кричит, что это все Болетта заразила ее своими мигренями и синюшными локтями, и требует оставить ее в покое. Эта воля болящей исполняется, но на другое утро прабабушка Пра поднимается раньше всех, заказывает такси и не позволяет Болетте с Верой, услыхавшим телефонные переговоры и примчавшимся на подмогу, вмешаться: она не желает ни чтобы кто-нибудь сопровождал ее, ни тем более чтоб Арнольд Нильсен довез ее до врача. Нет. Она в одиночестве проделает остаток пути, как преисполненный достоинства слон делает шаг в сторону прежде, чем замертво рухнуть на землю, чтоб не тревожить своим уходом соплеменников. «Что за цирк! – шипит Болетта. – Ничего у тебя не болит!» Старуха награждает ее злобным взглядом, спускается вниз и забирается на заднее сиденье такси. «Завернете за угол улицы Якоба Ола и остановитесь», – велит она шоферу. «Да это же сто метров», – говорит шофер. «Я плачу́!» – отвечает прабабушка Пра. Шофер повинуется. Как бы мне хотелось думать, что это тот самый таксист, в машине которого родился Фред, но нет, так не бывает, а если б, паче чаяния, шофер оказался тем же, то и повествование могло бы завернуть другим маршрутом или слушатель решил бы, что это ложь, дешевая уловка, и усомнился бы в дальнейшем, а то и вовсе отложил бы в сторону нашу историю и переметнулся бы к другим повествованиям, вызывающим больше веры. Конечно, мне все равно хочется, чтоб шофер оказался тем самым, потому что я мечтал бы услышать их с Пра разговор, наверно, она пригласила бы его зайти к ним вечерком на чашечку чаю или кофе, они бы пошушукались о том, что произошло в их жизни с момента последней встречи, когда на перекрестке между Киркевейен и Уллеволсвейен на заднем сиденье его машины весь в крови появился на свет человеческий детеныш, и таксист познакомился бы с мальчиком, нареченным им Фредом, потому что неужели он мог сомневаться в том, что они не сберегли первого имени, данного в незабвенном автомобиле? Конечно, мальчик стал Фредом. Да, но таксист другой, мужчина в возрасте, то и дело приглаживающий пальцем спутанные, к тому же не идеально чистые усы. «Мы чего-то ждем?» – спрашивает он. «Пока это вас не касается», – сообщает Пра, наблюдая за «бьюиком», припаркованным на противоположном углу. Арнольд Нильсен не показывается. На секунду она впадает в замешательство. А если у него снова выходной? Счетчик щелкает. Наконец Арнольд выходит, садится за руль и выворачивает на Киркевейен. «Пожалуйста, следуйте за этой машиной!» – распоряжается Пра, сползая как можно ниже на сиденье, чтоб ее, не дай бог, никто не засек.
Арнольд Нильсен проезжает Майорстюен и Бугстадвейен. Моросит, он поднял верх машины. Перед «монополькой», потупив головы и сунув руки в карманы, ждут открытия какие-то личности. На Валькириен голуби гуртом взмывают в воздух, а уж потом разлетаются по своим карнизам. Пекарь грузит в машину хлеб, по улице несет поджаристой корочкой. Город не спит, хлопочет в теплом дождичке. Ничего не подозревающий Арнольд Нильсен едет обычным утренним маршрутом. Он ставит машину во дворе дома на Грённегатен и пешком доходит до пансиона Коха. Старуха притормозила такси на Парквейен, отсюда ей видно, как он звонит в дверь и скрывается внутри. Она ждет. Ей не к спеху. Таксометр нащелкал баснословную сумму. Но деньги у нее есть. Таксист возит пальцем туда-сюда под носом. Вот с терпением у прабабки беда. Она расплачивается и перебегает на ту сторону к страшненькой двери. Это запасной аэродром Арнольда Нильсена, уверена она, или вообще фикция и декорация. А может, у этого недоделанного мужчинки есть зазноба на стороне. Что бы там ни оказалось, парню придется жарко. Пра звонит в дверь пансиона не сразу, но дверь приоткрывается, и в нее выглядывает разжиревшая тетка с набрякшими веками. «Я к Арнольду Нильсену», – говорит Пра. «Не знаю такого», – отвечает толстуха, кривя лицо. И начинает захлопывать дверь, но Пра собирается покинуть пансион не ранее, чем выполнит свою миссию. Поэтому она ставит ногу на порог, берет тетку за ухо и выкручивает его. «Как вы смеете врать старшим! – шипит она. – Сейчас же покажите мне комнату Нильсена!» Старуху впускают. По крутой лесенке они поднимаются к своего рода стойке – прилавку, где стоит пепельница, доска с двумя ключами и валяется старая газета. Пахнет табаком и слежавшимися матрасами. Рядом, в комнате без окон, трое мужчин играют под пивко в карты. Они стыдливо оглядываются на Пра, но потом возвращаются к оставленным бутылкам, так же молча. «Комната 502», – говорит толстуха, растирая ухо. «Ну и что вы темнили?» – мягко спрашивает Пра. «Наши клиенты рассчитывают на полнейшую доверительность», – отвечает та, разлепляя веки. Картежники хмыкают. «Да уж, по всему видать», – буркает старуха. Будет Арнольду Нильсену его доверительность! Она карабкается еще выше, на пятый этаж, и попадает в узкий длинный коридор с высокими окнами по одну руку и дверями по другую. Перед одной стоит пара башмаков. Пра медленно проходит весь коридор и останавливается у номера 502. Сперва она прислушивается и различает в комнате странный шум, он крепчает и нарастает. Она заглядывает в замочную скважину и видит проплывающие тени. Старуха выпрямляется и барабанит в дверь. «Я просил не мешать! – кричит Арнольд Нильсен. – Сколько раз повторять!» – «Еще разок!» – отзывается Пра. В комнате 502 делается тихо, то есть совершенно тихо. Затем дверь открывает Арнольд Нильсен, бледный и растрепанный, и смотрит на нее. «Заходите», – роняет он. Старуха шествует мимо него в комнату и останавливается. Кровать заправлена. По полу разбросан всяческий инструмент. Чертежи и схемы скатаны на столе у окна, занавески на котором задернуты. С торшера снят абажур, и голая лампочка отбрасывает золотой свет во все стороны. Никого больше в комнате нет. Но посреди комнаты высится штатив с пропеллером, похожим на покосившуюся звезду, и приставной лесенкой. Арнольд Нильсен захлопывает дверь. «Ну вот вы и увидели мою ветряную мельницу», – шепчет он. Пра поворачивается к нему: «Ветряная мельница? Ты прячешь в пансионе Коха ветряную мельницу?» Он возвращает абажур на место и встает у окна. «Это не быстрое дело – достроить ее. С одной-то рукой». Старуха обходит ветряк. Что она испытывает больше, облегчение или разочарование, она сама не может понять, а потому в замешательстве усаживается на кровать. «Это ты сам построил?» – спрашивает она. Арнольд Нильсен живо вытаскивает чертежи, но ей вся эта геометрия недоступна, и она отмахивается от его объяснений. «Вы, южане, ничего в ветре не смыслите, – говорит он. – Вы просто не знаете, что это такое – ветер. Вы думаете, это то, что шумит в листве в Фрогнерпарке. Как бы не так!» Арнольд забирается на ступеньку, запускает колесо, и что-то свищет так, что Пра пригибается, спасая голову. Арнольд Нильсен хохочет: «Ветер – он как шахта. Поднебесная шахта! Кладезь чистейшего, легкокрылого золота». Внезапно он серьезнеет и спускается вниз. «Так вы не больны? – шепчет он. – И следили за мной?» – «Само собой! – отвечает Пра. – Я должна знать, что ты за гусь!» – «Вы думали, у меня другая женщина?» – говорит Нильсен. Пра молчит. Арнольд Нильсен подсаживается к ней. «А нашли тут только мою ветряную мельницу. Ну и что вы теперь думаете обо мне?» Старуха поднимается и отходит к окну. «Ты слышал о слонах на горных перевалах Декана?» – спрашивает она. Арнольд Нильсен качает головой. «Это в Индии, в горах. Поезд там переезжает несколько границ, попутно пересекая облюбованное слонами пастбище. Однажды локомотив сбил слоненка. Ты слушаешь меня, Арнольд Нильсен?» Он кивает, на лбу поблескивает пот. «Да, слушаю более чем внимательно». – «Это хорошо. Потому что, когда поезд шел назад, на том месте его поджидала слониха-мать. Когда поезд подъехал, она бросилась на локомотив. Атаковала состав из паровоза и двадцати пяти вагонов. Она хотела перевернуть его и отомстить за смерть своего ребенка». Старуха снова садится рядом с Арнольдом Нильсеном. «Как ты думаешь, Арнольд, чья взяла?» Он отвечает не сразу. И говорит о другом. «Может, поэтому слоновий волос означает удачу?» – шепчет он. Старуха долго молчит. «Я не знаю, что ты за человек, Арнольд Нильсен. Но одно я знаю наверняка – береги Веру и Фреда береги. Они оба страшно хрупкие. Ты меня понял?»
В спальню Веры Арнольд Нильсен перебирается в августе и вешает в шкаф свои костюмы позади ее платьев. Он тихо лежит рядом с ней в двуспальной кровати. Он смотрит в потолок. Он улыбается. И думает, вполне возможно, что зеленое солнце наконец-то взошло достаточно высоко, чтоб светить и ему тоже. Он втягивает воздух, удивляясь и перепроверяя, и чувствует сладкий, терпкий вкус во рту. «По-моему, это вкус малаги», – шепчет он. И поворачивается к Вере, которая принимает его.
В сентябре они венчаются, в церкви на Майорстюен. Вера предпочла бы иной храм, потому что здесь несет свое служение прежний пастор. Но Арнольд Нильсен спокойно возражает на это: «Пусть только этот сквалыга, который погнушался крестить Фреда, попробует отказать нам в венчании! Да я нажалуюсь на него в церковную общину, королю, в парламент и куда повыше!» В ту субботу шел дождь. Присутствовали прабабушка Пра, Болетта, Фред, Эстер, домоуправ Банг, Арнесен и три подержанные личности со стороны пансиона Коха. Пастор оттарабанил текст невнятной скороговоркой, с неприязнью поглядывая на белое платье Веры. Которая отвечала ему упрямой улыбкой, но когда Арнольд Нильсен надел ей на палец кольцо, то самое кольцо, отданное ей Рахилью на хранение, Вера опустила голову и, к вящему удовлетворению пастора, заплакала от мысли, что никакая радость не бывает совсем чистой, поэтому-то мы и смеемся.
Я родился в марте. Я вышел в мир вперед ногами, причинив своей матери сильнейшие страдания.