Я развеиваю пыль повествования, чтобы оно расцветало у всех на устах цветами обмана самого изысканного свойства. Арнольд делает книксен, приседает, как благодарная и калечная дочь, оттопыривая руку с недостающим пальцем, и всхлипы переходят в рыдания, и даже Мундус утирает слезу со своей улыбки. «Продавай открытки и молчи!» – шипит он. Арнольд берет всю стопку, он идет от места к месту, из объятий в объятия, и все покупают открытку, ибо у Арнольда столь исстрадавшийся и замученный вид, что никогда еще им никого не бывало жальче. Он распродает все до единой открытки с раскрашенным вручную портретом Патурсона и неразборчивой закорючкой Конгресса врачей в Копенгагене под его ростом, который обозначен в сантиметрах, дюймах, футах и локтях. Арнольд нагружен монетами, он тащит их Мундусу, снова вызывая слезы у него на глазах, по-прежнему голодный и недоумевающий Патурсон обнимает Арнольда, и публика аплодисментами приветствует отца, и девочку его, и себя, и свою щедрость, и безграничную милость Божию. Гремят фанфары в честь одного Арнольда, он кивает, нет, извините, он приседает в книксене, как настоящая дочка, и это первая маска Арнольда Нильсена – дочь самого высокого в мире человека. И еще раз опускается он в книксене, в восторге и изумлении.
Der Rote Teufel дождался своего часа. Он вскарабкивается на трапецию и рассыпает каскад умопомрачительных трюков, он обязан взять реванш и раз и навсегда похоронить вчерашний позор в книге забвения тем, что сегодня он превзойдет самого себя. Орудием его отмщения будет бесстрашие. Der Rote Teufel, на самом деле Халворсен из Халдена, решил летать сегодня как птица. Как орел парит он в поднебесье. Но когда складывается пополам и высовывает голову между ног, под самым-самым куполом, он слышит не как колотятся сердца и не оглушительную тишину, он слышит смех. Публика хохочет. Халворсен не может постичь этого. Они смеются, и сперва он решает, что ослышался. Но слух не подвел его. Народ хохочет. Даже Мундус ошеломлен. Это не тот номер, где ржут. Смертельный акробатический этюд должен вызывать страх и трепет, а в самом конце – вздох облегчения, который делает всех нас равно бессмертными в миг отступления страха. Халворсен – птица, которая, пренебрегши смертью, дразнит ее и заигрывает с ней. Сегодня Халворсен собирается попрать смерть и материализовать вечную жизнь. Но публика хохочет. Арнольд сразу понимает почему. Они ждут, когда трико Халворсена лопнет снова. Они предвкушают. Потому что избежать рассказа о вчерашнем, о порвавшихся на заду пердуна-акробата штанах не удалось никому. Над этим они и смеются. Над тем, что еще не произошло, но, как они надеются, все же случится. И Арнольд молится про себя, Господи, милый, шепчет он, прости меня, а пальцы перебирают нитку из расшитого золотом трико. Халворсен скрещивает ноги над головой и висит, как сдвоенный человек, это на грани невозможного, но народ гогочет. Сбитый смехом с толку, Халворсен на долю секунды отвлекается. Этого хватает. С лихвой. Смерть справляется с делами без сверхурочных. Der Rote Teufel срывается вниз, смех тает на лету, но поздно. Он пикирует на манеж, как забарахлившая птица, и приземляется на спину. Тут бессилен волос из слоновьего хвоста. И никакому слону не под силу притащить Халворсена назад. Отныне его имя вычеркнуто из афиши. Номер впредь не демонстрируется. Акробат умер. Арнольд прячется за Патурсоном, самым высоким человеком в мире. «Это не я виноват», – шепчет он. Патурсон не понимает. «Я ни при чем, – повторяет Арнольд. – Он сорвался раньше, чем лопнуло трико».
Цирк начинает сворачиваться той же ночью. Оставаться здесь им нельзя. Одно несчастье всегда тянет за собой другое. Это судьба, а она штука заразная, они все могут заболеть ею. Надо уезжать. Убираться прочь, оставляя несчастье позади. Из шатра все вынесено. Электрики разбирают освещение. Плотники развинчивают ряды стульев и снимают занавес. Шоколадная Девочка ревет в голос. Наконец остается сложить саму палатку, шатер, а солнце, закатывавшееся больше для порядка, уже встает над синим фьордом. Мундус всю ночь бодрствовал на сердечных таблетках, отчего глаза у него красные и пустые, как шарики цветного стекла. Для цирка смерть – дурная реклама. Директор уже объяснился с ленсманом и доктором и отбил телеграмму родным Халворсена в Халден. Теперь он подходит к Арнольду, давно снявшему девчачий наряд, и велит помочь рабочим, велит нетерпеливо, его свербит. Арнольд встает рядом со смотрителем шатра. Рабочие стоят кругом и утягивают вниз огромную парусину, которая оседает, как спущенный шар, и у каждого в команде есть свое место и задача. Они перекрикиваются, перекличка звучит почти как песня. «А мне что делать?» – спрашивает Арнольд. Смотритель опускает на него глаза. «Принеси тапки Халворсена», – говорит он и показывает. Оказывается, одна тапка, похожая на узкую туфлю, все еще лежит на манеже. Арнольд готов сорваться с места, но смотритель придерживает его: «Возьми». Арнольд получает нож и бежит за туфлей Халворсена, сжимая нож в руке и недоумевая, для чего он может ему пригодиться в таком деле, но поскольку, видит он, все кругом с ножами, то он и не спрашивает, ибо он уже выучил, что не надо спрашивать, если можно обойтись без вопроса. Наоборот, он думает: вот и все, что осталось от Der Rote Teufel, простая туфля. Когда он наклоняется подобрать ее, все и случается. Он слышит крик рабочих, его сбивает с ног точно ураганом и прижимает к земле. Потому что раз беда грянула, одна она не приходит. Два троса лопнули, и весь цирк обрушился Арнольду на голову. Те, снаружи, что толпятся в это утро вокруг шатра, видят, что парусина ходит ходуном, какой-то маленький шарик беспокойно тыркается под ней, и кто-то думает, наверно, что там кошка заплутала, но это Арнольд Нильсен. Он ползет в странной, прозрачной темноте и не может вырваться из нее, тяжелый, мокрый полог похож на ветер, задубевший вокруг него коконом. Снаружи доносятся истеричные крики, смотритель отдает команды, Мундус зовет его по имени, но помочь ему они не в силах. Вот для чего нож-то, соображает Арнольд, он берет его двумя руками и со всей силы всаживает его в землю, фонтан грязи залепляет лицо, и Арнольд понимает, что лежит головой не в ту сторону, поворачивается, нацеливает нож на плывущие над ним облака, дышать уже почти нечем, и вспарывает парусину лезвием. Он высвобождает себя, прорезает себе дорогу, встает на ноги и высовывает голову в разрез, к воздуху, к солнцу, мужчины подхватывают Арнольда и возвращают к людям. Его обитель здесь.
Вечером они на рейсовом пароходе переплывают Вестфьорд курсом на Будё. Арнольд стоит на палубе рядом со спасательными шлюпками и наблюдает, как горы погружаются в голубой вечер. На краю, где море и небо сходятся, различимы острова, откуда он родом и которые теперь покидает, они разбросаны, как камешки среди волн. Арнольд улыбается. Его не укачивает. Он чувствует себя сильным. Поднимает четырехпалую руку и машет. Потом спускается к остальным. Все молчат. Думают о своем. Тело Халворсена лежит в морозильнике ниже всех кают, но в Халден ему не вернуться: погода теплеет, лед тает, и скоро тело начнет тухнуть.
Арнольд присаживается за стол к Мундусу. На коленях тот держит перевязанный бечевкой коричневый чемодан. «Что это?» – спрашивает Арнольд. Мундус вперяет в него налитые кровью глаза. «А тебе надо знать, да?» Арнольд казнит себя, что сунулся с вопросом. Но Мундус кладет руки на крышку и придвигается к Арнольду. «В него, – шепчет он, – я собрал все аплодисменты. Можешь взять его у меня на хранение».
Цирк сходит в Будё. Они хоронят Der Rote Teufel на церковном погосте у самого моря, на узкой полоске земли между воротами и каменной оградой. Могила такая маленькая, что и в свой последний и самый затяжной прыжок акробат уходит сгруппировавшись. Еще раз попадается Арнольду на глаза Шоколадная Девочка. И снова мы теряем его из виду. Он стоял на дне моря. Впадал в оцепенение. Пластался под шатром цирка. И наконец добрался до мрачной Большой земли. Неся чемодан с аплодисментами, он пропадает вдали за углом.
(смех)
Я нашел кое-какие отцовы записи, когда нам пришлось разбирать его вещи после «несчастного случая», как мы говорим. Ему угодил в голову диск, и он умер. Я понял в тот момент не все, наверно, из этих заметок, нацарапанных им бессонной ночью в дешевом отельчике в некой точке мира на листке, выдранном из Библии. Листок лежал в кармане светлого льняного костюма, в который отец давно перестал влезать. Я сохранил этот листок. И храню по сей день. Почерк детский, буквы сплошь большие, и я вижу, как отец медленно выводит их в такт мыслям, которые оформляются у него в мозгу и перетекают в синие чернила, хотя, может, объяснение в том, что из-за недостающего пальца ему трудно было держать ручку. На листке своего рода список. Опись смехов: Смех Авроры – застенчивый; смех отца – неслышный; смех учителя Холста – злобный; смех пастора – печальный; смех доктора Паульсена – пьяный; смех Мундуса – черный; смех публики – злорадный. Последнее слово, злорадный, он перечеркнул, не удовлетворясь, и вывел поверху беспомощный. В самом низу он приписал, очевидно, гораздо позже, наткнувшись как-то случайно на давно позабытую в кармане бумажку, наверно, летом, отдыхая на скамейке в парке в чужом городе, и в голову ему пришла новая мысль, вопрос, ответа на него он не знал, но ему так важно показалось застолбить сам вопрос, что он начеркал его, как курица лапой, заставляя меня думать, что приписка появилась уже после того, как он докромсал руку и держал ручку полупеньком большого пальца, раскорячивая на тонкой, ячеистой бумаге пляшущие буквы: Бывает ли смех милосердия?
Мать часто повторяла: я взяла его за то, что он заставил меня смеяться.
Арнольд Нильсен, оставленный нами на мрачной Большой земле, в следующий раз возникает в повествовании, рассекая вдоль по Киркевейен в желтом, отполированном до блеска «бьюике» модели «Родмастер-Кабриолет». Дело происходит весной сорок девятого года, скоро май, солнце сияет, в приснопамятном небе над Мариенлюст ни облачка, и все, случившиеся в этот момент на улице, за исключением только Веры, останавливаются поглазеть на потрясающий автомобиль с откидным верхом и красным кожаным салоном: таких средств передвижения на Майорстюен не видали сроду, вот почему фру Арнесен столбом застывает на перекрестке, а ее избалованный сынок дергает мать, намереваясь погнаться за «бьюиком», пастора сие явление принуждает промедлить десяток лишних секунд на лестнице храма, домоуправ Банг, надраивающий тротуары к Дню конституции, в глубоком потрясении роняет метлу, и сама Эстер высовывается из своего киоска, глядя с прищуром против слепящего света, и различает за рулем коротышку, восседающего на пухлой подушке, дабы добрать необходимой высоты, черные волосы облегают его голову как шлем, нос косо приделан к широкому лицу мужчины, одетого в костюм в полоску и белые перчатки, он рулит в летних перчатках и выглядит как заблудившийся инопланетянин. Одна Вера, наша мать, не удостаивает его вниманием. У нее тяжелые кошелки в обеих руках, она ходила отовариваться к Масленке-Петерсону, и, чтобы вывести ее из раздумий, открытого американского кабриолета явно недостаточно. Она шагает быстро, глядит себе под ноги, на пыльный тротуар и свои туфли, по укоренившейся в ней привычке ни с кем не встречаться взглядом, ибо смотрят на нее всегда зло и высокомерно или отворачиваются в сторону, предоставляя ей проходить мимо в тишине, вдруг повисающей между ухмылок. Она читает их мысли. Все они думают так же, как пастор, что она понесла от немца, поэтому и не признается, кто отец ее незаконыша. Находятся и такие, кто утверждает, что своими глазами видел ее во время войны у метро и даже в лесу на музейном острове в компании немцев за непристойностями, которые язык не поворачивается описать. Пра, когда ей доводится услышать этот шепоток, выпрямляется и, не дрогнув ни единым мускулом, поправляет наушника: «Вот тут вы глубоко заблуждаетесь! Но я правильно поняла, сами вы бывали и там, и там?!» И неправда, что время лечит. Оно лишь превращает раны в неприглядные рубцы. Скоро здороваться с ней будет одна Эстер. «Вот мартышка, – говорит она сейчас, качая головой. – Разрази мена гром, если он сунул под зад подушку не для того, чтоб его виднее было!» Вера ставит кошелки на землю. «Кто?» – «Он, конечно!» Эстер тычет пальцем, и Вера наконец замечает «бьюик», припаркованный на углу Сумсгатен, и черную гладкую голову, чуть видную над сиденьем, сочетание довольно комичное. Эстер тянет Веру поближе. «Наверняка ездит незаконно, – шепчет она. – Если только он не коммивояжер». – «У него бензин кончился», – отвечает Вера так же тихо. «Поделом ему! – отрезает Эстер. – Думает, бриолин да авто – и весь Фагерборг у его ног? Нетушки! Но если он продает нейлоновые чулки, тогда ладно, пусть остается!» Они хохочут, Эстер накладывает пакетик ирисок и протягивает его Вере. «Как Фред?» – спрашивает она. Вера вздыхает. «Хоть кричать перестал».
Арнольд Нильсен видит в зеркало, что девушка убрала в карман маленький коричневый пакетик, взяла сумки и медленно приближается к перекрестку, где стоит «бьюик». Глаз не поднимает, думает он. Смотрит вниз на свои старые туфли и толстые чулки. Склоненная шея белая и тонкая. Он дрожит, он утирает со лба испарину, приглаживает прядь и перегибается через пассажирское место, когда она оказывается вровень с машиной. «Могу ли я помочь юной даме с этими неподъемными сумками?» – спрашивает Арнольд Нильсен. Вера не отвечает. Идет дальше мимо поворота и домоуправа Банга, который провожает ее взглядом, ничего не говоря. Но у Арнольда Нильсена бензин не кончился. Так что он медленно катит вдоль тротуара и настигает ее. «Не могли бы вы хотя бы посмотреть в мою сторону?» – говорит он. Вера как кремень, она не реагирует, смотрит вниз, идет прямо, дом уже близко. Тогда Арнольд Нильсен топит клаксон, а гудит тот как противотуманная сирена, приправленная фанфарами, Вера дергается, роняет одну сумку и не успевает еще нагнуться за ней, как Арнольд Нильсен выскакивает из машины и поднимает кошелку. «Я увидел вас еще на Майорстюен. И не смог оторвать от вас глаз. Позвольте теперь подвезти вас?» Вера сердита и огорошена, огорошена больше, такие речи она слышит впервые, зато знает, что на них смотрит вся Киркевейен, а те, кто не смог увидеть их сейчас, своевременно получат исчерпывающий отчет от домоуправа Банга, что стоит, опершись о метлу, улыбается и планирует вечером же добавить новую главу к своим сплетням. «Я живу здесь», – быстро отвечает Вера. «Поздновато я спохватился», – смеется Арнольд Нильсен, вынимает у нее из рук и вторую сумку и следом за ней сворачивает за угол. Вера останавливается у подъезда. «Большое спасибо», – говорит она и намеревается забрать у него кошелки, но на этом рубеже Арнольд Нильсен не сдается. Он отвешивает глубокий поклон и поднимается за ней на второй этаж, к дверям квартиры. «Большое спасибо», – снова говорит Вера, поражаясь сама себе, и маленький мужчина с черными блестящими волосами ставит набитые сумки на коврик, снимает перчатку с левой руки, но протягивает ей правую, в перчатке. «Боевое ранение препятствует мне обнажить руку, – объясняет он. – Меня зовут Арнольд Нильсен». Вера берет протянутую руку, перчатка тонкая и гладкая, а внутри что-то твердое, несгибаемое, квадратные деревянные пальцы, она вздрагивает, наткнувшись на них. «Прошу простить мою настырность, – продолжает он, – но ваша красота не позволила мне проехать мимо». Вера заливается краской и отпускает его неживую руку. Она слышит шаги по лестнице. Это поднимаются Болетта с Фредом. Они останавливаются на площадке чуть ниже, и, едва увидев Арнольда Нильсена, Фред исторгает вопль, он орет еще более жутко, чем всегда, уму непостижимо, откуда в этом тощем мальчонке такая сокрушительная крикливость и визгливость, правда, и знаменитый Верин крик не истирается из памяти старожилов, так что, может статься, ребенок, которого она носила тогда во чреве, пошел в мать. Фред надсаживается, пока наконец Болетта не зажимает ему рот рукой, он кусает ее, и теперь вскрикивает Болетта. Столь же резко все стихает. Болетта прячет руку за спину, у Фреда потемнели глаза, губы ниточкой, а по подбородку стекает капля крови. Дверь за Вериной спиной решительно распахивается, и высовывается седая всклокоченная голова прабабушки Пра. «Так, что тут творится?» Вера оборачивается к Арнольду Нильсену. «Познакомьтесь, моя бабушка, – говорит она. – А внизу – мой сын Фред. Со своей бабушкой». Арнольд Нильсен раскланивается со всем подобающим уважением и на минуту задумывается, натягивая перчатку, ему надо выиграть время, чтобы собраться с мыслями. «Для меня большая радость познакомиться с вашей семьей. Если я не ошибаюсь, тут у нас три матери, две бабушки, две дочери и один сын, и все родные!» Вера ловит его взгляд и тоже задумывается, а потом – смеется. Болетта переглядывается с Пра, они уж забыли, когда слышали Верин смех, а Арнольд Нильсен целует ей руку и начинает спускаться по лестнице. Он останавливается перед Фредом, сжавшимся и мрачным. Болетта прижимает внука к себе. Фред зыркает глазами. «Видел машину на улице?» – спрашивает Арнольд Нильсен. Фред молчит. «У нее есть откидной верх, его поднимают во время дождя». Фред молчит. «Она срывается с места, как самолет, и приехала аж из Америки». Фред проводит рукой по подбородку и стирает кровь. «Ты можешь на ней прокатиться, если мама разрешит», – говорит Арнольд Нильсен и уходит. Они слышат, как хлопает дверь, и вскоре газует машина. Болетта бросается к Вере. «Кто он такой?» – шепчет она. То же хотела бы знать и Пра. «Это еще что, прости господи, за творение?» – «Он лишь помог мне донести сумки. Зовут Арнольд Нильсен». Вера поворачивается к Фреду, все еще стоящему пролетом ниже. «Мам, ты мне разрешишь?» – спрашивает он.
Арнольд Нильсен возвращается через два дня. Он приносит букет. Кладет его под дверью и уходит, не нажав звонка. Зачем? Букет говорит сам за себя. Обнаруживает цветы Пра, когда возвращается из «монопольки» с бутылкой малаги для празднования четырехлетия освобождения. Она поднимает букет, насчитывает двадцать одну ветреницу и входит с ним в квартиру. «Кому бы это могло предназначаться?» – вопрошает она. Вера снова краснеет, краснеть она не разучилась, и тянется взять букет, но Пра не отдает. «Карточки нет. Может, они мои или Болеттины». – «Не дури! – хмурится Вера. – Отдавай!» Но Пра не собирается упускать нечастый шанс нежданно поразвлечься. «Болетта! – кричит она. – У тебя завелся тайный воздыхатель? Это он заваливает половик за дверью цветами?» Болетта качает головой, а Вера обегает бабушку, хватает букет и вырывает его с внезапной яростью, опять наполняя дом колючей тишиной. Цветы Вера ставит на подоконник в синюю вазу. И замирает там, глядя в окно. Болетту подкосил очередной приступ телеграфной болезни, она лежит. Пра пробует малагу, проверяя, можно ли ее пить. Выяснив, что вполне, несет стаканчик Вере. «Теперь твой черед ждать?» – вздыхает она. «Я никого не жду», – отрезает Вера. «Вот это самое правильное, – говорит старуха и целует ее в щеку. – Цветы неказистые, зато он точно нарвал их своими руками».
Однажды, когда Эстер уже перебралась в комнату с одним соседом в дом престарелых на Стургатен, уступив свой киоск в подворотне напротив церкви нам с матерью, я попробовал выпытать у нее, что все-таки произошло в тот день, когда Арнольд Нильсен покорил на своем авто подъем от Майорстюен до Киркевейен. «Произошло? – переспросила Эстер. – Разве что-то произошло?» – «Ну да. Он встретил маму». Эстер огорошила меня быстрым и ясным взглядом. «Любовь – дело случая, ведь правда?» – сказала она. Я улыбнулся: «Да ну?» Она пожала плечами, и я понял, что она вернулась в свои потемки. «Отец твой оказался нехорошим человеком, – прошептала она. – Хотя чулки эти окаянные у него были взаправду».
Ибо когда Арнольд Нильсен в третий раз нарисовался на Киркевейен, непосредственно в праздник, 8 мая, в кармане костюма у него лежал плоский пакетик, но он не кладет его под дверь, а решительно звонит в надежде, что безыскусные цветы проторили ему дорогу. Открывает Пра. «Однако», – говорит она и дает ему войти. Арнольд Нильсен кланяется. «Невзирая на всю чрезмерность обращения к вам именно сегодня, все же позволю себе спросить без обиняков: ваша внучка дома?» – «У нас все дома», – отвечает старуха. Арнольд поворачивает голову: двери между комнатами распахнуты, и в глубине, в гостиной, он видит Болетту, Фреда и Веру за праздничным столом, пламя зажженных свечей едва различимо в свете солнца, падающего в высокие окна с таким напором, что стекла подрагивают. Все смотрят на Арнольда Нильсена, а у него при виде этого зрелища – Веры, ее сынишки, ее мамы, цветов, которые он сам нарвал, падает сердце, он прижимает к глазам ладонь и плачет, если только это не солнце и кипенная накрахмаленная скатерть ослепили его. Затем Пра провожает его в гостиную, и ему дают место за их столом.
Сперва висит тишина. Фред опрокидывает стакан и вот-вот сорвется в крик. Болетта прикрывает лужу своей салфеткой, но Вера все же уходит на кухню за тряпкой. Тогда Пра открывает рот: «И что привело вас сюда?» На секунду Арнольд Нильсен теряет дар речи, ему неловко, он смущен. Кое-как справившись с собой, он ответствует: «Вы сами привели меня сюда». Пра морщит лоб и обдумывает чудной ответ. Тем временем Болетта спрашивает: «Почему вы не снимаете перчатки?» Арнольд Нильсен вздыхает: «Мне не хотелось бы испортить вам аппетит. Немецкая мина в Финнмарке разнесла мою руку, как камень в каменоломне». – «Покажи!» – выпаливает Фред. Но тут возвращается Вера и принимается подтирать на полу лужу сока, накапавшую со стола. Пра теряет терпение. «Генеральную уборку оставим на потом! У нас гости!» Наконец Вера возвращается за стол, она дышит как паровоз и едва не задувает свечи. «Спасибо за цветы», – говорит она. «Они лишь затеняли землю без пользы дела, и я сорвал их», – отвечает он. Прабабка оборачивается к Болетте и шепчет, громко, чтоб все услышали: «Он разговаривает, как в том романе, которым мы растопили камин однажды». Вера вешает голову и едва не опрокидывает и свой стакан, но Арнольд Нильсен заливается хохотом. «Золотые слова. Дело в том, что я бегло говорю параллельно на трех языках. На норвежском, американском и рёстском». Они выкатывают глаза. «Рёстском?» – переспрашивает Вера. Арнольд Нильсен нимало не торопится с ответом. «Если перевести ветер в человеческую речь, наполнить его музыкой и расцветить красками, вы услышите, насколько это вам дано, мой родной язык». Арнольд Нильсен погружается в меланхолию и задумчивость. «Я родился на краю моря в местечке под названием Рёст», – говорит он тихим обезжиренным голосом. И тут вспоминает, что явился не с пустыми руками. Он извлекает пакет из кармана и кладет его перед Верой на скатерть. «Подарки женщинам этого дома!» – возвещает он, оглядывая стол. Вера бережно разрывает бумагу, даже Пра подвигается ближе, и они замолкают при виде подношения, пристыженные. «Что это?» – спрашивает Фред. Это три пары нейлоновых чулок из Дании. Вера щупает их, они мягкие, приятно пальцем погладить. «Большое спасибо», – только и может сказать Вера. И смотрит на Арнольда Нильсена, а тот купается в этой ее глубокой и такой детской благодарности. Болетта хочет потрогать тоже, а прабабушка Пра наливает стакан малаги и двигает его через стол. «А живете вы с чего? – спрашивает она. – Вряд ли с одних цветов и чулок?» – «Я живу с жизни», – отвечает Арнольд Нильсен. Этим ответом Пра довольна не больше, чем прежним. «Живете с жизни? И как?» Арнольд Нильсен опускает глаза. Перед ним полный стакан. «Спасибо, – говорит он. – Но я и сегодня за рулем». Не притронувшись к малаге, он поворачивается к Фреду, тот не кричит, а встречает его взгляд с мрачной решимостью. «Ты маму спросил?» Фред кивает. Арнольд Нильсен кладет ему на плечо изувеченную руку: «И тебе разрешили?»
И вот они едут в горку в сторону заказника Фрогнерсетер, Арнольд Нильсен сидит на подушке и внимательно следит за приборами, потому что уезжать от дома можно максимум на двадцать пять километров, сегодня его дом – Киркевейен в Осло, а законы Арнольд Нильсен чтит. Но сегодня двадцати пяти километров довольно с лихвой, это сказка, кругосветка, верх опущен, и Вера с Фредом сидят сзади, на ветру, на солнце, на скорости. Арнольд Нильсен тормозит у знаменитой смотровой площадки, огибает машину, галантно распахивает перед Верой дверцу, и они присаживаются на скамейку, а Фред оккупирует заднее сиденье. Они долго молчат. Смотрят вниз на город, который лежит под ними в солнечном мареве. Все дома утыканы флагами. Четыре года, как кончилась война. «Жизнь налаживается», – заявляет Арнольд Нильсен и придвигается к Вере. Она отодвигается, но он повторяет маневр, и в конце концов она уступает ему, теперь они сидят тесно прижавшись, он жалеет только, что сел не с той стороны, а то мог бы снять перчатку со здоровой руки и, не исключено, погладить ее по волосам. «Спасибо», – говорит он. И очень вовремя: еще движение, и скамейка бы кончилась. А Вера хохочет, она сдалась, и мне нравится думать, что этот смех был своего рода влюбленностью или облегчением, смех повязал ее с этим малого роста мужчиной, родом с островка на краю моря, смех заглушил все, задавил мрак в ее душе, и она снова стала смеяться, возможно, тем как раз смехом, который Арнольд Нильсен искал все эти годы, смехом милосердия.
Перед ними вырос Фред. «Покажи руку», – требует он. Арнольд Нильсен чуть отстраняется от Веры и смотрит на худущего, своенравного пацаненка. Потом очень осторожно и очень медленно стягивает с руки перчатку. Колышки, которыми он набил ее, топорщатся сами по себе, и кажется, что он снял и положил на колени всю руку, а на культяпке остался лишь серый вспученный шматок мяса, подрубленный грубыми стежками, и обрубок большого пальца без ногтя, совершенно бесполезный. Вера закрывает глаза руками. Фред наклоняется поближе и уже собирается потрогать изувеченную конечность, но Вера вскакивает, резко и нетерпеливо, и решительно тянет его за собой назад к машине. Арнольд Нильсен стремительно водворяет перчатку на место и бежит следом. «Приношу глубочайшие извинения за мою несообразительность», – шепчет он и склоняет голову. «Я не хочу пугать его кошмарами, – быстро отзывается Вера. – Это моя ошибка». – «Ни в коем случае, – настаивает Арнольд Нильсен. – Что ни говори, а жалкие остатки бывшей руки показал я. Чем я могу загладить?» На это Вера не отвечает. Но она поднимает на него глаза и улыбается. Что дает ему храбрости спросить еще кое о чем, пока Фред устраивается на переднем сиденье. «Я не заметил в доме ни одного мужчины», – говорит он. «Зрение вас не подвело», – отвечает Вера. «То есть отца у мальчика нет?» Теперь Вера порывисто отворачивается. Фред вертит руль и издает звуки, напоминающие скорее рычание зверя, чем мотора. «Простите меня еще раз», – умоляет Арнольд Нильсен.
Они спускаются назад в город. Небо затягивает. Наползают тучи. Вера зябнет. Фред сидит впереди и следит за спидометром. И тут им встречается еще одна машина, черный «шевроле» модели «Флитлайн-Делюкс», автомобили медленно расходятся и тормозят. Арнольд Нильсен выходит, навстречу появляется второй водитель, высокий молодой блондин с платком на шее, мужчины здороваются, они ходят вокруг своих американских коней и нахваливают их, оглаживают надраенные бока, заглядывают им в капоты, слов им не нужно, достаточно кивка, и все понятно, они из одного братства, и внезапно Арнольд Нильсен глубоко и полно ощущает, что они связаны одной нитью, это чувство сопричастности общей судьбе он испытал прежде лишь единожды, когда переступил порог цирка Mundus. Он замечает, что и в «шевроле» сидит красивая молодая женщина, она улыбается ему в боковое окно устало и блаженно, она в положении, и ей едва хватает места впереди. Потом машины разъезжаются, чтобы не встретиться больше никогда, хотя все четверо останутся жить в одном городе и проживут здесь свои жизни, свои корявые, искалеченные жизни, в которых обе пары постигнет трагическое несчастье. Незнакомцы на «шевроле» встретят свой злой рок уже за поворотом, Арнольду Нильсену предстоит ждать много лет, пока его, как говорится, настигнет то, что называют судьбой, хотя с таким же успехом ее можно назвать математикой или, как я в свое время сказал Педеру, пытаясь обрисовать идеальную, в моем понимании, драматургию: простая симметрия тройного прыжка.
Дождь начинается, как только Арнольд Нильсен вновь садится за руль. Можно сказать, вода льет на его мельницу. Теперь он вправе со всей непринужденностью явить основное чудо. Он взмахивает неживой рукой, привлекая внимание, а другой рукой нажимает на кнопку на панели. Верх медленно растягивается над их головами. Фред сидит не дыша. Вера хлопает в ладоши. Арнольд Нильсен доволен тем, как прошло представление, и публикой тоже доволен. «Теперь мы домчимся в сухости», – возвещает он и переключает передачу. Вера быстро оглядывается и видит красные задние огни второй машины, которая прочерчивает два следа на мокром асфальте и скрывается в дожде у них за спиной. «Езжай осторожно, – шепчет она. – Дорога скользкая».
Арнольд Нильсен осторожно довозит их до дома. Пра и Болетта стоят у окна, когда машина тормозит на углу. Они видят, что Фред выпрыгивает с переднего сиденья и хлопает дверцей, а остальные остаются в машине. «Он спрашивает, увидятся ли они завтра», – констатирует Пра. «Ты думаешь, это так серьезно?» – поворачивается к ней Болетта. Старуха вздыхает: «Она не может теперь привередничать. И он тоже». – «Тсс!» – шикает Болетта, между тем как Арнольд Нильсен достает зажигалку, раскуривает сигарету и тихо говорит: «Смею надеяться, я напугал тебя не насмерть своей рукой». Вера качает головой. Арнольд молча докуривает сигарету. Табак сухой и дерет горло. «Я был бы счастлив прокатиться и завтра», – заявляет он, докурив. «Я тоже», – молниеносно откликается Вера. «Как ни жаль, я не могу пригласить тебя к себе. Временно я квартирую в пансионе, не самом лучшем». Вера подается вперед: «В пансионе?» Арнольд Нильсен смотрит в окно. Фред прижимается к стеклу носом. Льет дождь. «Пансион Коха. Пока не найду себе чего-нибудь. Но в наши дни свободное жилье не предлагают на каждом углу». Он вздыхает. «Я прочесал весь город. Не пропустил ни одного объявления с тех пор, как вернулся из Америки. Но даже в гостиницах нет мест! Представь, в Нью-Йорке я жил в „Астории“. „Асторию“ знаешь?» – «Нет», – отвечает Вера. «Там твои чемоданы доносят до дверей, а в номере аж по четыре комнаты!» Он бахает здоровым кулаком по рулю. «В этом Кохе живут по трое в комнате! Один каждую ночь напивается и не дает нам спать». Он замолкает и смотрит смущенно на свою руку. Вера сидит молча, думает. «Я поговорю с мамой», – произносит она наконец. Арнольд Нильсен поднимает голову и смотрит на нее. «Что ты сказала?» – «И с бабушкой тоже поговорю», – добавляет она. Его лицо расползается в широчайшую улыбку, он совершенно теряет контроль и кладет ей на руку свою руку. «Хорошо, что я такой компактный! Могу спать на окне на подушке!»