«Собственно, чего я переживаю? «Нет худа без добра». Это же здорово! Я бы не смогла сделать такую мощную рекламу своей методической работе. У начальника талант организатора. Теперь все учебные заведения страны будут применять мой метод обучения студентов! И это главное. А я сумею в чем-то еще другом себя проявить», – решила я и успокоилась. Мне вспомнилась собственная фраза, сказанная моему ангелу-хранителю еще в шестом классе: «Никто не знает имени изобретателя колеса, но народы всей земли ему благодарны». И все же энтузиазм к занятиям наукой несколько поутих. Позже поняла, почему одни более талантливые, чем начальник преподаватели так и не защитили докторские, другие покинули наш вуз.
Приписка. «Лет десять почивал на моих лаврах мой бессовестный начальник».
Что мои коллеги правы, я поняла, когда пришла на производственное совещание с участием старост студенческих групп. Ведущий преподаватель, доцент, талантливая женщина, всю себя посвятившая работе, стала мягко возражать начальнику, отстаивая свою точку зрения, так он ее грубо оборвал на полуслове. Она попыталась снова возникнуть, но получила еще более грубый и резкий окрик. Тактичная женщина базар не могла устраивать и вернулась на место, чувствуя себя униженной и оскорбленной. Она понимала, что «против лома нет приема».
«Если с заслуженным человеком он так обращается, как же он со мной, молодой поведет себя? А почему заведующий кафедрой не защитил коллегу? Это же его прямая обязанность. Боится? Может, это единственный, беспрецедентный случай и все от неожиданности растерялись? – искала я оправдание коллегам. – А студентам какой он пример подал? Чему научил? Жизни? Чтобы они также грубили, одергивали, став руководителями, или привыкали пресмыкаться, унижаться? На знания студентов поведение начальника не повлияет, а вот на моральное состояние… Соприкоснулись с миром «науки»! Допущены в самые его «глубины», – молча, горько иронизировала я.
Сердце рвалось вступиться, но разум остановил наивный порыв. Еле совладала с эмоциями. Трудно выступать от лица безмолвствующего большинства. Никто доцента не поддержал, все носы в пол опустили. После собрания внезапный шквал эмоций, который я уже не могла сдерживать, настиг меня в лаборатории, словно закончилось действие наркоза. Никто не видел, как я плакала. Неудержимый приступ обреченности… Хотелось все забросить к чертовой матери… Тотальная несправедливость… Я не чувствовала ничего кроме невыразимой безграничной кричащей боли, которая захлестывала, лишала способности думать, терзала душу и тело. Ни права выбора, ни возможности защититься, ни карьеры… При этом начальнике ничего мне здесь не светит. По какому праву он рушит судьбы?.. Этому нет оправдания!.. Наивная… Почему мне так трудно? Ищу справедливость?
Принялась копаться в своей памяти: «Почему в моей семье не говорили о том, какова жизнь на самом деле? Щадили? Боялись вырастить пессимиста? И в школе избегали подобных тем. Думали, вырасту, сама пойму? А я глупая. Может, потому что я из деревни? У нас все проще. На встрече выпускников я слышала, что многие из нашей среды сталкивались с такими проблемами. Но тогда я не вникала…»
А через полгода еще один случай произошел, подтвердивший мои опасения. Преподаватель – у него было четверо детей – обвинил начальника в использовании лаборантов и студентов «в домашнем хозяйстве». Ну и что? «Ушли» его. Сначала, как обычно, начальник приголубил выступавшего, приласкал, успокоил, а потом тихой сапой выгнал, не переизбрав беднягу на следующий срок. Мол, он овца не из нашего стада. Хитро вознес на пьедестал, а потом сбросил с него, да еще и посмеялся. И пошла у нас на факультете сплошная показуха. Нет, честные преподаватели так и продолжали хорошо работать, но инициативу не разрешалось проявлять, на корню душилось любое самое интересное предложение. Добрые поступки оборачивались страданиями. Не позволялось развивать материальную базу факультета, а почему, я не могла понять. Но попробуй выступить против… Нет, один на один я неоднократно выражала начальнику свое недовольство и непонимание, но ответа не получала. Смешно сравнивать, но он часто вел себя как моя свекровь. Вот ведь заноза в пятой точке! Один наш доцент так и не смог устроиться ни в одном вузе страны. Будто черную метку получил. Кто же после этого станет вопреки здравому смыслу бороться, совершать «героические» поступки?
Ну ладно, преподаватели люди зависимые, а почему лаборанты подчиняются? За гроши держатся в силу привычки? Потребовал красить полы ядовитым лаком без выполнения правил техники безопасности, выполнили. У одной лаборантки дело до судорог дошло. Но никто внимания не обратил. Может, умышленно закрыли глаза на этот факт? А ведь кто знает, как это отравление в будущем на ней скажется? Приказал лаборантам самим провода снимать со стен во время ремонта. Сделали. Только одна лаборантка попала под напряжение, и только счастливый случай спас ее от гибели. Мастера перед ремонтом по халатности не все ветви питания в ее лаборатории отключили. Замолчали и этот случай. Я только через год в личной беседе об этом узнала, да «поезд ушел». Концов не найдешь.
Но если начальник сам что-то организовывал – по своему замыслу или с чьей-то подачи, – так сразу на щит поднимал. Научным семинаром взялся руководить. Цветные объявления во всю стену по всему вузу развешивал. Я пришла его выступление послушать и разочаровалась. Прочитал по бумажке доклад о какой-то новой современной теории и сел. Ни на один вопрос преподавателей не ответил. Я бы на его месте сквозь землю от стыда провалилась, а ему хотя бы что! Даже научных терминов не мог подобрать при слабых попытках объясниться. Я по молодости, по глупости, по университетской привычке (там это поощрялось) давай ему тихонько подсказывать. Наивная, думала, доброе дело делаю. Он принимал подсказки, но потом возненавидел меня за них. Я же «умницей» себя выставила, а его, получается, принизила. Нет, я все же не от мира сего…
Давил меня начальник (если бы только меня!) при любом удобном случае. Не давал расти. И что мне было делать? «Лови сигналы свыше. Вера выше знания», – шутила моя подруга. Даже в мелочах принижал. И так мелко, гадко. Вроде того: я первое место в институте на соревновании по стрельбе заняла, так он мне подарок лично вручил, в лаборатории. Мол, цените, о вас забочусь. А когда я пришла в актовый зал на торжественное заседание по случаю праздника Восьмое Марта, то увидела, с какой помпой ректор лично призы вручал перед всем преподавательским составом института, а мое имя даже не упомянул.
А как-то я должна была перед преподавателями всех факультетов выступить с отчетным докладом по поводу результатов состояния охраны труда и техники безопасности в институте – я серьезно занималась этим вопросом по линии профкома, – так мой начальник за пять минут до собрания привел подставного старичка, который двух слов связать не мог, и по сути дела сорвал рассмотрение этого важного вопроса на Совете института. Ему было наплевать, что слесарь пальцы себе отхватил на электропиле, сантехник ногу повредил, упав на обогреватель с открытой спиралью. Один студент-иностранец замкнул на себя двести двадцать вольт, в зашторенной комнате, в которой одновременно велись занятия по электричеству и оптике, несмотря на то, что я неоднократно ставила перед ректором и деканом вопрос разделения лабораторий. Слава Богу, обошлось без жертв. Моему всесильному начальнику было важнее, чтобы обо мне меньше знали, не ценили.
Он замечал и устранял все, что могло бы помешать ему в личном плане. Ректоры у нас, как правило, историки. Они не вникают в технические тонкости, это дело заведующих кафедрами. Ректор как-то мне сказал: «Чем у вас лаборанты занимаются? Лясы точат в лабораториях?» Я возмутилась и стала перечислять их обязанности. Так он не поверил! Сказал, что эту работу не может охватить и успеть выполнить один человек. Ну я и ляпнула: «По штатному расписанию лаборантов должно быть вдвое больше, но наши ставки где-то «гуляют». И тут же испугалась, подумала, что выгонит. Не знаю, почему пронесло. Чуть не сгубила меня моя прямолинейность и непредсказуемость! Пора бы научиться язык за зубами держать. Но кто-то должен стать на защиту лаборантов? Их излишняя загруженность влияет на качество учебного процесса.
Наверное, и много хорошего делает наш начальник, умеет руководить. Помню, я с интересом и уважением наблюдала, как он вдумчиво и кропотливо изучал тонкости своей новой работы. Не хочется больше вспоминать о его мелких пакостях. Скажу только, что делает он их, не скрываясь, демонстративно, с удовольствием.
Приписка. «Почти тридцать лет властвовал. Нет, я, конечно, пыталась бороться, но… Сейчас совсем другого типа человек нами руководит. Должно же кому-то повезти, должна же хотя бы когда-нибудь восторжествовать справедливость!»
Начальник считает себя ведущим специалистом, а ведет самые простые курсы на не основных факультетах. Сам докторскую диссертацию не защищает и талантливым преподавателям не дает в полную силу развернуться: нагружает лекциями под завязку, разработкой новых курсов, свои обязанности по заведованию на них сваливает. Вот появится на работе одна такая «особь» и жизнь многих людей идет под откос. А если где-то у кого-то на работе такая личность не одна?.. Боится начальник, что защитит какой-нибудь умник докторскую и займет его место, вот и душит всех, кто умнее его. Скольким людям жизнь испортил, скольким планам не дал осуществиться, сколько наука и студенты из-за него потеряли! Талантливые люди часто беззащитны. (Поплакалась бумаге и полегчало. Не себя я имею в виду. Я в семейных проблемах утонула. Коллег жалко.)
Охраной труда я в профкоме занялась после одного прискорбного, но удачно закончившегося случая. Я первый год вела занятия по теплотехнике. Сделала теоретические допуски студентам, спросила у каждого ход выполнения работы, проверила схемы установок и уткнулась в журнал, чтобы уточнить, с кем пора беседовать по результатам предыдущих, уже выполненных работ. И вдруг взрыв! Колба с кипятком взлетела и, врезавшись в стену, рассыпалась на мелкие осколки. Я онемела от ужаса: «А если бы колба ударила кому-то в лицо? А если бы осколки попали студентам в глаза?!» А парень всего-навсего чуть-чуть передвинул электроплитку с колбой, потому что она мешала ему записывать в тетради показания приборов. Он не заметил, что при этом пережал паропровод, соединявший колбу с исследуемым образцом.
В тот же день я доложила заведующему кафедрой о происшествии, составила перечень правил техники безопасности к каждой лабораторной работе, вписала их в методички и обвела красной рамкой, чтобы преподаватели не допускали студентов к работе, пока они не отчитаются по всем пунктам этих правил.
А сколько мне приходилось воевать с проверяющими! Каждый из них предъявлял свои неизвестно откуда взявшиеся претензии. Я нервничала, потому что наша кафедра гремела по институту как лучшая по всем показателям. Тогда я потребовала от очередного лейтенанта предоставит мне список требований к лабораториям за его подписью и печатью их организации. Он отказался. И никто больше ко мне не придирался, потому что я заявила: «Я специалист. Кто лучше меня знает мои приборы? Может, проэкзаменуем друг друга по теме лазеров или спектрофотометров?» Больше наш институт не штрафовали. И воевать мне приходилось только с нерадивыми сотрудниками и своими безответственными начальниками.
*
Есть у нас преподаватель, труженик великий. Десять лет над одной теорией работал, хотел новый вклад в науку внести. Да только выше великих трудно прыгнуть». Помню, пришел он на кафедру и говорит: «Бился, бился, решил-таки два уравнения, а третье никак не дается. Тонну бумаги перевел. Ночей не сплю». А новый, недавно принятый на работу молодой теоретик, палец к виску приложил, минуту подумал и спросил:
– В первом уравнении ноль получили?
– Да, – ответил ошарашенный преподаватель.
– Во втором единицу?
– Да, – изумленно захлопал тот глазами.
– Так… третье уравнение… решения не имеет. Это однозначно.
У старшего преподавателя аж челюсть отвисла. Ничего не сказал на тот момент. А когда пришел в себя, поблагодарил младшего за то, что тот подтвердил правильность его ответов. Такие вот таланты у нас работают!
Через год у меня опять появилась надежда на карьерный рост. Я очень старалась, высвечивая свои способности и возможности. Но первого сентября к занятиям приступила родственница большого городского начальника.
Приписка. «Прокантовалась она у нас три года, дважды побывала в декрете и уехала в северную столицу под папино крыло. Занятия по сути дела я за нее бесплатно вела.
…Новая ставка появилась. Ну, думаю, теперь уж точно до меня очередь дойдет. Но взяли пьяницу, который на занятиях указкой в прибор попасть не мог, и элементарных школьных формул не помнил, но зато умел чинить телевизоры. Я находилась в сантиметре от мечты. Я была рядом, но обо мне опять забыли. Я доказывала, что лучшая по всем пунктам анкеты, а брали не за это… Он десять лет «обучал» студентов, пока не вышел антиалкогольный указ. Вот такая у меня черная полоса в профессии шириной в двенадцать лет. А по сути дела во всю жизнь. Это был мой забег на длинную бессрочную бесперспективную дистанцию. Годы для плодотворной научной работы были упущены».
Вспомнила слова поддержки Инны: «Что это за упадническая философия? Жалуется она! Я, может быть, и пожалею, но уважать перестану. Почему ты считаешь, что твоя судьба должна быть более легкой? Это ложная, ошибочная установка. Ничто и никто не приведет тебя ни к чему хорошему, если не будешь бороться. Трудись, гордись собой, ищи себя в другом! Говори себе: «Как хорошо, что это было в моей судьбе и прошло».
Поняла, что перспектив у меня на ниве преподавания нет и не будет, и стала начальнику с наивным видом всю правду в глаза говорить. Один на один, конечно. Щадила его. В дурочку играла, прикидывалась. «Платила» за его непорядочность.
Он злится, пытается вразумить меня, объясняет мою неоправданную наивность и ее вред для меня. О-хо-хо! Неужели верит в мою «девственную» наивность? Значит, я неплохо играла. Собственно, считать остальных много глупее себя – порок многих людей, особенно начальников. Терять мне нечего, и я при всяком удобном случае разыгрываю из себя «деревню». Начальник каждый раз зверски округляет глаза, осаживает меня, а я «искренне» удивляюсь его негодованию по поводу моих откровенных высказываний. Если он позволяет себе «с честным, умным» видом вешать мне и другим лапшу на уши, нагло лгать глаза в глаза, почему же я не могу высказывать ему в его стиле на самом деле что-то умное, доброе и честное, не для него, для факультета полезное? Думаю, он мечтает, когда я, наконец, сама уйду из вуза. Не дождется!
А что! Написать бы заявление ректору: «Убедительно прошу меня уволить по собственному желанию моего начальника». Вот была бы хохма! Подпишет! Я несколько лет безуспешно боролась против глупой писанины секретарей на государственных выпускных экзаменах, пыталась хотя бы вдвое ее сократить. Ничего не добившись, написала в одном из журналов крупными буквами, что пора бы министерству пересмотреть устаревшие традиции, и еще что-то достаточно резкое. И что? Комиссия, не глядя, подписала документ и отправила в архив.
Преподаватели – люди зависимые. Не подладят, начальник, всегда может организовать подлянку и не переизбрать неугодных. Моя же должность не выборная. А так как я безупречно работаю на своей основной работе, то при всем желании он не может меня выгнать. Конечно, и у меня дротик не каждый день попадает в центр намеченного круга., но я стараюсь.
Приписка. «Менялись ректоры, проректоры, заведующие кафедрами, а я оставалась на своем месте столько лет, сколько считала для себя возможным и необходимым. А лишать меня четверти или половины преподавательской ставки начальнику самому было не выгодно. Я часто служила палочкой-выручалочкой.
И все же один раз он попытался меня «сковырнуть». Доцента подговорил ловушку мне устроить, дабы обвинить в незаконных действиях. Обычный прием. Только я почувствовала подвох и обоих в дураках оставила. И вообще, по жизни часто так получалось, что он во мне нуждался, а не я в нем. Это бесило его, он старался меня хотя бы чем-то «прищучить», уколоть, пусть даже в ущерб имиджу кафедры и факультета. Противно было видеть, как он из кожи вон лезет, чтобы уговорить руководство не дать мне премию, грамоту, чтобы не объявили меня лучшей по институту, чтобы не послали мои документы в Москву на медаль. Боже, скольких людей он втягивал в свои авантюры, скольких обгаживал, запугивал, пытаясь заставлять на себя работать. И все ради того, чтобы холить свое наполеоновское самолюбие. Ни студентам, ни преподавателям, ни институту от его интриг ничего хорошего не было. Трепал нервы порядочным людям, гордился собой: вот, мол, какой я гадкий, вот что я могу! В лицо мне об этом говорил. Нет, своих протеже он, конечно, поддерживал, как же иначе!
Подруга рассказывала мне, что начальник в институте, где училась дочь ее знакомых, выдавливал беззащитных студентов и торговал освободившимися местами, принимая двоечников из других вузов, чтобы их не взяли в армию. Наш хоть в этом не был замечен. Боялся. Значит, бывают те, что еще хуже.
И в семье мой начальник таким же деспотом был. Сыновья его по тюрьмам бродят. Дочь, хоть, слава богу, мать вырастила и воспитала одна, пока он учился и защищался. Не успел он повлиять на ее характер. Хотя и ей, бедной, доставалось от его жестокости. Сколько раз видела, как прячет она свои горькие детские слезы! И ради чего живет, круша судьбы окружающих его людей? Ради удовлетворения своих эгоистических наклонностей?»
Приписка. «И все же, несмотря на проблемы с руководством, институт для меня – дом родной».
…Снова сменился шеф. Он сразу оценил мои возможности. Предложил тему для диссертации, наметил перспективы роста. Поздно. Да и не верила я больше никому. А тут узнала, что снова беременна и стала мечтать о дочке.
4
У Киры о семейной жизни Зои поплыли воспоминания. Видно, они ее больше волновали. Она предыдущую главу дневника подруги опять принялась мысленно перелистывать.
Идет первый год моей жизни в семье мужа. Замечаю, что Митя ведет себя как влюбленный. Все время улыбается, ноктюрн напевает. Не ходит, кружится по комнате в ритме вальса. Влюбленного видно за версту. Вспомнила, как на дне рождения один из сотрудников мужа, крепко выпив, в шутливой форме рассказал мне о происшествии с двумя разведенными Зинками из их отдела. Одну девушку мой муж защитил от посягательств женатого сотрудника, за что получил от начальства нарекание за неумение работать с коллективом без свар, а заодно и отказ в повышении. А другая сама к нему приставала. «Но все это в прошлом, теперь я рядом и вести себя он будет разумнее», – решила я и успокоилась. И все же задевало и обижало меня непонятное настроение мужа.
Захотелось мне пойти с Митей на демонстрацию с его коллективом. Не взял. Объяснил тем, что у них не принято с женами ходить. Обидно было, потому что с каким-то непонятным раздражением сказал, точно боялся, что я настою на своем. Осадок неприятный остался.
Поехала одна, чтобы постоять на обочине в числе зрителей, провожающих колонны. Митя шел возбужденный и радостный под руку с незнакомой мне черноглазой. Вообще-то они все были веселые, праздничные. Захотелось попасть в их ряды, будто случайно. (Глупо, конечно.) Попыталась привлечь к себе внимание мужа. Не получилось. Ну и ладно. Больше не буду портить себе настроение. А сердце царапнула обида. Я в своей колонне ни с кем из мужчин под руку не позволяю себе ходить.
…Вскоре сестры вышли замуж. Соседи шутили: «Ты в их семью удачу принесла». Я обрадовалась, надеясь на улучшение взаимоотношений в семье. Раньше свекровь постоянно попрекала меня за то, что ее сын женился раньше сестер.
Митя снова летом поехал на юг лечить нервы, а я осталась дома. Денег на поездку вдвоем не хватало. Я бы скопила, но мне приходилось все класть в «общий котел». Не хотелось отдавать, потому что я постоянно голодала. Митя питался на заводе, его сестры худели, а мне было мало той ложки картошки, которую готовила свекровь на обед. Я стала отдавать в семью только зарплату, а подработки оставлять себе, чтобы обедать в столовой. Свекровь прознала и устроила скандал, мол, позорю ее семью. Я сопротивлялась, утверждала, что когда училась, полностью себя обеспечивала на меньшие деньги. Но Митя потребовал все деньги отдавать матери.
Я себе даже нижнее белье не могла купить. Свекровь заставляла меня шить его из старых вещей. Когда я возражала, она кроила сама и требовала при ней застрочить на машинке. Я отказывалась, упиралась, но она продолжала изводить меня, пока я не выдерживала ее приставаний – себе дороже с ней спорить – и садилась за работу. И потом она, когда ненавязчиво, а иногда и нагло проверяла, ношу ли я это старье. Как это меня унижало!
Приписка. «Спустя годы муж кричал мне в лицо:
«Я ненавидел тебя в своих мужских трусах. Я представлял, что лапаю мужика!»
«Так это же твоя мать не давала мне денег и заставляла ходить в твоих обносках, а когда я тебе жаловалась, ты утверждал, что любишь меня не за одежду», – защищалась я».
По телевизору идет сюжет о колдуньях, гадалках и провидицах. Слышу: «Спать в одежде мужа к разводу». «Так вот почему свекровь упорно заставляла меня носить трусы, перешитые из мужниных! – подумала я. – Оказывается не по бедности, а из желания нас развести она все это проделывала!»
Приписка. «Свекровь продолжала навязывать свою волю и тогда, когда мы уже жили отдельно, и у нас было двое детей! До последнего вздоха не теряла надежды нас развести? Она верила в приметы. И не без основания. В них заложены тонкие моменты мужской психологии.
А еще свекровь многократно пыталась приучать меня пилить своего сына. Я не соглашалась, объясняя эту неспособность своим терпеливым характером. А как-то не выдержала ее «лекции» и прямо сказала: «Зачем вы заставляете меня ругаться? В нашей семье уже только от одного вашего ученика переизбыток отрицательной энергии. Вы хотите взрыва?» Больше она ко мне не приставала с этим предложением, поняла, что я раскусила ее. Тайком стала действовать».
На следующих страницах описан диалог Зои с подругой Катей.
– Большая семья не может обходиться без ссор.
Легче тебе не стало, когда сестры ушли к мужьям? – поинтересовалась Катя.
– Нет, свекровь стала проклинать меня, за то, что у меня хороший (?) муж, а у дочек – плохие. На самом деле все было наоборот. Деньги все уплывали туда, хотя доходы их семей были много больше наших. Нам совсем материально туго стало, и это при том, что свекровь уже начала получать пенсию за погибшего на производстве мужа. Но я радовалась, когда она уходила к дочкам готовить и убирать. А соседи ехидничали, что те на четвертом десятке не привыкли управляться сами. Но мне стало спокойнее. С меня четырех оставшихся женщин хватало под завязку. Жесткая, капризная, своенравная бабуся доставала. «Сдвинутая по фазе» тетка мучила своими «заскоками». Но одна была слишком стара, чтобы на нее обижаться, хотя я понимала, что она не выжила из ума, а просто зловредная, другая – несчастная, ее жалеть надо. Думая так, я успокаивалась. И две другие женщины не многим лучше были. Ну да бог с ними… Хотя и обидно бывало. Сяду шить, чтобы успокоиться после их фокусов, ниткой в иголку попасть не могу, потому что руки от волнения дрожат. А их бабуся в уголке кефир свой спокойненько попивает, ни один мускул у нее на лице не дрогнет. И тетки после очередной «разминки» преспокойно храпят себе на постелях.
Свекровь уходила к дочкам утром и возвращалась к моему приходу с работы, чтобы успеть до возвращения сына поиздеваться надо мной, пока я буду готовить ужин. Тогда я стала приходить позже, лишая ее возможности развлечься. Должна же я была хоть как-то позаботиться о сохранении нервной системы развивающегося плода.
*
Лежу в больнице на сохранении. Митя один раз зло сунул мне двести грамм колбасы со словами «из-за тебя на работу опаздываю» и больше не приходит. Понимаю, «работа» его мамочки. Меня тошнит, хочется соленых огурчиков. Я голодаю, но попросить у больных стесняюсь и говорю соседкам по палате, что не хочу есть из-за токсикоза. Мне же нечем их угостить. Я чувствую себя никому не нужной, неприкаянной одиночкой. Да разве из-за еды. Хочется внимания, добрых слов в записках, какие получали другие женщины. Но их не было. Сам же хотел сына. А теперь… Когда меня выписали, Митя не приехал за мной в больницу, не захотел отпрашиваться на работе. Когда я ему сделала замечание по поводу его невнимательности, он отшутился. Не дошла до сердца ему моя боль. Неинтересны ему были эти подробности. Жена дома, обед на столе. Полный порядок. Чего еще надо? Жизнь прекрасна!
Собиралась я в декрет. На мое место взяли парня, только что вернувшегося из армии. Нас познакомили. Невысокий, крепкий, чуть полноватый блондин с цепкими, хитроватыми, серыми глазами. «Ему бы в хозяйственники, – мелькнуло у меня в голове, – характерный типаж, – а он наукой пришел заниматься. Какой у нас, наверное, разный стартовый научный капитал». Поговорив с полчаса, я убедилась, что уровень его образования много ниже среднего. Но на данный момент это для меня не имело значения: Было бы кому принять материальную часть, чтобы я могла спокойно уйти в отпуск, отдав в надежные руки результаты трех лет своей увлеченной, упорной работы. До ухода в декрет мне оставалось три дня, а преемник не появлялся. Наконец пришел, сел за мой рабочий стол, открыл тетрадь и сказал грубо:
– Пока я не подписал бумаги, все оборудование ваше, приносите на этот стол каждый прибор, диктуйте его название, номер, включайте и при мне определяйте его рабочее состояние.
– А может, мы с вами поменяемся местами, вы все-таки мужчина, – пыталась я урезонить «командира».
– На работе нет ни мужчин, ни женщин, есть сотрудники, – парировал молодой человек.
– Я вас два месяца ждала, вы не больно торопились – усмехнулась я, – а теперь мне нельзя поднимать больше трех килограммов.
– Ну и что из того, у меня самого жена в положении. Я не собираюсь за вас работать и спешить мне некуда. Вам надо сдавать дела, вот и торопитесь. Если не передадите, я ни за что не отвечаю. Мне наплевать на ваш металлолом.
– На этих приборах, как я слышала, вы диссертацию собираетесь делать, – попыталась я призвать к совести нового сотрудника.
– Я в армии поумнел, многому научился, в том числе никому не доверять и за других не корячиться.
В общем, сдала я ему с тяжелым сердцем свои приборы и на следующий день попала в роддом с кровотечением. Всю ночь просыпалась от осторожных рук врача у себя на животе, видела ее тревожные темные глаза, огромную золотистую косу вокруг головы и слышала: «Все в порядке, сердечко ребенка бьется». А наутро врач созвала консилиум. Решено было делать стимуляцию. После пересменки появилась пожилая акушерка с брезгливо-безразличным лицом и на беспокойные речи врача отмахнулась: «Никуда не денется, родит».
Я с грустью проводила глазами высокую блондинку.
– Пожалуйста, не уходите, у меня через десять-пятнадцать минут начнутся роды, – вежливо попросила я акушерку.
– Мы университетов не кончали, но свое дело знаем. И нечего тут командовать, – резко ответила женщина. – К обеду родишь. Организм еще не подготовился.
– Извините. Но мне сделали стимуляцию, и роды могут начаться в любую минуту.
– Иди за мной, – приказала акушерка.
Я попросила таблетку от давления.
– У меня сильное головокружение, я могу на ходу упасть в обморок, – пояснила я.
– Свою надо иметь, – фыркнула медработник.
– Меня ночью «скорая» привезла. После родов привезу вам целую упаковку, – пообещала я.
– Дай ей, – посоветовала проходившая мимо медсестра.
Она сама подошла к стеклянному шкафчику и протянула моей медсестре одну таблетку. Та нехотя передала ее мне.
Кое-как добрела я до указанной палаты и тяжело опустилась на крайнюю койку. Лежу и думаю: «Откуда она знает, что я заканчивала университет? Знакома с моей свекровью?
Не успела я разглядеть комнату и пожалеть, что в палате одна, как начались схватки. Резкая боль разламывала крестец, ныла поясница. Началось, поняла я, и стала звать акушерку. Никто не откликнулся. Волнообразная боль то стихала, давая мне кратковременную передышку, то вновь достигала максимума. Боли все усиливались. Я старательно вспоминала все, что читала о поведении при преждевременных родах, тщательно следила за дыханием, считала минуты между паузами. Внезапная острая боль отключила сознание. Очнувшись, снова принялась звать на помощь. Опять потемнело перед глазами. Придя в себя, нащупала головку ребенка, его волосики. В одну из пауз в сознании промелькнула строчка из учебника по гинекологии: «Если ребенок вздохнет и опять скроется в лоно матери, то может погибнуть от недостатка кислорода, или, в лучшем случае, останется на всю жизнь больным, калекою».
Страх заставил орать на всю больницу: «Спасите ребенка! Рожаю!» Никто не появился. Не знаю, сколько продолжалось мое следующее беспамятство. Я никогда за свою жизнь не произносила грубых слов. Но видно на этот раз, придя в себя, я все правила этики нарушила, потому что акушерка все-таки явилась. Она сразу поняла ситуацию и теперь командовала суетливо, испуганно. Голос ее дрожал, лицо позеленело. Она позвала медсестру. Через пару минут неподвижный, белый как стенка ребенок лежал у нее на руках.
– Сынок у вас, – заискивающе произнесла она.
А у меня сил уже не было даже на радость. Лежала с одной мыслью: «Почему не кричит? Живой ли?» Вторая медсестра колдовала над малышом в соседней комнатке. В полураскрытую дверь я видела мелькание ее халата и слышала тихий, настороженный шепот. Казалось, прошла целая вечность, пока, я наконец услышала слабый, сдавленный писк ребенка – новый звук, заполнивший вселенскую пустоту моего измученного сердца. «Слава Богу, живой», – выдохнула я. Теплота разлилась по телу, и я спокойно смежила веки.
Очнулась от того, что лежу в коридоре на каталке и дрожу от холода. Видно долго спала после бессонной ночи и трудных родов. У пробегавшей мимо няни попросила одеяло и спросила, почему меня не отвезли в палату. «Наверное, еще не готова, ее дезинфицируют. У меня нет одеял», – сказала старушка и, сочувствуя мне, принесла простынку. Я поблагодарила ее. Но когда она засеменила по своим делам, я поняла, что простыня меня не спасет. В одном конце коридора было открыто окно, а в другом – дверь. И никого вокруг. А на улице стоял декабрь. Я не знала, можно ли мне вставать и принялась звать дежурную медсестру. Бесполезно. Сама закрыла окно и обратила внимание на то, что я нахожусь в каком-то закоулке, кармане или «аппендиксе» коридора, куда никто не заглядывает.