Лилия Белая. Эпический роман

Глава 5 Уже вдова

Матрена сидела в купленном на барахолке настоящем городском кресле, экспроприированным товарищами пролетариями у проклятых буржуев, и с аппетитом поедала большое зеленое яблоко. То, что она теперь истинная горожанка, восхищало ее необычайно. Она с восторгом думала о своем замечательном муже, пока еще парикмахере, о квартире, которую они снимали у старушки-процентщицы, о бардовом с рюшечками платье, красовавшемся на ее дородном статном теле, о капиталистке Ульке, оставшейся со своей глупой красотой там, в грязном и необразованном Сорокине. Знала бы везучая соплячка, что она, Мотя, изучает сейчас заумные толстые книжки, даже «Капитал» товарища Маркса и труды красавца товарища Энгельса, похожего на театрального актера-любовника, что интересуется политикой, даже знакома с несколькими подлинными большевиками, которые давеча на площади размахивали красными флагами и оглушительно пели:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Она не считала себя голодной, но, тем не менее, она была истинной пролетаркой, не то что смазливая сестрица, которая так-таки ухитрилась подцепить единственного сыночка самого тысячника, то бишь, его наследника.

Прежде большой завод имперского значения закадычного дружочка Дементия Евсеича Макарова заносчивого миллионщика Коновалова постепенно разваливался на радость и усладу многочисленной босой братии. Недаром голодранцы усердно орали, подпевая новоявленным коммунистам:

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем….

Разрушать – дело нехитрое, только вот кто новое царство строить будет? Спросили бы они об этом у всезнающей и все понимающей Матрены Васильевны Ивановой.

Хрустнув костяшками пальцев, любительница яблок встала и, потягиваясь, медленно подошла к окну, занавешенному яркой ситцевой шторкой с белыми кружевными оборочками.

Тетя Мотя, что вы трете

Между ног, когда идете?

– снова насмешливо прокричал задорный детский голосок там, по ту сторону пыльной, загаженной собаками и лошадьми, дороги.

«Оторвать бы язык этому шустрому кухаркиному выродку, – вздрогнула от обиды женщина, – только вот беда, стал Анфискин мужик Кузьма Егоркин настоящим комиссаром, поэтому придется лишь украдкой малолетнему паскуднику зубы показывать, иначе делов не оберешься».

– Мотюшка, рыбка, – пришел с работы Матренин красавец муж, – Мотюшка, что в городе-то творится! Кстати, Учредительное собрание состоит сейчас преимущественно из социалистов, так что….

«Так что пойду набью морду слюнявому сосунку тупой поварихи», – внезапно решила «рыбка» и, не слушая возбужденных речей обычно рассудительной второй половины, проворно вылетела на опустевшую улицу, туда, где только что, сломя непутевую башку, носился сопливый обидчик в больших, не по размеру, подшитых валенках.

– Не желаешь меня выслушать, – обиделся на супругу показавшийся из двери Гриша и, озадаченно повертев головой по сторонам, потащил ненаглядную в черноту полупустых неотапливаемых сеней.

– Вот, намереваюсь сказать тебе, – жарко целуя жену в полную, пропахшую сдобой шею, зашептал ее страстный муж. – Хочу вступить в партию я.

– В какую? – задохнулась от напряжения Матрена.

– А это мы еще посмотрим, лапушка, – игриво защекотал завитыми усами налитые груди зазнобушки Григорий. – Кто из них встанет у власти, к тому и подамся.

– Иди ко мне, – удивляясь проницательности любимого супруга, нежно позвала мужчину разомлевшая от ласки женщина и, чувствуя внезапный прилив крови где-то там, внизу живота, протяжно, будто утомленно, вздохнула.

Наталья пекла хлеба и думала свою горькую сиротскую думу. Вот горе-то какое, пропала милая Улюшка! А вчерась Аграфена заставила падчерицу ей ноги мыть, а сама ядовито так похихикивала и с торжеством поглядывала на остолбеневшего Филимона, вот, мол, вы у меня где. А тот, лупоглазый, не может на мачеху наглядеться. И как еще батюшка о его срамных чувствах досель не догадался! Доколе будет сиротинушка в прислугах у фурии отцовской? Выйти бы ей, девице, замуж, да только не сватает ее никто. Даже такой завалящий мужичок, как Фома Еремин, на нее не зарится. И ведь после смерти жены осталась у него ребятня мал мала меньше: три сыночка да доченька младшая. Согласна Натальюшка поднимать чужих деток, лишь бы злющее Аграфенино лицо больше не видывать. А батюшка тоже буйствовать стал. Все ему ни так ни эдак, за все цепляется и обличить во всевозможных грехах их, своих родных чад, силится. Третьего дня Тиша Баранов заходил, взял у Василия Ивановича что-то из инструмента да, не глянув ни разу на Натальюшку, домой пошел. А у нее сердечко запрыгало, затрепетало, как бросила она взор на богатыря русского. Ах, какие у него глазища, что бездонные омуты сорокинские, сгинуть в них можно. Да и если говорить без утайки: утопнуть в них, должно быть, сладехонько.

– Эй ты, падла! – неслышно подошла к падчерице Аграфена Платоновна и в бок ребристым кулаком ткнула. – О чем думаешь, уродина проклятая? Жду не дождусь, когда ты с моих плеч слезешь. Да хоть бы убегла ты, как твоя Улька порчена. Выгнал ее мужик ейный из дому! Уж как Фекла Устиновна-то радуется!

– Дык не убегла она, – конфузясь под испепеляющим взглядом мачехи, вступился за младшенькую сестрицу Филимон, – просто вышла, поди, гульнуть да в лесу заплуталась. Молода исчо!

– Ой, дурень ты, Филька, – засмеялась речам косноязычного пасынка Грунька. Засмеялась, а сама кокетливо черные колдовские глаза на него скосила. – Где это видано, чтобы мужняя баба по ночам в болотах шлялась!

«В болотах? – вздрогнула Наталья и тотчас вспомнила вчерашнюю тень ужасную. – Не тот ли призрак Уленьку в топи утащил»?

– Собрал Дементий Евсеич народец, – продолжала скалиться Аграфена. – Будут искать беглянку, авось труп ее из трясины выловят.

– Авось выловят, – подтвердил предположения женушки появившийся из ниоткуда пасмурный Василий Иванович, рухнул на самодельный табурет и налил себе в стопку картофельного самогона.

«Не может того быть», – хватаясь руками за разверзшуюся от горя грудь, отрешенно подумала Наталья и последнее, что она увидела, были удивленные глаза Тиши Баранова.

Новость о пропаже Ульяны Макаровой облетела, казалось, всю округу. Дементий Евсеич набрал отряд человек в тридцать, и бродили злые мужики по застывшим болотам сорокинским, искали они бабу сгинувшую, даже в избушку к Марфе-колдунье наведались. Пожала сухонькими плечиками чернокнижница, поплевалась в платочек да молча в дом ушла.

– Пропади пропадом эта нехристь, – прорычал чуть слышно Еремей Красулин, да громко эти слова сказать побоялся. Кто знает, что с ним ведьма сделать могет.

– Вчерась зрел я странну тень во дворе, – оповестил компанию Фома Еремин. – Навроде как Алексея Антонова привидение. Знамо, уворовал он Ульяну в свои загробные хоромы. Уж больно баба пригожа была.

– Пригожа, да порчена, – шепнул Фоме на ухо Илюха Безухий. Отморозил он как-то ухо на Крещение, вот и прозвище за то получил.

– Цыц! – рыкнул на мужиков сам Дементий Евсеич. – Кто таку чушь тебе сказывал?

– Да простыня у девки была толком не вымазана, – развел покрасневшими, в цыпках, руками Еремей Красулин. – Будто чиркнули по ней перстом порезанным.

– А ты эту тряпку лицезрел? – нахмурился тысячник, да так нахмурился, что у батраков мороз по коже пошел. – Еще раз от кого услышу плохое про Ульку, в реке утоплю!

Фекла Устиновна молилась Господу, прислонив веснушчатые короткопалые руки к запавшей груди, она с усердием клала низкие поклоны и шептала про себя долгие, труднодоступные слуху молитвы. Не позволил Иисус согрешить ей, горемычной, во имя семьи ее. Не дал разойтись с мужем ненаглядным, отомстил за Тришку болезного. Пропала Улька, сгинула, так ей и надо, змее подколодной! Сколько она, Феклушка, мечтала о том, что принесет ей сноха внучика. Будет возиться с ним бабушка да в покое сладком нежиться.

Ох, как подивилась Устиновна выбору сыночка единственного, екнуло ее сердечушко, екнуло, да сразу будто бы перевернулось. Нет бы сосватал Дементий каку-нибудь девку работящу, кровь с молоком, таку, как Маруська Баранова, да втюрился Тришка в назаровскую меньшую, а за той, хворой и тощей, все мужики в селе увивались. С усладой избавилась от хилой падчерицы Аграфена Петровна да на шею Макаровых ее посадила. Дык знала же, знала бедная свекровушка, что глазастая Ульяна ее любострастного мужа рассудка лишит. Даже к Марфе-колдунье Устиновна тайком ходила. Зыркнула на нее тогда ведьма сорокинская да из избы охально выставила. Не буду, мол, красу Улькину губить. Тогда поехала в Михайловск Фекла Устиновна, там, в аптеке у старого немца, мышьяку, не торгуясь, купила, от крыс и мышей якобы. Подсыпала она яду в питье постылой снохе, да та, видимо, что-то учуяла, а потому нежданно-негаданно исчезла из их хором, на селе ее не видать. Значится, услышал Господь молитвы несчастной бабы, внял ее жарким мольбам да схоронил проклятущую в болоте Ведьмином.

Тришка сидел за столом и, утираясь рукавом белой самотканой рубахи, пил самогон стаканами, занюхивая его хрустящим соленым огурчиком, знамо, так ловко удавались они любящей маменьке. Но лукавое зелье никак не желало потопить в себе его грусть-печаль. Ушла Улька от него, бросила мужа свово безропотного. Мало того, что он спуску ей во всем давал, жалел ее, дуру холодную и неотзывчивую, только не оценила она парня наибогатейшего, в селе первейшего, все на жеребца-батяню пялилась. Да и он, старший Макаров, от снохи без ума стал. Даже маманю бедную захотел ради паскуды бросить.

Жалел ли Тришка пропавшую молодую жену свою, он и сам не ведовал. Вспоминал он время от времени белое нежное тело Ульяны, которым так и не смог обладать да очи ее синие-синие, будто предгрозовое небо над редкими крестьянскими наделами.

Боялся он ее глаз, ой как боялся! Но и оторваться от них не мог. Будто околдовала его девка белобрысая. Видимо, только ведьмы бывают такими пригожими. Только ведьмы.

– Трифон, – внезапно ввалился с горницу сумрачный Дементий Евсеич. – Трифон, не нашли мы бабы твоей. Пропала сношенька наша, пропала болезная. Чтой-то делать теперича будем?

Отчего у батяни трясутся тяжелые, завсегда крепкие и уверенные руки? Отчего катятся по небритым щекам подозрительные воззрению крупные капли? Ах, это хмель наконец-то подействовал на Тришкину буйну голову, на члены его онемевшие. Наконец-то. Теперя не будет Улька смущать израненную душу венчанного мужа свово. Отстанет от Трифона, даст долгожданного спокойствию ему. И родительнице, которую так шибко извела.

– Тришенька, – больно резанул парня взволнованный голос маменькин. – Тришенька, окстись, мой любезный сын, окстись, не помирай, открой свои ясны глазыньки. Ах, она стерва назаровская, увела у меня чадо родимое, увела за собой, не жалеючи!

Что-то черное, крадучись, приблизилось к Трифону, что-то черное положило ледяную ладонь на вздрогнувшую от внезапности грудь. Вгляделся он повнимательнее в привидение да захолонулось сердце его, упало куда-то вниз, а потом подскочило и вывернулось наружу, в руки тому, кто находился перед ним, помирающим. И тогда засмеялся страшным смехом призрак, сжал в железных пальцах трепыхающийся кусочек плоти да выдавил из него последние крохи жизни.

Глава 6. Нареченный

Ветки обезумевших от ярости деревьев будто в отчаянии колотили по саням, в которых сидела промерзшая насквозь Уленька. Черный ворон летел перед самой мордой неповоротливой гнедой кобылы и изредка затравленно каркал. Многометровые сосны медленно расступались перед его проворным маленьким тельцем и неохотно пропускали беглянку туда, в неизвестность, где на самом краю города ждала девицу ее злая судьба.

Прошла вечность, прежде чем неяркие звездочки несмело прокололи хмурое ноябрьское небо. Призрачными тенями показались первые городские строения и похожи были они на кособокие сорокинские крестьянские избы. Темнота незримым одеялом окутывала эти городские строения, мешая разглядеть их, чтобы не упустить предсказанную Марфой-колдуньей горькую долю.

В одной из приземистых избушек теплился крохотный робкий огонек, и тогда девушка поняла, что именно там лежит тот, которого всемогущий Господь определил ей в супруги вечные. Спрыгнув на скрипучий снежок, замирая сердцем, зашла Уля во дворик небольшого подслеповатого домика и, помедлив немного, открыла крепкую незапертую дверь.

Резкий мужской стон потряс Ульяну настолько, что она, промерзшая насквозь и проголодавшаяся за долгую дорогу, чуть не потеряла сознание. Тем не менее, беглянка взяла себя в руки и памятуя о том, что там, в полутьме чужой горницы, лежит ее судьба, несмело вошла в нее и приостановилась возле большой русской, по вероятности, еще утром растопленной печи. Пучок свечей лежал на приткнувшемся к стене столике, а рядом с ними примостился нетронутый коробок спичек. Дрожащими пальцами Уля зажгла свечечку и поставила ее на табурет, к изголовью старой железной кровати, на которой покоился молодой парень с красным, будто обожженным, лицом. Парень пошевелился и повернул обритую наголо голову к той, которая посмела побеспокоить его хмельное жуткое одиночество. Уля шарахнулась в сторону от этого дикого бессмысленного взгляда и позвала на помощь милосердного ангела-хранителя.

– Что с тобой? – к своему удивлению не ощущая запаха самогона, дрожащими губами произнесла девушка и не получив ответа, с разочарованием осознала, что юноша ничего не соображает.

Жаркий лоб незнакомца обжег пальцы, и Уленька поняла, что хозяин дома тяжело болен. Возле порога ровными рядами лежали наколотые дрова, которые незваная гостья с удовольствием подбросила в остывшую уже печь, и когда они вспыхнули веселым пламенем, она с облегчением осела возле импровизированного костра, чтобы вытянуть перед ним окоченевшие после обременительного путешествия ноги.

Стон повторился. Невольно вздрогнув, Уленька тяжело встала и вновь подошла к постели несчастного.

«Хочет пить, – решила беглянка, метнулась к крохотной, отгороженной печью, кухоньке и нашла там ведро с водой. Положив на пустой стол вынутый из-за пазухи шмат подаренного ведьмой сала, Уля набрала полную кружку животворящей влаги, а затем несмело приблизилась к железной кровати.

Больной спал. Намочив висевшее на крюке несвежее полотенце, девушка вытерла пылающее лицо юноши и смочила водой его сухие, горячие губы. Неожиданный облегченный вздох вырвался изо рта хозяина дома, и он на мгновение открыл глаза.

«Как у кролика», – подумала Уленька и присела рядом с беспамятным незнакомцем, чтобы забыться тяжелым, без сновидений, сном.

Утро пришло неожиданно. Очнувшись, Уля зябко поежилась и тотчас вспомнила все, что произошло с нею накануне. Больной тихо постанывал и напоминал собою отцовскую кумачовую рубаху, второпях брошенную на кровать.

«Хочет пить», – решила незваная гостья и щедро намочила губы парня свежей, чистой колодезной водой.

– Кто ты? – поинтересовался нежный голосок, раздавшийся возле входной двери.

Вздрогнув, Уля резко развернулась и увидела тоненькую черноволосую особу в кокетливом овечьем тулупчике.

– Меня звать Ульяной, – проводя пальцами по своевольно выбившимся из-под ситцевого платочка волосам, растерянно улыбнулась беглянка и сразу почувствовала, как едкая волна кожного зуда пронеслась по ее давно не мытой голове. – Я ехала мимо и решила попроситься на ночлег, но, как видишь, оказалось, что я еще кому-то нужна.

– Неважное ты выбрала место, – осуждающе вздохнула пришедшая и, мелко ступая, быстро подошла к парню.

– Знаешь, что у Германа сыпной тиф? – после некоторой паузы, вытирая бардовое лицо пациента смоченной в разведенном уксусе тряпочкой, осведомилась младая особа. – И ты можешь подцепить болезнь от него?

– Значит, так тому и быть, – вновь вспоминая про свою богом данную судьбину, заключенную в неуютных стенах этой холостяцкой избы, прошептала Улюшка и вновь почувствовала на своем виске нечто инородное.

– Это вши, – проследив движение руки странной путешественницы, подтвердила ее опасения «докторша», – Меня зовут Фаиной, я соседка этого интересного молодого человека. А потому, когда нет дома родителей, прибегаю оказывать ему необходимую медицинскую помощь.

– А если заразишься ты? – с жалостью окидывая взглядом ее неразвитую по причине юного возраста фигурку, тускло пробормотала Ульяна. – Тебе надобно жить, ведь ты еще так млада и ладна собой!

– Кто бы говорил! – неожиданно звонко расхохоталась Фаина и постаралась влить в безвольный рот больного несколько глотков мутной белесой влаги.

– Давай сладимся так, – собравшись с духом, торжественно провозгласила беглянка, – я буду ухаживать за Германом, а ты…. А ты будешь изредка являться ко мне в гости, только встречаться мы будем во дворе. Там свежий воздух, а мне так потребно дышать свежим воздухом.

– Ну нет! – возмутилась пришелица и заботливо поправила на парне сползшее к полу одеяло. – Ты не сможешь выходить моего пациента, а потому….

– А что такое пациент? – озадаченно переспросила Уля, – Впрочем, я выхаживала и не таких больных пациентов. Поверь, что только я смогу вылечить страдающего брюшным тифом.

– Не брюшным! – возмутилась девочка и сильно закашлялась.

– Сыпным, – немедленно согласилась с всезнающей малышкой Уленька и заботливо похлопала ту по спине. – Подавилась?

– Ладно, – успокоилась Фая и мгновенно покрылась крупными каплями пота. – Ладно, оставайся, а я пойду домой. В погребе у Германа есть картошка, репка, лук и еще кое-что. Он умеет работать на земле. Так что корми его и сама ешь. Кстати, там, в углу, стоит настоящая пшеничная мука.

Еще раз закашлявшись, Фаина ушла. Вздохнув и мысленно пожалев девочку, Уля подошла к печи и с радостью обнаружила за ней мешок с благословенной надеждой на жизнь.

Подтопив печь, беглянка принялась за хлеба. Уж что-что, а они у нее получались на славу.

Тесто поднялось сразу, будто давно ждало своего часа. Запахло уютом, повеяло теплом, и умирающий от тяжкой немочи открыл большие, с красными прожилками, глаза.

«Как у кролика», – снова подумала новоявленная хозяюшка и, схватив полную кружку воды, поторопилась к внезапно пробудившемуся.

– Ты кто? – сделав большой жадный глоток, невыразительно поинтересовался у прекрасного видения заново родившийся. – Тебя прислали ко мне Новоселовы?

– Я ехала мимо и решила попроситься к вам на ночлег, – крайне смутившись, пролепетала Уленька. – А потом увидела вас, возлежащего без сознания. Вот и решила….

– Тебе необходимо бежать отсюда, – нахмурил темные брови юноша. – Возле меня притаилась смерть, и нет никакой необходимости в том, чтобы вместо одной жертвы костлявая забрала две.

– Не гони меня, – с тревогой всматриваясь в правильные черты лица нареченного, жалобно всхлипнула Улюшка. – Некуда идти мне. На улице сиротинушку ожидает погибель, а здесь, кто знает, может, Господь и пожалеет горемычную.

Ничего не сказал парень, а только откинулся на подушку и снова впал в беспамятство.

Пришло время приниматься за тяжкую, опасную работу, которая могла закончиться ее кончиной, тем не менее, Уля с решимостью засучила рукава новой городской кофты, подаренной любвеобильным Дементием Евсеичем в той, другой жизни.

Прошло две недели. Каждый день навещала отшельников раскрасневшаяся от мороза Фаина и, надрывно кашляя в расписную варежку, неизменно приносила беспамятному подопечному что-нибудь вкусненькое. Она настороженно наблюдала за действиями взявшейся из неизвестности персоны, и, видимо, оставалась довольна теми операциями, кои Ульяна совершала на ее глазах. Все шло своим чередом. Но однажды, когда на дворе завывала метель, Уля встала после ночи, проведенной на полати, разбитая, словно кто-то неведомый колотил ее тело железными кулаками. Спотыкаясь на ровном месте, она подошла к кровати Германа и с радостью обнаружила, что парень открыл глаза.

– Хочу есть, – покрываясь алым румянцем, признался он и как-то по-новому взглянул на прелестную девушку, спасшую его от старухи смерти.

«У него прочистились глазоньки», – с нежностью подумала юная сиделка, и ее маленькое неопытное сердечко часто-часто застучало в груди.

– Сейчас, сейчас, – засуетилась хозяюшка и побежала к печи, чтобы согреть нареченному настоящих русских блинов, благо четыре яйца еще вчера принесла любезная Фаинька.

Сковородка с кушаньем была уже совсем рядом, как у Уленьки отчаянно закружилась голова. Тихо ойкнув, девушка попыталась ухватиться за несуществующую опору, но та, словно дразня ее, медленно отплыла от беглянки на приличное расстояние. Крепко стиснув зубы, Уля шагнула к не обшитой бревенчатой стене и, не достигнув места назначения, неожиданно для самой себя кулем повалилась на холодный некрашеный пол.