Планета по имени Ксения

Кук злорадно подмигнул ему, будто уловил негативный всплеск, так и не дошедший до поверхности. Глаза Радослава были спокойны, прозрачны, только печальны.

– Тебе бы никогда не поверил, что ты ни разу не опробовал на себе методик омоложения, – сказал Кук. – Как-то подозрительно ты хорош собой, словно бы тебя клонировали. Но Франку Штерну я верю. Его обмануть невозможно.

– У тебя паранойя, Белояр, – подал голос Ратмир, ставший Андреем. Он не слушал, чтобы специально, но Кук очень уж громыхал своим басом, как бывает это с теми, у кого повреждён слух. Только слух Кука был чёток, он просто не овладел эмоциями. На время он ушёл в себя. Дочка, беззащитная, осталась одна с оравой детей на руках. Он подсчитал мысленно, сколько их. Пятеро, кажется. Хотя старший мальчик уже юноша. А старшая девочка сбежала из дома с… одним из «лбов» – ловцом обречённого будущего. С Антоном Соболевым.

Это не было хорошо. Поскольку неизвестно, что может произойти с Антоном на Земле. Соболев под кличкой «Единорог» входил в агентуру глубокого залегания, в одну из спящих её ячеек. Но, как и знать. А впрочем, девушка не родная дочь Ксении. Кук об этом знал. Случись что, жену преступника никто не тронет, разве что посоветуют сменить имя. И наличие матери, пусть и не родной, всегда шанс, что поддержка будет. А то, что его Ксения добрейшее существо, любила детей всегда, Кук ничуть не сомневался.

– Зачем? – повторил Радослав, – мало того, что рисковал, ты мог причинить ей психическую травму, проснись она. Или всё же проснулась? Или и не спала?

Кук, он же бывший отец, не признавший свою прежнюю дочь, ушёл от ответа, – Кто и когда совершил подмену? – спросил он у Радослава. – Я думал, что только я утратил её, а оказывается, ты тоже… Некто свыше, о ком мы с тобой даже не имеем представления, попросту перезагрузил её заново как некую компьютерную программу. Можно было навсегда так и оставить её в тех непролазных северных дебрях, не возвращать оттуда. Да жаль было, уж очень хороша оказалась её наличная структура, ей приготовленная яркая судьба, доставшаяся другой. И этот жестокий конструктор только придал той, кого ты, как говоришь, так и не признал за подлинную Ксению, видимость моей утраченной дочери. А настоящая Ксения могла попросту дойти до берега полноводной реки, в которую и впадала та лесная речушка, чтобы утонуть в ней, как Арсений Рахманов в своём горном ледяном озере. Но такие прагматики и чёрствые карьеристы, как мы с тобою, никогда не поймём таких неудачных людей, как Арсений и Ксения. Поэтому за твою жизнь, как она у тебя сложилась, в ответе только ты. – Кук отвернулся, уже не желая видеть реакцию на своё повествование, или же попросту устыдился собственного спонтанного выброса гейзера откровений.

Милые домашние беседы в космической беспредельности

Радослав внезапно очнулся. Он не заметил, как тихий бубнёж Кука перетёк в однотонный гул звездолёта. Он стоял рядом с Пелагеей, не увидев того, как она подошла к нему, а Кук отдалился. Пелагея улыбалась, как Буда, отстранённо, словно бы глубоко медитировала. Губы казались грустным полумесяцем, над которым повисла крохотная алая звёздочка – родинка. Она была богата на родинки. Ещё одна, кроме той, что на лбу, была у неё на шее, но пряталась за ниткой из чёрного жемчуга. Пелагея отлично слышала покаянную повесть отца. Ей было жалко всех, но, к сожалению, она не была всемогущей древней богиней, на которую была похожа, а посему и не могла одарить всех счастьем. Как и вернуть утраченное время. Поскольку именно Время – повелитель богов.

– Садись, – Андрей указал Радославу Пану место в его секторе ответственности. И едва Радослав плюхнулся в кресло, как вместо облегчения ощутил страшную тяжесть. Дороги назад утрачены навсегда. Как если бы ветка отделилась от ствола в собственную сторону роста, а ствол так и продолжает расти по заданному вектору. И оставаясь единым целым, они в своём устремлении вверх будут уже навсегда разнесены в пространстве. Земля и тот мир, куда он направится, отныне будут только параллельными мирами.

Девушка Лана из-за предельно укороченной стрижки и мальчикового костюма на узкой и длинноногой фигурке, так похожая на мальчика с женственным лицом, или же на не совсем оформившуюся пока девушку, опять вошла в командирский отсек. Она подошла к Куку и обняла его сзади за плечи, как себе родного.

– Белояр, я хочу приготовить праздничный обед, прежде чем я с Вероникой и Алёшкой отправлюсь отдыхать. Хотя мы только и делаем, что изнываем от безделья. Ты как? Чего хочешь? Опять синтезировать тебе курочку?

– Угу! – отозвался Кук, отзывчиво потёршись о её ладони затылком. – Ландыш, дочка, только с соусом не переборщи. Не надо избыточной остроты. А вот о вкусах Радослава я ничего не знаю.

Радослав промолчал.

– Ты чего будешь? – спросил Кук, видя, что Лана, названная им Ландышем, сама спросить отчего-то стесняется.

– Да я всеяден. Чем угостят, то и съем. Как я где-то читал, если тебе какая-то еда кажется невкусной, то ты и не голоден. При условии, конечно, что еда качественная и к употреблению годная.

– Белояр, – Ландыш не уходила, явно имея намерение поболтать. – Когда мы прибудем на ту планету, ты обязательно должен меня обучить всем своим магическим штучкам. За это я стану твоей кукушкой – пророческой птицей. Идёт?

– Ещё чего! – подала свой голос Пелагея. – Чтобы разбрасывать своих птенцов по чужим гнёздам? – Пелагея в своём отдалённом углу казалась всё тем же неподвижным Буддой, выточенным из потемневшего атласного дерева. Луноликое женственное лицо, родинка во лбу и высокий пук волос, обвитый нитями искристого жемчуга. Её высокая шея даже не повернулась в сторону дочери и Кука. – Не для него я тебя рожала.

– Да я и не претендую. Куда мне женихаться? – широкая улыбка Кука легла глубокими лощинами на его лице. – Мне девяносто уже.

– А не дашь! – успокоила его Ландыш. – Ты такой великолепный, Белояр. Ты самый удивительный человек из тех, кого я встречала за целую жизнь.

– Велика ли она, твоя жизнь? – ответила за Кука мать Пелагея.

– Да, – поддержал Пелагею Кук, – Тебя, дочка, окружают почётные члены Клуба старпёров. Алешку не беру в расчёт. Он дитя ещё.

– Зачем мальчика взяли в такое опасное путешествие? – спросил Радослав.

– Мать его Вероника летит к мужу. Он там, куда мы вскоре и рванём, – ответил Андрей. – А что, Кук, ты и нас с Паном записал в старпёры? Нам едва за шестьдесят. Я себя стариком не чувствую, да и не являюсь им.

– Я Скворцовой быть не хочу, – сказала ему Ландыш. – Чтобы жить потом в твоём скучном скворечнике? А кукушкой ради Белояра смогу. Он выше вас во всём. Он умный и всеохватный, да Белояр? Ты будешь учить меня волшебству. Я знаю, чтобы выучиться по-настоящему, надо иметь самое глубокое соединение душ. Чтобы все твои знания беспрепятственно перетекали в меня.

– Да, мой Ландыш, – разомлел Кук от её девической игры. Но это могло быть и маскировкой под игру. Что на самом деле их связывало, знали только они сами.

– Действительно, – согласилась Пелагея с Андреем. – Такие знатные члены уж никак не могут принадлежать Клубу старпёров. Это ты, Белояр, дал маху. Или кокетничал? На Ландыш глаза свои бесстыжие не пяль, псевдодедушка. А то обижусь, и не приду к тебе в твою опочивальню, – она шутила, и все это поняли.

Но дочь заругалась на мать, – Мама, ты пошлячка! Пора бы и подумать о вечном в твоём-то возрасте.

– О вечном, бесконечном пел таракан запечный, беспечно доедая остатки пирога… – засмеялся Радослав. – Вот моя мать родилась, когда её отцу, а моему деду, было около ста лет.

– Нет, Радослав. Хотя и прожил ты шесть десятков лет, когда все эти путанные линии судьбы перестают волновать человека, должен узнать, что чета Вендов удочерила твою мать. У неё были другие родители. Они погибли. Я знаю точно, – отозвался Кук, – она русская по своему происхождению. Потому и красивая такая. Была. Не знаю, какой стала.

– Особо-то и не изменилась, – спокойно подал голос Радослав. – Поскольку мне она никогда не казалась красивой.

– Чего ж так? – удивилась Пелагея.

– Не знаю. Я, будь ей чужим, а она будь молодой, никогда такую бы не полюбил. А уж тем более не взял бы её в жёны.

– Откровенно. А меня, будь я молодой как Ландыш, к примеру?

– И тебя.

– А говоришь, что всеяден.

– На той планете, куда мы летим, есть один красавчик, – сказал вдруг Кук. – Правда, о его расовом происхождении затруднительно что-либо сказать.

– На Троле есть земляне?

– Мало их там, Ландыш, доченька. Но и трольцы мужчины хоть куда. Вон ты у Радослава спроси, каковы они. Он же два десятка лет там обитал.

– Всякие. Есть очень красивые, статные, сексуально бесперебойные машины. Но умственно не особенно развиты, если честно.

– Зачем же мне дикари? – Ландыш упорно продолжала смотреть в сторону от Радослава, хотя и общалась с ним. Не привыкла ещё или от застенчивости. – Мужчина должен быть умнее женщины, а женщина красивее мужчины. Чтобы он сильно её желал. Тогда и рождаются прекрасные дети.

– Я тебе и говорю. Там есть у старика Разумова сын. Приёмный. Арнольд Фиолет. Красава и умница в одном лице. Деятельный, всеохватный, можно сказать.

– Какое дурацкое имя! – возмутилась Ландыш, словно бы ей сватали неизвестного Арнольда в мужья. Она плохо понимала нюансы мужской игры с собою, воспринимая все слова предельно серьёзно.

– Я его помню отлично, – уже серьёзно вмешался Радослав. – Человек-маска этот Фиолет. Он ещё преподнесёт нам всем не один сюрприз и явно не подарочного свойства.

– Почему? – удивился Андрей.

– Я помню его наглым и всегда фальшиво-жизнерадостным по своему поведению. А всякая фальшь что-то же и скрывает? А наглость, пусть и открытая всем встречным и поперечным, положительным свойством не назовёшь по любому. Я слишком отлично знаю, кем была его мать – полукристаллическая химера. Отец неизвестен, да он и не важен в данной конфигурации.

– Да ты никак уж ревнуешь нашего Ландыша к возможному сопернику? – оборвал его Кук, желая всех направить в русло прежней лёгкой игры.

– А кто они такие? – ухватилась Ландыш, впервые вперив в Радослава ясные синие глаза. Не девочки, не мальчика, а чистого ангела – женская версия Рамона Грязнова. И опять с щемящей тоской Радослав представил свою дочь Альбину, румянолицую молчунью-гордячку, с глубоко затаённой обидой в наивной полудетской душе на чёрствого отца за утраченную родную мать. И вспомнился ветреный день у озера Байкал – предвестник стылого будущего. Куда-то утащил её из родного гнезда космический странник Соболев?

– Они очень опасные.

– Для всех?

– Да не пугай ты её! – опять одёрнул его Кук, – Стоило же затевать разговор об этом Фиолете! На месте всё увидишь, Ландыш, доченька. Чего он тебя пугает как дурочку какую.

– Для всех, – упрямо продолжал Радослав. – Кроме меня.

– Во как! – рявкнул Кук, – герой! Один он настоящий воин среди сонмища робких актёров, ряженых в космические костюмы.

– А ты вспомни об Арсении. Они реализовали ему свою месть даже через два десятка лет после того, как он покинул Трол. Я же знаю, как его утопили в том горном озере.

– Как же? – подала голос до сих пор молчащая Пелагея.

– Они подослали ему некий фантом, боль его памяти. И тот увлёк его в пучину. Именно так и было.

– Если ты там был, чего не спас? Не помог? – гремел Кук.

– Не было меня там. Именно в тот день и час не было.

– Чем же ты такой для них неуязвимый? – спросил Кук.

– Вот этим, – и Радослав вынул из нагрудного кармана два кристалла. Огромных, сверкающих. Один был синий, второй розоватый. Сжал их в кулаке, – Вот где они у меня теперь! Мне их челюсти или жвалы, не знаю, что у них там, не страшны, – сказал он не без гордости. – Я не одно десятилетие бился над этой загадкой. Но её отгадку я дам вам на Троле. Только там.

Ландыш подошла к нему совсем близко. Но он спрятал Кристаллы, и она услышала, как протяжно они зазвенели странными, одушевлёнными как бы, голосами. – На время забудь о них, – сказал он ей. – Сейчас не время играть, да они и не безделушки. Моя мать хотела их у меня выкрасть. Вот дура! Тот монстр из Кристалла чуть её с ума не свёл… – и он оборвал сам себя.

– Какой монстр? – она была уже рядом, ширила глаза, приоткрыла рот, став совсем ребёнком, зачарованным страшной сказкой. Он увидел, когда она склонилась над его ладонью, в которой ничего уже не было, как выразительно осветилось её пленительное лицо. – Шутишь так? Розыгрыш? – улыбнулась она. Он кивнул головой, чтобы отстала, уже жалея, что так бестолково открыл то, что до времени не следовало.

Прощание с Ксенией. И не только

– Мама, – сказала Ландыш, – я уже видела Радослава прежде. Помнишь, мы были на том новогоднем банкете в ГРОЗ? Как же там было красиво! И с тобой, Радослав, была женщина в искристом платье с открытой спиной. Она подарила мне новогодний шарик, внутри которого был сказочный космический город. Я его сохранила. Потом мы ели с ней черешню за праздничным столом. У неё были волосы яркие и блестящие тоже. Колечками. И заколками очень красиво убранные. Я впервые ощутила зависть к подобной красоте…

Она оказалась такая милая, она обняла меня, поскольку сразу поняла, что я никого там не знаю. Она рассказала мне, когда мы рядом сидели за столом, что в детстве у неё была домашняя лошадка, которая почти каждый день привозила ей черешни в маленькой корзиночке. С тех пор она любит черешню и не разлюбила её за целую жизнь. Я спросила, как же лошадка может жить в доме? Может, в стойле рядом с домом? А она, – нет. В доме. И у лошадки были пушистые домашние тапочки. Очень большие тапочки, в которых она сама, будучи тогда маленькой девочкой, катала своих игрушечных детей-кукол. Весёлая она была. Добрая. Лучше всех там. Она была твоей дочерью? Ой, я не то хотела сказать… – Ландыш поняла по взгляду, брошенному Куком в их сторону, что она сказала что-то не так. – Женой?

– Да, – ответил он сухо. – Женой. А ты говоришь, жених, – обратился он к Пелагее. – После трёх десятков земных лет, я стану, как и Кук, почтенным членом Клуба старпёров. Если доживу.

– А что Кук? Я не почтенный, а действующий член! Я ещё на Троле и женюсь, – отозвался Кук. – Там дамы в сорок выглядят старше меня. Мне Франк рассказывал много о прекрасной планете Трол, населённой прекрасными феями, хотя и недолговечными, увы. Но мне в самый раз. Найду себе такую фею, а там и будем вместе уже ветшать…

После этого все надолго замолчали, поскольку каждого охватила ощутимая печаль.

– Ландыш, доченька, как же насчёт курочки и праздничного стола? – спросил Кук, – может, хватит историй до времени?

– Иди, Лана! – тоном приказа произнесла Пелагея, всё также монументально сидящая, всё в той же позе медитирующего Будды, но не под деревом, а у сверхсовременной, приборной доски управления большим космическим чудом, но небольшим по своему размеру. – Хватит уже тебе слушать их прогорклый юмор!

– Э-э! Прогорклый! Намёк-то на что? – обратился к строгой Пелагее Кук. – Ты ещё добавки будешь просить у такого вот юмориста, как я.

– Добавки чего? – озорно спросила Ландыш.

– Она знает чего. Того, от чего она уж никак не откажется. Я же знаю, сколько лет она голодала, как и я. «Наина! Ты ли? Ах, Наина! Наина, где твоя краса? Скажи, ужели небеса тебя так страшно изменили? Прошла твоя, моя весна, мы оба постареть успели», – продекламировал Кук, щуря глаза хитрого старого котяры, вовсе не утратившего свои охотничьи замашки.

– Да ты-то откуда можешь знать о моей личной жизни? – всё также начальственно-строго спросила Пелагея, принимая его игру. При декламации стихов она резко развернулась в сторону Кука и замерла, изучая его, как будто видела впервые. – Ты, случаем, сам-то не колдун? – спросила она.

– Мне твоё лицо и без слов обо всём сказало.

– То есть? Я настолько стара?

– Если для Андрея или Радослава, то тут уж… А мне так в самый раз. А по поводу того, колдун ли я, то это для кого как. Для Ландыша – добрый волшебник, а для врагов или соперников – лучше им поперёк моей дороги и не вставать.

– Лана, иди уже. Надо деда покормить. Может, тогда он и успокоится, поняв, что перепутал локализацию собственного голода. Он у него в пустом желудке, а он целые сутки в суете, и крошки во рту не было, вот голова-то и помутилась несколько. Эротоман! Бесстыдник!

Пелагея вдруг засмеялась, сверкая жемчужными молодыми зубами на некрасивом ведьмином лице. –Ну, что же. Не дал мне Создатель особой красоты. Что есть, с тем и прожила. Не жалуюсь на свою жизнь, полную любви и прочей бурной общеполезной деятельности. И ещё проживу долго и нескучно, на что надеюсь.

Смех был предназначен Куку, чтобы он не обижался всерьёз. Ландыш ушла. Воспитанная, дисциплинированная девочка, по поводу которой Радославу хотелось сказать несколько раздражающей его Пелагее, что зря она и старалась, глазела на какой-то там инопланетный океан. Он отчётливо уже вспомнил, когда в преддверии его взрослой жизни она и обещала ему родить уникальную дочь. Но это же было в той жизни. Чьи страницы уже прочитаны. В другой же и неизвестной жизни не нужна ему её последняя дочь – бледный изысканный живой Ландыш.

– Ну, это мы ещё посмотрим! – ответила непонятно кому Пелагея. Она успела перехватить полусонными, на самом же деле проницательными, глазами пристальный взгляд Радослава, что он устремил в спину уходящей Ланы. – Я-то уверена как раз в обратном. – И никто её не понял, кроме самого Радослава Пана. И что за кличку такую ему изобрели «Пан»? Почему не вернули отцовскую фамилию Паникин?

– Не нравлюсь я тебе, а Пан? – игриво спросила Пелагея. – Не переживай, я с вами на Трол же не двину. Тебе и «лошадушки» достаточно будет, чтобы жизнь мёдом не казалась. А уж он-то, как привык всех строить на командном плацу, привычки сей изжить уже не сумеет. Но по счастью, Трол – планета немалая, даже больше Земли. Так что есть где разбежаться.

Он один понял, о какой «лошадушке» повествовала Ксения девочке Ландышу у новогодней ёлки. А сам «лошадушка» значения рассказу не придал. Если по видимости. А так? Может, он и забыл о своей кличке, данной маленькой дочкой Ксюшей ему, когда он катал её на плечах и кормил черешней.

– Ты о каких лошадях-то? – поинтересовался Кук, ничуть не обиженный на приколы Пелагеи в свой адрес. – О Разумове, что ли? Вроде, у Радослава с ним было прежде полное взаимопонимание. Да – а! – протяжно вздохнул он. Кук стал монументальным и грозным, почти прежним носатым Вороном на высоких своих ветвях. Вглядываясь в бездну, в абсолют бесконечности, в божественный Космос, чьи светоносные пряди были повсюду, и впереди, и позади, он поражал своим вдруг изменившимся видом. Он на краткий миг вышел из игры в доброго дедушку, явив подлинный свой облик беспощадного и ничуть не простака- человека.

– Разумов всю жизнь свою пропахал как конь на инопланетной борозде. И ни одного дела не запортил. А что имеет командирские замашки, так молодец! Иначе как? – одобрительное замечание Кука о Разумове Рудольфе Горациевиче ничего не стоило. Сшибка между двумя матёрыми претендентами на лидерство будет неизбежной. Радослав странно поёжился, представив на полмига себя тем молодым дуралеем, что был выброшен на Трол. Где его встретил душа-человек, можно сказать, родной как не всякий отец. Разумов. А если бы был такой вот, как Ворон в дни его земной власти? Город землян на Паралее, пусть и подземный, а прекрасный, их дружный мир там был бы подобен уже реально железному аду. И чтобы не думать о том, какие ещё схватки им всем предстоят в неизвестном и вовсе не сахарном грядущем, да ещё на чужой сложной планете, Радослав вернулся душой к утраченной, – и если по существу вопроса, то настоящей и первой когда-то привязанности сердца, – последней земной жене.

…На том празднике они с Ксенией страшно поссорились. Он её раскритиковал за «пошлейшее» платье, как он его обозвал, за феерическую причёску, за туфельки, усыпанные стразами. Но сам не хотел себе признаться в том, что она стала сияющим центром среди довольно однообразно одетых людей, по большей части загруженных и даже усталых, для коих собрание было всего лишь данью какой-то архаичной традиции. Некоторые и в будничной, чуть ли не неряшливой одежде прибыли. Их жёны, если они и находились рядом, выглядели им под стать. В небоскрёбе ГРОЗ – в своём рабочем улье они не любили расслабляться по-настоящему. Пусть и усыпанный блёстками, а официоз.

А она осветила то праздничное мероприятие по-настоящему. Женщины уже сожалели, что проигнорировали возможный конкурс красоты. Её мысленно поедали глазами, как ту же сочную черешню, те из мужчин, кто ещё имели вкус к тому, или же те, кто были молоды и чувственно-сочные сами. Она сияла от всеобщего внимания ещё больше. Она смеялась и выглядела бесподобно. Она стала кидать в него лёгкие шары, срывая их с огромной синтетической ёлки, и они бились об пол, тончайшие как плёнка, и все замерли от её хулиганства, вовсе не игрушечного неистовства. Чудесная, несовременно роскошная, несуразная. Она вызывала тайную усмешку, удивление, оторопь даже, а всё равно ею нельзя было ни восхищаться.

Только что жизнерадостная как самая юная из юных, она вдруг завизжала, не вытерпев его одёргиваний, хмурого непраздничного лица, стала хватать со стола черешню горстями и опять бросала в него, явив всем свою больную невротическую изнанку, о которой знать посторонним было и ни к чему. Он схватил её в охапку, потому что позор был по любому. Выволок её из банкетного зала прочь, а за его пределами встряхнул и ударил по щеке. Не сильно, но чтобы привести в чувство.

Пелагею он там не видел, не заметил, как и её дочь. Зал был очень просторный, народу много. Скорее всего, она со своим Ландышем ушли рано, до главного номера новогодней вечеринки – истерики Ксении. Так и закончился тот праздник, коему Ксения настолько радовалась и готовилась заранее. Он думал, что, оставив её дома одну, чтобы осознала своё безобразное поведение, уже долго, очень долго туда не придёт. А придёт только к детям. И неожиданно дома, поскольку дети разъехались на каникулы, они стали мириться…

– За что? – и она произнесла она свою вечную присказку, – За что мне судьба такая досталась? Да и есть ли у меня муж? А кто? Мой работодатель, которому я воспитываю его детей. Ну, уж заодно парочку и мне состряпал. Чтобы не скучала.

– Не смей так о детях! «Состряпал! Тебя саму состряпали, как куклу-пищалку!

– А я нарядила детям ёлку. Так радовалась, что она настолько похожа на живую и душистую, не отличишь от подлинной. Дети вернутся, а тут такая красота. Папа привёз старые игрушки из детства….

– Какой ещё папа припёрся к тебе с того света со своими игрушками?

– С какого того света? Это же был твой отец Ростислав, и он привёз нашим детям – своим внучатам твои старые игрушки.

Тут он присмотрелся и вдруг увидел на ветвях домашней ёлки старые собственные игрушки из своего детства. Девочка-балерина, гриб-лесовик, гномик, заснеженный домик – всё это вогнало в такую боль. Потому что… Он обернулся на Ксению и увидел вместо неё девочку из своей юности. Он подошёл ещё ближе к домашней ёлке. Он разглядел, что наряд на куколке тот самый, сшитый Нэей из клочка паутинообразной органзы, светящейся в темноте. После того, как он ободрал игрушечную танцовщицу, играя ею, Нэе стало жаль игрушку. Она её починила. Это было в тот самый вечер, проведённый им у отца вместе с Нэей. И отец сохранил те новогодние игрушки, зачем-то привёз.

Зачем? Как напоминание о том, о чём беспутный сын не имел права забыть? Или по старческой своей скупости не хотел тратиться на новые игрушки для внучат? Он раскрутил человекообразного хрупко-стеклянного гриба с потемневшим от времени личиком, так похожим на лицо Хагора, и неожиданно одним щелчком разбил его, как и того двойника, что болтался на ветвях той ёлки в доме отца… Таких грибов-лесовиков у отца было несколько.

– Всё будем бить или детям оставим на радость хоть что-то, как вернутся? – спросила Ксения, извиваясь змеиным телом и спуская вниз через бёдра блестящее скользкое платье, как некую нелепую и своё отслужившую шкуру змеи. Она думала, что он сейчас уйдёт, и ей было уже на него наплевать. Туфельки полетели в угол вслед за раскритикованным, обозванным самыми последними словами платьем, в сравнении с которыми слово «пошлейшее» было похвалой. «Сучья шкурка», «сеть для ловли кобелей». Вот каковы были те обозначения.

– Для чего ты позволила моему отцу – беспробудному алкоголику войти в наш дом в моё отсутствие? Да ещё оставила его тут на несколько дней. То-то я смотрю, что в моём кабинете всё разворочено, всё вверх тормашками. Он обыск у меня, что ли, делал?

– Зачем бы ему? Да и какой такой у тебя тут кабинет? Ты же тут не живёшь. Там одна пыль клоками и валялась повсюду. Вот Ростислав как человек домовитый и навёл порядок.

Он на что-то наступил, раздался хруст, поскольку он задел ёлку, и пара игрушек свалилась. Но ему показалось, что в разгар зимы пришла весна, и с нежным хрустом лопаются весенние почки в заснеженном лесу за окнами старого дома. Он надвигался на неё, но прижать к дереву её было невозможно, как к тому самому дубу в весеннем лесу, а ёлка угрожающе шаталась и скрипела, грозя окончательным обрушением.

– Пошёл, пошёл! – и она не говорила куда, – но только уж не возвращайся! Со своими космическими безликими пчёлками жужжи, трутень космический, и своё жало в них суй, но уж не в меня!

Он повалил её на диван, едва не опрокинув и саму ёлку. Зазвенели старые игрушки, посыпались золочённые шишки, запели хрустальными голосами серебряные птицы… Настолько запомнившейся и сильной была та страсть, усиленная примирением после дикой ругани, едва не дошедшей до побоища. Их супружеское единение давно уже было редким событием, но после того внезапно вернулся, не то чтобы медовый месяц, а некий период с медовым привкусом… И был он почти мистическим знаком грядущего перелома, но не к счастливому будущему, а к окончательному обрыву всякого уже будущего – их общего.

Он резко оборвал созерцание её красоты внутри самого себя, вернул себя в ту реальность, что и будет теперь его реальностью. А в этой новой реальности для той изнеженной, временами ленивой, чуточку шальной и чуточку грустной, искренней и верной, и всё равно чуточку непристойной в своих шалостях с другими мужчинами, непохожей ни на кого женщины, места никто не припас. Она осталась в старой Вселенной уже навсегда.

Фривольные игры давно не юной Пелагеи

– Да – а! – протянул он с тяжким вздохом и пробормотал, еле шевеля губами, – Прости ты меня. Скотина я. Был и остался, если для тебя.

– Молишься, что ли, – искоса взглянул на него Андрей Скворцов, редкий молчун.

– Не простит, – отозвалась вещая баба Яга. – Потому что не забудет тебя. Один день будешь прощён, другой снова подвергнут мысленной каре. Если любила, то так и будет. А нет, то и повезло ей, забудет быстро. У женщин всё иначе, чем у вас, у козлоногих Панов. У вас как? Что ни дерево, то нимфа под ним, что ни речка, то наяда там сверкает голой опой. И любая из их сонмища единственная, хоть и на день-ночь, а вечная. Так мы, дуры, и думаем, когда рты свои раскрываем и ловим ваши лживые слова.

– Ну, ты и банальная же баба, Бусинка моя, хотя и умная ведьма, – вместо Радослава отозвался Кук. – Ну что? Придёшь в мою опочивальню-то? Я ещё ого – огонь! Скромничать не буду. Член знатный, хотя и в Клубе старпёров. На ночку – вечность, как ты и сказала. Уж так давно я с красавицами не ласкался. А ты, моя Бусинка, вон какая грудастая, задастая, да и талия твоя как у юницы. Ну есть амфора, полная благости душистой. Глаза же твои всё ещё с охочим огнём, губы жадные, да и опыт у тебя поистине космического масштаба.

– Сатир, – засмеялась Пелагея. – И ведь при всём честном народе заявку даёт на моё присвоение. А ну как приду?

– Так и приходи. Я ж не шучу. Это пусть Радослав со своими воспоминаниями целуется. А мне не с кем и там. Меня все предавали.

– Посмотрю ещё на твоё поведение, – пробурчала вдруг помрачневшая Пелагея. – А в Космосе, между тем, всегда ночь. Так что смотри, как бы я за язык тебя не поймала.

– Лучше поймай за что другое. Я на слова-то не охоч. Я на другое дело искусник.

Пелагея какое-то время вглядывалась в насупленное лицо Радослава. – Не горюй, Радослав Венд, – и поправилась, – Радослав Пан. Помнишь, как хотел для всех всеобщей праведности? А я сразу поняла, что будешь ты нарушителем этой самой праведности. Но рано или поздно встретишься мне на узкой космической дорожке, по которой и отправишься на поиски попранных и утраченных идеалов. В отличие от своего отца ты отнюдь не «пряничный человечек», которого обгрызла твоя мать, да и конкуренции в сугубо мужской среде он не выдержал. Обкрошился он. И мне его жаль. Потому что люблю его до сего времени.

– Хорош пряничек, – подал реплику новоявленный Радослав. – Уж такой железный пряничек – молоток отбойный, зубы выбьет любому…

– А тебя, Радослав, мне не жаль, – перебила его с особым нажимом Пелагея.

– Да у кого твой отец хоть когда, не то что зуб, а и планшет величиной с ладонь из рук выбил? Даже если кто того стоил? – встрял Кук.

Пелагея перебила Кука, обращаясь к Радославу, – Не потому мне тебя не жаль, что не люблю, а потому что ты сильный и двужильный. Как и Кук. Понятно, что люблю тебя как сына. А Кука, понятно, я не усыновляю в силу его возраста. Я его буду любить иначе. Да, Кук? Уговор в силе? Я не молода, да и ты, хотя и достойный член, а в составе космического Клуба старпёров. Я насчёт вечности пошутила. Скину вас в условленных координатах, и когда ещё встретимся.

– Разошлась! – подал голос Кук, – попридержи свою силу для меня. А то вдруг растратишься на говорильню, а там и сбежишь от меня в стазис-камеру, чтобы отдохнуть до самой уже своей застойной Бусинки. А было такое, было! Сбегали от меня чаровницы, когда на своей нежной шкуре чувствовали, какого гиганта заловили себе, а выдержать-то сил не имели. Помню, одна так в ночном пеньюаре и улепётывала от меня посреди ночи. Я всегда, – а те времена не были исключением из правил и установок моей жизни, – редко отдыхал. В каком-то курортном местечке было. Развлеклась милая гулёна, короче…

– Ты бил их что ли? – полюбопытствовала Пелагея. Она с одной стороны, вроде бы, и одёргивала непомерно разошедшегося Кука, а с другой стороны постоянно его провоцировала на откровенно непубличную тему. Но по-хитрому, исподтишка. Ей, очевидно, нравился уклон его настроения, его впадение в старческую эротоманию. – Ревнивый, наверное, ты был. Как и все те, кто практикует к женщинам потребительский подход.