Планета по имени Ксения

– Думаю, это кто-то из свиты её «фавор» приближённых, не поделили мамкину, не всегда верную любовь. Они ей быстро надоедали, утомляли вполне понятной возрастной глупостью. Она слишком заигрывалась с буйным молодняком, в то время как её собственные ощущения давно умерли вместе с её старой шкуркой. Но если новую шкурку ей выдавали в «Эдеме» будь здоров! То чувства реанимировать никто уже не мог. Она была «Дракула». Ты никогда не слышал чудовищную древнюю сказку про упыря, вылезающего из своего склепа и пьющего молодую кровь? Ваш «Эдем» и есть такой изготовитель упырей. Если он устроен по принципу несправедливости для прочих, пусть его не будет! Или ты был свято уверен, что она тебе верна? – завершила Ксения насмешливо, плохо вместив в себя смерть Риты, но чувствуя острую неприязнь к голосу человека, чьего лица ей не хотелось вспоминать никогда. И сейчас она умышленно не включила изображение, чтобы не видеть его, и даже мысленного представления его лица не было. Он был ниже врага, ниже нуля, ниже всех для неё, поскольку был связан навсегда с её собственным падением, в котором не было ни малейшей его вины.

– Она никого никогда не приглашала в свой дом. Её домашний адрес был засекречен для всех, исключая редких близких людей. Даже ты не знаешь, где было её домашнее укрытие. Иначе, ты была бы последней, кто видел её в живых.

– А, ну да. У неё же был отсек для райских утех. А у тебя такой есть?

– Неуместно шутить сейчас. Ты поняла, о чём я тебе сообщил? Или ты сама ещё не отошла от горя?

– От горя? Какого ещё горя? Да катитесь вы все со своим горем! У меня в жизни теперь будет только безграничное счастье. Я уже выплатила этому горю всю причитающуюся ему дань. Я отдала ему целую жизнь, а новую оставлю для счастья. И никогда больше не напоминай ни о себе, ни о Рите. Она, ты, Рудольф, а также мой лысый создатель «лошадушка» – остались в прошлой Вселенной, в которой я умерла, а воскресла я для других людей, которым нужна. И не вздумай надеяться, что я прибуду в качестве свидетеля. Ни за что! Мир её, измученному бесконечной и бесполезной жизнью, праху. Пока. Надеюсь, это «пока» навсегда!

Он кашлянул, обиженно подышал без слов, лишённый даже права на изображение, и первым отключил связь. И тут рука её обо что-то укололась. Ксения отдёрнула руку и нащупала рядом с подушкой аметистовый ирис – мамину брошь из далёкого, нереального будто времени. Но оно, окаменелое, лежало рядом, это время. Переливалось сиреневым и жёлтым, неувядаемое, неуничтожимое. Откуда выпал этот цветок? Рита, что ли, нашла и положила незаметно? Не могла она. Если бы нашла, утащила бы обязательно. Да, но… Разве не была драгоценность положена в гробовой контейнер к маме? Брошь, сделанная на заказ, а потому и уникальная, вот и ажурный, вроде вензеля, рисунок на золоте застежки. Ксения вскочила и достала из стенной ниши, зная, где это, маленькую лупу с ручкой из пейзажной яшмы для ювелирных изделий. Настроила её на максимальное увеличение и впервые прочла то, чего никогда не стремилась прочесть при жизни мамы, нисколько не интересуясь тем, из каких слов составлен узор на застежке. Русскими буквами, закрученная в спираль, была выгравирована надпись – «Трофимовой Нике от того, кто любит. Генрих».

Так значит призрак приходил? Когда она спала? Но призрак не мог быть Рудольфом, ничего не знавшим о существовании маминой броши, всегда хранимой ею в маленькой шкатулке- башмачке из горного хрусталя. Мама никогда не носила эту брошь, но берегла, не давала её и Ксении. Даже если предположить, что это дубликат той старой вещи, откуда мог Рудольф знать о существовании некоего Генриха, мужа из утраченной прежней маминой жизни? Не мог. Не знал. И Рита не знала ни о каком Генрихе. Никогда не видела эту брошь. Мама её никому не показывала, только однажды и показала маленькой Ксении. Тогда же и сказала: – «Дочка, когда я умру, ну вдруг? Ведь все умирают когда-нибудь. Положи на мою грудь этот цветок. Исполнишь? А носить мне каменный цветок нельзя. От него болит моё сердце, и я не понимаю причину этого. И отец, хотя и подарил, просил не носить, а только беречь. Цветок заколдованный, как бы. Пока я его берегу, мне ничего не угрожает. Так он сказал. Ты понимаешь»? Тогда же и запрятала. И напомнила о цветке только в их последнюю встречу, просила принести и сказала, где он спрятан. Только отец и знал о существовании странного амулета или оберега, чем он был? Только их сокровенное трио, – мама, папа, я, дружная семья. Отец! По-прежнему лысый, по-новому худой и старый. Не был он никаким сном-кошмаром, а был живым и невредимым. Откуда он взялся? В какой чёрной дыре на самом-то деле крутился, запекался. Насаженный на какой такой космический вертел? Что пришлось ему претерпеть, что стал он настолько и старым? По возрасту-то его ровесники глядятся вполне себе женихами. Как устают от честных трудовых подвигов, от карьерных и всегда сомнительных битв, как и нянькаться с внучатами им надоедает, так и опять женихи. Тот же Ростислав Паникин, женившийся на разудалой и весьма раздобревшей во всех смыслах Веге – бывшей космической амазонке. А отец стал копией полузабытого прадеда, кого звал «гусли – самогуды».

Знаком чего был этот каменный цветок – сфинкс? Знаком того, что она, Ксения, вернулась к утраченному началу? К первой главе своей жизни? Но уже другой жизни, той «постскриптум», какая была у мамы в её новом времени после времени ушедшего? Нет. Она будет счастлива, и жить будет долго-долго, вот о чём прошептал ей сфинкс – судьба своими закрученными, фиолетовыми лепестками, переходящими в солнечную яркость сердцевины цветка, похожий на новую прекрасную Галактику, где предстоит родиться Космомыслу, и где она будет не только любить сама, но и будет любима.

Появление Пелагеи Бусинки перед началом другой жизни, как было и в самом начале жизни прежней

Из тихо рокочущего, как отдалённый океан, сумрака, из сокровенной сердцевины звездолёта, расцвеченной цветными огоньками и мягкой пульсацией управляющих компьютеров, вышел навстречу тому, кто и был в прошлой и навсегда оставленной жизни Вендом, человек. На нём не столько его облачал, сколько болтался на костистой высокой фигуре комбинезон, а сам человек пока ещё слабо был различим в своих детальных подробностях. Тот, кто был Вендом и пока ещё не придумал себе нового имени, а прежнее отринул, потому и был безымянным, подошёл ближе. Меняющийся в своих оттенках и от того радостный свет, будто стоял встретивший его человек в уютном праздничном помещении у новогодней ёлки, сделал его чётко зримым.

Из-под огромного лба, украшающего мощно слепленный природным скульптором совершенно лысый череп, смотрели в упор знакомые яростно-повелительные глаза. Но само лицо, худое и скорбное, казалось незнакомым. И глядя через обозначившуюся явно толщу былых дней, спрессованных в не одно уже десятилетие, они, окружённые еле заметными морщинками усталости зелёные глаза, не узнавали Рудольфа, ставшего временно безымянным. Хотя сам человек знал, кто и зачем прибыл. Во взгляде не улавливалось никакого личного отношения к тому, что таилось в этой плотной толще, зримой только им двоим. Всё личное – жёны, дочери, возлюбленные, вражда и любовь находилось вовне его, в этой самой толще прожитых и отринутых дней – лет, и уже не имело ни малейшего значения для него. Отданное или отнятое? Неведомому Энтропизатору.

Но как выяснилось чуть позже, такое впечатление оказалось обманчивым. Человек первым протянул руку, и Рудольф, ставший безымянным, встретил её твердым рукопожатием. И там, где встретились их руки, пролегла граница, дистанция между ними, разрезающая навсегда их личное пространство друг от друга. Только общее служение, одна цель и стремление к ней было важным, было выбранным бесповоротно. Да и не было его уже, личного этого пространства у тех, кто стали одушевлённым наполнением потрясающей машины, зависшей у водно-ледяного спутника Энцелада. Рядом вращались фантастические, колоссальные, не соразмерные с масштабом человеческого восприятия кольца Сатурна. По прихоти людей тёзки того древнейшего бога времени Сатурна, что пожирал своих детей. Родная, но столь же подавляюще неоглядная, Солнечная система, породившая их на крохотной возлюбленной своей частичке в безразмерных недрах своей загадочной утробы, угрожала вселенским ужасом отрыва от себя, колюче мигая своим центральным плазменным оком. Она была похожа на того самого неописуемого Ангела бездны, усеянного многочисленными глазами по чёрной его ризе. Но большой страх маленького человека это не то чувство, которое имело значение для тех, кто давно оторвался от гравитации – пуповины земной матки. Преодолев этот страх единожды и не единожды, выходишь из-под его власти уже навсегда, и смерть становится не страшнее самой Вселенной с её бесчисленными живыми и мёртвыми глазами разлетающихся и сплетающихся в сшибке, новорожденных и угасающих звёзд, миров прошлого и миров будущего в их становлении и в их исчезновении настоящего.

Бесшумно отворилась узкая панель и в управляющем центре звездолёта возникли две фигуры. Одна – коренастая невысокая женщина в свободном и даже несколько небрежном комбинезоне, с предельно затянутыми на затылке волосами, увитыми нитями с разноцветными жемчужинами, и он её сразу вспомнил даже через столько лет. Она заметно постарела и потемнела лицом. В ней было уже более очевидно, чем около двадцати лет назад, когда они столкнулись в бассейне ГРОЗ, смешение кровей – европейской и индонезийской. Тогда она ещё холила в себе собственный женский шарм, отбеливала кожу, крутила бёдрами, не скрывая своей озабоченности мужским вниманием. Теперь ничего этого не было и в помине. Она усохла и выдохлась, она выглядела уже не метафорической, а вот-вот готовой зримо проявиться «вещей Ягой». Всё ещё полные и не утратившие сочности губы сложились в полумесяц улыбки, а на лбу как третий глаз темнела крупная родинка. Причёска с пуком на затылке, большие выпуклые глаза на широком смуглом лице, родинка в центре лба и полуулыбка делали её похожей на Будду, которого старинные художники, как в красках, так и в камне изображали женоподобным и луноликим. В длинных мочках мерцали ввинченные туда жемчужины с ярко-синими искрами.

И тут вдруг безымянный вспомнил ту их встречу на искусственном спутнике «Борей» в самом начале взрослой своей жизни. И удивился тому, что не узнал Пелагею в «зелёном отсеке» для релаксации в небоскрёбе ГРОЗ. Поскольку тот эпизод из юности начисто выпал из его памяти, а тут вдруг нашёлся. Он даже вспомнил их разговор, что-то на тему смерти и человеческой праведности. А также то, что Пелагея очень хорошо знала его мать и отца. И он, совсем мальчишка тогда, тем ни менее понял, что маленькая и на его взгляд мало красивая женщина папу Паникина любила в своей юности. Возможно, что загадочная Пелагея как-то смогла впихнуть в его память тот его утраченный фрагмент, который он потерял. Поскольку она пристально и странно смотрела куда-то в такую запредельную глубину его души, что показалась ему не бутафорской, а подлинной магической штучкой из древнего сундука. С такой не забалуешь, такой не соврёшь. И о дочери он вспомнил, той самой, которую Пелагея обещала родить специально для него.

Вторая фигура, которую он принял вначале за худощавого и длинноногого мальчика – подростка, оказалась девушкой с предельно укороченной стрижкой. Её синие глаза на нежном полудетском лице смотрели на него несколько хмуро.

– Моя дочь Лана, – представила её Пелагея, – думаю, что меня ты узнал. Пелагея Змеелов – моё имя.

– Однако, – пробормотал он, – фамилия знаковая.

– Да уж, какая есть. Познакомься, Лана, это Радослав Пан. – И обратилась к новому старому Радославу, – Все твои данные уже внесены в нашу информационную базу. Тебе дан свыше новый шанс на прожитие той самой жизни, о которой ты и мечтал тогда, когда стоял на смотровой площадке спутника «Борей».

Таким образом, он уже не был безымянным, став внезапно Радославом Паном, как в собственном детстве. Подумал о том, как счастлив был бы отец, узнай он об этом. Да не узнает никогда. Радослав ещё раз внимательно взглянул на худую, высокую в отличие от матери, и показавшуюся бледно-невыразительной девушку, и боль пронзила его при мысли о собственных дочерях, которых он уже, может статься, никогда не увидит. Они все рисовались ему настолько прекрасными, недостижимыми уже окончательно. Альбина, так и не понятая, ругаемая, и даже последняя маленькая дочка жила рядом как посторонняя, непонятно чья малышка, забредшая в дом и сад Ксении. А сам он тот дом своим и не считал…

Девушка, решив, что ритуал знакомства исполнен, покинула отсек управления и скрылась за той же узкой панелью.

– Как же ваша планета с её райскими шалашами? – спросил он, скрывая сильное удивление от появления женщины Пелагеи, – а Франк говорил, что прибудет звездолёт «Пересвет».

– Так уж сложилось, что «Пересвет» прибыть не смог. Смогла я, – и Пелагея – «вещая Яга» сразу прочуяла тот страдальческий всплеск, что был вызван мыслью о детях. – Так ты же сам отказался от райского шалаша, наполненного блаженством и детским визгом. Да и нет, не было на моей «Пелагее-бусинке» шалашей для бездельников. Там одна из наших баз, а также центр для обучения новичков. – Она перешла на «ты», и стало как-то проще, свободнее.

– И это, по сути-то, под крылом самого Вайса? Как же вам удалось? И дочь его? Как вы объяснили ей гибель отца?

– Никак. Он ей никто. Мне жаль Риту, только не его. Но и Рита была преступница без права помилования. В её послужном списке, – ой, до чего же он страшно неправдоподобен! – если соотнести её осознанно-демонические деяния и её божественную внешность. И в нём, в послужном её списке, не только гибель двух космических городов, созданных не одним поколением людей. А там погибли все жители вместе с детьми, исключая редких счастливчиков, была разрушена вся инфраструктура. И если Виталий Вайс, бывший Змеелов – бывшая легенда Космоса, ставший чёрным Кащеем, породил за свою жизнь много детей и построил много космических городов-поселений, то Рита ничего не построила, кроме своего комфортабельного особнячка, и не подарила жизнь ни единому человеку. Зато отняла её у стольких!

Женщина подошла к нему очень близко, подняла лицо, поскольку была невелика ростом. Глаза её странно и диковато блеснули, как бы оросившись слезой. – Ты? – спросила она, – ликвидировал Вайса?

Он отшатнулся, и стало ясно, что скрывать то, что произошло, незачем. Вайс не был другом этим людям, а кем-то глубоко понятию «друг» противоположным.

– Нет! – ответил он твёрдо. – Я не мог по причине, которую не озвучу. Поскольку она является важной только для меня.

– И не надо. Я знаю эту причину. Так кто тогда? Арсений? Он же входил в организацию «Лбов». Был он человеком слегка сдвинутым, а тем не менее, глубоко нравственным, приговорив себя смерти после исполнения приговора над Вайсом.

– Рахманов? – он невольно, но горько рассмеялся. – Он не слегка сдвинутый, а глубокий уже инвалид. Был. Он не вылезал из своих гор. Он и близко не подходил к управленческому небоскрёбу ГРОЗ все последние годы.

– Тогда кто? Ты же сбежал не просто так? Ты же не мог не отследить того, кто и свершил… – она не договорила. Она плакала безмолвно. И очень быстро овладела собою. – Ты просто обязан был, если не по человеческому закону, то по профессиональному долгу отследить и задержать убийцу. Так почему этого не произошло? Мало того, ты и сам организовал всё последующее представление с собственными похоронами. И у тебя были серьёзные помощники в твоём поспешном отходе. Хотя ты и обманул всех простаков, но не обманул тех, от кого и сбежал. Я спрашиваю, потому что я сама хотела уничтожить Вайса. Хотела этого годы и годы, лелея свои чёрные мечты об этом и вынашивая множество неосуществимых планов. Причину тебе знать незачем. Дела для всех давно усопшие и окоченевшие, но только не для меня. Скажи же, если находишься по отношению к той жизни на том уже свете. Дороги обратно тебе нет.

– Мой отец. Он свёл с Вайсом старые счёты, а поскольку собою давно не дорожил, считая свою жизнь пост существованием, он где-то раздобыл орудие возмездия «лбов», вовсе не являясь их сообщником. В своём роде это оружие – невидимка, поскольку его нельзя обнаружить никакими самыми совершенными методами, когда человек прячет его под своей одеждой. А голышом, как тебе известно, по территории управления ГРОЗ никто не ходит. Может быть, я и знаю, где он раздобыл то, чем и убил Вайса. А я дал ему уйти и подчистил все его следы.

– Где же он добыл это… ну, орудие?

– У меня украл, когда в доме моём оказался в то время, как меня там не было.

– А у тебя-то как оно… ну, возникло?

– Случайно. У Рамона на спутнике ещё конфисковал, когда он Риту хотел отправить туда, где она в его понимании давно должна была находиться.

– Так значит, Ростислав?! Не может быть… – Пелагея бессознательным жестом закрыла ладонью лоб. Она очень быстро овладела собою. – А все считали его законченным уже алкоголиком. Наверное, по-отцовски он даже считал, что делает благо и тебе заодно. Освобождая властную нишу Вайса для тебя. Ведь так?

– Не думаю, что он даже краем своей мысли думал обо мне. Он всего лишь тихо сходил с ума в своём обывательском уединении с такой же поломанной женщиной, считая именно Вайса причиной краха своей звёздной карьеры. Это была лишь отложенная на годы и годы месть. Ненависть неутолимая грызла его такое великодушное, как все думали, сердце. Он всего лишь играл роль простодушного селянина, скрипя зубами от её непереносимости для себя чёрными и бесконечными ночами. Последние годы он жил у тёплого моря, виноградник себе устроил, винцо попивал. Да и теперь живёт себе, но вот как? Того не знаю. Он же отлично понимает даже остатками своего незаурядного некогда ума, что, если бы не я, его схватили бы сразу же и в самом управлении ГРОЗ. Он и не планировал отход. Он вошёл в ГРОЗ в воображаемой тоге героя-смертника. А когда ушёл беспрепятственно, то и понял всё. Месть не была бы осуществлена никогда, если бы он не нашёл оружие «лбов» в моём доме. Вот тут он и решил сыграть свой последний выход. Раз реквизит оказался под рукой. До подобной нелепицы мог додуматься только мой отец. Поэтому заговор и не раскрыли. Поскольку его и не было. Жаль, что он считает меня самоубийцей, а себя виновником. Но как-то и он должен страдать, если по высшему нравственному закону.

– Прошу тебя, никому об этом не рассказывай. Эта тяжкая тайна пусть будет только твоей и моей. Только ты и я любили Ростислава по-настоящему. Но зачем ты хранил столь опасный сувенир у себя в доме?

– А на память о прекрасном одиноком скитальце Рамоне – любимчике женщин и чистом идеалисте, запятнавшем себя немалой кровью.

– Отцом Ланы является Рамон Грязнов, – уже спокойно произнесла Пелагея. – И несмотря на такой перевес южных кровей, ты заметил, какой белокожей северянкой смотрится моя девочка? – чувствовалось, что девочка являлась предметом невероятной материнской гордости Пелагеи. – Я как та царевна из сказки: «Мать брюхатая сидела и на снег лишь и глядела». Я же глядела в лучистые и ласковые лазурные воды своей планеты «Пелагея-бусинка». Там у нас рождаются изумительные дети. Все девочки как белоснежные русалки, а мальчики невероятно сильные и выносливые, поскольку почти всё своё взросление проводят в мелком океане планеты.

– Рамон Грязнов? Что же он не был взят тобой на «Пелагею»? Когда был неприкаянным безработным и пребывал в каждодневном унижении, толкаясь туда, где никто не хотел его брать?

– К сожалению, Рамон отказался тогда, как и ты. И о существовании своей дочери он ничего не знает.

– Зато он был уверен в том, что у него есть сын. Он и относился к Артуру как к сыну. Сынок, так и звал его. Любил невероятно. Артур считал его всего лишь отличным дядькой, даже в голову не беря, какая причина питает любовь Рамона к нему. И подружка Артура Вика тоже была уверена, что Рамон ему отец… – он помолчал, пытаясь осмыслить смятение Пелагеи, вдруг возникшее в её глазах. – А чем Судьба не шутит? Вдруг Рамон встретит Артура на Земле-2, коли уж рядом теперь будут обретаться…

– Ты помнишь Вику? Бедная моя девочка… думаю, Артур не часто вспоминает о ней… Эх, мужчины, вы неисправимы по своей природе…

– Чем она бедная? И почему она твоя? Знала её?

Пелагея не ответила.

– Почему же Рамон настолько уверился в своём отцовстве? У него всегда были возможности узнать правду…

– Думаешь, ему была важна объективная правда? Рамон всегда был сказочник. Вот и придумал себе сказку о собственной великой любви и о том, что у него есть сын. Нет у него других детей, кроме моей Ланы, о которой он так и не узнал.

– Я слышал о том, что были ещё два сына от той, на которой он женился до своего заключения…

– Он всего лишь их усыновил, как потребовала та женщина. Отлично зная, что он не отец её детям. Просто и ей, и ему было недосуг расторгнуть брак официально. Вот и всё. Наивный Рамон пытался воссоздать семейный союз даже не со своими детьми, но не получилось сразу, не склеилось и потом.

–– Не склеилось потому, что стремления к тому не было, а уж с чьей стороны, какая теперь и разница. На Земле –2 и запуск его новой судьбы предоставят ему повторно. Может, и много кому ещё…

– Туманно говоришь. Кто те, что и предоставят?

– Как водится, Боги нового мира.

– Рамон жив?

– Надеюсь на это, как и на то, что ему удалось построить свой первобытный райский шалаш с найденной феей из своей юности. Хотя, поступь цивилизации достанет его там весьма скоро. И если не его, поскольку планета огромна и на ней легко затеряться, то его потомков. И потомков тех, кто туда сбежал в поисках уже своего Рая. Выходит, ты меня обманывала тогда, предлагая свою планету – райскую жемчужину в качестве своего приданого?

– Вовсе нет. Мне до того было необходимо поднять демографию своей планеты, что я говорила чистую правду. У меня как был, так и остался дефицит народа. Женщины на Пелагее рожают много детей, там комфортные условия для проживания, а мужчины – они надолго там не задерживаются.

– Твоя дочь напомнила мне Артура, каким он прибыл ко мне на Трол. Я с первого взгляда принял её за мальчика.

– Нет, она девушка. И девушка очень застенчивая и женственная. Только притворяется серьёзной, играя роль космической десантницы. Я не могла отказаться от возможности заиметь себе ребёнка от такого талантливого красивого человека, каким был Рамон. И как жаль, что мой репродуктивный возраст уже в прошлом. Лана – она тот самый случай, что в старых сказках назывался «по сусекам поскребли, по амбарам помели». Неожиданный мне подарок от матушки Земли – последний плод, созревший в жаркие деньки моего бабьего лета. Вообще же, у меня, как и у тебя много не только взрослых, но и весьма постаревших детей. Я времени зря не теряла. А ты думал, что я тебе себя предлагала? Я искренне хотела заполучить тебя с твоей чудесной инопланетянкой в свой рай. А уж там и ты, и она были бы свободны в своём выборе. У меня все счастливы, и сам климат, сами красоты планеты просто исключают наличие любых земных трагедий. Инкубатор счастья, одним словом.

Вот заброшу вас с Белояром в одно местечко, заодно и Лану мою вам оставлю. Ответственным воспитателем для неё назначаю тебя. Хотя и понимаю, что доверяю козлу, вернее «козлоногому Пану», изысканное растение, которому только предстоит стать настоящим человеком. Лана пока спит в своих детских растительных грёзах, а я хочу, чтобы она стала подлинным космическим человеком. А уж мы с моим первым помощником Андреем вернёмся на свою космическую жемчужину, на бирюзовую Пелагею. Увы, Земля давно мне постылая, и я успела отвыкнуть от неё. Может, я и космополит – предатель, как называли таких людей прежде, – тех, кто лишён привязанности к своей Родине, но уж таков изъян моей природы. И мне всё равно, где умирать.

Пока они с Пелагеей непринуждённо болтали, можно сказать, как давние уже домочадцы, сделав крутой вираж от темы расправы над Вайсом, Белояр, бывший Воронов успел за это время вернуться в управляющий отсек звездолёта. Он намеренно и вышел незадолго перед их беседой, поняв, что Пелагее необходимо переговорить с вновь прибывшим без свидетелей. За ним просочился ещё один сотрудник Пелагеи. Вместе они сосредоточенно занялись приборной панелью, не слушал их совершенно, если по виду.

– Вот уж не ожидал встретить тут подобный расклад действующих лиц, – сказал Радослав Пелагее. – Фантастика!

– Фантастика и есть, – отозвался Воронов, а ныне Белояр.

– А фамилия какая у тебя? – спросил у него Радослав.

– Только не смейся. Меня кличут Кук.

– Странная кличка, если честно.

– Символическая. Самый первый мифологический царь птиц носил такое вот имя.

– Кажется, его убил молодой соперник Сокол?

– Какая разница, сокол, ворон. В моём случае Воронова сменил Кук. – И он знакомо и раскатисто рассмеялся, явив лощины на худых щеках.

– Ты заметно изменился, – невольно пробормотал Радослав, всё ещё с трудом узнавая в нём бывшего своего шефа.

– Я немолод, но на здоровье не жалуюсь. От повторной и камуфляжной молодости я отказался уже по этическим соображениям. У меня на эту процедуру, скажем так, не внешний, но внутренний запрет. Вот тут! – и он положил всё также мощную руку на область сердца. – Бесцельно доживать мне неинтересно. А в борьбе я обрету, не бессмертие конечно, но долгую и яркую жизнь, а не дожитие.

Неожиданно голос подал бритоголовый и сразу же узнанный первый помощник командира звездолёта «Бусинка» – звездолёта-призрака, если определять его в системе координат официальной ГРОЗ, – А меня ты не узнаёшь, Радослав?

– Ратмир? В последний раз мы встречались тобой на спутнике Гелия. Или ты уже не Ратмир?

Сидящий в круглом кресле, так и оставаясь по виду несколько отстранённым, Ратмир кивнул головой, – Андрей Скворцов.

– Чего так скромненько? Почему не Орлов, к примеру? Коршунов или уж Соловьёв?

Он вздохнул, – Я петь не умею и лишён хищности начисто. А Скворцовой была моя самая любимая воспитательница, которую я звал мамой. Я, как и многие космодесантники, вырос в космическом городке для детей, чьи родители погибли или пропали в Космосе без следа.

К Радославу подошёл Белояр Кук, – Если хочешь, мы можем вернуться за Ксенией, – прошептал он вдруг.

– Больше двух говорить вслух! – встряла Пелагея. – Я умею читать по губам, Кук! Что думаешь по поводу его предложения, Радослав? Время есть. Я могу послать челнок с Андреем за нею, поскольку он на Земле ничем не отметился, в отличие от вас.

– Уверен, что она не откажется… – произнёс Кук уже вслух, и глаза его вдруг блеснули странной и влажной искрой, по одной на каждый глаз. Скупо, но выразительно. – Пусть так, пусть с огромным опозданием длиною в целую жизнь, а я даю разрешение на её полёт на Трол вместе с тобой…

– Она откажется, – отшатнулся Радослав, не понимая, как отнестись к безумной выходке старого отца, решившего вдруг исправить неисправимое. – Из-за детей. Она никогда не бросит их на Земле одних, чтобы они называли мамой добрую воспитательницу. А я решил, что ты забыл о том, что у тебя есть на Земле дочь, и что я являлся её последним мужем. – Радослав тут же пожалел о сказанном.

Прекрасная и столь несчастная Ксения – единственная дочь и покинутая жена

Кук яростно и совсем по-прежнему отвердел взглядом, – Я никогда и ни о чём не забываю! Другое дело, хочу ли я помнить о том, что будет ненужным грузом в той жизни, что мне и предстоит. А там, как и знать. Может, уже за ближайшей пылевой структурой мы и сами станем её составной и безмолвной частью уже навеки. До следующего воплощения в другой Галактической игре. Ты же не изменился ничуть. Признался бы уж честно, что не хочешь сам терпеть её рядом с собой.

– Тот, кто был Вендом, разлюбил её настолько давно, что даже не помнит её подлинного утраченного лица. Её вины в том нет ни малейшей. Вина только моя. Забвение её произошло ещё на Троле. А её другое и новое лицо так и не стало мне самым необходимым и родным. Хотя я и благодарен той женщине, возомнившей заменить собою прежнюю Ксению, за тех детей, что она мне родила. Радослав Пан не имеет уже права на то, что связано с прежним Рудольфом Вендом. Для Земли Рудольф Венд – преступник и убийца. А также самоубийца.

– Вина за дочь только моя. Я погубил её первого и возможного, но так и не родившегося ребёнка. Я покалечил её душу. Согнул хрупкую ось, с которой и слетела её судьба в жуткий чертополох. Она отринула меня и после твоего отлёта на Трол уже никогда не назвала меня не только отцом, но и словом искренним со мною не обмолвилась. Я до сих пор помню, как она уходила от меня навсегда в дремучие заросли подмосковного леса. Тоненькая, потерянная…

Её волосы казались мне золотым и мученическим нимбом, её босые ступни кололи колючие травы – тернии. Она никому в целой Вселенной не была нужна. И только лесной дурной репейник цеплял её за подол жалкого материнского платьица, что она напялила на себя в тот день траура по умершей матери, поскольку ничего другого не нашла. Она оказалась настолько сражённой своим горем, что могла бы и в ночной рубашке прийти и даже того не понять. Только я один знал, что траур был не по матери, а по тебе! Неудивительно, что ты так и не сумел обрести её повторно. Та рыжеволосая и уникальная девочка навсегда растворилась в тех дебрях, она так и не обернулась ни разу, она ушла без возврата…

Он задохнулся, закашлялся, смахнул выступившие слёзы и продолжил, – Я видел её ночью. Пришёл в свой бывший дом. Но та женщина, спящая в моей бывшей спальне, не была моей дочерью. Чужое лицо, чужие глаза…

– Как же ты мог увидеть глаза, если она спала? – еле сдерживая страдальческий гнев, спросил бывший Рудольф Венд, бывший муж той, о ком и шла речь. Или же бывших мужей, как и бывших жён не бывает? Они так и остаются частью того, кому и принадлежали? Иногда частью мучительной, иногда ненавистной, редко когда невесомой, почти никогда светлой. Только если в случае преждевременной кончины, наличие таких вот прошлых спутников и спутниц в памяти подобно подводным растениям, мягко колышущимся тонким водорослям, продолжающих своё зыбкое существование в глубине ваших информационных вод. Дно реки-души всё сплошь устлано, то гладкими камушками, то камнями с острыми гранями, иногда и утонувшими во влажном и медленно-текучем песке…

Зачем Воронов – Кук приходил туда, где остался только размытым образом из далёкого прошлого, навсегда мёртвым, не подлежащим воскрешению. Он ничего не мог там исправить, а только вогнать живущую в доме женщину в шоковое состояние, а то и лишить рассудка. Или же Воронов и сам рассудка на миг лишился. Радослав не понимал поведения того, кто из могучего Ворона стал засушенным Куком. Что она, Ксения, могла подумать, когда открыла глаза и увидела огромного старикана у своей постели? Сочла его за того, кто перепутал в ночи чужой дом с собственным и ловко залез в открытое окно? За сумасшедшего, сбежавшего из системы «Сапфир»? За кого? Она и при дневном бодрствовании его бы не узнала, твёрдо уверенная, что мёртвые не воскресают. А уж тем более не могла узнать в пригашенном состоянии полусна. Чтобы узнать Воронова – бывшего грозного главу ГРОЗ, ему самому потребовалось немалое усилие. И шевельнулась, подала знак из глубин, как некий пузырёк воздуха на гладь воды, казалось, сдохшая уже ненависть. Но Радослав не дал ей второго вздоха, додавил намертво. Всего лишь удивился её живучести. Как если бы мумия задышала.