Планета по имени Ксения

Ксения встала и вдруг скинула просторное траурное платье на глазах изумлённой Риты и осталась в белом, тончайшем, батистовом, через которое просвечивало её стройное тело девушки, и это не смотря на то, что она была уже дважды мать. По подолу и на груди были вышиты шёлком нежные орхидеи. Она встала на цыпочки, на пальчики и подняла вверх руки. Всплеснула ими отработанным плавным жестом бывшей балерины, сомкнула их перед собой, и прекрасные эти руки заворожили Риту, женщину, своей трогательной девичьей тонкостью, волшебной красотой, которую так мало ценили и любили окружающие её мужчины, или умело скрывали это. И пожалела её как мать, но решила, что не пропадёт она, найдёт свою любовь, свою долю. И вся её теперешняя, благодатная красота есть у неё, благодаря ей, Рите. Так и не дождавшейся от неё и слова благодарности, просто сносного отношения. За то, что она, ненавистная ей мачеха, спасла её из жующих челюстей старости, дала ей возможность семейной подлинной жизни, хотя и не долгой. Рита любовалась как эстет её внезапной игрой, её, вроде и не подходящей моменту, но искренней радостью от того, что жизнь её продолжается, лёгкие дышат воздухом бирюзовой атмосферы, глаза впитывают необъятный мир, онемевшее от горя тело приходит в себя, – всем её лёгким кружением – глупого человеческого мотылька.

– О тебе только поэмы слагать, – сказала она, – ты ещё найдёшь своего поэта.

– Эта девушка из его поэмы похожа на его мать. Она и была его детской безответной любовью. А стихи это сублимация невостребованных чувств. Как много родители программируют в детях. Только любовь важна человеку, важнее воспитания, образования. Рита! Как я отдам тебе детей? Подумай? Они не простят мне потом моего предательства. Их уже предала однажды их мать, бросила. А Рудика? Нет.

– Я воспитаю в них правильное отношение к тому, что произошло. Они сохранят любовь к тебе и отцу. Я сумею. А там, что светит детям в неустроенных колониях? Там и опасно, и образования почти нет. Они на всю жизнь останутся неполноценно образованными, будут обречены скитаться по таким же звёздным поселениям, или навсегда останутся там. Без права выбора. И как, по-твоему, поможет им в этом твоя любовь? Ты хочешь их социальной второсортности? А перелёт? Это же риск!

– Ладно. Я буду думать. Но как мне тяжко, знала бы ты! Альбина хочет сбежать от меня со дня на день. Приклеил её этот Антон. И когда успел? Рудольф подозревал в нём звёздного кочевника, говорил, он ни за что не останется на Земле надолго. Он получил в себя тот самый вирус «звёздного скитальца», это неизлечимо. Так он говорил. И что Альбина? Будет таскаться с ним? Если он захочет. А то скинет её в первой попавшейся колонии, и всё. Нет женской судьбы. Такая же бродяжка. Боже мой! Как я переживаю. А ведь она не любит меня, совсем не любит. Потому и слушаться не будет, и забудет быстро. Ариадна? Её Карин не отпустит. И если девочку забрать, то старуха, пожалуй, и чокнется от своего одиночества. Что же и выходит? Вся семья вдребезги? Полетели клочки по закоулочкам?

– Да какие клочки? Чего и несёшь, что у тебя за язык – помело какое-то непотребное! Ты уже не девушка, ты зеркалу по утрам не верь, ты же бабка скоро станешь, если Альбина уйдёт, а она уйдёт. И поверь мне, лучше рано, чем никогда. На себе что ли не испытала? Чудом стала матерью. Благодаря кому?

– Тебе, тебе, благо дарующая. Ничего не забыла. Если бы он указал, где находится тот источник забвения… – и она заплакала.

– Ты можешь подать заявку на коррекцию памяти, – безжалостно отозвалась Рита.

– С ума ты сошла! Он же главная часть во мне. Как я буду жить, как дерево без сердцевины? Как пустая труба, в которой гудит ветер? Нет. Пусть он останется, какой уж был, есть. – И слёзы лились неудержимо, и всё ей не верилось, что это правда. Всё чудилось, что всё вокруг чья-то выдумка, жестокий и продуманный сюжетный ход бездарного повествования её длинной жизни с её коротким счастьем. И она бежала, бежала вдоль той сетки, за которой звездолёт уносил его, но уже навсегда, без возврата.

И степь обняла её, вздохнув порывистым дыханием налетевшего ветра. Затрепетало белейшим крылом подбитой птицы её платье. Дух степи, дух матери Земли обвил её тонкую талию тонкой тканью, продолжая обнимать, как наверно, вечность обнимает людей, приходящих к ней после своих долгих или коротких, но только к ней одной и приводящих человеческих блужданий.

Вся прошлая жизнь – это та же ветошь!

Небо над Подмосковьем, в отличие от далёкой и восточной зоны степей было сегодня пасмурным той гнетущей пасмурностью, когда она кажется дымной поволокой, и оно мешало Рите сделать полный вдох, так ей казалось. Утратив синеву, небо будто утратило и свой смысл. Чтобы не задохнуться душной бессмысленно-серой бесцветностью, ей хотелось сунуть голову в бассейн. Но остановила мысль о любовных утехах Ксении в этом их семейном прозрачно-зелёном озерце. Бассейн и был сооружен на месте природного лесного озера, которое осушили, вычистили и оформили под маленький осколок тропического океана. И глупо, пошло это было, так считала всегда Рита, насколько настоящее озерцо было бы лучше. Но у Ники никогда не было вкуса, не тем будь помянута, страдалица.

Ксения бродила возле дома, пиная босыми ногами шишки, валяющиеся повсюду. Она так и бросила дорогое из натурального шёлка, пусть и траурное платье вместе с туфлями в степи.

– Как же пусто, как же мне жить? Чем? Боже, хоть бы Ксен тут был рядом. А нет его уже. Как же мне больно дышать, смотреть. Что же ты наделал, скотина? Бросил, опять бросил.

– Ничего. Скоро красавчик Артур прибудет. Развеешься.

Рита вошла в хозблок и настроила робота Ваську на уборку территории. Всё в доме валялось в беспорядке. Давно не убираемая посуда, грязные чашки из-под кофе, какие-то тряпки, использованные салфетки, одежда, которую вытряхнула Ксения в поисках чего-то. Вместо гардеробной всё валялось в гостиной, и даже в столовой на стульях. И Рита под тихое жужжание домашнего робота погрузилась в уборку, собирала тряпье, ставила на место всё то, что валялось, где попало. Ксения слонялась по комнатам дома, то приходя, то уходя.

– Ну вот, – она показала Рите на открытую панель входа в комнату Альбины. – Умотала. Все вещи свои забрала. И ничего не сообщила. Будто и не существую я. Нет отца, и я побоку. Или ты думаешь, я помчусь к ним? Выяснять отношения с этим скитальцем? Да я и не умею этого.

– Да ничего, – безразличная к судьбе Альбины отозвалась Рита, – он отличный мужик. Взрослый, главное.

– И Артур, он давно прибыл. Где-то суетится по своим колоссальным делам, связанным с проектом Земля – 2. Сообщение прислал, а сам лика своего ясного мне не явил. На что и надеяться? Теперь девчонки из ГРОЗ налипнут, как полипы, зараза! Рита, почему у вас там все такие озабоченные?

– Наверное, от того, что там много мужчин. У многих сносит голову от их количества. Там же через одного отборный красавец. Лучшие парни континента. Чего ты хочешь? У тебя был бы такой выбор, ты бы осталась монашкой?

– Конечно. Если бы я любила.

– Чего же ты не была верна ему в молодости?

– А он? А! – она едва не наступала Рите на пятки, бродя следом.

Робот приготовил кофе, и Рита пила чёрную маслянистую жидкость с белой пенкой, не чувствуя вкуса, из старинной чашки Ники. Ксения хранила всё это старьё до сего времени, даже не озаботившись сменить старый интерьер дома родителей, не сменив ни одной вещи в нём. Более равнодушную к миру вещей женщину трудно было и встретить.

– До чего же пошлость эти ветхие чашки с их вышелушенной позолотой, с этой их убогой формой! – Рита скривилась от горечи кофе, от горечи собственного беспросветного одиночества, отбросив чашку в омерзении. У Ники был убогий вкус, а у дочери Ники он отсутствовал вообще как понятие. Для Ксении не существовало никакого вкуса, что касалось отношения её к миру изделий человеческой цивилизации. Есть и есть, а какая форма, цвет, да ни всё ли равно?

– Чего находят придурки в старье? – спросила Рита у пустоты, глядя на стену, на которой были в голографическом объёме изображены серебристые чашки с чёрным кофе, словно это была не столовая – кухня, а кафетерий какой. Тоже фантазия Ники.

Ксения не тронула и за десятки лет интерьер своей кухни. Рита бы даже не удивилась, если бы узнала, что Ксения не обращает внимания на то, что там изображено на стене, у которой она ест и пьёт каждый день. Живописные подробности собственного дома были для неё вековечной данностью, как и лес за стенами. Рудольфу тоже было это безразлично. Считал ли он старый дом – рухлядь семейства Вороновых своим семейным очагом? Он по сведениям Риты был в доме редким гостем. Настолько редким, что возникало подозрение, – у него существовал какой-то и другой дом. Вернее, дом-то существовал, круглая новомодная когда-то нелепица, но представить Рудольфа, торчащего там одного, было невозможно. И насколько, опять же, она была осведомлена, он там не бывал, только Ксения с детьми, когда была нужда обитать в мегаполисе. А где же был сам Рудольф? Или он был тайный многожёнец, – привычка, вывезенная с Паралеи, – и у него существовала ещё некая параллельная жизнь-семья? Или же не существовала, и Рудольф просто скитался, как и Артём в своё время с длительными инспекциями многочисленных земных колоний, не любя Землю, тяготясь Ксенией, и только дети вынуждали его появляться с видом счастливого отца семейства, скучающего по оставленному родному дому. Но никакого такого дома не было у него в наличии.

А что было у самой Ксении? Дети это да, они были для неё всем – смыслом, наполнением, счастьем подлинным. Рудольф давно превратился в бесполого функционера, космического гуманоида, каковые были не исключением, а скорее правилом в структурах ГРОЗ. Жена была в базе данных, как и дети, а личная жизнь – внутренние файлы без доступа, и никто этого доступа не искал.

– Рита, если хочешь, забирай все оставшиеся камни и кристаллы из папиной коллекции. Там в нишах его бывшего кабинета много чего осталось. И коллекцию маминых балерин, всю эту фарфоровую скульптуру, если тебе нравится. Мне жалко оставлять дом со всем этим. Вдруг кто-нибудь заберёт. Решит, что раз оставлено, то и не нужно никому. А то ещё, если я улечу, поселят тут кого-нибудь временно, и всё распылят во все стороны.

– Как это поселят, если ты не дашь на то согласия? Никто не тронет. Если не захочешь вернуться, тогда другое дело.

– Вот судьба вещей, – продолжала Ксения, – собирали, радовались, и к чему всё? Может, Ксен захочет вернуться на Землю. Пусть тогда живёт тут. У него клетушка маленькая, на уровне облаков. Он же жил в простонародном небоскрёбе. Оттуда даже реки кажутся лентами, брошенными на пёстрое покрывало. И Альбина чего умотала? Пусть бы Антон приходил сюда. Но ведь не придёт, понимает, что похититель, что виноват передо мной и перед Рудольфом. Хотя, что Рудольф? Что ему за дело теперь до всех, если он так смог. Всё бросить, всех отринуть.

Она продолжала ругать его, будто он был живой, негодяй и беглец. Дети временно находились в детском центре отдыха в субтропической зоне у моря.

– У тебя сохранились личные вещи Рудольфа? Не твоё барахло имею в виду, – спросила Рита у вдовы. Ксения растерянно и беспомощно смотрела на древнюю и жалкую чашку матери из потускневшего фарфора, стоящую перед Ритой.

– Нет. Я… – было похоже на то, что вопрос поверг её в смятение. – Он же… – она облизнула мигом пересохшие губы, застряв взглядом на незримом для Риты объекте. – Он появлялся в доме, как в гостинице, потом надолго исчезал. В чём приходил, в том и уходил. Это был его стиль жизни. Он же не смог стать домашним человеком. Брак, семья это так и не стало для него тем, чем является для многих. Больше ради детей он и играл насквозь фальшивую роль отца семейства. Чем он жил, что делал, куда летал, что любил – ненавидел, я не знала никогда. Он не говорил мне ничего, почти ничего, а я из гордости не спрашивала.

Как-то его сослуживцы на одном мероприятии сказали ему: «Она твоя новая коллега? Познакомь». Вечеринка была неофициальная, раскованная в смысле. Никто не знал в лицо его жену, и даже думали, что он сознательный своеобразный монах. У них это в ходу, как будто там действительно некий орден монашествующих, но монашествующих не значит, что святых. Вопрос ему не понравился. Он скривился, даже изменился в лице, небрежно отпихнул меня в сторону, как будто я была в чём виновата. Как будто это я играю в конспирологию. «Ты позорно оделась», – так он мне сказал, оттащив меня в сторону, – «но это вполне в твоём стиле. Где ты раскопала столь чудовищное платье, как будто ты собралась в бар молодых космодесантников для поднятия их озабоченного духа». А я годами не вылезала из дома никуда, даже не знала, что принято носить на эти их «мероприятия отдохновения». Я даже не была ни разу на его рабочем месте. Хотя да, это было то самое место, где работал отец. Самое отвратительное здание на свете. Для меня если. Помню, я так радовалась, когда он, наконец, взял меня с собой… Но более неприятного общества я и не представляла себе. Или же я одичала настолько, что любое общество людей стало мне непереносимо. Я произвела фурор – это да. Вот он и заревновал вдруг. Я ослепила там всех, и дело было не в платье, а во мне, в моей красоте, которую он не воспринимал уже давно. В последние годы он и не видел-то меня толком, всё происходило в темноте перед сном, а утром он уматывал, и опять на месяцы. Вот какая у нас была с ним жизнь. А то, что я тебе рассказала про звёзды в бассейне – это аномалия, она возникала иногда как чудо и пропадала на годы. Рита, разве у меня был муж? Но кто был? Тот спутник Гелия, он высосал его душу, или это произошло ещё раньше. На той Паралее… Ты вот удивляешься моему бестолковому дому, а нам с детьми было настолько хорошо в нём жить и без этих дизайнерских вывертов. Рудольф же, похоже, вспоминал о доме, только потому, что в нём жили его дети, но уж точно не из-за меня. Мой Радик так и остался за той сеткой, навсегда…

– Сеткой? Какой ещё сеткой? – Рита подумала о сыне Ксении, а не о Рудольфе – муже Ксении.

– Кто придумал этот ужасный мир, кто впихнул нас в него? За что? За какие прегрешения лично мне досталась такая жизнь? Если уж спрос за ошибки столь велик, почему бы перед рождением не дать инструктаж насчёт того, что должно человеку, а что нет под вечными звёздами. Да и так ли они вечны? Напридумывали себе каких-то вечных ценностей, смыслов, любовей, а нет этого ничего! Зачем мне вечность? Если мне надоела и эта короткая, тупорылая жизнь, в которой всё обман, всё легко разрушаемая нестойкая голография, бессмыслица, свалка для неудачных творений никчемного, якобы «вселенского мирового разума»! А если и среди космических творцов наличествуют безумные представители? А? Тогда мы продукт чьего-то высшего безумия? Замкнутая космическая психушка, где этот Творец играет в крестики – нолики…

– Замолчи! – прошипела Рита, – а то сама попадёшь в психушку с красивым названием «Сапфир». – Страшное утомление от Ксении вызывало тупую головную боль уже после посещения ресторанчика в той зоне, что прилегала к космопорту. После приправленного гадкими словами Ксении, вернее, отравленного этим разговором обеда, рыба так и застряла своим запахом в носу Риты, смешавшись с воображаемым запахом мерзкого кота – неряхи из дома Ксении. Где он был, этот кот, неизвестно. Рита его не встретила. Где-то бегал по лесу, ловил несчастных певчих птиц, когтистый гад.

– Тебя не вечность волнует, не звёзды, не ценности, а была или нет у него другая жизнь.

– У него всегда была другая жизнь, не наша общая. Никакой общей жизни со мной не было, я признаю, радуйся. Хочешь дать понять, что у него была любовница? – Лицо Ксении пошло яркими пятнами по тонкой коже несчастного лица. Сказалась наследственность, идущая по линии отца, всякий сильный эмоциональный выброс проявлял себя таким образом. Похоже, что мысли в подобном направлении всегда были для неё табу, и Рита пожалела, что ведёт себя настолько несдержанно, но уже не могла одолеть своего раздражения.

– Но она не значила для него ничего, у неё было много стёртых навсегда лиц и забытых имён, если это и правда, – Ксения слабо защищалась, но шип попал в то самое место, в нужное, в больное.

– И одно из лиц было твоим.

Ксения выхватила из-под носа Риты чашку навечно исчезнувшей Ники, нелепую чашку – артефакт иного времени и пространства, каким-то чудом пережившую не одно поколение своих обладателей. Из таких чашек никто не пьёт, их можно найти разве что среди заплесневелого хлама в забытых всеми посетителями музеях бытовой культуры.

Ксения рассматривала её какое-то время на просвет, чашка мерцала тонкостенным своим боком и трогательной кобальтовой сеточкой. Рука Ксении совершила движение, как будто она хотела стукнуть Риту по лбу этой чашкой, и Рита невольно отшатнулась от убогой на голову вдовушки. Но Ксения грохнула чашку о стену. Она тихо звякнула и отскочила, не потерпев никакого урона, закатилась под стол.

– Так я и знала! Подделка под старый фарфор! Старые вещи невообразимо хрупкие, а эта тварь валяется, да ещё и ухмыляется своим зевом! – Понять словесный перл странноватой вдовы было непросто. Понять её гнев, – не требовалось и усилия. Рита всадила остриё в ту самую болевую точку. Тот, кого Ксения тщилась считать своим мужем, никогда им не был. Приходящий из неизвестности гость, уходящий в ту же неизвестность, без обозначения даже приблизительных контуров того места, куда отбывал. В этом и был весь Рудольф. А теперь он просто ушёл навсегда.

Рита вновь ощутила острое чувство жалости, но не к Ксении, не к давно умершей страдалице Нике, а к Рудольфу. За то, что он жил здесь, пил чай или кофе из этого утиля, спал с кромешной дурой – социофобом в спальне, оформленной под сумрачное океаническое дно. За давно обветшавший, неряшливый дом с его старыми тенями, старыми вещами и скрипами в запутанных комнатах. Дом подобно выжившему из ума деду оброс запущенным садом – лесом, как спутанной густой бородой, и, зная капризного эстета Рудольфа, Рита удивлялась, до какого же безразличия ко всему он дошёл, живя тут с Ксенией, так и оставшейся затворницей, позволяя жить тут детям. Что таилось за его полной бытовой отстранённостью? Какие новые тайны к вороху старых своих тайн он добавил? Какие муки или радости испытывал? Этого уже никто не узнает. Во всяком случае, героини данного повествования не получат их объяснения.

– Есть или правильнее была такая японская легенда о демоне, от которого убегал человек, – зло и упорно продолжила Рита, – Демон стирал одно обманное лицо за другим, являя человеку свою пустоту, что была скрыта за очередной маской…

– Хочешь сказать, что я пустота, прикрытая обманкой – маской? А ты-то кто тогда? Ты сама и есть пустота в маске! Или станешь ею, этой пустотой обязательно. Как ни ухищряйся, а Бога не обманешь! Бог не Никишка…

– Ну вот! То вселенское безумие и бессмыслица, а то и Бога помянула, как всегда всуе.

– Всуе? О, какие словечки мы знаем… -

Ксения не договорила и эту фразу, продолжая метаться по комнате.

– Рита, если бы Бог смог вернуть меня в тот день, к сетке! Я бы её прогрызла зубами, я бы сделала подкоп под неё голыми руками, она же была условная, та сетка, а почва была мягкая, мягкая… Рита, почему я не смогла его остановить? Он же любил меня тогда. И даже после его прилёта в том ресторанчике в Альпах я бы ещё смогла всё изменить, не смотря на присутствие Нэи. Я могла бы броситься на его шею при всех, обнять, придушить, закричать и заплакать от восторга. Его возвращение на Землю – оно же было ошеломляющей невозможностью, как радуга ночью, как свет звёзд в ослепительный полдень. Он же этого ждал! Чтобы хоть кто-то на минуту утратил разум от счастья, что он вернулся. Но почему я не поступила так? Я сидела как примороженная, я играла какую-то дурацкую роль праведницы при ненужном мне Ксенофане, играла гордость, которой не было, забвение его, которого не было. Я могла бы маниакально ходить по его следам, тормошить и говорить о своей вечной любви и ожидании. Да только не было этого ожидания, а был Ксен рядом, а вечная любовь спала придушенная под подушкой. Вместо этого тупые приколы – укоры через электронную сеть под маской… Ага! Видишь, и тут маска! Мы всю жизнь живём в каких-то масках, и даже вместо того, чтобы признаться человеку в вечной любви, в том, что только и имеет смысл, сказать ему простые человеческие слова, начинаем играть в носителей вселенской гордости, которая выше и якобы важнее жизни. И вот теперь жизнь действительно прошла. Не жизнь вообще, а та, наша совместная линия этой жизни разомкнулась навсегда. Лес, в котором мы любили в юности, с его тенистыми тропами, по которым он бежал за мною – «всё это потонуло во мраке», – и даже эта последняя фраза не моя, а какого-то забытого древнего персонажа из чьего-то прекрасного вымысла. И я вымысел, и не было никакой сетки, гудящей на степном ветру, и никакого звездолёта, уносящего его в Паралею… А любовь? Она была, и она осталась во мне.

Значит, безумная вдова была права?

Рита решила остаться в своём пустом доме, который она также покинула, перебравшись к Робину Бёрду. Иногда она у себя оставалась, когда уставала и не хотела добираться до другого континента, где жил Бёрд. Ей было бы удобнее жить здесь, да Бёрд не хотел. Ему-то зачем перебираться на постоянное жительство туда, где он, как ни старался, так и оставался чужим. Она представила его круглые глаза, похожие на птичьи. Маловыразительное лицо, вечно невозмутимое, и дежурную улыбку, предназначенную всем и никому в отдельности. Возникло острое неприятие этого человека и мысль оставить его навсегда. Вначале её союз с Бёрдом возник как жест обиды, оскорблённого самолюбия, явленный в сторону Рудольфа. Потом тихо и незаметно пришла привычка. А теперь к чему все эти жесты, застойные привычки, кому они нужны, если ей хочется только одиночества.

Она покинула Ксению и у себя после безвкусного чая легла на диван. И вдруг начала стонать, всхлипывать в голос. Всё то, что она сдерживала в себе, выходило вовне, в подлый и несправедливый мир, в котором она никогда не чувствовала никакого высшего Отца и Творца над своими несчастными, смертными чадами. И мир этот всё равно не отпускал от себя её уставшую душу, всё ещё продолжающую чего-то ждать от него, каких-то необыкновенных даров, встреч, несущих обновление всем чувствам. Словно однажды он вдруг лопнет своей постылой, привычной видимостью и явит иное и волшебно – прекрасное своё оформление, от чего зайдётся сердце, возникнет детская первоначальная ясность во всём, и возрождение будет уже подлинным, а не внешним.

Приступ лишил её сил, настолько он сотряс её и вытряхнул из неё всё. Она тотчас же отключилась после стольких бессонных ночей и мутных тягучих дней. Казалось, это бархатные руки вечности подхватили её и куда-то понесли, качая и шепча что-то уже неразборчивое, но очень ей нужное и важное. У вечности было лицо, как это ни странно, Доминики, матери Ксении. И похожее и совсем иное, чем у Ксении. Добрые лучистые глаза, так напомнившие ей вдруг инопланетянку Нэю, смотрели на неё с жалостью, уже не предъявляя ей никакой вины.

Она спала до самой ночи, а когда проснулась, ей было легко. Всё вокруг, погружённое в ночь, казалось несуществующим, а она пребывала в бесформенной и абсолютной пустоте. Только холодно. Она встала, чтобы найти плед. Но вместо этого вышла на открытую террасу, повисшую выступом над садом, погруженным в тишину и неподвижность.

– Холод, звёзды и всё как в стекле, тишина, – прошептала Рита. Она знала, кому он посвятил эту глупейшую поэму. Ей, стоящей здесь и почти ничем от той возлюбленной и не отличающейся. «Почти» состояло в том, что нынешняя Рита никому не нужна. Когда она его покинула, в той его юности, он и сотворил свой поэтический плач. Рита сохранила его.

Она думала, что сохранила, не зная, что Ксения утащила информационную пластинку. Жестокая девушка с бедным сердцем из поэмы это она, Рита. Он в то время и не подозревал, сколько этой девушке лет! Но грех его совращения, сладкий и вызывающий в ней остаточный трепет, так до конца и не изжитый, незаметно для неё самой, непонятно почему, перерос после стольких лет в любовь, уже выпавшую из временного потока. Он был ей необходим. Чтобы рядом. Чтобы видеть. Чтобы прикасаться. Конечно, не как страстный, юный любовник, который вызывал у неё когда-то головокружение, наполнял её ответной вибрацией, о которой она, казалось, давно забыла.

Это произошло как раз в то время, когда она устала от Воронова. Когда разомкнула кольцо своих рук, которым раньше удерживала Артёма и сказала ему: «Пока, отдаю тебя Нике в безраздельное владение». И стало ей так хорошо! Не надо никого и ни с кем делить, что-то там отрывать от чужого, худо-бедно сложившегося, а может, и хорошо-богато налаженного семейного союза, внедряться в него жадным червём-пожирателем. Можно быть гармоничной, сияющей и по-настоящему молодой, забывшей всё. Устремляться к горизонту с такой же невесомой, – метафорической конечно, – сумой – рюкзаком за плечом, как это и бывает у молодых. Ничего не давило, не саднило это плечо тяжестью.

У неё изменилась походка, она словно подпрыгивала, отрываясь от земли, как это было потом у юной Ксении, на которую он и перенёс впоследствии свои бурные чувства. Иногда он возвращался, когда она манила его властным холёным пальчиком, если хотела досадить Артёму, избавиться от которого так и не удалось окончательно. Тот так и продолжал метаться между нею и долгом. Но эксцесс с попыткой утопления в озере уже воспринимался как событие из чьей-то посторонней жизни, не имеющей отношения ни к ней, ни к тому, кто очень быстро утратил своё ангельское сияние. Он успел познать и других, с удивлением обнаружив, что они не хуже, чем она – «богиня вечности». Хотя и никому из них богиней стать так и не удалось. И так дальше по эстафете, каждой очередной доставалось от его избыточных вулканических извержений.

Даже на удалённой планете по имени то ли Гелия, то ли Ксения, его богатые недра, пусть и лениво остывая, но клокотали, тяжко перетекая в новую старую любовь, в заново воссозданную Ксению. Кто же знал тогда, что так недолго ему осталось куриться на белом свете? И взрыв, который она предрекла засыпающему Вулкану, обернулся таким скорым концом его. Или? Или что-то произошло такое, о чём она не могла и помыслить? Или догадывалась и боялась смертельно в этом направлении думать?

Он обнял её сзади за плечи, он это умел – подходить не замеченным, бесшумным. Рита обернулась и уткнулась в его грудь, явственно ощутив шелковистую эластичность комбинезона. И вдруг… нечто абсолютно неожиданное окутало её, будто она в облако провалилась. Ткань была насыщена запахом дождя, заброшенных дорог давно окаменелых и пустых руин древних городов, пыльцой некошеных лугов и ещё чем-то таким, подобным близкому дыханию ледника. В этой концентрации запахов не было тепла, не чувствовалось веяния родного и близкого человека. Пробивалась и ещё какая-то составляющая чего-то технического, как будто человек весь день где-то работал с техникой. Рите стало по-настоящему страшно.

– Значит, она не сошла с ума и ничего не придумала? – Рита решила, что к ней пришёл не человек, – астральный дух, оборотень, о которых существует столько жутковатых легенд во всех концах света. Ноги Риты стали чужими, кукольными что ли, она куда-то съезжала по нему вниз, и он подхватил её и принёс на диван. Очнувшись, она уже явственно, хотя и было темно, сумела увидеть, что пришедший вовсе не был призраком Рудольфа Венда, и только его высокий рост ввёл её в заблуждение. Но кто это был? Риту затрясло, как будто через её тело пропустили электроток.

– Кто ты такой?

– Когда-то, – ответил ей голос с такой знакомой мужественной хрипотцой, – ты обладала уникальным зрением и отлично видела в темноте как кошка.

– Плед, – сказала она, – мне холодно, – губы были как из глины, расползались и не двигались. Он долго шуршал в темноте, но помнил, что и где тут хранится. Принёс и укрыл её. Рита с наслаждением закуталась в пушистую невесомость пледа и, согреваясь, несколько успокоилась.

– Может, чаю? – спросила она так, как будто и не происходило ничего того, что произошло не только за эти дни, но и за годы и годы.

– Нет.

– Значит, не Арсений? Венд действительно погиб?

– Я думал, что ты всё же догадаешься. Или уж настолько деградировала за эти годы? Оболочка-то девическая, как и была, а вот душа-то иссохла, интеллект окостенел, как тому и положено по сроку. То есть в твоём случае, все сроки-то уже и вышли. Вроде, ты совсем недавно и встречалась с Вендом в ГРОЗ? Неужели, душа-вещунья ничего не учуяла? А я боялся, что ты реально обладаешь экстрасенсорными способностями, и ещё ругал Пелагею, что лезет тебе на глаза. Но ты и не шелохнулась. И вот выясняется, что ты абсолютно не понимала даже того, кто сущий малыш по возрасту, в сравнении с тобою. Того, с кем ты спала, дышала одним с ним домашним духом, кого ты порабощала, коверкала и шарила в его душе как в собственном кармане. С кем начисто забыла обо мне.

– Я никогда к этому не стремилась. Я никогда его не любила.

– А кого ты и любила? Ты давно уже утратила такую светоносную способность. Ты была забыта даже самим Всевышним, как мы сами забываем о безделице, пусть и дорогой некогда, но закатившейся в укромную щель за встроенную мебель.

– Так ты вернулся. Когда? И как надолго?

– Сегодня ночью я покидаю Землю. Не знаю, когда и вернусь. Я же человек свободной Галактической Ассоциации, как многие и многие сделали это до меня. К чему мне теперь законы этой земной псевдо элиты, маскирующей свой отживший прах в искусственной коже вечной молодости? Этой ГРОЗ, самоуверенной песчинки, вообразившей себя вселенским центром? Жалкая, убогая, провальная самодеятельность горстки земных ничтожеств.

– А… Как же? – бессмысленный вопрос не был задан.

– В горах есть подземный космодром. Там много чего есть. Ты знала, что существует и давно, параллельная этим дохлякам, по-другому организованная, военная структура, которая их приговорила? И если не удалось сразу очистить Землю от них, от их ветхого диктата, то это же произойдёт с неизбежностью всё равно. А ты, моя консервированная ягодка, к сожалению, попала в списки на ликвидацию. Раз ты уже обнаружена, ты обречена. И я не виноват в этом. И не от того, что поверх всем отмеренного срока незаконно ты живёшь. Хотя я и удивился, – сто шестьдесят лет! И эта та, кого я считал своей девочкой? Едва ли не ровесницей своей дочери? Ты не устала? Что нового ты узнала за эти бесконечные десятилетия?