Планета по имени Ксения

Ксения прижалась всем лицом к прозрачной сфере аэролёта. Это было невозможным совпадением, но за нею бежал парень, и он ухватил её за ремешок сумочки, и сумочка слетела с её плеча. Он нагнулся, поднимая её.

– Видите там! – закричала Ксения и указала вниз, – они как мы с ним тогда. Может, эта полянка и для них заветная? Трава возродилась, и те же цветы растут там.

Паникин вздрогнул от её неуместного крика, но ничего ей не ответил. Он взглянул вниз и не увидел ничего, кроме света и тени, их игры и причудливого переплетения. Мелькания древесных крон в бесконечных оттенках зелёного и золотого. Неуловимо быстро перемещающихся в этой зелени птиц, снующих над своими гнёздами, о чем-то поющих, – о солнце, о мошках и о вечности. Птиц плохо было слышно, но Паникин представлял их многоголосье.

Ксения глядела будто в некую линзу. Она видела выбившиеся завитки волос на шее у девушки, – приподнятые вверх волосы были собраны в хвост на макушке. Видела затылок светловолосого парня, одетого в чёрную облегающую майку и светлые шорты… Их скрыла крона раскидистого, старого дуба. Пышная, ведь был июнь, листва набрала силу и стала обильной, поэтому Паникин не видел их. А Ксения видела, как девушка-дриада вжалась в корявое и неподатливое массивное тело дуба, потому что парень вжимал её в этот ствол, целовал. Они как травы, птицы и листья были всё те же, но совсем другие, чем те, что цвели, щебетали, трепетали и целовались здесь сорок с лишним лет назад.

Паникин же в мыслях о птицах унёсся, как и птицы в ту даль, где рядом с его живым сыном щебетала девушка – пичужка из дальних миров. Она сбрасывала свою белоснежную зимнюю шубку и охорашивалась шёлковыми разноцветными перышками диковинного наряда. Она перемещалась по комнатам его жилья столь же быстро и деловито забавно, как делают птицы в замкнутом пространстве, и опасливо косилась в его сторону бирюзовым глазом, – вдруг он её схватит? Немилостиво обругает за нарушение неизвестных ей неких правил и приличий? Пугаясь чужих людей чужого мира, она пряталась время от времени за спину Рудольфа. Рудольф, смеясь, толкал её навстречу отцу, будто она была маленькой и глупенькой девочкой. Но она и была такой на незнакомой планете – потерянной, держась почти судорожно тонкими пальчиками за насмешливого спутника…

Он вздохнул. И Ксения как эхо тоже вздохнула. Аэролёт завис над соснами посёлка.

…Она ощутила спиной шершавую бугристую поверхность коры. Он её давил, и спасение было только в его губах. И когда она вошла своими губами в его, он уже не вдавливал, а прижимал к себе. Отрывал от ствола, тянул, и вот уже травы, которым она не знала названия, так велико было их скромное, но на самом деле обильное северное многообразие, щекотали кожу коленей, рук… И не было уже ей входа в эту линзу.

– Не войти дважды в один и тот же поток, – сказал ей мужской старческий голос, и Ксения ясно видела, что Паникин и рта не раскрыл.

– Вы слышали? Голос какой-то, – обратилась она к Паникину. – Банальность это, давно покрыт ряской времени ваш мифический поток, ставший болотом. – Таков был её ответ невидимке.

– Нет, – отозвался Паникин, – я ничего не слышу. Это твоя усталость. Ты сколько уже не спишь?

– Не знаю.

– Я две ночи уже. Теперь нам будет легче. Так бывает. Так все говорят. С каждым днём будет легче и легче.

– Не будет мне уже никогда легче.

– Будет.

Жив или нет, но разлука уже окончательная

Линза пропала. И не было никого на той дорожке. Она пустынно извивалась от окраин мегаполиса через лесопарк, переходя в лес, в котором и был их дом, ставший только её домом. Дорожка в лесной посёлок была заброшена, ею мало кто пользовался, и она зарастала.

– Ушли в лес.

– Кто?

– Те, влюблённые. – Кроны деревьев сливались в сплошную зелёную крышу, холмистую и непроницаемую для тех, кто мог подглядеть сверху. Лес таил тех, кто доверил ему свою любовь. Аэролёт опустился на площадку перед домом. Внутри никого не было.

– Информационный банк данных Земли, её живая душа и память хранит в себе нашу любовь. Значит, она была ей нужна и необходима. Она, Земля, отозвалась на мою тоску и открыла мне это. Сейчас. Нашу ту любовь. Её начало. Он тоже живой. Она мне сказала и это. Душа Земли бессмертна, а мы её мыслящие нейроны. Вечные, как и она.

Паникин молчал, ничего не понимая, поскольку плохо и вслушивался в её озвученный поток сознания, или полубессознательного бормотания. Для неё же самой её внутренняя речь была последовательной, связной, и лишь вырываясь наружу озвученными урывками, они и казалась её бредом.

Продолжение исповеди как необходимость исцеления ради другой жизни

«Я всегда была проста и незатейлива. А его окружали такие, умеющие плести свои словесные макраме. Лорка та же. Рита. Лорка была развитее в словесном смысле, уболтала, заплела. Смотрела ему в рот, подставляя ладони для каждого его слова и целуя пойманное как невидаль. Он и растаял. Вроде, и незачем ему было, если я его во всём устраивала, а тем ни менее, как-то произошло такое вот несчастье. Понятно, что для меня несчастье, а для них-то взрыв счастья, которым их головы взаимно контузило. А потом у неё залёт. Прямое попадание с первого раза».

– Вы Лоре верили? Что она была сама чистота, русская красавица с косой, всему миру будущая и любящая мать, что называется… А он поверил, поскольку я-то никогда ему не лгала. А кроме меня у него длительной связи ни с кем не было…

« А то, что до меня было, так чепуха сплошная и разовая безвкусица, как оно многим бывает и свойственно в юности, если родители не вложили праведных норм для жизни».

– В своей молодости кому он был нужен по-настоящему? Никому. Только мне одной. Тут вам мой упрёк, хотя и запоздалый, хотя и бесполезный уже… Лорка ему сразу промеж глаз и вдарила: «Я буду матерью, а ты свободен решать. Я приму любое твоё решение. Но ребёнка рожу по любому». Он же не мог стать подлецом. А я? Да что я!

«Как только он это сказал, я и пошла в бар, ночной, где толкались его дружки космодесантники, когда им давали волю. Нашла его товарища. Тот был влюблён в меня до расстройства сознания, так Рудольф над ним смеялся. И я нарочно всё сделала так, чтобы Рудольф узнал. И он узнал. Так и произошло моё падение. До этого я только дразнила его, хотела показать, что всем нужна. Но тут… Все эти его казарменные родственнички видели, как я сидела на коленях у его товарища, и как мы ушли потом. До сих пор помню спиной этот удар о грешную землю. Проснулась, а спина не чувствует любимых касаний… Чьи-то чужие ручищи тебя ощупывают… Боже мой! Прости мне всё! Хотя я и получила от Тебя по заднице сразу же, утратив всё, – и Ксения задохнулась, но глаза остались сухими. – Я подло надеялась, что он ни о чём не узнает, потому что сразу спохватилась, не хотела уже огласки. Раскаялась сразу же, поняв, что натворила. Никто бы и не узнал, но возникла Вега, она ему сказала:-«Шеф вам как бы всем отец, а его дочка всем будет как бы жена». Так она выражалась, вся затёртая и убогая на голову. «Она с Кремнем вчера отрывалась. Он, видишь, спит в казарме. Тренировки проспал».

– Как подумаешь, какая же ерунда стала причиной его высылки на Трол…

– Причину ты никогда уже не узнаешь.

– Но я её знаю. Рудольф подрался с Кремнем в баре, бросился на того первым, и в драке они разгромили всё помещение. Рудольф Сенечке сломал нос. Он был сильнее…

– Почему же набросился? Наверное, причина была?

– Это была такая мука… и она вовсе не ушла из меня по сей день. Прикасаться больно, потому я и обмотала её, эту причину, в несколько слоёв всевозможных самооправданий, самообманов . самоутешений. За драку с него, как с зачинщика сняли его третий уровень выслуги, а он так гордился своим продвижением. Он был там один такой, способный, умный. И его опустили, как малолетку на первый уровень. Он скрипел зубами, но не ушёл. А надо было. Плюнуть на этих железных воителей. Он не был создан для того, чтобы быть казарменным человеком. Он был утончённый, он был эрудит, а эти там? Роботы, которых программируют, знают больше слов, чем те воители. …

«Что было потом? Этого я не расскажу. Почему мы опять были вместе и потом? Я бегала за ним, караулила везде, висла на нём, и он не всегда мог устоять. Он был очень темпераментный, да и что там у него было с этой Лоркой».

– Он любил меня! Но не простил…

– За что не простил? – спросил Паникин. – Сам же приревновал, сам устроил драку, а ты оказалась виновата?

«Да как простишь-то такую сучку, какой я оказалась»?

– Ты ведь тоже замуж вышла…

– Потом уже папа познакомил меня с Бёрдом, вдовцом, его жена погибла на какой-то планете, она была героиней, а я дура дурой. Но Робин повёлся… Ничего не вернёшь, как я считала…

Аэролёт уже давно стоял на площадке, и Паникин слушал её, не выдавая ничем своих чувств к ней, к тому, что она рассказывала. Как исповедник. Наверное, ей было необходимо освободить в себе место для чего-то ещё, нового, что неизбежно придёт в её жизнь. Вскрыть старые архивы, развеять их по ветру.

Он осматривал старый дом Артёма Воронова, своего бывшего врага. И удивлялся тому, что такой влиятельный и знаменитый в своих кругах человек, жил скромно, и что его примеру последовал Рудольф, а мог бы обитать в немыслимых домах, сотворённых передовыми дизайнерами планеты. Кроме буйства цветников, затейливых игровых площадок для детей, и прекрасного леса вокруг, дом был старообразен, невелик, прост во внешнем фасаде. А он представлял себе дом сына, как некий многогранный иномирный кристалл, у которого и не поймёшь, где вход, где выход, и внутри он будто принадлежит другому измерению. Паникин такие дома видел и у менее значимых людей. Но по видимому, Рудольфу не было настолько важно, где обитать. Тихо, удобно, дети, природа, раболепная жена, вышколенная долгим страданием, пронёсшая через десятилетия свою любовь к нему. Чтобы не смотреть на эти стены, вид которых усиливал больное брожение мыслей, Паникин поднял аэролёт, понимая, что Ксению прорвало и надо дать ей излить выталкиваемые горем образы прошлого. Он поднялся и повернул в том же направлении, откуда они прилетели, глядя вниз и ища ту поляну. Но попробуй, найди её в лесу.

– Вот она, – Ксения поняла его поиски и указала на огромный старый дуб. Рядом росло дерево – многодерево, из одной точки земли выросло пять деревьев одновременно, они стояли, как в хороводе, сцепившись своими ногами-стволами и откидываясь кронами в разные стороны. Аэролёт опять завис над поляной, и они почти вывалились в пушистую траву, в часики, лютики, колокольчики. Одуванчики уже отцвели и были призрачно седые, тут же облепив их пухом.

– Рассказывай, – Паникин свалился в траву, раскинул руки, запрокинул лицо в первозданную, не истребляемую никакими человеческими греховными испарениями синеву. Закрыл глаза, решив при возможности заснуть, но делая вид, что внимательно слушает. Странно, но уверенность вдовы передалась ему, и он чувствовал себя уставшим, как после навязанного кем-то карнавала страшных масок, а теперь испытывал облегчение и сонливость.

Самая горькая новелла о любви Ксении

– Я приходила туда, в «Звёздный Персей». Они там обычно толпились. И девицы их, воительницы с железными ляжками. Я входила, подобная цветку, – Ксения продолжала плавное усыпляющее повествование, рисуя образы в воздухе, и Паникин их ловил.

– Я вовсе не восхваляю себя. Так и было. Я умела шить. Я была, что называется, на все руки мастерица и на ноги тоже, я же была балерина. Они раскрывали рты, мужики замолкали, девицы оглядывали, иные с наигранным презрением, скрывая зависть, другие с любопытством. Я садилась на его место и ждала. Он приходил. Не всегда, но почти всегда. Заказывал роботу напитки, черешню там, фрукты. Он знал, что я верна ему, он умел читать в моей душе, но я видела, когда он подходил, как под его спокойным выражением лица идёт рябь и возмущение. Он не хотел меня прощать.

– Да за что прощать? – опять спросил Паникин, вынужденно принявший роль исповедника.

– Но теперь-то что? Он так и говорил, чем искать другую, тратить на это время, силы, лучше уж ты. А Лоры будто и не было у него…

«Я же вошла в пике своей бабьей страсти. Я так любила его, как не умела прежде. Я при всех садилась к нему на колени. Все знали, что я его, никто уже не лез ко мне. Он ел черешню с моих ладоней, любовно касался губами моих пальцев, глаза мерцали лаской, а словами он меня якобы презирал, и косточки он плевал в мой подол. Я потом их собирала с платья, которое любовно шила к нашей встрече, платье было испачкано соком ягод…

– Сколько так могло продолжаться? Папа и уговорил меня выйти за Робина Птича. Я стала жить на другом континенте. Но расстояние – это же фикция! Мы все равно встречались. Только реже. От чего мне было только хуже… И я понесла, хотела сохранить ребёнка. Мой отец узнал. Его ничуть не волновало что ребёнок не от мужа. Но исследование, проведённое Ритой, выявило, что ребёнок-то родится уродом! О, эта Рита! Она была профессионалом разносторонним. Другое дело, что не желала себя ничем обременять. Устала. Прожить столько лет и не устать? Она и любить людей устала, она и ненавидеть их устала. Она жила и живёт как тень загробная, но только того не понимает. И тогда уже , подавив мою волю препаратами, привезли меня куда-то, где меня выпотрошили как рыбу и с пустым брюхом выбросили у родного дома, чтобы я отдышалась и отлежалась. В доме родителей. Потому что отец сказал, что у б…ей нет и не может быть мужей…

«Я сидела у бассейна и думала, утопиться что ли? Но это было и смешно. Я лежу на дне бассейна, прозрачная вода искажает и деформирует моё мёртвое лицо. Грешная Офелия! А мама? Что будет с ней? Я осталась, и всё вытерпела. Я вернулась к Бёрду. Но и он перестал замечать меня, хотя не выгонял. Жалел, что ли? Я стала как домашняя кошка. Есть она, нет, ему всё равно. Кормил только и никогда ничего не спрашивал, как не спрашивают у кошки, где она провела ночь. Спит она где-то в доме, бродяжничает, ему что? За что ему было это? Такой позор и наказание? Все знали об этом, в ГРОЗ…

– Я вернулась к маме. Нужен мне был его дом, пусть и в сказочном месте. У меня мама была одна. Отец практически покинул её. А она умирала. Жить ей оставалось совсем мало. И огляделась я окрест себя, как кто-то там, где-то и в некое время писал, «земля же была безвидна и пуста». «Душа моя уязвлена страданиями стала». Но до окружающих мне дела не было. Страдание жило во мне. Он собирался на Трол. И Бёрд – Птич куда-то сгинул. Теперь он был одинокой птицей, без гнезда и подруги, не желающей высиживать ему птенцов. Но у него были взрослые дети. Обошёлся ими…

«Я же стала вдруг бескрылой, стала ползать, тыкаясь носом в песок и пыль, перестала различать краски мира. Перестала испытывать влечение к противоположному полу. Начисто. И гулять расхотелось. Кошка спала клубочком в своей бывшей детской, спала и дни и ночи напролёт, но это уже метафорически, понятно. Радовало ли это отца? Да ничуть. Я стала как маска, улыбалась улыбкой – слепком и глядела пустыми прорезями глаз на мир, где ничего не было. Никого, в смысле. Ела, работала, где-то и путешествовала, и при этом спала. И вот, спустя годы после его отлёта, я нашла Ксена, маленького, умного, одинокого, способного не мешать, не будить…

– Мы с моим мужем Ксеном Зотовым вместе работали. И сошлись. До того дня как попала я на спутник, он был единственным у меня с тех лет. Я же погрузилась в эмоциональное монашество, а он не мешал ничему…

«И когда я сказала ему в то утро, когда притащилась, когда всё внутри было разбросано ночным ураганом и разбито вдребезги, наша с ним нирвана, с Ксеном то есть, – «Хочу ребёнка. Хочу родить, пусть и от постороннего самца. Терпи. Ты останешься на своём месте, я на своём, но будет ребёнок. Должен быть. Раз от тебя нет». Он ответил: – «Хорошо, я приму и это. И ребёнка буду любить. Как тебя. Как твоё продолжение». Но вы думаете, дело было в ребёнке? Нет, конечно. Ребёнок был следствием, которое Ксен согласился принять. Главным было вот что – мои ночные сексуальные пиршества. Всё вернулось ко мне в смысле ощущений. Но оказалось, что не только телесные ощущения мне важны. Моя метафорическая чёрная ряса монашки куда-то свалилась под ту его узкую постель в рабочем отсеке. Может, там до сих пор и валяется, незримая и отринутая моей грешной душой. Мне не удалось стать прежней и кружевной принцессой для него, но из мира безжизненных фигур я опять воплотилась в живую женщину. Я зашипела, расплавилась, а потом остыла в уже пожизненной форме его жены. Пусть и тайной, нечестной перед миром дневным, но пожизненной. Артур был лишь его подобием, замещением, обманом органов чувств…

– Не будет у меня второго Рудольфа. Но может быть я и смирюсь? Как-то я жила все эти годы, до того, как попала на спутник.

Ксения нагнулась над Паникиным и уставилась глазами- виноградинами в его страдающие, добрые и отпускающие ей её грехи, родные глаза.

«Я тебе не Судья», – мог бы он ей сказать, но промолчал. В полуседых вьющихся волосах запутался пух одуванчиков. Он щурился совсем как Рудольф, когда пребывал в недоумении от чего-либо. Бури в жизни этой женщины уже отшумели своё, выкорчевали её юное давнее счастье, забросали поломанными сучьями несбывшихся ожиданий, завалили каким-то наносным мусором. Но где и следы всего? Ни сучочка, ни листика, ни песчинки от минувших буйных ветров.

«Какое спокойствие в её лице и зеркальная гладь в глазах», – думал Паникин, удивляясь её женской выдержке. И впрямь женщина-маска. А ведь страдает. Или она накачалась препаратами для успокоения внешнего? Внутри-то её крутило, и в память она ныряла, защищаясь от ужасного неумолимого настоящего.

Паникин поцеловал в прохладную щёку женщину, не имеющую возраста, внешне молодую, а внутри? Какой она была? Под затопившим её горем в ней всё ещё жила страстная и не израсходованная женщина. Так и не успевшая отлюбить своё. Но может, ещё и найдёт кого осчастливить собою. Горе сойдёт, чёрная безвидная земля, как она сказала, зацветёт новой жизнью, новой любовью.

– Пора мне, дочка, – Паникин легко-легко подтолкнул её, и она направилась в сторону аэролёта. Но застыла.

– Я погуляю. Спасибо вам за всё, – и быстро заскользила по траве как по глади какой, к лесу, удивив его девичьим по легкости скольжением, узкая и фигурная, похожая на скрипку в чёрном траурном футляре.

«Оклемается быстро, непутевая рыжая головёнка, отходчивое и скользящее по поверхности жизни существо, – и в горе и в прочих своих состояниях. Душа проста, а память она уже выпотрошила, и будет ей скоро совсем легко», – так он подумал, поднимая аэролёт вверх. Настроив его на скоростной и высотный режим полёта, Паникин полетел в сторону запада, в Альпы, к Карин.

Оле-Лукойле из «Созвездия Рай»

«Началось», – подумала Карин, войдя в столовую, – «что же теперь, всё посыплется во мне, как бусины оборванного ожерелья? Память отказывать стала»? – Но она ясно помнила, что чисто убралась, прежде чем отправиться на траурную церемонию. Даже в такую чёрную беспросветную минуту жизни она не теряла привычных навыков и стремления к идеальной чистоте вокруг. Даже гудя под страшным напряжением горя, она утром убрала чашку после выпитого, всё равно! Чёрного кофе для того, чтобы там не свалиться в неподходящий момент. Вместо вкуса горячая горечь, расплавленная грязь, а не кофе, но пила, потому что привычка. И убрала после того, как робот всё вымыл и высушил. Чашечка опять красовалась в столовой горке, саксонская, из родительского наследственного сервиза. И вот чашка стояла грязная, с осадком, рядом красовалась на столе не убранная ажурная тарелочка с крошками от сливочного кекса, и опровергала её уверенность своей очевидностью. Разве она ела кекс? До сих пор во рту мерзкое послевкусие от нестерпимо горького кофе, и ни крошки сладкого не было у неё во рту с самого утра, не считая безвкусного напитка, данного женщиной в маленьком врачебном кабинете в том прозрачном и затейливом, а всё равно страшном здании. Карин притронулась к чашке, как к тарантулу, вскарабкавшемуся на стол, на её чистейшую салфетку, и отдёрнула руку в ужасе. Чашка была ещё теплая, а время-то сколько прошло? Опрокинувшись, чашка покатилась по столу, и кофейная гуща вылилась, изгадив салфетку. Что в ней, в салфетке, но Карин разозлилась. Она не любила нелепых загадок. Она не верила в привидения, в непознаваемое – необъяснимое. Она верила только в мистику камней, как и все страстные коллекционеры, любя то, чему отдавала свою душу. А любовь всегда иррациональна.

«Паникин, что ли, приходил и не дождался»? – так она подумала. Там она потеряла его из виду, пока сидела в медотсеке и вела мистический диалог с недалёкой женщиной-врачом. Она знала, что он ни при каких обстоятельствах не направится в банкетный зал ГРОЗ с теми, от кого он отплыл давно и далеко в другую сторону. Да ведь Паникин там остался, когда она садилась в свой аэролёт. Со всеми прочими.

– Но… Как же? – она никак не хотела позволять мыслям возвращаться к тому, что происходило безрассветным утром. Рассвет был, как ему и положено, но она пребывала во мгле. Надо жить так, что ничего этого не было. Никакого крематория, никакого погибшего. Кто там лежал? Разве это был он, Рудольф? Да что за нелепый розыгрыш! Кем устроен? С какой целью? И почему она не смогла себя заставить подойти, какая сила удержала её на месте? Разве так ведут себя матери на похоронах единственного сына? И Ксения, обмирающая от своей любви всегда Ксения, она не уронила и слезинки. Как это? И что за зловещий шут там объявился, из-за которого она грохнулась об пол. Вот это было зрелище! Пол, наверное, загудел под её тяжестью. Как и не треснул. Но был он очень мягкий, пружинящий, она помнила, как свалилась, словно на диван. Там всё предусмотрено.

Было во всём этом нечто, что она определила бы как сюрреализм, как наркотическое видение. И Карин больно уколола себя брошкой, которую вынула из ткани платья, маленький платиновый скорпион, подарок её сына ей. Укол был глубоким, и у неё выступила кровь на подушечке пальца. Нет, не сон, не видение. Тяжкая, неотменяемая реальность окружала её. Она уже забыла про непонятный непорядок, не до грязной чашки, не до тарелки с крошками от кекса и пустяшной салфетки ей было. Сил хватило только на короткую вспышку досады, а потом горе опять накрыло её.

Свалившись в свою постель лицом в белоснежное бельё с легким цитрусовым запахом, как она и любила, Карин дышала, пытаясь глубокими вдохами утишить боль, мешающую ей дышать в полную силу, и больше, чем воздуха ей не хватало другого – смысла своего существования. Ведь жил он где-то всегда вдали от неё, и это было ей естественно, – не видеть его годами. Что изменилось сейчас? Можно вообразить себе, что ничего не изменилось, и он продолжает где-то там обитать, как и прежде. Или опять отбыл куда-то, на тот Трол, к примеру.

И мысль о Троле вызвала содрогание памяти, и вышла из неё эта «Аэлита» Трола – обитательница неведомого космического борделя, нарожавшая, как оказалась, ему кучу детей. Откуда у неё и были такие способности бесстыдного обольщения? Как он тогда смотрел на неё, дрожа ноздрями и не умея скрыть накатившее внезапное вожделение к кроткой шлюшке, гладенькой и тихой, с бюстом, в который Карин хотелось ткнуть вилкой, чтобы проверить его на подлинность. Вот на этой самой постели сколько же он предавался этой своей неуёмной любви к девкам, используя в молодости любой момент отсутствия в доме матери. Никто-то его теперь не обнимет, не застонет от его проникновения в себя, не затрепещет от пролития горячего семени.

И обжигающая влага лилась из глаз – слёзы, так долго удерживаемые, промочили белую подушку, и плач сопровождался содроганиями, переходящими в крик, заглушаемый этой подушкой, и она её кусала.

– Мой Бог, дай мне поскорее забвение этого мира и его боли!

И забвение пришло, но не смертное, а сон увлёк её в свои глубины, выплеснув её сознание в мировую информационную изнанку Вселенной, называемую древним сумасшедшим магом Юнгом «океаном бессознательного», древним царством Морфея, а в действительности включилось действие препарата, данного женщиной – неожиданной родственницей, матерью её правнуков. И она увидела, ясная и успокоившаяся, как старик в чёрном и затейливом одеянии сидит рядом. Он гладил её плечи, руки, будто был её отцом, печально и глубоко глядя в её заплаканные даже во сне глаза. Так она их ощущала, как заплаканные, запухшие и мешающие как следует рассмотреть пришельца. Его же глаза были ярко синие, мерцающие, и не было в них ничего страшного, как и в нём самом, в его тёмном, но благородном, старом лице.

– Успокоилась, моя девочка? Вот и хорошо. У тебя всегда было и есть много пустых и бессонных ночей, я и буду приходить к тебе как Анимус из океана бессознательного, или как дедушка прекрасного Морфея, и я расскажу ту, неизвестную тебе, историю его жизни на Троле. Кто тебе расскажет это как не я. Кому, как и не матери узнать историю его падения, его блуждания в провалах вашего человеческого несовершенного, но всегда самонадеянного существования. Была ли эта смерть ему наказанием? Нет. Ушёл он и от наказания и от смерти, которая шла за ним по пятам. Теперь сам он будет наказанием и носителем смерти тем, кто стремится неограниченно далеко отодвинуть от себя пределы земного срока. Большего тебе сказать не могу. Хотел я сам стать для него Возмездием, хотел увлечь за грань земного обитания, поймать его на приманку, на ту, которая давно принадлежит вечности. Но дал ему право выбора и ошибся, сделав ставку на его ошибку. Ему же не дала совершить ошибку земная живая женщина, его жена, втащив его в самый последний момент во временные и спасительные рамки вашего мира, и горное озеро не стало преддверием его океана вечности. Но она, та Ксения, по любому бы его утратила. Он давно хотел уйти от неё. Нельзя приобрести любви через неправедную цену. Помнишь сказку твоего любимого старинного Андерсена? Про Оле-Лукойе? Вот я и буду показывать тебе картины иного мира и его прошлую жизнь. Хочешь этого?

– Да, – отозвалась она шёпотом, мало понимая смутную его речь, но уже не страшась его, проникаясь детским, но правильнее всё же, старческим доверием к его синим глазам на твёрдо выточенном, как камень, лице. Руки же его были ощутимо теплы, ласковы…

Карин раскрыла глаза, очнувшись, и увидела Паникина, сидящего на её постели, гладившего её руки. Она приподнялась и обвила его руками, в которых не было возраста, таким жаркими и нежными они стали, и он, бывший муж и отец единственного её сына, тоже обхватил её как в молодости, не ведая в этот миг ни собственной старости, ни отцовского горя.

– Девочка моя, – прошептал он пожилой женщине, – моя страдалица, прости меня за всё. За то, что я не хотел простить твою оплошность, за то, что мы не родили с тобой ещё и других сыновей, и дочерей тоже. Прости за невозвратное, прости…

– Ты почему не полетел в ГРОЗ? – спросила она обыденно, будто он и не просил у неё прощения за всю их жизнь, оставшуюся позади, и вернуть которую было невозможно.

– Что я там забыл? Я же дал слово – порога этой ГРОЗ не переступать вовек. А завтра мы устроим свой обед в «Лесном Тереме» для своих родных. Ты прилетишь?

– Это там, где была его свадьба с Ксенией? Бедняга, она опять его утратила. Но если он погиб на её глазах, как она уверяла, почему этот «Оле-Лукойе» уверяет, что она его спасла?

– Кто? – поразился Паникин. Ещё одна помешанная, не слишком ли тяжкий это груз для него одного?

– Так он себя назвал. Старик. Имя-то из детской сказки. Настолько и древней, что неудивительно, что ты и не знаешь его. Не считай меня сумасшедшей, я только пересказываю тебе сон. Слишком яркое впечатление, чтобы не поделиться. Успокойся. В «САПФИР» я не попаду. Мне это не грозит. Ты зачем залез ко мне в моё отсутствие и съел мой сливочный кекс?

– Когда? – сомневаясь в её адекватности, Паникин включил мягкое освещение в спальне, чтобы лучше её видеть.

– Да ладно. Разве мне жалко для тебя кусок вчерашнего кекса, дурачок! Я тебе ещё испеку, совсем свежий. Вот встану сейчас и настрою робота на выпечку. Там будет Артур? В «Тереме»? Та женщина-врач сказала, что он прибудет со дня на день. У него оказалось врождённое свойство кочевника по женским шатрам, как у тебя и у Рудольфа. Он тоже всюду оставляет после себя жён и детей. Но не исключено, что это мамаша передала ему свой кочевнический нрав. Артур будет один или с очередной женой и парочкой чудесных детишек?

– У него нет жены. А дети, наши внуки, правнуки, все будут. Та врач это Вика. Она вполне счастлива и теперь. Она опять вышла замуж уже на Земле. Такие же, как ты или та несчастная Ксения, это редкость. Для большинства у любви век не долог.

– Животные атавизмы развития, недоношенное, в смысле социальной уже эволюции, сознание, сползание на первобытные отношения, принятые в тасующихся группах кочевого раннего человечества. Бродячие самцы в поисках территорий пропитания набредали на кучкующихся самок с детёнышами, там застревали и шли дальше. И так от одной группы к другой. Древние люди были не стадными, не волками-одиночками, а именно тасующимися группами, сбивающимися в сообщество лишь по определённой необходимости. Отсюда импульсы бегства от одной к другой. Или проще, отсутствие высшей надстройки в сложнейших мозговых структурах, вот что это. У человека же разумного, человека нравственного одна жизнь, одно сердце и одна любовь. И ответственность, человечность в этой любви выше сексуального инстинкта всегда. А то хвалятся своим отвязанным инстинктом от самых ценных, самых подлинно человеческих, приобретённых в мучительном развитии качеств. Выставляют вырвавшихся вперёд, отборных людей как неких чудаков в противовес стаду отмытых, рассудочных животных, Он какой, Артур? Почему ты никогда не показал мне его?

– А ты им интересовалась? Чем ты вообще в этой жизни интересовалась, кроме мертвечины? Музейный хлам, камни какие-то. Ты же говорила, это дети чужих женщин, и это их головная боль, а мне и моей предостаточно было, другой не надо, не вынесу.

– Неужели я так говорила? Артур похож на отца? Такой же, как тот мальчик Андрей?

– Мальчик, – невесело усмехнулся Паникин, – Артур давно заматерелый мужик. В общем-то, не похож он на отца. В природу матери пошёл, сама же сказала. Волосы южные, характер душевнее. Сама увидишь. Не плачь, родная. У нас с тобой столько внуков и правнуков, наш сын за нас с тобой уж постарался.

– Артур не его сын. Неужели ты никогда не понимал этого? Не чувствовал, что это был совсем чужой нам ребёнок? Та Клара была заурядная блудница, а он променял её на шедевр, каким была Ксения. Он был слишком молод, чтобы понимать это тогда. Она обманула его, она разъяла окружность чужого счастья и единения, но ничего не приобрела для себя. Вероятно, что-то в тот момент происходило у них, некий упадок, так бывает, к сожалению, она и вторглась в этот не самый их лучший день. Да и испорчен он был, деформирован этой древней Клариссой-Ритой. Она же периодически пила его свежую молодую силу, а его отравляла продуктами своего распада.