Планета по имени Ксения

– Там возникло странное несоответствие со временем, указанным вдовой. Она говорит, что вызвала спасателей сразу, а экспертиза установила, что тело пролежало в воде много часов. Где она-то была в это время? В отключке, что ли, валялась на берегу? Уверяет, что нет. Но где была столько часов? Не помнит. На расстройство психики не похоже. Полностью адекватная женщина. Рассказала, что прибыли вместе, были всё время рядом. Тогда как могло такое произойти? Там служба спасения буквально рядом, в горах. Там старинное поселение, есть отель для туристов. Они отозвались тут же, прибыли молниеносно, а как вытащили, то оказалось, человек утонул почти сутки назад! Ты-то где была? Тут, говорит, сознание не теряла. Контактного браслета у неё не было, а дочь, вызвавшая спасателей, уверяет, что ей самой вначале позвонила обезумевшая от шока мать, и это подтвердилось, потому и вычислили все координаты, зафиксированные уже на контакте дочери, но у самой мамаши браслета не оказалось, и не нашли его нигде. На руке же её остался ожог. Она не помнит и не понимает ничего, как и что…

Карин слушала обо всём впервые, ей никто ничего не рассказал, а она гордо не спрашивала. С ней никто не хотел общаться, будто и не была она его матерью. Ни Рита, ни Ксения, ни Альбина, напоминающая своим характером какую-то сектантку-затворницу, а не юную девушку, кем она была. Все слова через почти сжатые губы, односложно, чёрство. Рита общения избегала, пряталась где-то все эти дни. Ксения же утратила разум, и её спросить о чём-либо было невозможно. Она провалялась в спальне лицом в постельное бельё, впав в полнейшее бесчувствие на целые сутки. Возле неё всё это время сидел человек с белоснежной гривой волос на голове, красивый и отрешённый. Он представился врачом из ГРОЗ, но само имя и фамилия ни о чём не говорили Карин, и она их тут же забыла. Отчего-то у Карин возникло впечатление, что она знала этого человека когда-то давно и даже близко. Может, было это в её детстве? Но в то же время лицо его не было ей знакомо. На церемонии прощания его не было.

Старик в чёрном облачении стоял у выхода и ждал её. Это был другой старик, не тот, что сидел возле Ксении в её доме. Тот был буднично-обычный, нормальный человек, а этот… Что было с ним не так? То, что был он печален, это как раз было естественно применительно к ситуации, но он настолько призывно смотрел на Карин, он словно звал её в свои отеческие объятия, тогда как она его не знала. «Не слишком ли много развелось вокруг меня странных и неизвестных стариков»? – подумала она.– «Что это за нашествие неизвестных родственников, которых я не знаю, и никогда не знала»? Глаза же ветхого старца были промыто синие, яркие и блестели кристаллическим блеском. От слёз, решила Карин.

– Вы кто? – спросила она, ощущая почти физические уколы, доставляемые его глазами, он как будто тыкал невидимые иглы в её мозг.

– Ангел возмездия, – ответил старик. Он был ей по шею и, опустив свой пугающий взор, уткнулся в её грудь, высокую и ничуть не старую, изучая рисунок на платье, составленный из декоративных «космических», как их называли, кристаллов. И от этого его изучения каждый кристалл становился раскалённой иглой, вонзающейся в тело, в грудь, вызывая боль, как то воспоминание о кормлении ею своего единственного ребёнка в жизни, своего младенца-сына. Там в памяти сын менял свой облик молниеносно, став уже юношей. На его светлые кудри падал свет из витражного окна музея, когда он перебирал старинные минералы и казался ангелом, сошедшим с картины гениального художника в своём стальном костюме и белой рубашке, оттеняющей воротничком его бесподобную, успевшую загореть стройную шею, уже мужественную, но по-юношески нежную. Карин задохнулась, теряя твёрдость в ногах и осознавая, что пол плывёт и колеблется под нею…

– Демон ты, – сказала она чётко, но уже плохо поддающимися ей губами, – он безгрешен как дитя. Все грехи мои. Я отвечу перед Творцом. За всё. Ступай отсюда! – и упала тяжко на серый искрящийся пол, но мягкий, предусмотрительно так устроенный, чтобы никто не смог сильно ушибиться. В таком месте люди теряли сознание часто. Те молодые ребята подбежали к ней, а старика уже не было.

«Ты веришь в существование «Созвездия Рай»?»

Карин очнулась в медотсеке. Рядом сидела милая женщина-врач, круглолицая и добродушная, от неё веяло спокойствием. В самом помещении было прохладно, тихо.

– Вы тут работаете? – спросила Карин. – В крематории?

– Нет. Я же рядом с вами там стояла, не заметили? Я и в доме рядом с Ксенией была, когда вы приезжали. Не заметили меня? Мы вместе с нею работали на Земле-2. Я врачом, она в растительном, пищевом секторе. Не удивительно, что вы никого не замечаете. Такое горе! – и она заплакала, закрыв скуластое лицо ладонями. Но быстро взяла себя в руки. – Врач-старичок, который тут работает, преподавал у нас в Академии, вот узнал, оставил меня с вами. А теперь здесь.

– Отчего же мёртвых лечит? – усмехнулась Карина даже в такой момент.

– У него тут кабинет скорой помощи. Сами видите, что за место. Никогда не узнаешь, какая помощь понадобится живым….

– Да? – пустым голосом отозвалась Карин, лёжа на белом прохладном диване, – Ещё один старичок? Он какой? Почему он как шут из старинной игровой постановки? – она вдруг подумала, не тот ли это старик, из-за которого она и упала в обморок.

– Шут? Почему он шут? Нет. Благообразный старик, очень, очень древний, но проживший невероятную жизнь. Вы не знаете меня, а я мать ваших правнуков.

– Как это?

– Так. На Земле-2 Артур – ваш внук был моим мужем.

– Был? А теперь что с ним?

– Всё хорошо с ним. Это же всегда так на отдалённых объектах происходит. Семьи часто лишь на время службы. Это и не предосудительно.

– Конечно, не в средневековье, кажется, чтобы осуждать повсеместный блуд.

– Там не та Земля, какая окружает нас здесь. Там всё немного по- другому. У нас родилось двое сыновей. Вы счастливая, у вас внуки, правнуки. У дочери Рудольфа Елены тоже родился сын. Видите их сколько, его потомков. И ваших.

– И что? Разве это способно для меня заменить его? Утешить? Это же не мои дети. У них свои матери. А я никогда не смогу попросить у него прощения.

– За что?

– За всё. За то, что не умела дать ему почувствовать свою любовь, а он считал, что я плохая мать. Он думал, что я считала его своей неудачей. Но всё дело было в том, что я не любила себя и не любила мир вокруг себя. Я всегда была одинока. Ты любишь детей? Люби их. Люби больше себя, и твоя любовь будет их спасением в течение всей их жизни. Она не даст им оступиться, пойти во тьму, если эта тьма потянет их к себе.

Женщина прикрыла узкие глаза веками, обрамлёнными колючими и прямыми ресницами. Сколько же ей лет? Карин была уверена, что она не молода. Уж точно не ровесница Артура.

– Где же Артур?

– Он не успел на церемонию. Он же далеко. Но прибудет. Хотя, чего уж.

– Он красив как был его отец? Хотя почему был? Он и остался.

– Да. Он неповторимо красив, необычайно. Как мало кто и бывает. Он в свою мать. Разве вы его не видели?

– Давно. – Карин было стыдно признаться, что она с младенчества не видела Артура и не интересовалась даже записями о нём.

– Похож на отца? Какой он?

– Он темноволос, а так… – женщина замялась, – Он скопировал свою мать. Во всяком случае, все говорят, когда они находятся рядом, что сын мало похож на отца. – И тут она спохватилась, что говорит о Рудольфе, как о живом и замолчала в смущении.

– Если бы он знал, как я ждала его тогда после Черногории, как томилась и плакала втайне. Он бы прилетел, и сын был бы его. Но не случилось. У Рудольфа был другой отец. Но если бы был тот, то и Рудольфа бы не было. Ведь был бы кто-то совсем другой?

– Вы о ком? – Женщина смотрела с сочувствием, явно считая, что она заговаривается.

– Так это.

Вика протянула ей холодный напиток.

– Если он любил меня всю жизнь, как уверял, как смог он так расплющить жизнь моего прекрасного сына. Как был прекрасен мой сын в юности. Кто был ему равен? Он был силён, умён, невероятен, но, правда, его заносило от избытка жизненной энергии. А этот требовал от меня сына, похожего на него, но как я могла простить его предательство? И вот он тоже где-то пропал. А Рудольф? Где мне взять его теперь? Моего мальчика. И другого я уже никогда не рожу. Время моё истекло для материнства, мне девяносто.

– Да что вы? Вам больше сорока и не дашь.

– Ну не льсти. Хотя да, я знаю, на сколько лет я выгляжу. Но что толку выглядеть? Если ничего уже не изменишь? Если я пуста, как туннель в никуда. Почему я не рожала много детей, как хотел Паникин? Какие дети могли бы у нас быть, если судить по Рудольфу. Я была здорова, как мать Деметра. Это мой бывший муж Паникин так меня дразнил. Мать Деметра. Вы знаете, кто это мать Деметра? Это аналогия вашей русской Матери сырой Земли. Паникин когда-то объяснял мне свои полоумные теории, что «Мать сыра земля» это не от того, что она сырая в смысле мокрая, а это след древнего звучания, хранящий в себе древний смысл. Тогда каждый слог был носителем смыслового понятия. Ра – это символ и светила и живоносной разумной силы в мироздании, с – союз, это понятно, и они сопряжены в любви и порождают жизнь. Как-то так. Но я не помню. Я никогда его не слушала. А вот Ксения, смотрите, какая она разумная оказалась, а была в юности сущая дурочка. Она родила ему шестерых детей.

– Ксения? – удивилась врач, – У Ксении только двое детей.

– Как? А другие чьи?

– Их матерью была Нэя. Она погибла на спутнике.

– Нэя? Это ещё кто?

– Ну как же. Она была его женой и на Земле. Тут родила ему дочь. Ту, Елену, о которой я вам говорила.

– Нэя? Аэлита?

– Почему Аэлита?

– Но… Она рожала ему детей? Эта космическая блудница?

– Как блудница? – у женщины расширились её узкие глаза, и в них возникло выражение изумления. – Нэя была верна ему всегда. Не считая того их разрыва, виной которому был сам Рудольф. Она была редкой доброты. Женщина Ангел.

– Ангел? Какой ещё Ангел? Ангел Возмездия…

– Почему возмездия? Возмездия за что? В чём был виноват Рудольф?

– Ни в чём он не был виноват. Только я. Одна я. Жестокая мать, не имеющая права на то, чтобы иметь детей. Мать, которая не дорожила им, пока не потеряла его на двадцать лет. Он вернулся, но уже не дорожил моей любовью, не нуждался в ней, его любили другие женщины. А я, вы представьте, в его прекрасной потрясающей юности я подтолкнула его к этой Рите! Да что там, не подтолкнула, а грубо и с насмешкой пихнула в спину. Она развратила его, а он был так чист, мечтателен, он жил в своих мирах, он ещё ничего не понимал в жизни. Он поверил, что она полюбила, и полюбил сам, а она? Разве вы знаете, кто такая Рита? И не узнаете ни от кого. А я скажу вам. Она из тайного клана омоложенных, она очень старая на самом деле. Такая же гулкая и пустая внутри, как металлическая труба, вся искусственная, давно утратившая память о своих прошлых жизнях. Где тут душа? И вот мой мальчик, – волосы струились ниже ушей, казались сотканными из солнечных лучей, на совершенном и уже мужественном лице играл нежный румянец юности. Он был похож на ангела Леонардо да Винчи. Вы знаете, кто это Леонардо да Винчи? Кто сейчас это знает. Он был древний гений. Тоже своеобразный человек-Ангел. Как я любила его, моего Рудольфа, но не умела выразить свою любовь, считала, что её слюнявое проявление помешает ему стать настоящим мужчиной, ведь он жил в разорванной семье. То с отцом-гулякой, то со мной. Я думала, нельзя воспитывать мальчика одной лаской. Но едва он отворачивался, как я мысленно целовала его ангельские кудри. Но майн Гот, эти ангелы!

Карин настолько мало интересовала персона, сидящая в кресле напротив, что она даже не спросила её имени. Она уже забыла и об Артуре и его детях, совместных с этой некрасивой женщиной.

– Вот подумай, я любила отца Ксении всю жизнь, а Ксения всю жизнь любила моего сына. У меня не было детей от Артёма, а Рудольфу детей рожали другие женщины. Как она плакала тогда, когда шла от меня по ночной улице в свою жизненную пустоту, где жила без него. А он? Привёз эту блудную дочь – скиталицу Космоса из какой-то заброшенной и полузабытой земной колонии. Я слышала, что там царит полное падение нравов, в этих оторванных от Земли местах. Люди дичают и деградируют. А как известно, первейший признак деградации – половая распущенность. В этом космические девки наловчились – играть на древних инстинктах. Он и не устоял. Но всё же, Ксения сумела родить мне Ариадну. Я столько мечтала о моей Ариадне. Она очень похожа на меня. Когда она вырастет и родит сына, он будет похож на Рудольфа. Ариадна всегда со мной, когда возвращается из школьного городка. Моя драгоценная и любимая девочка. Я почти не отдаю её Ксении. Зачем ей столько детей? У меня же лишь одна Ариадна.

– Конечно, – успокаивающе погладила её руку женщина, – никто не заберёт у вас Ариадну. Ведь Ксения хочет покинуть Землю, вернуться на спутник. Она не может простить Земле гибели мужа, говорит, что не будет жить под этими небесами.

– Не будет жить?

– Здесь, на Земле. На спутнике будет. Там открыта планета, во всем подобная Земле, но первозданная. Ей дали имя «Ксения».

– Как ты думаешь, где оно это Созвездие Рай? Если его нет, то зачем мы тут страдаем? В этом аду? Стареем, умираем. Ксения хотела, чтобы его ещё и отпевали в православном храме, но он был равнодушен к архаичной вере. Я католичка, если по происхождению, но я тоже равнодушна к вопросам вероисповедания. Я верю в высший смысл жизни, да, хотя и не понимаю его. Не нахожу. А вы? Вам близки религиозные поиски?

– Мне? Моя мать буддистка, если, как вы сказали, по происхождению. Папа русский, но верующие ли они, я не знаю. Они живут в Приморье. Папа – ихтиолог, а мама выращивает жемчуг и прочую морскую экзотическую фауну на Дальнем Востоке.

Карин ничуть не интересовали её родители, но она была ей благодарна за тихую успокоительную болтовню, внимание к себе. Каким-то образом случайное общение с ласковой женщиной уносило её как мягкий поток от боли, режущей душевную плоть, отдающую во все её физические органы, сжимающей их оттяжкой, и всё в ней беззвучно стонало. И вот как-то стало легче. Карин уже не вспоминала о жутком чёрном старике. Исчезнув, он утянул эту её непомерную боль с собой во вне, в пространственную щель, откуда и возник.

По потолку – искусственному небу раскинулись розовеющие перистые облака, слагающие своим бессмысленным узором вполне осмысленные картины неземного Рая. Вон берега сказочных морей, вон мерцающие и тающие в дали города и башни, где живут души ушедших из этой Галактики людей, где они отдыхают в селениях своего Творца от утомительной тяжести физического существования. Счастливыми розовеющими, вечно юными лицами они глядят вниз и посылают тем, кто остался, своё утешение и надежду на обязательную встречу. И прощение. За всё.

– Как думаешь, он меня простит?

– Кто? Бог?

– Почему Бог? Я ни в чём не виновата перед Богом. Я несу свою вину только перед ним, своим сыном. Мало дала ему любви.

– Но если вы виноваты перед другим человеком, то это значит, и перед Богом.

– Разве так?

– Да. Как же мы можем причинить непосредственно обиду Творцу мира, только если через его творение.

– То есть, я виновата и перед Богом?

– Вам виднее. Я не священнослужитель культа.

– Думаешь, надо просить у Бога прощения тоже? За недостаток любви? За скупость сердца? За себялюбие?

– Да. Надо. Бог прощает, если человек очень хочет стать другим, добрым.

– Прощает?

– Да.

– Но ведь он не дает нам другой жизни, чтобы всё исправить? Хотя вы, буддисты, верите в реинкарнацию, не думаю, что она есть.

– Я не буддист и не верю в реинкарнацию. Но я верю, что нашим земным воплощением жизнь не завершается.

– Веришь в Созвездие Рая?

– Хочу в это верить.

– Верь. И я верю.

– Вы полетите в Москву, в банкетный зал в ГРОЗ? Там будет поминальный обед.

– О нет! Эта ГРОЗ… Обойдусь без их обеда, без их трескучих речей. Не хочу никого из них видеть и слышать.

Не дожидаясь конца церемонии, она вышла на улицу. Нестерпимо ярким и кощунственным показалось ей утреннее солнце, щебет птиц старинного лесопарка, окружающего кристаллическое многоугольное здание, жизнерадостная круговерть жизни вокруг, пронизанная светом, ветром, сиянием неба и шелестом деревьев. Всё было как всегда на своих местах, давило на глаза буйной яркостью цветущего леса, освещаемыми солнцем тропинками, маняще убегающими в чащу.

Когда-то, когда Паникин впервые привез её в свою древнюю Московию, она удивилась почти тропическому буйству летней здешней природы. А представляла её как-то иначе, скудной и унылой, хотя никогда и не интересовалась флорой средней русской полосы. И сейчас это впечатление было столь же ярким, как и тогда, но если в те времена оно было захватывающе новым и радостным, молодым, то сейчас горестным, невыносимым. Вечно возрождающаяся красота природы оскорбляла её, раздавленную горем и старую.

Чёрная тень мелькнула на одной из дорожек, углубляющейся в незнакомый ей лес, но она смахнула эту тень с глаз, промокнув слёзы платком. Может быть, это была тень большой птицы, промчавшейся низко под кронами, и из-за слёз, искажающих очертания мира вокруг, показавшейся несуразно огромной. Не было там никого. Ни единого пешехода. Пусто, не в смысле наполнения природной жизни, а в том смысле, что не было вокруг людей. Что им и делать в таком печальном месте? От того, столь пышно и обильно росло всё вокруг, что никто тут не ходил, не гулял без горькой на то нужды. И попав сюда раз, кто бы и пожелал тут повторно прогуляться?

Из здания вышел старичок. Весь светлый, одетый в кремовую рубашку, такие же брюки, и с белейшей пышной шевелюрой на голове. Вместе с ним вышла та женщина из медотсека, и Карин поняла, что привидевшийся старец в чёрном ни в чём не походил на этого благостного стража при чужом горе. Чтобы избежать повторного контакта с женщиной, оказавшейся родственницей, не нужной, безразличной, а теперь и неприятной после своих ей откровений, Карин поспешно направилась к аэролёту. Машина стояла на площадке, выложенной плитами нежнейшего цвета, цвета распускающихся бело-розовых яблоневых соцветий, словно это был Дворец бракосочетания, а не крематорий. Кроме аэролётов тут тоже никого не было. Какой-то умник придумал рисунок для покрытия, похожий на китайские иероглифы. К чему это и было тут, в русском Подмосковье, но безвкусия хватает повсюду. И прочитать эти псевдоиероглифы было не под силу и китайцу, никому на свете, как и расшифровать смысл отменяющей всякий смысл смерти.

Ксения не верит в абсурд происходящего

Когда выходили из здания крематория, Ксения обратилась к Вике, пока все топтались на площадке, выложенной такими странными плитами, словно это была территория при китайской пагоде.

– Ты заметила? Это же был не он! – она не проронила ни единой слезы, и даже нечто вроде странной, но знакомой Вике по жизни на спутнике, улыбки бродило на её губах. Но это, как решила Вика, была невротическая улыбка.

– Не он, – всё так же улыбаясь, повторила она, – и я не безумная, не думай. У него не было такого худого лица. А нос? А залысины? Волосы не вились, гладкие. А тело? Я прижалась, оно хрустело под комбинезоном. Твёрдое и хрустит. Это же не он!

– Тело было заморожено, – тихо сказала ей Альбина, трогая Ксению за рукав чёрного платья.

Вдова была обтянута им столь плотно, всё же это было платье времён её давней юности, то, в котором она хоронила свою мать. С тех пор Ксения раздалась, но не понимала этого, и было ей всё равно. Она никогда не носила чёрной одежды и категорически, наотрез отказалась заказывать себе не похороны траурный наряд. В день же прощания она обрядилась в белое батистовое платье с вышитыми на нём орхидеями. Она возбужденно уверяла дочь в том, что Рудольф любил её в этом платье и будет рад, если она придёт в нём, потому что там будет представление с масками. Её тело просвечивало через полупрозрачную ткань, платье было для юных девушек, но Ксения не соображала этого. Альбине с трудом удалось найти в обширной кладовке, в одном из контейнеров для хлама некое чёрное платье, и с уговором, почти силком впихнуть в него Ксению. Она оказалась обтянутой как гимнастка перед выходом, но мало кому и было дела до странностей вдовы.

– Мало ли кого там нашли в этом озере? Да это и вообще был неизвестный человек. Не он. Он хотел от меня сбежать на свой Трол, он по нему тосковал. Думал найти там свою первую жену, ту Гелию.

– Нет там никакой Гелии, – сказал ей Антон, – она погибла.

– Так на худой конец найдёт двойника Нэи. Или любую, он тосковал по тем сливочным и нежным женщинам. А на земле таких не находил. Он так и не смог полюбить меня. Не смог. В прошлое нет дверей. Так он мне говорил. Он со мной жил из жалости, из любви к детям, а не ко мне. Вот он и сбежал, как дети подросли.

– Ксения Артёмовна, он не мог бы вас так покинуть, что вы…

– Не мог так? Но ведь покинул всё равно. Лучше уж так. Он готовил это бегство. Он дал мне какой-то наркотик, я и сошла с ума, временно. Я сказала, это мой муж, и они сразу приволокли тело сюда. Раз уж вдова опознала. А чего я могла там понять? У меня глаза заволокло серым гелем каким-то.

– Ты не забывай о процедуре опознания другими людьми, о генетической экспертизе, наконец, – подала тихий голос скорбная бледная Рита. – Человек такого уровня, не бродяга какой…

– Вот именно! Уровня! Он заранее всё подстроил. И некто впихнул в базу данных эту твою генетическую экспертизу. Иди, займись расследованием. Теперь, когда вместо него осталась горстка пепла. Да и тот символический. Папа мне рассказывал, что не остаётся ничего после этой кремации в плазме, где температура несколько тысяч градусов, или сколько? Это же не древнее сожжение в древних печах. Отдают же родственникам, у кого есть в этом потребность, как дань прошлым верованиям, синтетическую пыль – порошок. Я что ли слепая? Я что ли не чувствую, что это был неизвестно кто? Альбина, ты что же, не поняла, что это был чужой человек? А мать? Да где она? Чучело каменное. Она и не глядела в его сторону. Боялась оскорбить свои глазки видом тлена. И дети говорили, мама! Кто это? Волосы тёмные у этого были. У Рудольфа же светлая масть была, а в последнее время из-за седины он был как альбинос. Он же поседел ещё на Троле. В молодости. И он не хотел молодиться. Да вы что! Дура я, по-вашему? Вот был бы тут Артур или Ратмир, они бы сразу всё сказали. А ты! – она стремительно надвинулась на Риту, и та отшатнулась. – Ты же поняла всё! Чего разоделась как куколь! В какой такой траур, когда ты презираешь все человеческие обряды и традиции? На мамины похороны вырядилась, я помню, как на бал! Блестела и переливалась как голографическая картинка! Но мстила мне, я видела, как ты ликовала про себя, как у тебя глаза в глубине злорадно вспыхивали. И теперь, ты нарочно затеяла представление ради меня! Ты что, не видела, что это был посторонний человек? Одна я среди вас умников сумасшедшая?

– Люди часто меняются неузнаваемо, Ксюша. А волосы были смазаны гелем. – Всё также тихо, но пряча глаза, отозвалась Рита.

– Да ладно, меняются! Что я слепая настолько? Да он сам и подстроил всё! И экспертизу эту генетическую подсунули в ваш космический суперкомпьютер по его приказу солидарные с ним люди. Он всё это смоделировал заранее, он хотел сбежать и сбежал…

Увидев, что Вика направилась к врачу-старичку, отдалённо стоящему у входа в здание и, поняв её намерение, Ксения отошла ото всех в сторону.

– Не надо мне ваших успокоительных. Я вполне адекватна, и всё понимаю. Не полечу я в вашу ГРОЗ. Сейчас там слетятся все ваши б…ди, будут речи гундосить, вспоминать, как там с ним то, да сё. Все врать будут, а сами хмыкать про себя, вспоминая свои игрища. Знаю я, как у вас там. Я тут погуляю.

Она пошла почти бегом по тропинке, ведущей в чащу. Альбина хотела бежать за ней следом, но Антон удержал её,

– Может, пусть? Ей станет легче одной. Тут кругом ведётся наблюдение. Она не сможет себе ничем навредить. Вы как считаете? – обратился он к Вике, не отпуская от себя Альбину. Рядом сгрудились несчастные дети. Антон обнял Рудика, стоящего к нему ближе всех прочих.

– Да пусть, – согласилась Вика, – не думаю, что ей что-либо грозит. У неё крепкая психика. А то, что она говорит, это самовнушение. Ей так легче. И пусть. Пройдёт. – Вика обхватила одной рукой Толика, а другой Алёшу. Андрей стоял возле Риты. Он выглядел совсем взрослым, – высокий и уже вполне себе независимый по виду. Рита взирала на него с материнской и не скрываемой любовью. Он был сильно похож на отца. В его руках был небольшой контейнер-урна, и он не верил, что это всё, что осталось от его отца. Он беспомощно и вопросительно обернулся ко всем, как бы задавая всем вопрос, который он не облёк в слова, но его все поняли и без слов. За ним пряталась от матери ярко-красивая белокурая девочка, наряженная в бархатное тёмно-зелёное платье с чёрным воротником из кружевного шитья, расшитого кристалликами горного хрусталя. Ариадна. Карин постаралась разодеть девочку даже в такой скорбный день. Девочка со страхом наблюдала за матерью, та пугала её сильнее мертвеца, о котором ей сказали, что это отец. Она не поверила в это.

Что касается Ксении, то все делали вид, что это в порядке вещей, подобное поведение безутешной вдовы.

– Где Карин? – спросил Паникин, озираясь вокруг.

– Она улетела домой, – ответила Вика, – я дала ей успокоительное. С ней всё нормально. Очень выдержанная женщина, хотя она так страдала, – Вика умолкла смущённо, чувствуя себя дуррой, так как говорила всем очевидные вещи. Но о чём говорить, она не знала. Публика напрягала её, простую женщину, в основном тут стояли влиятельные лица из космических структур.

– Я поищу Ксению, – сказал Паникин, он был изгой из числа толпившихся тут сотрудников ГРОЗ. Он держался заметно в стороне от них. – Я найду Ксюшу и отвезу её домой. Вы все не волнуйтесь. – Он уже взял себя в руки после срыва у всех на виду, и был только бледнее, чем обычно, а так по виду совсем спокоен. Все закивали, заговорили разом друг с другом, и каждый пошёл к своему аэролёту, чтобы лететь в Москву, в банкетный зал ГРОЗ, на обед, который их ждал

Понимание запредельно-подлого розыгрыша

Ксения без труда нашла ту полянку. Июньское разнотравье, лиловые, белые и жёлто-фиолетовые лесные цветы, луговые дикарки заполнили всю поляну целиком. И Ксения удивилась, сев на сочное это покрывало, тому, что никогда после того раза они не посещали эту, их заветную с Рудольфом полянку, оставшуюся в них навсегда, хранящую, возможно, в себе, в своей земляной памяти их юную близость. Как хорошо было на ней лежать, мягко и тепло, почему ни разу они не пришли сюда уже летом? Не вспомнили? Нет, и не забывали. Но отчего-то не пришли.

Ксения утопила голову в юной ещё траве, сочной и чистой, не жёсткой. И трава обступила её, сомкнулась над её лицом, над ушедшей сейчас из этого времени душой. Сколько времени она так лежала? Она не понимала. Может, минуту. Может час. Её облепили какие-то жучки, мушки – они щекотали её кожу, и Ксения села, чтобы стряхнуть их с оголённых рук и шеи. Тут она увидела совсем рядом с собой, что у края непролазной чащи, окружающей поляну, на поваленном дереве кто-то сидит.

– Ну да, – сказала она человеку в чёрном бесформенном каком-то одеянии, сидящему на бревне под свисающими ветвями многоствольного дерева. Вроде, не было никого, как она пришла. Вероятно, он только что вынырнул из чащи, пришёл на своё любимое место отдыха. Обильное ветвями старое дерево настолько искусно замаскировало само бревно, что о нём мог знать только местный житель, или был он гуляющим пешеходом, уставшим и присевшим отдохнуть. И поскольку человек был невероятно стар, Ксения ничуть не испугалась.

И он не удивился нисколько, увидев её, приветливо махнув ей рукой. Его волосы были седые до полного истончения всякого цвета, – пух одуванчика, а не волосы. Лицо тёмное не то от загара, не то от глубокой древности, но доброе до такой степени, что старик казался родным и давно знакомым. Он не возражал против её откровений себе, а ей необходимо было выговориться.

Это же был розыгрыш! Утешала она себя. Он сказал накануне, в ГРОЗ пропал человек, – нервный срыв, он и скрылся где-то, чтобы не попасть в «САПФИР». Его не могли найти. Тот человек особенный в том смысле, что его часто путали с самим Рудольфом. Рудольф обижался: «Ксюня, я похож на этого лобастого и длинноносого? Он же худой как жердь, а я же брикет, ты и сама мне говоришь…

На деревьях, окружающих поляну, сновали, ныряли в листву и вспархивали птицы. Любопытные прикормленные синички, лазоревки, горлинки сидели на ближайших к ней ветвях и явно её рассматривали, не зная, тревожиться им или ждать от неё семечек. Она же проговаривала всё неизвестному старику, обращаясь и к ним тоже, поскольку они садились на бревно и под самые ноги старца, игнорируя его протянутые ладони. Неясно было, есть там у него зёрна или семечки, но Ксении показалось, что ничего нет. Из обширнейших рукавов маскарадной, не иначе, рубахи он протягивал руки, иссохшие и тонкие как ветки, к птицам с блаженной улыбкой, как делают это маленькие дети, подражая взрослым.

«Выжил из ума, что ли»? – подумала Ксения, отвлекаясь на древнего чудака. Птицы сменяли одна другую, но по виду были все одинаковы, что-то тренькали, как бы в ответ, но в целом вполне себе пристойная аудитория для её размышления вслух, для проговаривания того, о чём она больше не скажет никому. Зачем? Иногда птицы пролетали, как бы и сквозь тело старика, и Ксения моргала, считая, что у неё что-то со зрением от непомерного потрясения. К тому же тот сидел в тени, наполовину скрытый ветвями, и ей вполне могло померещиться самое несусветное, ведь она не спала с того самого вечера ни единого часа.

Она напрягла память, как его звали? Он служил с ним на Троле. Их и там, едва они очутились на земной базе, поначалу путали. И вот случился у Арсена, – вот имя и выплыло! – некий выверт психики от потери жены, и он пропал. Ксения знала жену Арсена. Та самая Елена, что работала некогда в экспериментальных оранжереях возле озера. И она, и он провели длительный период жизни в личном одиночестве, и вот обрели друг друга. Счастливый, как она слышала, союз. Арсена искали, спохватились быстро, но не нашли. Рудольф ещё говорил, если бывший космодесантник захочет спрятаться, хрен ты его найдёшь! Даже на Земле. А уж в Космосе! Арсен был, правда, из бывших «ксанфиков» – космический корпус сбора и анализа флоры инопланетных колоний, как-то так. Но из них многие перебирались потом в структуру ГРОЗ. Их отличало нежнейшее обаяние и обоняние, как шутил Рудольф, специфика их работы такова, что туда шли добрейшие и чувствительнейшие люди. Но и они грубели, и они часто меняли свою исследовательскую хрустальную линзу в глазу на космический меч, так говорил Рудольф.