Рудольф поддавался её заговариванию, никогда не умея ей противостоять. Ксения всегда знала границы своих владений в нём, никогда не посягала на то, куда он не пускает никого. Она никогда не повторит ошибок Коломбины, той самой, чья маска глядит со стены пустыми глазницами. Слепок её отринутой юности, её погребённых нескольких десятилетий. Она не просто так тут красовалась, она не давала ей забыться даже в любовном забытьи. И свои и чужие ошибки были её, Ксении, стойким фундаментом. Как ей хотелось верить, что вечным. Под оболочкой уверенной в себе, раскованной тридцатилетней женщины жила немолодая и невесёлая, осторожная и пугливая особа, что всегда и умаляла её радость, но это было и залогом умаления её горестей, если они нагрянут.
Как было у него? Как это бывает у мужчин? Они в отличие от женщин умеют разделять свои физиологические и духовные радости, не перетруждают свой дух избытком недостойных телесных переживаний. Часто без проблем любят и в старости так же ярко и радостно, как и в юности, если конечно, тело позволяет. А женщина с годами трезвеет, остывает. Остывание мешает всеохватно любить, но способствует умелому управлению и нужному воздействию. Тем более на Земле с её сказочными в сравнении с прошлым возможностями телесного продления молодости. А душа? Это уж как кто сумеет.
А она, Ксения, давно вошла в свои берега после весеннего разлива. Её вешнее русло заросло сизыми травами забвения, и только в редких сновидениях прилетал тот ветер из серебряных степей, гудела под его напором та сетка ограждения и не пускала её вдогонку жестокому, навсегда уходящему от неё возлюбленному. И она бежала, бежала вдоль неодолимой сетки, не находя входа в своё прошлое.
Предчувствие утраты
Приняв душ, распираемая изнутри рефлекторной радостью удовлетворённого тела, с уже успокоенной душой, Ксения вышла на веранду и замерла, увидев кресло стоящим на своём месте. Вот и шишка валяется, та самая, сосновая, которую она щупала своей босой ступней. Но, как же брошенное за ограждение кресло? Или его безумие имело заразную природу? Ксения плюхнулась в кресло, четвертое. Остальные, количеством три штуки, так и стояли, как и прежде. Она уже не верила в то, что происходило ночью. Она так и не уснула и не помнила, чтобы Рудольф выходил на веранду. И проснулся он только что, когда она уже вышла из душевой, а он направился в столовую в другой конец дома. Или она всё же вздремнула для себя незаметно, а он принёс кресло с улицы и поставил на место? Рудольф вышел позвать её пить кофе, любезно им приготовленный в благодарность за её утреннюю любовь и утешение.
– Поставила на место? – спросил он о кресле.
– Разве не ты это сделал?
Нет, он не ставил его на место. Кто же тогда? Призрак старика пришёл и поставил аккуратненько? Она пошла вниз по ступеням и дальше по дорожке, выложенной плиткой под так называемую флорентийскую мозаику, – угадывался вкус мадам «реставратора», к бассейну в окружении сосен. У края бассейна на бледно-зелёном обрамлении валялся пояс от халата Рудольфа. Значит, ночью он тут был. Не привиделось, всё было. Она в задумчивости села на то же место, погружая ноги в воду и глядя на своё отражение в зеленеющей воде, подкрашенной под цвет тропического моря. Голографические кораллы на плитах, устилающих дно, казались живыми и рельефными. Но то был обман зрения. И она увидела рядом со своим отражением на глади воды темноликое отражение седого человека. Он смотрел снизу печально и пронзительно одновременно, и Ксения, дёрнувшись, будто ей всадили в мозг удар током, обернулась, не увидев никого вокруг. Она встала и побежала в дом.
«Это я безумная»! – колотилось её сердце, и было так, словно кто-то сейчас всадит ей нож в спину.
Вполне благостный Рудольф пил кофе из любимых кобальтовых с золотой сеточкой чашек её мамы.
– Нюшка, – сказал он, обнимая её за талию, – ты где носишься? Кофе остынет, – и, распахнув её халат, поцеловал в грудь, как всегда любил делать, будучи в мирном настроении.
– Зачем, зачем ты бросил меня тогда, в моей юности? – почти плача спросила она, – зачем ты улетел в ту Паралель, будь она трижды проклята! Как я могу простить тебя за тридцать лет, вычеркнутых из моей жизни! Вся моя жизнь, полноценная подлинная жизнь, а не эта – симулякр и подобие молодости. Во мне сипит старая исковерканная душа! Сожранная тлёй тоски моя истаявшая душа! Я только и делаю, что разыгрываю перед тобой первозданное счастье ощущений. И не тогда, когда ты обзывал меня, а теперь я и есть папье-маше, Коломбина!
– Это что было? – спросил он спокойно, – что за клич, или плач Ярославны на заре?
– Какой Ярославны? Разве мне светит участь вдовы?
– Симулякр – философский термин, обозначает копию, не имеющую оригинала. Вот как Хагор, к примеру. То есть полнейшее отсутствие подлинности. Если, конечно, они, те химеры, не завладевали каким-то образом другими жителями Паралеи, как-то внедрялись в них. В никчемных пустынных бродяг, или даже недавно умерших, как произошло с Инэлией, – она же была по облику дочерью одного из аристократов с островов. Ведь их тела имели генетическую структуру жителей планеты. Но ты-то подлинная. И оригинал твоей воссозданной юности есть ты сама. Не употребляй слов, которые не понимаешь. Слушай, мать, когда ты перестанешь жить с вывертом шеи назад? Нэи давно нет. А в твоей версии её и не было никогда. Как было – уже не исправишь. Пей кофе, и летим за детьми.
Выход за черту настоящего
Лететь в Альпы не пришлось, его вызвали на работу. Ксении же не хотелось лететь одной. Старушка Карин ничего не скажет Рудольфу, но наговорит кучу гадостей ей. Да и пусть понянчится, отработает свой материнский оброк на Земле. Он же обещал быть к вечеру. Карин боялась Рудольфа, роли поменялись, теперь он рыкал, а она забивалась в щель своего молчания.
Непонятное состояние не покидало Ксению весь день. Какая-то монотонная, на грани обрыва струна дребезжала внутри, в бессмысленном усилии сложить ускользающую мелодию. И образы, разговоры, да и сама встреча вчерашнего дня рассыпались бессвязно при попытке упорядочить их, обдумать, что же там произошло? К чему он возник на дороге, человек с изображением единорога на груди, к добру или к худу? Как восклицали в старину при появлении потустороннего духа. И само наполнение счастьем от ночной любви, настолько и редкой для неё, не забалованной этой самой любовью, покинуло её начисто. А струна неожиданно смолкла, как только небо стало угасать, когда свет ещё был, а яркой дневной синевы уже не было.
Через истончающийся, но только по видимости, атмосферный купол уже проступал тёмный лик Космоса с его, пока ещё прикрытыми, бесчисленными звёздными очами. Тогда опять она увидела силуэт чёрного старика, вышедшего из-за одомашненных сосен, поскольку росли сосны у самых ступеней её родного дома с тех самых пор, как она себя помнила. Увидела не прямо, а краем глаза, сбоку от себя, и пронзённая судорогой страха выскочила на уличную территорию, пролетев веранду настолько стремительно, как будто и пола не коснулась. Но только не было там никого. Старая черёмуха после вчерашней грозы не выдержала натиска ветра и тяжести ливневых плетей по своим грузным ветвям и сломалась. Развалилась надвое, отстояв по инерции многолетнего стояния ещё целые сутки после экзекуции со стороны безжалостной стихии.
Почему вдруг померещился какой-то старик, было понятно. Но стоял ли он там, за раскидистым деревом-кустом? И Ксения робко приблизилась к зарослям. Потемневшие соцветия уже отцветающей старой черемухи мешались с её же юной сочной листвой. Ведь у весенних листьев даже самых старых деревьев нет внешне выраженной старости. А черемуха – старуха, ежегодная невеста, цвела и в этом году на редкость обильно, всегда отравляя своим сладким дурманом утреннее настроение Рудольфа, не любящего назойливый и густой дух её цветения. Он считал, что она пахнет падалью и требовал у Ксении ликвидировать её немедленно. Настырный запах её цветов, действительно напоминающий какой-то безвкусный допотопный одеколон с примесью истлевающей ветоши, доносился до второго этажа, где Рудольф пил свой кофе по утрам. Не всю лесную черемуху, понятно, а именно эту, росшую у выложенной новой и сверкающей плиткой тропы, ведущей к бассейну. А Ксении было жаль привычного глазу дерева. Отцветала черемуха быстро, а всё лето красовалась у дорожки, даря тень. А в тени было так здорово сидеть в шезлонге, слушать возню птиц и читать, или просто расслабляться в кружевных мечтах о том, о сём.
Ксения сунулась во влажную и промытую вчерашним ливнем гущину сохранившейся половины дерева. Оно дало столько новых и успевших задеревенеть побегов, что это было и не дерево уже, а некий черемуховый мини лес. Не было там никого, как и облегчения от обретения собственного здравомыслия тоже не было. Небосвод пробивало нечто, пришедшее сверху, и доступное для восприятия только ей одной. Мелодия наконец-то сложилась, щемящая и неземная, а потому и невоспроизводимая земными нотами, как и сам образ кого-то одушевлённого силился втиснуться в неё, без насилия, без травмы, а очень и очень вкрадчиво, чуть-чуть лишь и раздвигая скобки привычного. Прикосновение, предназначенное вовсе не ей, но задевшее и её. Вернее, прихваченное за ускользающий край её интуицией любящей жены. Чья была мелодия и чей образ? Чьё прикосновение задело её по касательной? Она поняла много позже. Это и был зов из «Созвездия Рай».
Зов из Созвездия Рая
Фантом горного озера
Почему Рудольф решил сделать эту петлю на аэролёте, и они оказались на закате у безлюдного горного озера, Ксения так и не узнала никогда. Он нашёл ровную и уже пустующую площадку для аэролёта и опустился там. После чего вышел, ничего не сказав Ксении. Удивлённая, она вышла следом. Похожая на пирамиду одинокая гора так же, как и века назад отражалась в розовеющих водах сумрачного и стоячего ледникового озера. Когда-то на её склонах гибли целые группы альпинистов. Непонятны были Ксении люди, пытающиеся хоть тогда, хоть теперь, карабкаться по отвесным камням и ледяным склонам вверх. Зачем? Даже издали красота горы казалась зловещей, и её розовеющая от заката голова поразила Ксению мыслью о том, сколько кровавых жертв было принесено ей безумцами-энтузиастами, и гора представилась Ксении древней матриархальной богиней, напитавшейся этой кровью. Рудольф рассказывал ей, сколько древнейших пещер-храмов и вообще непонятных сооружений-лабиринтов из невообразимых времён было найдено в этих горах.
Ксения не видела его лица, но даже по его спине она угадывала его целеустремленность. Куда он спешил? Уже находясь на безлюдном берегу, она увидела на глади озера застывшую, странную белую лодку. Приглядевшись, Ксения, охваченная и будто стреноженная невероятно уплотнившейся атмосферой, сдавившей её дыхание, мешающей не только двигаться, но и удивляться, анализировать то, что ей открылось или привиделось, как думалось ей потом, смогла рассмотреть женщину в лодке. Она находилась совсем рядом с берегом, как было и не рассмотреть! На подобной высоте, когда сама Ксения дрожала в теплом спортивном костюме, женщина в лодке была в лёгком, светлеющем на общем сумеречном фоне вечерних гор платье, и оно сползало с её плеча, как чрезмерно большое для неё, или так скроенное с чрезмерно глубоким вырезом. Одна грудь совершенно обнажилась, и стало очевидно, это юная девушка. Нервным движением она откинула назад свои чёрные длинные и прямые волосы. Глаза мерцали, как глаза ночного животного, у которого зрачки способны расширяться во всю радужку, что-то странное и нечеловеческое было в этих глазах, и в то же время столько женской и неподдельной тоски было в них!
Никогда Ксения не видела таких красивых людей вообще. Она могла рассмотреть её в подробностях, как будто и сама находилась рядом, едва не впритык к ней, но на самом деле достаточно отдалённо. И была уверена, что лодки не было, когда они подлетали к озеру, и взяться ей тут просто неоткуда. Она бы заметила лодку, потому что глядела на озеро, фиксируя его именно как безлюдное и неприветливое. Длинный изгиб берега просматривался далеко вперёд. Загустевший как желе воздух мешал не только двигаться, но и соображать. Эта фантастическая нежить пустынных мест бесстыжим жестом, будто она героиня паршивого какого-нибудь фильма из прошлого, спускала платье всё ниже и, едва касаясь себя, плавно проводя по нему руками.
– Хороша я, хороша, – бормотала зачем-то Ксения, – да не по погоде одета. Ты чего же, зараза, не стынешь-то? Не синеешь в таком ледяном холоде?
Фея миража откинула голову, ещё раз встряхнув своими волосами, и засмеялась – случайно или на мысли Ксении? После чего прикрыла одну свою грудь одной ладошкой, а вторую грудь – розовеющий персик, так и оставила для любования.
– Да что у тебя там, сука обледенелая, быть-то может, чего у других не имеется? – это Ксения произнесла уже вслух, – а ну как я спущу с себя исподнее, то и не хуже, чем у тебя будет, а то и лучше.
Заходясь в перебранке с отвлекшим её дивом, Ксения забыла о муже, а он ловко скинул за это время свой костюмчик, уже оставшись, как решила она вначале, в одном нижнем белье. Да что же это! Она затормозила свой бег у кромки воды, чтобы высказать всё, что думает озабоченной девице поближе, на ушко, и ринулась к Рудольфу, отошедшему от неё, пока она увлеклась морализаторством по отношению к непонятно кому. Вероятно, существо было со скорбной головой, беженкой с одного из островов «Суссанна», там таких чокнутых хватало. Но и это чушь, нельзя было сбежать с островов этой системы никому. Там умели вправлять головы быстро и качественно.
Костюм и ботинки Рудольф бережно сложил на камушках. Он уже по щиколотку зашёл в ледяную воду. Даже в такой момент, Ксения, удивилась. Он сиял плотно облегающим его костюмом для подводного плаванья, как водяной, и когда успел облачиться? Под одежду ещё дома напялил? А она ничего не заметила? Ей даже померещилось, что он и маску для подводного плавания на лицо успел пристроить. Зачем? Где взял-то? Фокусник! Облегающий костюм, бронзовый по цвету, потому и показался кожей в сумраке, что Рудольф не успел расстаться со своим южным загаром, – его совершенное сложение завораживало её даже во всей этой дикой ситуации. Она всегда считала, что лучше него нет, не бывает.
…Не просто так Рита глядя на него порой отрешённым взглядом, не уставала на него любоваться. Будто сама выточила его резцом и оглядывала, осматривала, – всё ли вышло, как и задумано? И восторгалась личным творчеством. Как-то Ксения была раз у Риты в гостях, давно уже, при жизни мамы. Ну, как в гостях, – дальше гостевой комнаты, где и пили кофе, не удалось проникнуть. Хозяйка не приглашала, а самой пойти и всё оглядеть, – не такое было у Ксении воспитание. Так вот, Рита ей и рассказала, что пьёт кофе три раза в день, и для этого у неё существуют три чашечки, разные. Одна называется «утренняя». Другая «лакомая», поскольку она пьёт кофе с каким-нибудь лакомством. Третья «для радости души», – самая красивая, алая, с золотым выпуклым тиснением, ручной работы. Рита добавила, что точно также она относится и к мужчинам, кого приблизила к себе. Один обыденный, привычный, другой для того, чтобы им полакомиться. А третий для чистой и сугубо духовной радости. Без стеснения так говорила, просто, но понятно, когда они сидели наедине. Это даёт ей полноту жизненных чувствований. Она словно бы любит совершенное существо, ибо в единственном мужчине совершенства быть не может. За кого она держала Рудольфа, того она не пояснила. Хотя отец на тот момент стал как бы её привычной уже обыденностью…
В сгущающемся вечернем сумраке под тонким костюмом перекатывались мускулы спины, он делал упражнения для разогрева тела, – соображал, куда собрался нырять. А дьявольская лодка, едва Ксения упустила её из поля зрения, еле-еле просматривалась где-то уже далеко! А девка-то без вёсел! Или время ускорилось, или все движения замедлились, но Ксения, всё же, удивилась быстрой смене освещения как в тропиках. Вот только что было светло, а уж и потемнело. Озеро обдавало мрачно-серым ледяным дыханием, и только конус горы алел, ледник отражал закатное солнце, уже незримое отсюда.
Рудольф медленно брёл по плотной воде, она тяжко плескалась от его движения вперёд, а лодка уже отплыла, или правильнее отодвинулась – её передвижение не замечалось, но имело место быть. А девка уже плескала ножками в воде, свесив их за борт лодки, нисколько не нарушая её равновесного положения. Она играла и смеялась от счастья, что сманила за собой идиота и руки тянула к нему, как примитивная ожившая картинка примитивного и наивного фильма из далёких времен. Какая-то нелепая постановка на тему «Майской ночи или утопленницы», или чокнутая Офелия, или Лоролея из немецкой легенды. Вечерний абсурд казался ей сновидением.
– Да очнись же ты! Это наваждение! Наваждение! – кричала она и себе, и ему.
Она видела, как он поплыл бросками вперёд к дурацкой лодке, и звук воды, брызги были реальнее некуда. Тогда-то Ксения принялась судорожно сбрасывать с себя одежду тоже, оставшись в одних трусиках, вошла в воду, не почувствовав ни холода, ни тепла, ничего. Ощущения пропали, поглощённые абсурдом происходящего. Ледниковое озеро не могло не быть холодным, оно не могло быть теплее высокогорного воздуха. Но многолетняя закалка, её купания в холодных осенних и весенних озёрах Подмосковья сослужила ей службу. Она ринулась за ним, уже не видя ни его, ни лодки, но слыша звук рассекаемой им воды, или это был звук ею рассекаемой водной и тугой плоти? Она задыхалась, сразу взяв неверный ритм движения. Будучи трусихой, она трезво подумала о том, что не приняла стимуляторов, и холодная вода могла вызвать судорогу от сжатия сосудов, и страх умереть вот так, в расцвете жизни, в безумии, заставил её повернуть назад. Рудольф был немыслимо далеко. Запечатанный рот вдруг открылся на берегу истошным воплем:
– Куда ты?! Скотина ненормальная! Радик! Вернись! Объяснись! Радик! Спасите! Хоть кто! – но кто? Кто тут был в свинцовой и безлюдной горной глуши?
Она дрожала так, что ей казалось, сейчас она рассыплется от этой вибрации, пока не заставила себя сосредоточиться на происходящем. Даже со зрением что-то происходило, оно плавилось и утратило чёткость, или же она залила глаза водой? Яростно вытирая глаза шёлковой подкладкой своей курточки, она увидела, что он всё ещё плывет где-то там вдалеке, держится над пучиной, закалка космодесантника позволяла ему выдержать и не такое, но лодка с чокнутой Офелией куда-то исчезла. Гладь озера выглядела пустынной абсолютно, не считая сумасшедшего пловца. Трясучка возобновилась с новой силой, или она и не прекращалась, но Ксения схватила свою одежду и стала растираться спортивной рубашкой, и этого отвлечения оказалось достаточно, чтобы упустить из вида момент его исчезновения.
На поверхности воды она никого уже не увидела. Не веря в то, что это не сон, она села на камень, утратив устойчивость в ногах и не понимая в своём беспредельном ужасе, что ей делать. Приступ его безумия как-то передался и ей, раз она позволила ему войти в озеро, позволила раздеться, если она тоже оказалась выбита из яви, зачарованная призраком озера. Не было никакой лодки, никакой девушки. Но ведь Рудольф находился рядом, всё время рядом, как она потеряла с ним связь, как это произошло? Как не заметила, что он переоделся? Когда и в какой момент? Почему она вместо того, чтобы повиснуть на нём, вцепиться в него зубами, отпустила нырнуть в дьявольскую ледяную пучину? Закричать тоже не получилось, связки оказались сорваны, и жалкое сипение вышло из её горла, да и кому тут орать? Несмотря на мышечный и мыслительный спазм, она уже тыкала пальцем в сегменты контактного браслета, о котором внезапно вспомнила, и первой отозвалась Альбина.
Из-за темнеющей и, казалось, надвигающейся вершины, кренящейся, как некая неустойчивая конструкция, или это кренилось и куда-то падало сознание Ксении, вдруг появился зелёный луч. Словно уходящее Солнце стрельнуло им на мгновение, став само окончательно незримым, и это мгновение застыло над озером. А узкий луч вдруг невозможно распушил себя на манер павлиньего хвоста и засверкал, ударившись о зеркало воды, даже не отразившим его фантастического явления, именно как невозможное, не могущее тут и быть на Земле, но появившееся и не желавшее подчиняться земным оптическим законам. Он был похож на прядь Северного сияния, вытащенную кем-то оттуда и отброшенную сюда гораздо южнее. Связь сразу оборвалась. Контактный браслет рассыпался как горелая бумага. Ксения села на острые камни, почти упала, потому что почувствовала спустя некоторое время боль в ушибленной ягодице. А луч канул. В никуда. Исчез.
И тут вдруг до Ксении дошло, что она-то могла с лёгкостью погибнуть, если бы ринулась за ним в одних нижних трусах, ногу свело бы едва ли ни моментально и прощай земной чудесный мир, прощайте милые дети…
– Скотина! Сам нырнул в костюмчике, и меня хотел за собой уволочь в заморозку… не жалко… плевать на всё…. Садко умалишённый… к подводному царю в гости отправился…
"Ангел возмездия", явившийся Карин
Карин стояла особняком от всех. Серебристое в изумрудный отлив воздушное здание казалось сделанным из вещества подобного небесной лазури на северных широтах, прозрачного и светло-прохладного. Видимо, это было нужно, чтобы вселять успокоение в несчастных людей, попадающих сюда на прощальную церемонию. Такими же легко-воздушными были и роботы для обслуживания. Карин старалась не смотреть на страшный гробовой контейнер, где лежал в костюме космодесантника – «звёздного воина» её сын.
Она рассеянным скользящим взором отметила, какой длинный у него, оказывается, нос, а она этого никогда не замечала при его жизни. И какой высокий лоб. Волосы были отчего-то зализаны и не вились, и залысины – откуда это?
Что может быть страшнее в этом страшном мире, чем видеть женщине своё порождение в гробовом контейнере? Чего она не могла ему простить при его живом и всегда надоедливом толкании рядом с собой в его ранней юности? И в детстве тоже. Неужели того, что был он рождён не от того, кто остался для неё навеки в шатре «шамаханской царицы» на побережье, в их любовной палатке, колеблемой утренним морским ветром, их единственного свидетеля взаимной и первой для неё любви. А тот, отец Паникин, он бился головой о контейнер-гроб и задыхался от рыданий, каких она и не слышала никогда и ни у кого. Если бы она тоже подошла и прикоснулась головой к ледяному лбу, она знала, что её голова уже не поднялась бы никогда. И её жизнь прекратилась бы, если бы она ощутила губами ледяное прикосновение этой страшной кары всего человечества, ниспосланного Творцом за неведомые ветхозаветных времён грехи прародителей. И чтобы не упасть, чтобы не уронить своего гордого тела, она стояла вдали, понимая невольное осуждение других людей, подходящих для церемонии прощания прежде, чем ужасная плазменная вспышка в подземном уровне превратит тело в горсть пепла. Роботы упакуют его в маленький уже контейнер-урну, отдав вдове. Не ей, не матери.
Вдова, полумёртвая, как маска Коломбины в плаче, тоже застылом и одеревеневшем, стояла рядом с неизвестным Карин мужчиной, очень красивым, судя по выправке и отменному росту, космическим офицером. С другой его стороны, поддерживаемая им, стояла Альбина, казавшаяся тоже застывшей, бледной. Напуганные дети, ничего почти не понимающие, стыли за ними безмолвной гурьбой.
«Зачем эта ненормальная их сюда привела? Кто и позволил подвергать детей стрессу»?
Риту Карин даже не удостоила взглядом. Рита как тёмно-фиолетовое изваяние, прямая, худая тоже коченела в стороне. Чёрные волосы, зализанные и словно стеклянные, были повязаны чёрной кисейной косынкой. Карин усмехнулась над её старинным внешним трауром. Ладно Ксения, любившая Рудольфа как никто из земных дурр, а эта-то что из себя изображает? Одним мужиком меньше, другой найдётся, ей-то что? Вон и Робин Бёрд рядышком стоит, ниже неё ростом, этой оглобли, мнящей себя суперженщиной.
Это изгнание, предписанное ему свыше, из прекрасного мира Земли было уже не тем прошлым, оно было вечным, навсегда, и этот его последний звездолёт уже был без права возврата. Творец, если Он есть, принимает души своих детей, никогда уже не изгоняя их обратно на Землю, куда отправляет на время. С какой целью? В чём она заключается? Эта цель? Кто же ответит. И у Карин заныло в груди, будто её проломило идущее откуда-то из неё прошлое.
Вот она держит у своей белой в голубых прожилках груди орущего младенца с завитками редких колечек на довольно крупной уже головке, и он замолкает, обхватив дёснами, губами, сжав их трубочкой, её, ставший твёрдым и выпуклым, животный какой-то сосок. Пронзительное ощущение возникло как въявь, в сосок её старой уже плоти вонзили тонкий стержень, и она качнулась, но выровнялась, зная, что ей не к кому прислониться своим безмерно страдающим телом, своим одиночеством. Приговор вечности не подлежит кассации.
«Как хорошо, что я старая», – хотя это не подумал бы никто из тех, кто не знал её лично. – «И мне недолго ждать этого же контейнера и луча, уносящего в неведомую вечность человеческую душу, если она того стоила, туда, где оно было, это Созвездие Рай». А в ад Карин не верила никогда. Адом была зримая вещественная Вселенная. Для неё. Сейчас.
Разбирая вещи Рудольфа у них в доме, Ксения вытряхнула какой-то мужской перстень из кармана одного из рабочих комбинезонов Рудольфа. Большой и тяжёлый, он стукнулся с невероятным и странным грохотом увесистого булыжника, настолько плотным был камень на кольце. Карин вздрогнула от несоответствия звука величине поделки, и не сразу подняла его. Сноп зеленовато-синих искр брызнул от пола, и какое-то время они оседали вниз, эти искры, прямо на её глазах группируясь в сгусток и вливаясь в камень на перстне, а сам камень пульсировал некоторое время, распадаясь на радужные фрагменты и вновь соединяясь в сплошную черноту. Карин протянула дрожащую руку к этому чуду-юду. Скорее всего, это было некое техническое устройство, замаскированное под безделушку, так она решила вначале. Само изделие было из чёрного металлического сплава с глубинными вкраплениями золота, с чёрным же камнем, подобного которому она не видела нигде, никогда, а она была специалист по камням. Камень был похож на необработанный уникальный чёрный алмаз, и едва она взяла его в руки, он опять стал переливаться радужными бликами в своей чёрной, но прозрачной глубине. И странные капли выступили на его многогранной поверхности, словно он запотел в её ладонях. Но протирая эти капли, она поняла, что это иллюзия, никаких капель нет.
– Что это? – спросила она у Ксении, и та пожала плечами, даже не взглянув, как следует. Карин надела его себе на указательный палец, и огромный перстень на сей раз потряс уже неожиданной невесомостью, как пластик какой, хотя и подозрительно вклеился, почти внедрился в её кожу на пальце. Сам камень охватил своей величиной и средний палец тоже. Рука продолжала дрожать от сумбура необычных впечатлений, и Карин ощутила вдруг резкое утяжеление перстня одновременное с ледяным сжатием извне. Оно охватило её столь же плотно, как и потрясающий артефакт её руку. Её утягивало в некий колодец, зев, воронку, за пределы земного привычного восприятия, с чем ещё было это сравнить? Продлись это ощущение чуть дольше, и она бы рухнула на пол с грохотом, как само кольцо только что, окончательно утратив и все самоощущения. Но всё внезапно закончилось, и она решила, что это приступ дурноты, перегруз от стресса, сосудистый спазм. Ледяной охват извне исчез, и только его незримая оставшаяся малая часть продолжала сжимать указательный палец ещё некоторое время, но и это онемение вскоре пропало.
Чтобы перстень не свалился, Карин надела сверху еще одно узкое кольцо с восемью камнями по его окружности, сняв его со среднего своего пальца. Кольцо Паникина, обручальное, он от обиды бросил его в её доме, когда ушёл прочь. Кристаллическая радуга слагалась из сапфира, александрита, рубина, изумруда, розоватого берилла-воробьевита, топаза золотого, аметиста и аквамарина. У Карин были крупные для женщины руки, а пальцы тоже не были тонкими, и с возрастом она только поздоровела, нарастила себе телесность, как старая липа, оставаясь цветущей на вид.
– Чёрный, – решила она вслух, – как раз траурный, и память будет. Ксения же скользнула бессмысленным взглядом, пребывая где угодно, но не рядом с Карин.
Сейчас на её пальце и был найденный перстень, и его внешняя тяжесть сливалась с её собственной тяжестью, идущей изнутри неё самой, и казалась уже мало значительной. Платье её тоже было чёрное, гладкое, глухое до подбородка и кистей рук. Только на груди были редкие блестки. Не хотелось ей быть безотрадной чёрной колонной для людских глаз. Даже в такую минуту, когда той же Ксении было не до чего внешнего. Саму Ксению обряжала Альбина, сама еле державшаяся на ногах. Мысли о них несколько отвлекли Карин от происходящей церемонии, где коллеги и сослуживцы произносили свои краткие и скорбные речи.
И тут Карин увидела странный взгляд неизвестного красавца рядом с Альбиной, устремленный как бы и на неё, но слегка всё же вбок. В этих глазах было удивление на грани потрясения. И Карин, вздрогнув, обернулась. В самом дальнем углу стоял неизвестный старик в нелепом чёрном одеянии, в каких ходят актёры на сцене в старинных театрах, или персонажи на древних картинах, приблизительно к этому, хотя она, даже будучи специалистом по древностям, затруднилась бы с определением эпохи. Все же нечто из стиля «фэнтэзи». Он был до того стар, что возникла мысль, не грим ли это? Но то, как он еле стоял на тонких ногах, как был сгорблен, беловолос, не подтверждало мысль о неуместном маскараде на чужих похоронах. Может, прибыл из какой-нибудь захудалой далёкой колонии, не успел переодеться, мало ли. Глаза старика сияли из-под нависших и уже чёрных бровей. Лихорадочно, что ли? Или безумно? Он, едва перехватил её взгляд, сразу ушёл из зала. И Карин зачем-то, как в трансе последовала за ним в соседнее помещение, бывшее чем-то вроде обширной прихожей перед основным залом прощания. Там на диване сидели двое неизвестных молодых космических десантника, судя по их внешнему виду и выправке, и переговаривались.
– Если бы сразу, то запустить резерв организма ничего бы и не стоило. А то, пока прибыла служба спасения, пока роботы нашли его на глубине и вытащили, время было необратимо упущено. Мозг погиб…