– А в вас-то что? Потные и сопящие животные, считающие себя подобием Творца. Иди к своим деревьям и созерцай их. Вон их сколько в лесу. Сядь под дерево и отвергни мир вокруг, пока не получишь нирвану на свою макушку, она тебе всё и объяснит. Стукнет как шишка сосны сверху. Вот она я. Всё иллюзия, всё сон. Красота в пустоте. Так что ли?
– Ты глупая, – подытожил он, очевидно же смеясь над нею, – будь ты хоть чуточку умнее, таковой ли была наша с тобой жизнь? Удивительно, но именно твоя глупость и вывернула все суставы у моей судьбы, если она, конечно, есть эта судьба. По мне так нет её. Не будь тебя, не вообще, а в моей жизни, не было бы и никакого Трола для меня, всё было бы как-то иначе.
– Жалеешь о прошлом?
– Нет.
– Если бы тогда знал обо всём, ну, вдруг представим, чтобы сделал в той колоннаде?
Оказывается, он всегда её жалел…
– То же самое. Влюбился в тебя окончательно. Всё произошло раньше. Еще в небоскрёбе ГРОЗ. Но вёл бы себя иначе.
– Как же?
– Не дал бы тебе возможности, чтобы ты надорвала свою нежную душонку в неподъёмной борьбе со мной. Щадил бы тебя, оберегал, лелеял. Ты была создана для того, чтобы стоять в хрустальной нише для любования, с тебя надо было пылинки стирать, а я? Пробовал твою крепость, стуча фарфоровой головой о камень. И потом удивлялся, что ты разбилась.
– Ты смеёшься над моей коллекцией?
– Почему смеюсь? Есть разные женщины. Есть как кухонные и универсальные роботы для рутинной и пожизненной работы, есть мыслители, есть воительницы, а ты женщина – бесполезное украшение. Но изысканное, если такую беречь. Женщина – праздничная безделушка, но дающая душе бессмысленное, в сущности, но детское по остроте счастье. От твоей мамы осталась одна такая безделушка среди прочих. У неё я нащупал склеенную шейку, но она немыслимой ценности, кажется подлинник, редкость. Вот и ты. Я тоже, если постараюсь, могу нащупать незаметный, вроде, но ощутимый для меня, склеенный в тебе разрыв твоего целого некогда существа. И я знаю, что этот грех мой, я уронил. Но я тогда брезгливо выбросил то, что расколошматил, а кто-то, всё же, бережно склеил тебя. Может, этих «кто-то» было и несколько. Неважно. Не в этом дело. А в том, что мои пальцы стонут, когда я нащупываю рубец в тебе, которого могло и не быть.
– Ещё, кстати, – сказал он вдогонку своей лекции о типах существующих женщин, – есть женщины – половая функция в чистом виде. Такие в старые времена становились проститутками, и вопреки расхожим слезливым теориям об их несчастной участи, были в основном б…ди по призванию. Им просто нравилось и нравится так жить. У них между ног плотоядная росянка со своим пахучим зевом – ловушкой, вот они ею и орудуют всю жизнь. И мозги у них там и только там. А ты, дурра, хотела своей маленькой нежнейшей штучкой, сотканной из той же плоти, что и крылья у бабочки, кого-то ею уловить? Удержать, удивить? И что? Нашла себе одного – единственного ценителя эльфа с крылышками, Ксеньку мужского рода. Да и тот забрался в пожухлый уже цветок за неимением другого. Ну, какая из тебя б…ь?
– Прекрати! – Ксении показалось, что она вмиг опустела от только что сладостной своей переполненности. Всё вытряхнул. Как и на спутнике так делал. Умел вначале дать радость, а потом всё залить кипучим веществом издевательств.
– Больно же, гад! – она как будто опять оказалась на спутнике, и небо представилось тем же, чёрным, ядовитым, где-то нависшим над куполом. А сверху по-домашнему играло бликами освещение в потолке – через прозрачный плафон цвета морской волны. Она была дома. И дом был её родной. Это на спутнике он был царь и бог.
– Не фыркай как кошка. Ты как была, так и осталась в моей власти. Планета Ксения там, Земля. – Он схватил её за ногу, будто хотел дёрнуть со всей возможной силищей и оторвать.
– Включил своё всевидящее око? Догадался, что я подумала о той планете? Имя не озвучу. Никто это имя не одобрил из тех, за кем и остаётся право дарить имена целым мирам. И не удержится это имя за той планетой, – не желая ссоры на непонятной колдобине, она поцеловала его в грудь. Стоит ли обращать внимание на слова? Рудольф неисправим. Да и чего ему меняться? Ему и так неплохо живётся. Она же привыкла терпеть. Того, что было раньше, уже не будет. Росянка там, крылья бабочки, но она его не отпустит, не нырнёт в болото стоячего бабьего одиночества. Самое постылое, самое постыдное и ничтожное состояние, какое и может претерпеть на этом свете женщина.
Ксения погладила его ножкой, замурлыкала, раз уж она кошка. Пусть кошка. – Мурр? – полизала его, пощекотала языком.
Сегодня у него был игровой день, разминка, и когти были игрушечными.
Они уснули почти одновременно, но она не обладала умением Нэи входить в его сны. Хотя и Нэя не обладала подобным умением как чем-то, что всегда ей служило. Только иногда, и никогда по запросу души. А как бы само по себе такое происходило, – таков был этот странный дар Тон-Ата, наполовину иссякший к тому времени, как Нэя попала на спутник Гелия, ставший планетой Ксенией.
Ксения продолжала путанно бродить по утраченным тропинкам того самого весеннего леса, а Рудольф в этот самый момент стоял у той сетки ограждения, в степи у космодрома. Но всякий сон это всегда альтернатива тому, что и случилось когда-то…
…Он вышел к ней за пределы ограждения, и они пошли в степь. Бескрайние, серебристые дышали травы – их растительное излучение, их травяная благодать наполняли лёгкие как въявь. Степь вздымалась, когда ветер гладил её грудь, на которой они уже лежали. Его кожу щекотали пушистые метёлочки с жёсткими усиками, какие-то дикие колоски, и запах вокруг примчался уж точно из детства, вкусный. Она ласкала его, как умела только одна Нэя. И во сне он не отличал, кто рядом? Важно было одно, она любимая его женщина. Он уже хотел войти в неё, прекрасную, юную,, желанную, но почему – то так и не сделал этого. Потом понял, мешает её платье, то алое… И пока она возилась с платьем, он отвернулся, чего делать во сне категорически нельзя. Она тут же и пропала. Степь вокруг покрывалась инеем, и травы чернели…
Страшный лик Хагора
Он проснулся от того, что замёрз. Одеяло валялось на полу, сброшенное туда. Она тоже не спала. И сразу зашевелилась, как только поняла, что и он не спит.
– Я хочу искупаться в бассейне. Пойдёшь? – спросил он.
– Нет.
Вылезать ночью, чтобы бултыхнуться в холодную воду, что за удовольствие? Особенно после горячей любви и такого хорошего солнечного сна.
Наличие уличного бассейна на территории возле дома в те времена, когда тут носились дети, было небезопасным, и его перестали наполнять водой. И только когда они подросли, бассейн обновили и наполнили. Все дети умели плавать. Ксения прислушалась к тишине за открытой панелью. Пока Рудольф натягивал халат, она явственно услышала, что из бассейна доносится плеск, но мало ли? Он был расположен довольно далеко, и Ксения повернулась к стене, желая только уснуть. Но едва Рудольф вышел, сон пропал начисто.
Полнолуние, поняла она, любуясь через прозрачную стену яркой сферой, плывущей в ажурных прорезях сосен. Находясь низко над горизонтом, Луна казалась огромной. Ксении стало грустно, томительно, как и всем людям, подверженным лунному влиянию. Возникло бредовое ощущение, что она одна, и была и есть, и будет. И вся прожитая совместно жизнь – плод её воспалённой фантазии. И стало неожиданно плохо. Вернулось её вселенское одиночество и ехидно, незримо встало рядом с постелью её утех, жалких перед всесилием одиночества.
И маска Коломбины, висящая на стене, злорадно ей подмигнула, блеснув несуществующим глазом, холодным и мертвенным как алмаз на кольце. Само кольцо лежало на столике, над которым и висела маска. Она будто плыла на голографической волне, ритмично покачивалась наяву или в безумном видении. И страшное проявление накатившего бреда, оживившего мёртвую подделку под человеческое лицо, подействовало как внезапное землетрясение, как световая вспышка в ночи, потому что Ксению подбросило от страха и тотчас же лишило чувства реальности, расползающейся и тающей вокруг. Так продолжалось лишь мгновение, но мгновение, исполненное непереносимого ужаса. «Переутомилась, переиграла», – решила она. Не девочка же, что из того, что обтянута молодой кожей. Усталость, передозировка любовным баловством? Она как слепая ощупывала своё постельное бельё, дающее ей возврат в явь. Нагруженная прошлым душа пыталась обмануть сама себя, когда резвилась в аквариуме замкнутого хрустального мирка, как золотая рыбка, только вчера бывшая икринкой. Заныли кости, словно в них и забилась взъерошенная налетевшим и ознобившим предчувствием беды душа.
Перед самым их возвращением домой к вечеру прошёл сильный дождь. Потом развиднелось, а потом опять небо скрыли притащившиеся из-за леса подушки облаков. Неожиданно в их разрыве выплыл полный лунный лик. Ксения встала и тоже облачилась в купальный халат, после чего и вышла на веранду. Луна уже бросала свои бисеринки на плоские блюдца луж у ступеней и блестящее ограждение лоджии – веранды.
Ксения села в плетёное кресло для отдыха на свежем воздухе, стоявшее на открытой веранде, не желая выходить в мокрый лес, почти вплотную примыкающий к стенам их дома. Под её ногами каталась сосновая шишка, закинутая сюда порывом ветра, предшествующего дождю. Она покатала шишку босой ступней, думая о том, что вот, вышла босой, а возвращаться в дом ей не хотелось одной. Было страшно как ребёнку, напуганному собственной разыгравшейся не в меру фантазией. И она пошлёпала босиком, поджимая нежные ступни, боясь в темноте наступить на шишки, которых валялось на дорожке множество после ураганного ливня.
Пройдя сосны, она вышла на открытую лужайку, где и был устроен уличный бассейн. Рудольф сидел в халате на бледно-зелёном, но бесцветном сейчас обрамлении бассейна. Он, как-то не свойственно ему, сгорбился, опустив голову как старик, меланхолично размышляющий о бренности всего сущего. Ксения подошла и молчаливо уселась рядом, опустив ноги в прохладную и мягко её обнявшую воду. Рудольф даже не обратил на неё внимания. Резкий контраст между только что бывшей у них, совсем юношеской по насыщенности любовью и явленным безразличием задел её. Она пихнула его локтем, играя, но обиженно. Тогда он обернулся к ней. В его лице было выражение полного неприятия, отталкивания её, Ксении.
Луна светила уже настолько ярко, распихивая дождевую облачность, что не нужно было и освещения, которое он не включил. Только сам бассейн светился изнутри мерцанием скрытых в плитах его дна элементов подсветки. Она имитировала глубоководное океаническое свечение, голубоватое и холодное.
– Иди. Спи, – сказал он спокойно, – не жди. Я пойду спать в кабинет.
– Как тебя понять? – Ксения не могла вместить в себя очередной заскок в его настроении.
– Иди! – и он отпихнул её от себя, – дай же мне побыть одному! Липучка неотвязная! Ты и так проросла в меня, как колония плесневых грибов.
– Идиот же! – она обиженно встала и пошла от него. Всё предшествующее блаженство ночи улетучилось, будто и не было ничего.
Она пришлёпала в спальню и с грязными, в мокром песке подошвами забралась под одеяло в пушистом халате. Рудольф пришёл следом и тоже сел на постель, не пошёл в кабинет.
– Ты не видела на дорожке у входа в дом старика?
– Какого старика? – изумилась Ксения.
– Да так, – и он продолжал сидеть, тоже не снимая халат и не ложась, мешая ей успокоиться и не желая успокоить её сам. Уж шёл бы, как и хотел, в кабинет. Или ложился.
– Искупался? – спросила она и отвернулась.
– Нет. Я разговаривал с ним.
– С кем? – Ксения села, страх вернулся.
– Со стариком.
– Что же он сказал, старик? – она принимала участие в странном диалоге, не желая уточнения, кто этот старик, не веря ни в какого старика.
– Хагор. Кто же ещё. Почему он появился, как думаешь? И каким образом?
– Что он сказал? – спросила она, холодея и не веря в пришествие инопланетного Хагора, но считая его галлюцинацией Рудольфа.
– Он сказал, что время прошло, и я приблизился к моменту прощения ею.
– Ею?
– Гелией. Но если я хочу получить её прощение, я должен кое-что отдать ей взамен.
– Что?
– Свою жизнь. Не жизнь вообще, а жизнь земную.
– Как же возможна для нас жизнь вообще, не земная? Ты должен улететь, что ли? На спутник имени этой Гелии? Или на Трол? Я не понимаю.
– Нет. Никуда я не должен лететь. Да и не волен я выбирать, лететь или остаться. Я человек, четко вмонтированный в жесточайшую структуру, я её деталь. Что значит моя воля? Какая воля у солдата? Времена былого своеволия давно позади. Это привилегия низших – свобода от всего. Она хочет, чтобы я был с нею. Уже навсегда, если она соизволила простить. А Хагор из-за своего, именно что своеволия, теперь там низший посыльный. Так он сказал. « Я буквально Ангел, что на вашем древнем языке и означает вестник».
– Кощунство какое-то! Ангел он. Вестник. Это какая-то застарелая болезнь, Рудольф. Нет его здесь. И быть не может. Тебя не долечили. Не иначе какой-то приступ. Я не видела никого!
– Он ушёл к тому моменту, как ты пришла. Я и подумал, что ты его встретила. Он пошёл по той самой дорожке, по которой ты пришла спустя некоторое время. Он не был фантомом, он был реальным. Как на Паралее. От него веяло запахом трольских гор, травами, всем тем, что осталось на Паралее. Он даже дышал также сипло, как и там. И одет в тот же чёрный балахон поверх узких штанов. Я даже потрогал его. Он разрешил.
– И что? Ощутил?
– Не понял ничего. Но он засмеялся. Как настоящий. Это я, сказал, я – Хагор. Не сомневайся. Явился в привычном облике для тебя. Пришёл слегка разворошить твой пригретый тобою муравейник. Вам-то можно было там, на Паралее, ворошить чужие муравейники, что же мне-то нельзя? А ещё он сказал одну вещь, которую я проверю сегодня же…
– Какую? О чём сказал?
– Касается того Арсения, о котором мы с тобой и говорили в ресторане. И как не случайно я о нём вспомнил. Оказывается, Хагор знал Арсения и даже общался с ним в горах Трола.
– Что же он сказал об Арсении?
– Зачем тебе знать нечто, касающееся человека, которого ты никогда в жизни не видела?
– Я его видела в ГРОЗ.
– Пусть. Всё равно ты его не знала и не общалась с ним ни разу. Я не собираюсь удовлетворять твоё обывательское любопытство без всякой цели.
– Что же нужно ей, Гелии? Погибшей, насколько мне известно, при взрыве на Паралее?
– Ей? Она ощущает пустоту без меня – своего Кристалла, так он сказал. Она простила и хочет любить меня. Она не погибла, а только утратила свою искусственную оболочку, в которую её запихали по воле Созвездия Рай. Как и самого Хагора. Ну, не бред ли я несу?
– А ты?
– Я? Я хочу увидеть её хотя бы ещё один раз, и нашу дочь тоже.
– Невозможно, Рудольф! Как? Как она выглядит в действительности, если ты видел только её вынужденный маскарад? А если они непереносимые для человеческого восприятия уроды?
– Они не могут быть уродами. Они слишком высокоразвиты. Это мы для них уроды.
– Нет тут никакого Хагора. Не было. Есть твой бред. Позвонить Рите?
– Не смей! – и он схватил её за запястье так сильно и так яростно скривил губы, обнажив зубы и став пугающе страшным, что Ксения и не шелохнулась. Не встала, не коснулась контактного браслета, лежащего на столике в спальне рядом с кольцом.
– Радик, милый, – она обняла его за плечи, – ложись. Давай спать. Утро вечера мудренее.
И он, послушно сняв халат, аккуратно повесил его на спинку кресла и лёг, обняв её, лежащую в халате.
Длинная ночь, наполненная наваждениями
– Сними, – прошептал он. И она тоже стащила халат, бросив его на пол. После чего прижалась к мужу как к своему ребёнку, пытаясь дать защиту от наваждения ночи. Ну, не совсем как к ребёнку, потому что она с неконтролируемым уже порывом шла навстречу его порыву к ней, в неё… И было пронзительно, всеохватно хорошо и ему и ей, так, как бывало редко даже у них, и никогда в таких случаях непонятно, какого рода усилитель ощущений бывает задействован…
Губы Ксении пересохли как в пустыне, и голосом она еле владела, слыша себя будто со стороны. – Мне сто лет так не было. Что со мной? – после чего заплакала.
Наваждение продолжалось. Всё было как в ту, самую первую их ночь, и чьи-то шаги за закрытой панелью, поэтому Ксении показалось, что отец вернулся. Сейчас он откроет входную панель. Осветит их как преступников, пойманных на позорном деянии. Может, они провалились в некую яму в ткани времени и оказались там, откуда и пошёл разматываться, замыкая и искря, словно из оголённого провода скрученный, под высоким напряжением гудя, клубок всех последующих событий?
Но на веранде, располагающейся сразу за коридором, отделяющим от неё их спальню, действительно шаркали шаги, и Рудольф конвульсивно вздрогнул. Он вскочил и бросился туда. Ксения побежала следом, всё же подумав о халате, который набрасывала на себя на ходу. И там, на веранде Рудольф схватил плетёное кресло и швырнул его в сторону близко стоящих сосен. И Ксении тоже почудилось в том месте, куда и упало кресло, некий рывок фрагмента ночного мрака в сторону. Она сообразила и нажала пульт освещения наружной части дома и самой открытой лоджии. Сосны вместе с дорожкой осветились, но там никого не было.
«Безумие»! – пронеслось в её скомканных мыслях, резанувшее их лезвием, прозрение, – «он безумен»!
От вида безлюдной уличной территории Рудольф внезапно успокоился, абсолютно с нормальным лицом сел в другое кресло, и оно заскрипело, как и всегда под его тяжестью, – Выключи, в глазах резь от света.
Ксения выключила уличное освещение. Она стащила с себя халат и укрыла им Рудольфа сверху, а он, лаская, провёл ладонью по её животу. – Принеси мне мой халат.
Она пошла в спальню, загипнотизированная его спокойствием. Вернулась в его халате, а он так и остался сидеть, укрытый до пояса её халатом. Села напротив него за столик в другое плетёное кресло. Веранда освещалась из коридора, куда были открыты сдвоенные старинные двери в дом. Было тихо, достаточно тепло, и не верилось в только что разыгравшееся тут безумное действо. Нормальный Рудольф сидел рядом с ней, смачно уплетал виноград, выставленный сюда Ксенией в большой фруктовой вазе из зелёного богемского стекла ещё накануне, как только они вернулись и сидели здесь. Ваза была старинная, подаренная мамой Карин. Стекло было украшено с внешней стороны фарфоровыми белыми лепестками, цветками яблони и вызолоченными веточками. Ручная старая работа – красота.
– Не пугайся ты так, – сказал он, – ты стала белая как привидение. Это не безумие, не наш бред, просто я ещё не разобрался. Но разберусь. Я никогда не боялся Хагора, не знаю уж, откуда они там, на Паралее, возникли. Продукты их местной эволюции или выбросы, выхлопы из чуждых нам миров. Значит, тут существует некое транслирующее устройство, которое мы затащили на Землю, вот и все чудеса. Успокоюсь и разберусь. Признаться, он взял меня врасплох. Неожиданно. Поэтому я и поддался вначале панике. Я же живой человек, ты же понимаешь? Но я успокоился. И ты успокойся. Завтра я всё проанализирую, я уже знаю источник пугающего кино. И сотру его в порошок. А то, что это кино, я и не сомневаюсь. Но такое своеобразное, их «ангельское». Понятно, что определение беру в кавычки. Они бессильны, ты понимаешь? Они сильны только нашим желанием в них верить, идти навстречу их бреду, которому мы дарим действительную плоть из собственного жизненного ресурса.
– Расскажи, что он тебе там говорил? У бассейна. Когда я буду знать, мне станет легче. – Ксению ещё потряхивало, и она старалась унять дрожь коленей, сводя их вместе. Халат Рудольфа был тёплым и пушисто-объёмным, он был насыщен молекулами его запаха, и это тоже успокаивало Ксению.
– Дурочка, трусиха. Ну ладно. Чтобы успокоить свою глупую девочку, расскажу тебе сказку на ночь. К тому же сам тебя и напугал, космический воитель. Иди ко мне на ручки.
Она подошла и удобно устроилась на его коленях, страшась, что не выдержит и развалится плетёное кресло, но оно, поскрипев от возмущения под двойной тяжестью, прогнувшись несколько своими растительными гибкими рёбрами, оказалось прочным. Он обнял её, и ей опять стало хорошо.
– Хагор сказал мне, что для такого как я честь – приглашение в их кристаллическое совершенство, – и он засмеялся, как и смеются над чьей-то озвученной белибердой. Хотя сам же и озвучил то, над чем смеялся, – Можно подумать, я верю всему тому бреду, что он и притащил для меня как радостную весточку, коли уж он звездный ангел, что и означает вестник.
Общение-то на самом деле происходило до удивления обыденно. Точно так же, как и на Паралее.
– К чему мне твоё кристаллическое совершенство? – спросил он.
– Как же можешь ты отвергать то, чего и не мыслишь? – ответил Хагор.
– А как я могу хотеть то, не знаю что?
– Ваша Земля это подобие вашего же вымысла о чистилище, у вас нет, и не будет рая. На Земле, пропитанной кровью поколений и поколений страдальцев и мучеников, среди которых было колоссальное количество детей, святых и чистых людей, не может и быть уже рая. Но если Паралея была адом, то и у вас он был, и всегда может вернуться. Ваши информационные планетарные носители загажены чернотой, копотью и мусором страшных деяний прошлого. Это остается навсегда, и не в вашей власти очистить то, о чём вы и не подозреваете, чего вы и не понимаете. Только ваш Творец властен над этим, но Он ещё не скоро явит вам себя. Он призовёт вас для своего Страшного Суда над вашей цивилизацией, ибо то, что вы мните исчезнувшим, оставило свои рубцы и искривления и на вас, сегодняшних блестящих и разумных по видимости, открывателях новых галактических островов. Раем же вам не быть.
– Узнаю твою велеречивость. У вас, что ли, Рай»?
– Нет, увы. И у нас только приближение. А то, что было сегодня, встреча дочери Нэи и Антона – не случайность, – оказывается, Хагор об этой встрече знал! Но тут же Рудольф перестал удивляться. Ведь Хагор всегда знал то, что было известно самому Рудольфу.
Тут словоохотливый Хагор дал пояснение. Из-за некоторой невозможности для него он не явил Антону себя, но дал ему понимание того, что у него произойдёт встреча с той, кого он ищет всю жизнь. Указал пути, где произойдёт встреча с тою, кто будет способна заполнить его внутреннюю пустоту. Да тут же и признался Рудольфу, что это будет всего лишь очередной самообман Антона.
– Но и твою пустоту, – сказал Хагор,– не заполнить любовью земной женщины.
Ксения вглядывалась в его лицо, но он выглядел вполне себе спокойно, только сказал, – Какая же пустота у нас в доме! Почему ты, женщина, так пренебрегаешь уютом того дома, где живут твои же дети.
– И твои дети тоже, – сказала она.
– Наши дети, – согласился он. – Ты, можно сказать, друг и товарищ для игр нашим детям, но ты весьма небрежная хозяюшка, уж прости.
– Ты её чувствуешь, пустоту? – Ксению разглядывала его светлеющее в предутреннем сумраке лицо. Как он её ни заговаривал, страх не проходил.
– Не знаю. Я не думаю об этом. Когда мне прислушиваться, приглядываться к себе? Я же занят, нечеловечески загружен, и мне тяжела шапка ушедшего Артёма, если перефразировать то выражение про шапку Мономаха. Артём был энергетический гигант, человек-Галактика, а я всё же слабее, и это говорю лишь тебе одной. Но мне хорошо с тобой, я люблю детей. А остальное время отдано работе. Что мне иллюзорная какая-то пустота, да и где она? Где-то, где, может, ничего и нет. Душа? Что это? Её изобрели праздные люди. Если же человек наполнен деятельностью, когда ему и думать о неких измерениях изолированного от тела духа? Нет этих измерений. Всё конкретно. Всё поддается измерению, изучению, осмыслению. А то, что не поддается, пока не изучено или же отсутствует как таковое.
– Нет, Радик. Нет. Душа есть. Душа – дыхание жизни. Она стремится к чистоте и лёгкости, и страшно ей жить в грязи и тяжести. Ты, конечно, не болен. Я паникую. Но в тебе ещё остались следы воздействия нечеловеческих миров, странных запредельных контактов с кем-то, кого мы не можем понять, как и их разрушающего, возможно, воздействия. Неких вирусов Вселенной с чужеродной программой. Психика не выдерживает давления чужих звёзд, тёмных образований Галактики и смертоносных очагов невероятных электромагнитных излучений. Мы же не их порождение. В нас частицы нашего Солнца, а там, я же помню, как было у меня. Каждая моя частица ужасалась чуждости того, что было вокруг, содрогалась от своей оторванности от Солнца и Земли. И купол этот – иллюзия безопасности, не обманывал, как и земные интерьеры и голографии, созданные искусственно. Зачем человеку Космос? Хагор и есть духовный вирус, который ты затащил на Землю и не можешь до сих пор справиться с болезнью своей души.
– Он не болезнь. Он есть независимо от того, болен я или здоров.
– И Гелия? Она же погибла от взрыва во время падения «Финиста» на их город. И Хагор, он же там был убит! Ты же рассказывал.
– Не знаю я. Давай хоть немного поспим. Завтра вставать. Заберём детей. Мать уже сходит с ума от того шороха, что навёл в её монастыре Рудик. Он носился по музею как звездолёт, не измеряемый земными скоростями. Хорошо то, что там пусто. Никто не хочет сейчас умиляться затхлой древности и всем этим поискам совершенства, к чему стремились поколения художников прошлого. У современных людей свои поиски и свои заботы.
– Ты помнишь Гелию? – сжалась в комок Ксения, – меня ты забыл быстро. Говорил же.
– Успокойся, я её забыл. Может, её и не было никогда. Она, как ты говоришь, болезнь духа. Может, моя память всё сочинила, преломив в себе впечатления нечеловеческих миров, придумала себе роман задним числом, оформив хаос в земные формы или их подобия.
– Да, – Ксения с облегчением обняла его ещё крепче, словно продолжая спасать от ужасных миражей, насланных враждебным человеку миром иной Галактики.
– Её никогда не было. И никого не было. Была только я. Твоя любовь ко мне. Тоска, принимающая форму обольстительных, но несуществующих красавиц.
– А Нэя? – усмехнулся он, – мираж? Кто же наши дети?
– Нэя – земная женщина. Ты её нашёл где-то, на одном из искусственных спутников во время перезарядки звездолёта, и забыл об этом, перегруженный нечеловеческой усталостью. А она такая же несчастная скиталица, решившая скрыть своё прошлое, или же ей его удалили, как травмирующий фактор, не дающий ей жить. Она же провела в подземных отделениях «САПФИРа», самых засекреченных центрах изучения, много времени. Она придумала историю вашей любви на Паралее. Она писательница, сочинила всё в своих дневниках, а тебе тоже это внушили, чтобы залечить искалеченную психику. Ты же говорил, что она тебя исцелила. От чего? Чем ты болел до неё? Вот она и вправила тебе твою вывихнутую космическим мраком душу. Но на свой манер. Тебя и её заполнили прошлым, которого могло и не быть. Отец говорил, что существуют фантастические наработки для изменения внутреннего состояния людей, если они повреждаются настолько, что не могут нормально функционировать.
– Ты сама сочинительница сказок. Намудрила. Ты сама не пробовала писать романы?
– Нам кажется, что мы помним своё прошлое. Но что если оно было совсем другим? Это же не случайно, что разные люди, пережившие одно явление или некие события совместно, рассказывают впоследствии всё совершенно по-разному. Каждый своё. Значит, всё было как-то иначе, чем представляется каждому из них. Если субъект неизбежно искажает то, что было объективно. Забудь о Гелии. Её не было. Да ты её и не помнишь. Хагор её придумал. Да он и сам – искривлённый космической бездной отсвет чужедальнего луча. Забудь! – и она подула на него, ничуть не веря в свои магические способности его исцеления, если поломка и имела место. Ей всё равно было страшно. Но страх до времени осел на самое дно.
– Существуют объективные информационные носители, записи нашего искусственного интеллекта. Не забывай об этом. Но я позволяю тебе думать так, как тебе проще и комфортнее.
Они легли совсем под утро, и он быстро уснул, убаюканный её бормотанием и собственной усталостью. Ксения же так и не уснула, прислушиваясь к тишине, всегда удивительной перед рассветом, будто весь земной мир сжимался от неверия, что и на этот раз светило взойдёт и обхватит свою планету в спасительные и светоносные объятия.
– Ну и детский сад, – пробормотал Рудольф не то ей, не то своему сну.
Скептическое утро
Утром он проснулся вполне себе бодрым. О Хагоре они не сказали друг другу ни слова.
– Как думаешь, Антон привезёт сегодня к нам нашу Альбину? – спросила Ксения. – И если нет, ты знаешь, где его искать? Хотя я верю ему. Ничего плохого не произойдёт.
– Раз увидела и уже верит она! Я не верю Антону. Он всегда ворует моих дочерей. Сначала Икринка, потом отнял Елену, Лору вторую, теперь хочет утащить Альбину. И не верю я ему, что он не навещал Инэлию. Это за столько лет своей жизни в колонии Трола? И что там за внучка объявилась у Инэлии? Откуда? Я почувствовал, что он лжёт, не так прямо и открыто, но утаивая часть информации. Он даже не соображает, что мне ничего не стоит узнать всю информацию во всей её полноте. Просто прежде мне не было и дела до него, не было в том нужды. Я вообще забыл о его существовании. И если объявившийся космический скиталец уже оприходовал мою дочь, то я, если подтвердятся мои подозрения на его счёт, просто закрою его где-нибудь в пределах отсталой какой-нибудь планеты. Там ведь тоже управленцы нужны, над псоглавцами какими-нибудь.
– Разошёлся! Чего там-то ничего ему не высказал? И чего помнить о той Паралее, когда у тебя уже здесь, на Земле, дочь утащили из-под носа.
Он молчал. Возразить было нечего.
– А что произошло-то на той Паралели, то есть на Паралее, за что ты его так и не простил?
– На Паралее он утащил мою дочь в свою личную келью неутешного вдовца, в чём ему чета ангелов и подсобила, насколько я понял, пристрочил её к себе, девственницу, в первый же день, а на вид? Херувим позолоченный. И ведь таким остался, ты таяла от него, я заметил. Мужчина никогда не обманет мужчину, тем более такого тёртого хрена как я. А ты – «пусть остаётся с ним»! Тебе не жаль её, она же не твоя дочь.
– Радик, – Ксения льнула к нему, целуя нахмуренный лоб, гладя грудь кончиками пальцев, умелыми опытными касаниями, чтобы он ощутил прилив умиления, успокоения, забыл о Хагоре, об Антоне, да уж и Альбину пусть заодно. Выросла, чего теперь? К дивану домашнему не пришьёшь.
Да что он и сделает плохого Альбине Антон, мужчина тончайшей, редчайшей природной лепки, а такие не бывают сволочами. Слишком хорош, слишком залюблен, сначала мамой, потом девушками, женщинами, заласкан судьбой. На нём не было и штриха ущербности. Такие парни не обижают, они оставляют после себя только воспоминание о необыкновенном празднике, посетившем незаслуженно, это если коротко. А надолго? Такие мужчины оставляют после себя только свет в душе, не гаснущий потом долго и долго. Если уходят. Но они не уходят, если остаются надолго. Альбина же давно мечтает о своей личной дольке счастья в этом скупом, – на полноту счастья – мире. Имеет ли реальное существование какая-то инопланетная жена здесь, на Земле, если осталась в своём инобытии? Нет, конечно. Если Антон и оставил некие тайны своей жизни на той Паралее, то что? Он же никогда туда не вернётся.