– Она воспитывалась почти десять лет после своего рождения в космической колонии, – обратился Рудольф к Антону. – Дети, рождённые и выросшие в условиях замкнутых инопланетных поселений, как правило, в чём-то недоразвиты по ряду причин, хотя технически и переразвиты в сравнении с детьми Земли. Они растут в полностью искусственной среде, на «ты» с самыми сложнейшими машинами. Этакий забавный сплав ребёнка и робота. В сущности, они и не совсем уже люди Земли. Многие считают их дефективными, если психически. Здоровье у них, действительно, часто бывает проблемное. И как их не выравнивают потом, думаю, что психические аномалии остаются на всю жизнь.

– Так ведь и на Земле не все сплошь гении да чудо – богатыри рождаются. Чудаков и дураков как производилось, так и производится всегда в избытке, – встряла Ксения, понимая уклон беседы Рудольфа как желание оскорбить дочь, чувствуя его скрытую ярость. Молчунья вдруг неуместно заговорила, посмела обнажить сокровенное и запретное для посторонних. В данном случае посторонние – это Антон и она, Ксения. Рудик опять был не в счёт. Его все считали за маленького.

– Я всегда знал, что ты наполовину робот, – сказал он сестре, – поэтому ты никого не любишь.

Во время шокирующей исповеди Альбины Антон сидел как деревянный истукан, – не ел, не пил, не шевелился, и вроде как не слышал ничего. И Рудольфа он не слушал уже. А может и понял, что папаша пытается отвратить его от дочери. Дурочка, мол, рождённая в неблагополучной сложной для становления будущего человека среде, шёл бы ты… К умницам, к здоровеньким, куда угодно, только подальше.

Альбина встала и, подойдя к Ксении, примирительно погладила её сзади по волосам и изгибу шеи, как будто они только что слегка поссорились, и она просила мать не обращать внимания на пустяки. Так она всегда делала, когда обижала Ксению резкостью на грани грубости. Но ссоры происходили редко. Альбина была послушна и мало разговорчива, потому и ласки были не частыми, а сюсюкаться без повода как маленькая девочка не любила. Ксению охватили благодарность к дочери и стыд за собственные мысли о ней, наивной ещё и явно любящей её девочке, как о притворщице. Она тронула в ответ Альбину за ладошку, любя её сейчас самой подлинной материнской любовью, утешая за неласкового отца. После исповеди Альбина пошла на открытую площадку для обзора, пристроенную для посетителей ресторана. Там можно было съесть мороженого. Антон как привязанный пошёл за нею.

– Что это было? – спокойно спросил Рудольф, не меняя выражения лица, того самого выражения, какое возникло при появлении Антона и уже не менялось. Вежливый по необходимости, отстранённый, задумчивый, запертый на все засовы изнутри человек. А само недовольство можно было приписать чему угодно – ветреной погоде, кислому самочувствию, не понравившемуся обеду, нерешенной профессиональной проблеме, не имеющей отношения к окружающим на данный момент. Насколько сильно его задел, или вообще не тронул, выброс обычно запертых в глубине эмоций дочери, понять было невозможно. Он слишком умело контролировал своё внешнее поведение – долголетняя привычка работы в иноземных мирах среди сложного населения. Ксения следила, как Альбина, выпрямив гордую спину, а это были её, Ксении, уроки по выправке спины, слегка выгнув поясницу, встала у ограждения площадки, устремив лицо навстречу ветру. Выбившиеся пряди волос взметнулись вверх. Ветер усилился. Облокотившись на то же ограждение, Антон взирал на неё сбоку, не скрывая внезапной заинтересованности в девушке.

– Ишь! Накатило как быстро! – презрительно комментировал Рудольф свои наблюдения за парой на открытой террасе. – Он был таким всегда. Герой – любовник. Любимчик баб. – И он оскалился в их сторону странным оскалом, не то улыбки, не то затаённой агрессии. Неужели? Неужели это осталось в нём? Ревность к человеку, к которому ушла когда-то им же выпихнутая, по сути, замученная его откровенным пренебрежением жена? А что Антон? Сразу видно, что он открытый и благородный человек. Да и красив настолько, что даже неприлично для мужчины. Ещё молод, но достаточно опытен, состоявшийся профессионально. Мечта любого родителя – такой муж для дочери, если, конечно, он состоится как муж для их дочери.

– Не любил его раньше? – спросила Ксения, – но он невероятно обаятельный. И, кажется, добрый парень.

– Напротив, любил его как сына. Зато сынок и дал мне под дых, мало не показалось. Заметила, как этот раскрашенный идол во время беседы не дрогнул ни бровью, ни единым лицевым нервом. Весь его гладкий, оштукатуренный многолетним психотренингом фасад являет всем вокруг безупречного носителя самого высокого вселенского кодекса человечности. Не то что я, занявший по недоразумению место Воронова. Слышала, как он заявил? Вот ему бы – да! Оно было бы впору! Сосунок засахаренный! Глядит в глаза и едва не возносится как воздушный шарик от собственной неземной лёгкости. «А ты, мол, булыжник серый, давно уж я тебя обогнал в своём развитии, давно ты уж мне и не шеф. Не на моей тропе лежишь, стало быть, я о тебя и не споткнусь». Как он был, так и остался ограниченным мотыльком с фасеточным зрением!

– И чей же он нектар сосёт, если он сосунок?

– Прежде он был в кумирне у Разумова. Каждому приятно быть не только лидером, но и кумиром. У Разумова в его корпусе он был рядовым исполнителем, а до сих пор мнит себя его соратником по космическому устремлению духа. Видела, как возносился надо мною? Превосходство так и выпирало из каждого его слова и взгляда. А сейчас? Я и понятия не имею, где он сейчас. Он так и не вошёл в структуру ГРОЗ. Он где-то, думаю, в гражданских исследовательских структурах. Но я как-то не по существу завёлся. Это глупо и недостойно. Глупо злится за прошлую рокировку в сугубо личном сюжете и недостойно опошлять и унижать хорошего, красивого во всех смыслах, если объективно и беспристрастно, человека. Альбина умна и психологична, и она не потянулась бы как тёлка к первому встречному расписному прянику. А его мать Елену мне жаль. Она была не только восхитительной женщиной, но по-настоящему прекрасным человеком. Она заменила моим дочерям мать, а в целом, у неё была настолько короткая и мало удачная жизнь. Только ненадолго она и нашла своё личное, может и не счастье, а, как выразился её сын, место под Солнцем. Арсений, конечно, был необычен, романтичен, непрактичен, часто комичен…

– В тебе скрыт поэт, – заметила Ксения, – я уверена, что в юности ты сочинял стишки и стыдишься этого теперь.

– Арсений всегда был склонен к депрессии. На Троле он днями мог не выходить из своего жилого отсека, а потом пропадал в горах без всяких объяснений. Поэтому-то его подчинённые были разболтаны там, никому не подконтрольны. Разумов был добряк и всем позволял личные слабости. А я отчасти презирал Арсения и сам род его деятельности не очень-то и понимал. Мы жили, по сути, в параллельных Паралеях, как ни забавна эта тавтология, а так оно и было. Почему тролли так называли свой мир? Чему он был параллелен? Я думаю теперь, что их планета и была некой сломанной параллелью тому «Созвездию Рай», создавшему их цивилизацию, но отчего-то их покинувшему. Поэтому те пришельцы и считали Трол, если в нашем наименовании, своей, пусть и никчемной, но собственностью. И Арсений был первым, кто настоятельно рекомендовал покинуть планету и забыть о ней. Иначе, считал он, те «ангелы» могут присосаться и к нам, к землянам, а через нас и к Земле. Как он был прав! А его считали чудиком, помешанным на разгадках древних артефактов. Елена Соболева для такого наследственного отшельника была как дар богов, которым он молился, да и внешне она была богиней. Случайно как-то и где-то, я уж и не помню, когда и где, но я слышал, что он молится на свою жену, считая её неземной пришелицей. Но тогда я и понятия не имел, что его путь пересёкся с матерью Антона. Хотя, что и удивительного? Влюбиться человеку со свободным сердцем в подобную женщину? Ты же видела её сына, а Антон – мужик, и женского неодолимого обаяния матери, понятно, лишён. Я и сам видел-то её пару раз, а помню до сих пор. Боюсь, что такой ущербный человек как Арсений не осилит её утрату. Ущербный не в том смысле, что умственный калека, а психически неустойчивый, ранимый и чрезвычайно тонкой организации человек. Он на Трол попал из-за того только, что его отец там служил с первых самых лет освоения планеты, но покинул её, а заодно и саму ГРОЗ. А сына для чего-то туда послал. Решать какую-то метафизическую загадку. Видишь, как влияет на качество человека наследственность? Чудак папа, таков и сын. Талант там не талант, а число твёрдости структуры характера это как у иного камня – блестящ, красив да хрупок. Папаша и посодействовал вызову сына туда, на Паралею. Кажется, его зовут Тимур Иванович. Он был не из последних людей в ГРОЗ. Да рассыпался весь в сплошную мистику. До сих пор в горах своих сидит, разгадывает какие-то каменные скрижали. Как странно, что моя первая земная дочь тоже теперь Елена Соболева. У меня где-то был его контакт…

– Кого? Папы Арсения?

– Да на кой мне замшелый папа Арсения! Я о самом Арсении.

– Да зачем он тебе? После стольких лет…

Узор судьбы, петляя где-то столько лет, опять вернулся в исходную точку. Это и не понравилось Рудольфу. А Ксения, неожиданно уловив глубинный настрой мужа, сжалась в ответ. Её повторно, как на берегу, словно окатило холодной волной. Некое тёмное предчувствие, как будто в ледяной воде был ещё не растаявший осколок льда, и он воткнулся в её сердцевину, и в ней застонало ожидание ещё не известной, но уже ждущей её беды.

Ксения торопливо погрузилась в смакование повторно заказанного байкальского омуля. К ней вернулся аппетит.

– Родной, попробуй, – она бережно подала ему, утешая за удар со стороны Альбины, тарелку с этой удивительной рыбой. Он отставил её в сторону и, видимо, о ней забыл. Рудик засыпал её всю салатным листом, Ксения смахнула избыток зелени на поднос.

– Не хочешь есть, иди на смотровую площадку, – строго одёрнула сына Ксения за его баловство за столом. И он тут же с радостью умчался, прихватив тем ни менее кусок ржаного хлеба.

«Не наелся», – зафиксировала Ксения, но возвращать его не стала.

– Пусть мешает им любезничать, да? – ласково обратилась она к мужу, взяв его руку в свою и гладя её. – Наша Ариадна никогда не надоедает твоей матери. Удивительно, сколько любви таилось в старой королевишне. Она не может жить без девочки. Если долго её нет рядом, Карин тоскует. Она называет Ариадну «моя сбывшаяся мечта». Даёт ей для игр, на разгром, по сути, все свои сокровища.

– Должна же она была полюбить хоть кого-то на этой Земле, – ответил он, ничуть не примиряясь со своей матерью даже сейчас, когда она вдруг преобразилась в ласковую бабушку, считая Ариадну посланием небес себе.

– Вкусно, – похвалил он, поедая рыбу вместе с зеленью, накрошенной Рудиком. Уход Антона вернул и ему аппетит. Глядя на улыбающуюся Ксению, он, наконец, улыбнулся, после чего сосредоточенно занялся рыбой. – Зелень душистая, такая была только на грядках у синьора Горошка. А где он, кстати?

– Там же, – равнодушно ответила Ксения, – где и был. На спутнике Гелия. Он же вернулся туда.

– Не знал. Или забыл? Да и кто он, чтобы я держал в памяти разную чепуху.

Ксению задело его замечание о бывшем муже. Тем самым он низводил и её саму в разряд какой-то неважной чепухи.

– Он много лет был моим мужем. И на спутник, если ты не забыл, я прибыла как его жена. А ты разбил его жизнь.

– Я? Разве не ты это совершила? Впрочем, тебя можно и понять. Ведь он был способен только к производству растительных плодов.

– Он произвёл там не только растительные плоды, но и плоды иного рода. Детей то есть. Двоих. Он с женой там.

– Представляю, как он утёр нос всем своим жалельщикам. Не зря он мне хвастался своими экспериментами по возвращению не только здоровья, но и потенции тем, кто вкушал его фантастические урожаи.

– Да. Он гений, – и о том, кому предназначалось это определение, Ксения уже не помнила, поглощённая только созерцанием Рудольфа. Её единственный, её любимый, её прекрасный мужчина. Один. Первый. Последний. А то, что было между точками «первый» и «последний», Ксения безжалостно стёрла. Навсегда. Не было ничего. Был только он. Отец её детей. Её возлюбленный и любовник, не утомляющий её никогда. Не надоедающий, не тускнеющий, на роду ей начертанный. Она могла мысленно произносить всё это бесконечно, да и вслух тоже, не уставая ему напоминать его неповторимость, уверенная, что только с нею он и знал истинное счастье. Всё прочее было блужданием, как и у неё.

– Возвращаясь к «доброму парню», как ты выразилась. Ему пятый десяток пошёл. Вечный жених.

– Ну и? Это много разве? У нас как было, забыл? Страсть бушевала, да и бушует ещё? – и она заглядывала ему в глаза. -После такой роскошной прогулки, как бы я хотела оказаться с тобой где-нибудь наедине… – Ксения соблазнительно потянулась, закинув руки за рыжий затылок.

– Прогулка, как мне кажется, так и не состоялась.

– Но должны же мы получить хоть какую-то компенсацию за то, что не получили искомого блаженства.

– Рудик разве даст уединиться? – отозвался он как издалека, полностью утянутый в свои потаённые глубины. С этим надо было срочно что-то делать.

– Мы закинем его к бабке в Альпы. По дороге сделаем большой крюк, но этот крюк выведет нас на орбиту нашего совместного уже путешествия туда, где мы что-то давно не были. Альбину же оставим на распрекрасного парня, к тому же твоему давнему знакомцу и сослуживцу. Побудем с тобой как в юности, совсем одни. Чтобы не таиться, не сдерживать себя, ну ты же понимаешь? – Ксения потянулась к нему за поцелуем – согласием. Но он был вовсе не в том блаженно-расслабляющем потоке чувств, что она сейчас. Его встревожил вдруг возникший Антон, вызвал в нём тёмную внутреннюю бурю. Он даже ел как бы автоматически, скрывая этим действом своё смятение. Почему? Что было там, в прошлом, не так с этим Антоном? Не из-за Нэи же, убежавшей в своё время к Антону? Ведь после того он прожил с Нэей больше девяти лет на спутнике. А теперь он живёт столько же лет вместе с нею, Ксенией. Они живут счастливо, отринув горькую память.

– Радик, – Ксения взяла его руку, прижала к своим губам, – не грусти. Альбина уже выросла. Рано или поздно она должна будет оставить нас. Она найдёт личное счастье. Вот я не оставила отца, как он хотел всегда, и что? Я была самым несчастным человеком, уж в нашем Северном полушарии точно самым несчастным. Ну, я преувеличиваю, а всё же. Твои или ваши взаимные счёты не должны препятствовать любви, если она возникнет. Нельзя влезать в чужую судьбу, если не зовут. Тем более со злом, пусть и отеческим. Человек живёт на Земле лишь однажды, и он должен быть счастлив. Бог не прощает зла, причинённому другому человеку. Хотя Он, милосердный, прощает всё, но только не зло, причинённое другому.

– Это была ты тогда, в первый день моего прилёта в Альпы? Та маска в мониторе? Твоя затея?

– Какая маска? – Ксения углубилась в изучение тарелки. – Я видела тебя в ресторанчике, и всё. Никакого потом контакта не было. Я и не знала твой пароль входа. Откуда? А что была за маска?

– Да так. Ерунда это. Не помню почти. Ну что? Летим в Альпы? Альбину бросаем на несостоявшегося космического воина? Но зато успешного исследователя, не знаю уж, чего он там исследует. – Он взял её руку, целуя верхнюю часть ладони, и вдруг дёрнулся от её кольца, как обжёгся. От кольца Нэи.

– Что? – не поняла Ксения.

– Укололся, – ответил он, рассматривая алмаз на кольце. Почти не обработанный, то бледно голубоватый, то нежно-розоватый, он стал вдруг насыщенно-синим, будто впитал в себя глубину кипящего от ветра озера. Изменение цвета не было в диковинку самой Ксении, а Рудольфа это поразило. Он взглянул на неё так, словно она истаяла, стала прозрачной, а за ней стоял кто-то совсем другой. И Ксения инстинктивно и резко обернулась, но там, как и следовало ожидать, не было никого.

– Ты чего испугалась? – спросил он мягко, обещая ей глазами любовь, как она и хотела. – Летим?

Они вышли на смотровую площадку. Рудольф схватил упирающегося сына в охапку и потащил его к выходу, к спуску на нижнюю террасу, а там совсем уже близко от ресторана располагалась площадка для гостевых аэролётов. Так было быстрее, чем объяснять ему что-либо на словах. Разумеется, бабушка не будет в восторге от буйного внука, да куда она денется, если они выгрузят его в её дворик и умчатся без объяснений? Поймёт сама, если не дурра.

Ксения подошла к Альбине и Антону. Антон под предлогом поправить её шарфик, гладил её шею под длинными волосами. Она не противилась ласке чужого взрослого мужчины. Ей льстило его явное обожание, и даже нечто иное, более сильное, как будто он давно её знал и вот опять встретил.

– Алечка, хочешь с ним остаться? С Антоном? Он покажет тебе острова, исток могучей реки, да мало ли чего. Да, Антон?

– Да, – отозвался он обрадовано, – я знаю тут всё.

– Ну, всё – это сколько же времени займёт? – засмеялась Ксения.

– Я остановился здесь в гостинице. Сниму номер для Альбины. А завтра привезу её домой, к вечеру. Зато у неё будет достаточно полное представление об озере-чуде, равного которому нет на Земле. Хотя и очень, очень приблизительное. Но кто помешает ей потом заняться исследованием данных мест? Мы возьмём высотный аэролёт, и я покажу ей, как всё выглядит сверху.

Мысль о возможности остаться без детей и ночью, показалась Ксении восхитительной. Хорошо, что Рудольф ушёл, он точно не дал бы согласия.

– Ну ладно. До завтра. – Ксения поцеловала дочь в щёку. Альбина благоухала спелой грушей, только что съеденной на пару с Антоном. – Развлекайся. Только держи дистанцию, – это она шепнула ей в ушко.

– Мама! – недовольно отодвинулась Альбина, – я что, вчера родилась?

– Нет? – засмеялась Ксения, – ты у нас опытная женщина?

– Во всяком случае, если надо, на место поставлю. Не привыкать! – сказано было громко, и Антон засмеялся, всё поняв.

– Не надо будет никого ставить на место. Я совсем другой, чем тот, о ком у тебя есть опыт. – И он обнял её так, будто были они давно знакомы, и он имел на неё права. Она и не шевельнулась.

«Надо же», – поразилась Ксения, – «уже обнял»! – и засомневалась вдруг, так ли она права, оставляя лисе виноград. Да нет, одёрнула она себя. Виноград зелен, и правда, ещё зелен, а лиса вполне заслуживает родительского доверия. И тут же противоречиво подумала, что рослая Альбина вполне себе созрела, как манящая сочная груша, и ждёт не дождётся, кому бы устроить сердечное пиршество. Вот сама она точно была зелень – зеленью, и худее и моложе Альбины, когда залезла под одеяло к Рудольфу. Ведь он её не тронул. Полгода не прикасался, а хотел её с первой встречи. Выдержал, а было ему всего двадцать лет. А этот зрелый муж. Отец к тому же взрослых дочерей. И одна из них, – правда, она дочь Нэи и Рудольфа, – уже родила сына. Но Антон воспитывал Елену как дочь, как и свою Алину, ту, что сладко спала в лесу в коляске и, кажется, ни разу не заплакала во время их с Нэей разговора. Конечно, он редко бывал на Земле, воспитанием занималась его мама, но всё равно. Он отец, и ему можно доверить дочь. Пусть он и влюбился как юноша. Да он и выглядит молодо, только глаза его слишком серьёзны, слишком умудрены для юноши. Это и делает его столь опасно влекущим для молоденькой Альбины. Ксения вздохнула.

– До завтра?

– До завтра! – радостно и в один голос ответили они.

Такая редкая и такая неисчерпаемая любовь…

– Ты помнишь ту весеннюю поляну в лесу? После нашей ссоры? Что ты всегда со мною вытворял!

– Угу, – отозвался он, но помнил или нет, было непонятно.

Не помнил он ничего! И она погрузилась в такое отрадное прошлое. Тем более, что оно реализовалось в будущем! Никто не верил, глядели на неё, как на полоумную, а она своего будущего дождалась. На той самой поляне она впервые почувствовала себя женщиной, в том смысле, что впервые открыла для себя ощущения полноты телесной любви, а до этого только уступала. Но там, в природной глуши… Она отчётливо помнила, как мокро было коленям, жёстко, трава едва-едва вылезла, – но что произошло тогда? Она словно стала самой природой. Она вся наполнилась и взорвалась звериным ликованием, она стала землёй, небом, травой и всякой копошащейся в ветвях и траве живностью. В неё вошёл дух леса, природы – её женская ипостась, что ли…

Потом они, отряхнувшись, ну есть две псины, как какие-то древние бродяги, смеясь, пошли грязные в травинках куда-то вглубь, не зная и зачем. Просто гулять и дышать счастьем, в котором купались. Они забрели в такую глушь, гадая, куда выведет заброшенная дорога. Шли наугад, а пришли к странному многогранному зданию. Вокруг тишина, стены отражали лес и небо, ни души. Даже птицы смолкли. Что это? – спросили они одновременно.

И тут из здания вышли люди, молчаливые и потухшие, они еле двигались. Потом сели в свои аэролёты, там оказалась площадка за стеной кустарников, они её и не увидели сразу. Он первым понял, что это прощальный зал подземного крематория.

«Своеобразный космодром для отправки душ туда», – он указал вверх, – «Но если честно, там их никто не встречал».

Она подавлена. Как странно соседствует в мире смерть и любовь, нераздельно, и пока они ликовали в своей любви, кто-то оплакивал близкого, родного, любимого, неповторимого, незаменимого, прощаясь с ним навеки. И она заплакала тоже. От несправедливости жизни, от её жестокости и неизбежного конца.

Из здания, уже после того, как все люди отбыли, вышел старик. Он даже поначалу напомнил её деда-лесника, белый и лёгкий, похожий на изображение святого аскета со старых, очень старых картин. Только бороды у него не было, и волосы коротко острижены. Он подошёл и внимательно вгляделся в них. Глаза его не показались добрыми, а скорее насмешливыми.

Он спросил у Рудольфа: «Не рано ли пришёл? А помнится, меня посылал сюда. Да я, видишь, тут работаю. На пенсии давно, а людей поддерживаю в такой ситуации. Многие не выдерживают, приходится дежурить тут врачу. Кто же пойдёт сюда из молодых? Вот я, старик, и несу свою службу. И девочку какую, хулиган, себе нашёл! Лесную фею. Береги такой дар, что не по уму твоему тебе достался. Везунчик ты».

У Рудольфа был такой оторопелый вид, что она засмеялась, а тот старик сурово и с осуждением посмотрел на неё. Видимо, понял, что поторопился с обозначением её как феи.

Рудольф сказал уже ей, когда дед свалил куда-то. А куда, они не отследили, – «Вот память у старого худого мешка! А говорят, что они и себя не помнят». Потом рассказал историю своей стычки со стариком в театре, где тому не понравилось, как нахал себя вёл. И ведь запомнил, и ведь где пришлось столкнуться!

. Я буду любить тебя до своего смертного конца, – произнесла она не без пафоса, – А ты?

– Отстань! Ты уже не та девочка, чтобы тормошить: любишь – не любишь. До гробовой доски. Сейчас и нет никакой доски. Специальный контейнер – вспыхивает в плазме мгновенно. И вот ничего нет. Только пепел, отдаваемый безутешным близким людям. Пеплу всё равно, а живых – да жаль. Некоторые увозят пепел к звёздам, на другие планеты.

– Что у нас за тема? – одёрнула Ксения.

– Я разве первый заныл о вечности?

– Но к чему он – безостановочный конвейер жизни и смерти? Что есть жизнь? И к чему есть смерть. Пусть бы царствовала в своей тьме вечно, зачем жизнь возникла? Для страданий? Кому они нужны? Или правы те адепты странной религии, которые верят, что существует некий творец, питающийся человеческими страданиями?

– Но ведь кроме страданий есть кое-что получше. Нет? – спросил он, ничуть не проникаясь столь скорбно-пронзительной темой. Это она не по адресу обратилась. Для них, для космических бродяг, такое нытьё есть табу.

– Неужели, и ты умрёшь, Радик?

– Конечно.

– Нет. Ты не умрёшь никогда. И я нет. И наши дети тоже. Мы вечные.

– Свари кофейку, метафизик голозадый, – и он засмеялся, не признавая за ней никогда права на то, чтобы быть мудрецом, хотя бы и временами. Не её это дело. Он упорно заталкивал её в обличье весьма поверхностной особы, какой она не была и в своей юности. Только обманчивость парящей и воздушной лёгкости проявляла себя в ней, обещающая отключение от тягомотины окружающей реальности. Это-то и привлекло к ней сильнее всего. А красота безусловная, никем не оспариваемая, такая бывает разве? Поэтому он всегда ставил её в предназначенный ей угол, символический, конечно, а не буквальный, едва она делала поползновения вовлечь его в глубокомысленные диспуты.

Дома он только отдыхал, и стремления жены вести беседы о главном обрывал, как не ведущие ни к чему, ни к какому разрешению, а значит пустые. Ксения обижалась, думая, что он считает её ущербной. Но он не считал её такой никогда. Он просто устал от всего на свете. А то счастье, снизошедшее к ним в весеннем лесу, не вернёт им никто. И никогда не вернётся к ней прежний весёлый дуралей, так и затерявшийся где-то среди звёзд. А этот – похожий, двойник, обманка глазам и чувствам. Ксения откатилась от него и уткнулась носом в стену.

– Иди ко мне, моя русалка…

Ксения продолжала изучать пустую стену. Правда, пустой она была относительно. Их спальня была выдержана в глубоководном стиле. Стены казались мерцающими волнами с игрой голографических миражей – древних утонувших развалин, полу стёртых и слабо фосфоресцирующих. На постельном белье скалили пасти чудовища глубин. Почему у них в спальне такой странный дизайн? Старое наследство, фантазия её отца, – это же была их с мамой спальня. Вот и пришлось Ксении подбирать и бельё постельное, чтобы с дизайном всей комнаты гармонировало. А потом и привыкла как-то. Менять что-то не было вдохновения. Да и ради чего силы тратить? А силы она в отличие от Ксении прежней очень уж берегла, ощущая их ограниченный ресурс, чего не бывает в молодости первозданной, настоящей и звенящей, никогда.

К тому же ясно видела, Рудольфу всё равно. Ночью он спал. Он не имел привычки пялиться по ночам на стены или рассматривать детали интерьера, как и рисунки на постельном белье. Она лишь мечтала всё сменить, придумать что-то невероятное, радостное, прекрасное, как было у него в той пирамиде. Их соединение происходило обычно в темноте. Он быстро засыпал, так что пожеланий по поводу смены иллюзорного океанариума на что-то другое не высказывал, а утром быстро вставал и отбывал в свою ГРОЗ. Трудоголик, не признающий отпусков и выходных. Часто оставался ночевать в своём круглом, нелепом, пустынном и практически лишённым мебели доме, чтобы отдохнуть от их сутолоки, и непонятно, когда успевал уставать от них? Иногда она думала, уж не бессознательное ли это бегство от неё, такой вот его распорядок? Но что она могла изменить и каким образом? Когда-то, живя одна, она представляла себя навеки затонувшей душой, которая лежит и колеблется во втягивающей её ещё глубже в себя субстанции, иле или песке, что там есть в глубинах вод? И ей ничего уже не надо. На потолке при включении загоралось солнце, будто из-под зыбкого слоя воды, а в ложных океанических глубинах стен мерцали рыбы ли, руины ли.

– Ты чего спишь, как на дне океана? – спросил он лишь однажды в тот их первый раз, незабываемый никогда, когда они воссоединились после возвращения со спутника. Это был поступок, был с его стороны героизм, – отринуть тяжеловесную, опасную в своей вражде ядовитую кобру Риту. Но, то ли Рита утратила былую силу, то ли Рудольф набрал нужный вес, всё произошло легко и без последствий. «Ага»! – ликовала Ксения, – «Разложился твой яд от старости, ведьма. Пришёл и твой черёд становиться маринованной перчинкой, способной лишь на мимолетное щекотание рецепторов и лишённой витаминной сочности». Ну, настолько уж художественно она не думала, но примерно так.

– Меняй, я не возражаю. Придумаешь новый проект, так сразу и изменим всё, – Ксения соглашалась с ним, ведь не её фантазия, а «реставратор» Рита отчего-то не решилась сменить декор спальни. Надо думать, и у неё нечто было связано с таким вот оформлением, память о собственных глубоководных погружениях. Ох, грех! Сплошное кочевничество людей вокруг, не только с планеты на планету, с континента на континент, но и из одной постели в другую, чужую и чью-то.

Он не захотел ничего менять, вернее, проявил полное безразличие, а Ксения по ночам погружалась в свои уже глубины, то любви, то сна, и всё ей было недосуг. Да и зачем, если и так хорошо?

Один раз он, неисцелимый хам, сказал, глядя в голубоватое свечение потолка, – В этой подводной пещере живёт ненасытный моллюск похоти…

Она не включилась в дискуссию, решив, что это такая вот метафора, неудачная.

– Странно, – продолжал он, – когда я вижу красивых женщин, я верю в Творца, но когда я смотрю на то место, где и скрыт их крючочек, чем они нас и цепляют, я перестаю в Него верить. Тут уж явно порождение чего-то иного. Это же самое нелепое из того, что только и можно себе представить. Как в океане – сколько там порождений дичайших планетарных стихий. Если у них и есть своя эстетика, как мало она похожа на божественную.

– Можно подумать, – Ксения обиделась окончательно и пнула его, после чего сжала ноги, – у вас создано всё по райским лекалам. Более нелепое изделие трудно себе и вообразить, чем этот ваш драгоценный… уклоняюсь от сущностного обозначения.

– Ты же его любишь?

– А ты-то чем же пользуешься всегда? Чего обзываешь?

– Я не обзываю, я же говорю, что люблю. Но любить и признавать за эталон прекрасного сам предмет влечения – разные вещи.

– Я тебе не предмет! Не признавай, не люби. Мне что привыкать к подобным развенчаниям меня во всём, во всех смыслах. Можно подумать, что у других ты любил нечто иное, чем у меня. Не нравится – не суй туда свои глаза.

– Мне нравится. И я люблю в тебе всё. Тебе мало доказательств?

– Каких?

– Наши дети. Просто я хочу сказать, что у Творца было своеобразное чувство юмора, или же у кого-то ещё, кто вмешался в акт творения. Скорее всего, нас сотворили тоже на пару, но плохо меж собою договорились, какими мы должны стать. У них, видимо, было разное представление о красоте. И это передалось нам, безумное влечение, обмирание от человеческой красоты и её полное неприятие тоже, тут же. Творец проявляет себя всюду и тут же отвергает своё присутствие во всём. Не иначе, мы незаконнорожденные. По любви и желанию, но не по некоему высшему закону. Вот Он зовёт нас и тут же прячется. Миры нашей Вселенной все падшие. Скажи, что красивого в цветущем дереве? Но его можно созерцать бесконечно, не уставая, до дыхательного спазма. Или в пустыне океана? Он всасывает в себя глаза, душу. Так и женщины. Что в вас, кроме вашей бестолковой суетности, чарующей глаза необъяснимости, обволакивающей пустоты?