У розовеющей полосы нарождающегося будущего дня, на таком близком, – рукой можно дотянуться, – горизонте кто-то маячил, кто-то ждал её… И едва она протянула руку, как ладонь упёрлась в стену, и Ксения очнулась. Болела спина. Она всегда спала на животе, а теперь в её положении так лечь было нельзя. Из растревоженного Рудольфом улья памяти вылетали, как жалящие пчёлы, воспоминания о событиях, о которых не то, что не хотелось и думать, хотелось, чтобы их никогда не происходило бы. Но они, всё же, некогда произошли, раз оставили после себя такие многочисленные раневые каналы в душе. Душа не тело, она не зарастает новыми клетками, она только прикрывается зыбкой плёнкой из последующих дней, на которой оседает их пыль, иногда грязь. Пленка становится тусклой от наносов, непрозрачной, пока не случится, как внезапный шквал ливня, как порыв ветра при столкновении атмосферных фронтов, некая перемена вокруг, и всё обнажается, и всё болит. И Ксения шарила в полусне руками, – где, где эта сорванная, спасительная и нажитая временем защита?

Как было у них впервые? Рудольф привёз её в дом своей матери. Вечно пустующий, он был заполнен стеллажами с разноцветными минералами, срезами, друзами кристаллов и каменными сферами. Разные по размеру, разные по цвету – от нежно полупрозрачных до сумрачно непроницаемых, матовых, перламутровых, зловеще чёрных. Это был не дом, а филиал минералогического музея, так сказала ему Ксения. Мама – коллекционер, – ответил он.

– Я устал. Встал рано.

Перед этим они бродили по местному городку, заглянули и в окрестности гор, сходили в ресторанчик, где поели, но больше дурачились. И он без проблем завалился при ней, стащив шорты и оставшись в одних трусах, майку сбросил уже в постели.

– А душ? – спросила удивлённая Ксения, глядя на его пыльные ноги.

– Устал, – повторил он, – всё завтра. Ложись тоже. Я не трону. Я уже сплю.

И она легла. Конечно, он тут же облапил её во всех смыслах, но не перешёл за грань. Не тронул того, чего трогать было ещё нельзя. Утром на аэролёте прибыла мама Карин. Высокая, в обтягивающем её ярко-синем платье, с голубоватыми волосами, – они волнами вздымались над её лбом, стояли и не падали как фарфоровые. Нет, она не была седой, она только создала оттенок своим платиновым волосам. Было ли это красиво? Декоративно – да, но и как-то вычурно, нежизненно, как у манекена в древней витрине для заманивания потребителей, жаждущих роскоши. В ней была некая глубоко скрытая аномалия, не поддающаяся расшифровке вот так с налёта. Тем более, совсем молоденькая девушка, каковой была Ксения, не была способна разгадать загадку этого дородного сфинкса с лицом радушным, как наливное яблоко. Переливчатые глаза на этом лице таили некую опасность возможного взрыва. Неизвестно, что могло его спровоцировать, но до времени она его сдерживала, решила прощупать ситуацию. Их растерянные лица отражали совсем ещё недавний восторг взаимного любования друг другом, губы Ксении припухли от поцелуев, первых, настоящих и взрослых поцелуев в её жизни.

Мама вошла без предупреждения и, как бы, без всякого личного отношения к их совместному уединению, когда робот приготовил кофе, а она любезно прикатила маленький столик к их постели. Вернее, постель была мамина. Саму маму никто не ожидал, но мама как-то почуяла на расстоянии, что «свято место» не пустует без неё. Постель сына была узкая, как у монаха какого, и находилась в его отдалённой и отделённой от маминой роскоши кубатуре, пустой и неинтересной.

– Ты русская?

Ксения кивнула. И мама перешла на чистый русский язык, – Других у него и не бывает.

Рудольф вылез из-под роскошного, под жирафу, маминого пледа. Он имел вид виноватого мальчика. Встал перед мамой. Сама мама, прямая как швабра, сказала спокойным голосом, не предвещающим дальнейших карающих действий.

– Ты стал педофилом, сволочь? – на том же чистейшем русском языке, то есть действо было рассчитано на Ксению, и с треском дала ему по лицу всей своей мощной дланью, украшенной браслетом из сапфиров, а также перстнями, нанизанными на пальцы. Она решила, что Ксения ещё моложе, чем она была в действительности, из-за её миниатюрности. Ксения же как все балерины сидела на диетах.

– Мне уже восемнадцать, – Ксения решила спасти незадачливого партнёра, – но я балерина, вас ввело в заблуждение моё сложение, – и она прошлась, одетая только в кружевные нижние шортики, босиком по полу, на пальчиках, подойдя к стенному шкафу, чтобы взять свои шёлковые брючки и блузку. Мама оглядела её полуголую фигуру, почти отсутствующую грудь, ничуть не поверив совершеннолетней якобы гостье.

– Что же старая сволочь Паникин не позволяет девок к себе водить? – Мама сохраняла невозмутимость, будто и не было этого удара, унижающего её взрослого сына в глазах девушки.

– Сволочь Паникин – это кто? – спросила Ксения, дерзко глядя в её слегка выпуклые, холодновато и свысока мерцающие глаза, даже глазищи.

– Паникин – это его столь же беспутный отец. Иногда они на пару привозят к себе девок и не стесняются. Живут сообща. Вы там ещё не побывали?

– Нет. Спасибо, – издевательски ответила Ксения, – я уже перенасыщена знакомствами, так что ещё одну сволочь, пожалуй, и не осилю уже. – Ксения имела в виду саму мамашу с её невозможным архаичным козырьком из голубых волос, с её ледяной злобой, но сконструировала фразу умышленно двусмысленно.

Он сидел бледный и ненавидел свою мать. Ксения это понимала. Загар, украшающий его мужественное, хотя и молодое совсем лицо, будто выцвел.

– То сидел как Илья Муромцев, – она так сказала, не Муромец, а Муромцев, – на своей русской печи, – и слово «печи» она произнесла с ударением на первом слоге «печи», – до двадцати лет почти, а теперь замучил, замучил своими девками. Никак не остановится. Как джин из бутылки, – у этой дамы была весьма оригинальная манера выражать свои мысли, когда она переходила на русский язык.

– Причём же тут джин? Джины же бесполые, – опять задерзила Ксения, отхлёбывая кофе и нарочно с шумом, чтобы её позлить плохими манерами, – и зачем же останавливаться, когда мы только начали, а вы не дали нам кончить наши дела.

– Закончить, – поправила специалист по русскому языку, – джинны же как раз обладали полом, согласно восточной мифологии.

– Нет, как раз кончить. И при чём тут вылез из бутылки восточный джинн? – И хотя у них ничего не было, и долго не было ничего и потом, Ксения, чтобы отомстить ей за него, добавила, – Ох, как же я устала! Он такой страстный, такой темпераментный, а мне всё мало и мало. Ещё хотелось, да вы помешали. Полетим сейчас к Паникину довершать начатое, там уж нам не помешают кончить. – Она издевалась ей в лицо. Злорадно представила явно озабоченную поисками сексуальных услад и, конечно, хронически неудовлетворенную мамашу голой, что было и нетрудно при подобном платье, прошлась опять, но тут уж больше перед ним, показывая свою красоту в утреннем свете. Приподнявшись на цыпочки, втянув животик, пригожий и девственный, приподняв с вызовом грудку, закинув руки за рыжий затылок, крутанулась вокруг своей оси, полностью и счастливо охваченная собственной игрой, лёгкостью, несомненным юным совершенством. Редко кому такое дано и в юности, – смотри, стареющее манекенное пугало! Жаль, что твоё лицо из музейного фарфора не умеет выражать эмоций. Он забыл и о маме и об ударе. Он поверил в её желание ехать им вместе в дом к папе, и очень огорчился, когда узнал, что это была игра маме назло. Не за маму огорчился, а за себя.

– Вам не нравилось, что он сидел как Муромец, – и она сделала ударение на последнем слоге, – а теперь вам не нравится, что он спит с девушками? – Ксения сразу раскусила противоречивость натуры мамы, а было-то ей самой всего ничего. Но она была в папу и за словом в карман не лезла.

– С девушками не спят. Спят со шлюхами. Девушек берут в жёны.

– Кто это шлюхи? Вы из какого века сами-то будете? Мы такого понятия в школе не проходили.

– Прочь отсюда! Маленькая дрянь! И ты, большая дрянь, тоже можешь убираться! В кое-то время выберешься домой, а там вечно кто-то спит на твоей же постели. – Она сунула нос в смятые простыни, чего-то там искала. Ясно чего. Следы преступления. Брезгливо сгребла их белой и мощнейшей ручкой и сбросила на пол. После чего гордо и прямо удалилась. Ксения ахнула, вырез сзади на её платье был по самое то, открывая её безупречную гладкую спину и кое-что пониже, но едва-едва. Маменька-то, решила Ксения, и правда, сексуально-озабоченная! А может, настолько гордилась своей красотой, над которой было не властно время…

Погружение в прошлое. Страдалец Рамон

По неисповедимым законам души, всегда стремящейся упорядочить хаос, из колышущихся, то засыпающих, то нервно вздрагивающих глубин, из поверхностных снов, сплетающихся в какие-то одушевленные водоросли, шепчущих обрывки давно отзвучавших слов, как живой возник Рамон.

…На нём был светлый оливковый костюм, в каком он был на пирушке по случаю бракосочетания своей бывшей подруги с Рудольфом. Он не хотел приходить, он считал это высшей формой проявления идиотии, но Ксения явилась к нему и умоляла, умоляла быть им парой, для видимости только, прийти им вдвоём и скомкать предателям их торжество. Разлить на их празднике соединения, как разливают вино на свадебных столах, горькую отраву для их коварных душ – их с Рамоном также счастливое соединение.

– К чему унизительный карнавал? – спросил праведный Рамон.

– Да, – согласилась Ксения, – карнавал, но весёлый. Мы устроим аттракцион смеха и слёз из их свадьбы. Нашего смеха и их слёз.

И Рамон повёлся, подчинился, ему было всего двадцать лет, чего он понимал тогда, с чем было ему сравнить первое юношеское страдание? Он казался стройным стволом, увитым нежной зеленью, вокруг которого порхала на танцевальном центральном пространстве ресторанчика аметистовая бабочка Ксения. Им хлопали, они были бесподобны в совместном танце. Пластичный худощавый Рамон тут же улавливал ритм и сразу же соответствовал движениям Ксении, танцовщицы профессиональной. На миг -вполне возможно, он мог бы перетечь в длительный поток времени будущего, – Рамон забыл о тупо на них глазеющей Лоре, он был во власти Ксении. Но Ксения даже на миг не забывала о том, что это игра, а Рамон – нанятый актёр для её спектакля. Рудольф не смотрел, делая вид, что увлечён беседой с отцом. Где и пообщаться с отцом как не на своей свадьбе, злорадствовала Ксения, ловя волчьи и затаённые взгляды счастливого жениха.

Уже ночью, после их уединения в лесу, Рудольф вышвырнул её возле дома и улетел на угасающее пиршество. Но Ксения переоделась в красное платье, став из розы фиолетовой розой алой, и вернулась в «Русский Терем». Корунды и шпинель, красиво закрепленные на тончайшей цепочке, застыли на её шее, как раны от зубов хищника, когда она вошла в зал, где уставшие гости, рассыпались бессвязно, утратив некий объединяющий центр, каковым были тут вовсе не жених со своей бледной невестой, а Ксения и Рамон. Рамон где-то бродил в кленовых и дубовых аллеях и вернулся случайно, а может, и нет. Он увидел Ксению, и они слились в объятиях у всех на виду…

Сейчас, пересматривая картины той далёкой жизни, Ксения отметила тот момент как свой упущенный шанс, тот самый, о котором сложили пословицу – куй железо, пока горячо. В тёмной тени сидел мрачный жених, так вышло, что освещение убавили ради утомлённых глаз людей. И Рудольф почти не просматривался в своём углу, куда он забрался, устав от толпы людей, большинство из которых не знал, и знать не хотел, от притихшей и будто посторонней ему невесты, от своего центрального места на данном мероприятии, где его выставили как музейный экспонат. Но на свадьбе настояла традиционная селянка – мама Лоры. Став центром реанимированного веселья, Ксения льнула к Рамону, спина горела ожогом от сумрачного, как адское пекло, застывшего взгляда новобрачного. А Лора именно тогда и осознала, как ни была она утомлена и болезненна, – она ждала ребёнка, этого самого Артура, – что произошёл в её жизни некий перекос, и кто виновник? Захотелось ей такой же утраченной лёгкости, кружений и смеха, и даже прижаться к смуглой груди Рамона, хотя бы и напоследок. Захотелось отчаянно, на безумный лишь миг, прежней жизни, которая, было очевидно, никогда не вернётся. Она пыталась понять загадку притягательности Ксении, решила, что всё дело в красном платье и в свежей живой розе в её волосах, а розу эту Рамон оторвал от одного из букетов, украшающих стол. Подойдя к букету, он даже не взглянул на невесту, как будто она не имела отношения к тому веселью, что тут творилось за счёт её родителей. Инициатива старомодного свадебного пиршества принадлежала стороне невесты, потому родителям Лоры и пришлось всё устраивать и финансировать. Лора обиженно вздёрнула губы, Ксения зааплодировала игре актёра. Лора нашла глазами затерянного жениха и увидела то, чего не понимала до поры до времени. А именно, что он не сводит с Ксении глаз, и даже тогда, когда не смотрит, он всё равно её видит. И с таким лицом, как у него, пристойнее находиться на поминках, чем на своей свадьбе.

– Бездарный спектакль, – сказал он ей, когда она подошла и устроилась рядышком, прильнув по законному праву к его плечу. Что он имел в виду, Рамона и Ксению, или их свадьбу, Лора не поняла, и вид его не располагал её к вопросам и уточнениям. Она знала, что он не хотел реликтовых обрядов и диких посиделок с пением и плясками. Но уступил напору матери невесты, скрежеща зубами. Родня невесты была удовлетворена, родня жениха отсутствовала полностью. «Уж не сирота ли он»? – вопрошал один из родичей. Правда, в разгар веселья явился краснощёкий папа жениха, чем и ответил неравнодушному родственнику. Лора думала, что это Рудольф пригласил Рамона, а тот привёл с собой Ксению, и втайне негодовала на него за то, что он хотел таким образом развлечься страданиями Рамона, кого она отвергла ради него. А Рудольф решил, что это Лора позвала Ксению, как институтскую подругу, а уж Ксения и устроила тут коловращение тел и дикий ор, визг от возбужденной языческой радости всех вовлеченных в праздничный вихрь присутствующих. Жених и невеста сидели в затемнённом углу зала, и о них все как-то и забыли. Человек с мистической составляющей в своём существе усмотрел бы недобрый знак будущего неустройства в явленной картине. Кислые новобрачные, погружённые в тень и отрешённые от веселья в свою честь. Но мистики или отсутствовали или с первобытным гиканьем отплясывали вокруг эпицентра радости. Вокруг девушки с алой розой в волосах, упавшей из прически на оголённые плечи. В туго скрученных, медовых, искристых спиральках остался алый лепесток. Алое платье казалось волшебством, как и она сама. Полупрозрачное, голубоватое в синий перелив, как камень адуляр – лунный камень, продуманное тщательно платье невесты, не оценённым меркло где-то в углу, и о ней забыли все, как и о женихе в его светло-стальном наряде. Они были скучной серостью, они уже никого не интересовали…

На планете «Ксения» живёт Рамон

Видение вызвало у Ксении улыбку, с которой она незаметно перетекла в свой сон. И во сне тоже был Рамон. Ожидал её, сидя на лесной поляне, окружённой стволами, уходящими в непомерно высокое небо, чьё сияние они даже не затеняли своими сквозными вершинами, похожими на гигантские кружевные зонтики. Его обнажённое до бёдер тело было неотличимо по цвету от розоватых и смугло бежевых стволов, гладких и словно запотевших, с капельками душистых смол, выделяемых из древесных пор. На бёдрах было нечто вроде мочала или экзотических листьев, сплетённых в юбку до колен. Он оброс курчавой бородой, и она сливалась с его длинными волосами, тоже курчавыми. На сильной шее болталась растительная бечёвка с красными камнями, похожими на капли загустевшей крови от укусов хищника. Присмотревшись, Ксения не увидела травы под ногами, а нечто подобное мху, растёртому с песком пополам. А рядом сидела на сером и плоском камне также полуголая Лора в такой же дикарской юбчонке, в своих красненьких бусиках, бесценном для неё даре Рудольфа. Обвислая голая грудь неоднократно рожавшей женщины не вызывала у неё ни малейшего стыда и желания её прикрыть, как это и бывает у дикарей. Волосы её подлинного русого цвета украшали красные же цветы. Где-то там, за деревьями, визжали незримые дети. И было потрясающе тихо, прекрасно и нереально обыденно в то же время, удивляло только отсутствие певчих птиц и мошкары, как это должно было быть в подлинном лесу. Присмотревшись к стволам, Ксения обнаружила на них странное пёстрое шевеление. И в ту же минуту, как будто желая ей всё объяснить, рой крупных бабочек взвился ввысь и так, не рассыпаясь поштучно, они вели свой чарующий танец неким осознанным хороводом, сплетаясь в узоры, меняя их, пока не исчезли в бледно-зелёных застывших кронах. Не было ни малейшего намёка на ветер. Равнодушная лицом, ничуть не изменившаяся ни в чём, кроме этой странной испитой груди, Лора, так и не встретившись глазами с Ксенией, скрылась в стволах по направлению детского крика и смеха. Ксения отметила даже упругие и стройные её ляжки, как будто это были ноги девушки – подростка, но Лора таковой и была в её памяти, очень стройная, очень упругая, только грудь её такой уж откровенно использованной не была, понятно. А тут, во сне, Лора была как бы бесконечно рожающей дикаркой, бесконечно выкармливающей своих детей. Самих же детей увидеть не удалось. Крики их затихали с той стороны, куда и ушла Лора. Там слышался шум водопада, и оттуда явственно ощущался влажный дух большой, очень большой воды. Или гигантской реки, или безбрежного озера. И точно, – там висело радужное сияние, распылённых в просветах между стволами, мельчайших капель бушующей близко воды.

Рамон протянул Ксении ладонь. Её внутренняя поверхность была почти белой, не смуглой, каким был он сам. И там сиял кристалл, тот, Нэин. Ксения узнала его сразу.

– Что это у тебя? – спросила она.

– Слеза планеты «Ксения», – так он ей ответил.

– Почему же она плачет? Ей не нравится имя, которое мы ей присвоили?

Рамон повел её куда-то через эти стволы, но в сторону противоположную той, где скрылась Лора. И открылась другая полянка, так напомнившая ей ту, на которой они «мирились» с Рудольфом после своей первой ссоры в майском подмосковном лесу. Но только травы не было, а была почти плоская, замшевая от мхов, светлая и нежно-зелёная поверхность. Здесь уже росло что-то вроде подлеска, кустарники, но также полупрозрачные из-за своей кисейной растительности. Глаза Ксении зажмурились от неожиданности того, что никак не ожидала она тут увидеть. Большой, прозрачный кристалл, явно искусственный, вроде тех столов, что были у них повсеместно на спутнике, стоял в центре поляны. Только был он вытянутым по форме и, очевидно, полым внутри. В нем мерцала некая жидкость, отливая то сиреневым, то зеленоватым отсветом. И тут сон стал кошмаром, потому что в жидкости этой Ксения увидела Нэю. Она покоилась на самом дне прозрачного саркофага в белом полупрозрачном платьице. Усыпанная лепестками неведомых цветов, принятыми вначале Ксенией за её вышивку. Глаза были широко открыты и синели, всматриваясь туда, куда даже во сне не могла заглянуть Ксения. Маленькие босые ступни с покорно застывшими пальцами вызвали приступ жалости, непоправимого ужаса и резкой боли, от которой Ксении захотелось проснуться. Даже плача, она понимала, что это сон.

– Вот он, наш первый подарок ей, – сказал одичавший Рамон из сна.

– Ей? Кому?

– Ксении. Планете, которую мы прилетели присвоить себе и заселить своими потомками. Ведь до этого на ней не было смерти разумных существ. Как и самих разумных существ, правда. Но если она гостеприимно и доверчиво открыла себя, приняв под своё девственное небо человеческую жизнь, она смиренно должна принять в себя и человеческую смерть.

– Но почему она, Нэя?

– Почему же ты спрашиваешь об этом у меня, а не у себя? – усмехнулся бородатый человек из сна. И тут она увидела, что в руке его было нечто зажато, нечто блеснуло металлом. Он как-то незаметно извлёк клинок из своей растительной набедренной юбки? Или этот клинок вынырнул из мрачной тьмы её собственного подсознания. Тёмно-синий зрак смуглого золотистого человека – силача, облитого потом, или же и смазанного чем-то жирным и растительным тоже, наливался нечеловеческим и жестоким безумием. Умолять его было также бессмысленно, как делать это, скажем, обращаясь к чудовищно громоздкой, как такса с крыльями, и с длинным отвратным телом стрекозе, зависшей на нижней ветке такого же чудовищного дерева с лоснящейся корой. Фасеточный глаз насекомого вряд ли воспринимал Ксению так, как это делают люди с себе подобными. Может, она и не видела её, и Ксения не существовала в её мире, где ей и не было отведено места. Там струилось и рассыпалось на цветные фрагменты нечто, настолько далёкое от понимания нормального человека, как будто это был экран, отражающий безумную круговерть сошедшей с ума планеты. Да и откуда у неё был ум, если планета не имела на своей поверхности носителей разума? Захотела бы стрекоза её искусать своими твердыми хитиновыми челюстями, и что? – услышала бы её писклявые увещевания? Чем бы это? Так и страшный дикарь в облике Рамона был лишён человеческого слуха и жалости. Да откуда Рамон? Какой Рамон? Расстройство мозгового кровообращения, спазм сосудов, вызванный, не исключено, излучением колдовской и чужеродной планеты. Она облучала спутник ночами, и нечего было шататься по темноте, когда она совершала обзор своих владений. Нечего было копошиться на его поверхности. Полагалось спать в закрытых полностью отсеках, с экранирующими любые ненужные световые излучения жалюзи на стенах дневного обзора.

– Рамон! – но крик застрял, зажатый горловым спазмом, и острое, отливающее нестерпимо синим бликом, орудие нацелилось на её живот! Бугрились чудовищные мышцы руки бывшего космодесантника и бывшего уголовника, концентрируя в себе силу для удара в беременное лоно.

– Зверь! – дико закричала она, вспугнув медитирующую синюю стрекозу, и почувствовала саднящую боль в оборванных голосовых связках. Отвратительно и больно, похоже на ток малого, но ощутимого напряжения, стрекоза задела её жесткими, как гофрированная жесть, крыльями по лбу. На гладкой груди Рамона, лишенной растительности, под коричневым соском Ксения увидела изображение человеческого лба с бровями и закрытыми веками чуть ниже. Мерзкая татуировка уголовника была покрыта капельками пота, как будто это вспотел нарисованный лоб, принадлежащий лицу, не имеющего своего завершения. И Ксению затошнило, стало выворачивать, как в первые недели беременности…

Артур объясняется в… чём?

Темнота тесного спального отсека окружала Ксению. Уйдя, сон оставил боль в животе. Остался и липкий страх, осталась непереносимая тошнота. Ксения свесилась над полом, и её вырвало. Ксен спал у себя в подземной лаборатории, где использовал для этого узкую надувную кровать. Он ни разу не ночевал рядом с женой. Так они решили, не сговариваясь с первого же дня своей жизни тут. То есть решила Ксения, а он принял без обсуждений.

Откинув странный и поразивший её сон, желая забыть его, Ксения выползла из постели, судорожно принялась затирать гигиеническими салфетками следы своего непонятного спазма. Хорошо ещё, что она ничего не ела вчера, только пила. Испытывая отвращение к себе, она, тем ни менее, почувствовала значительное облегчение. После тщательного умывания и полоскания, залив себя дезодорирующим средством, она решила пойти погулять под куполом.

Синий, как лик мертвеца, спутник висел в зените над своей живой планетой, захваченной пришельцами. Ксения готова была поклясться, что только что побывала на одном из её нестабильных континентов, перенесённая туда неведомым и могучим духом для некоего назидания ей. Она вглядывалась в светлую, туманящуюся в как фата атмосферу над куполом, в которой плавал мёртвой плоской маской её спутник. Он казался ей зловещим вурдалаком, жаждущим её крови. Чтобы ожить самому. Образы сна продолжали угнетать её страхом, не отпускать от себя.

Она села у фонтана, сделанного для отдыха и игр детей. Он журчал в тишине совсем по земному, да и как могла журчать вода, струящаяся из под крутящейся сферы на каменной подставке – скале? Сам гигантский кристалл, прозрачный и голубой, как Земля, как планета «Ксения, успокаивал своим мирным сиянием. Кто придумал название? Артур мог лишь озвучить чьё-то пожелание. Мог Рудольф попросить его вынести это имя на обсуждение? Или первым был Ксен?

Вода создавала, благодаря специальной установке цветной туман. Он клубился, как атмосфера вокруг мерцающей сферы. Её кто-то обнял. Она знала кто. Артур. Он сел на край фонтана. Его волосы уже отросли и были довольно длинные. Чудесные, тёмные волосы, и он сразу помолодел и похорошел, и уже не был похож на пирата с добрыми глазами.

– Милый, – сказала Ксения.

– Ты знала, что я гуляю тут по ночам? Один?

– Да, знала, – солгала она.

– А Ксен? Не ревнует?

– Нет, конечно. Он же понимает, что я имею право на бессонницу. Он считает, что я чрезмерно волнуюсь.

– А ты?

– Нисколько.

– Не боишься?

Он обнял её, как мальчишки обычно обнимают своих девчонок, совсем по-молодому. Да разве она была старая? Разве испытала она такое чистое к себе отношение со стороны красивого парня хотя бы раз? Исключая Ксена, совсем не красивого, и давно уже не парня. Если бы не ночной болезненный приступ, от которого у неё до сих пор остался привкус отвращения к себе, она бы и поцеловала его. А так, она отворачивалась, и он понял это как её целомудренное отторжение от постороннего ей пока что человека. Всё же она носила в себе продолжение совсем другого мужчины. Ксения зачерпнула горстью воду и стала пить. Ещё раз ополоснула губы, провела ладонью по всему лицу. Вода проходила через фильтры и была пригодна для питья, в отличие от той, что заполняла бассейны под поверхностью. Те годились лишь для купания. Здесь же играли дети, часто без особого присмотра, они всегда стремились эту воду пить. Артур стал целовать её руку, перецеловал каждый палец. Целовать беременную чужим ребёнком? Это было выше её понимания. И это не было ей приятно, скорее тяготило. Разве может быть прекрасна беременная женщина для постороннего мужчины? Он же был ей пока что посторонним.

– Ты любил свою бабушку Карину Венд? – Ксении были важны все подробности его жизни, все взаимоотношения их рода – племени.

– Я её не знаю. Она не признала маму и меня тоже. Считала её, как бы, помягче сказать?

– Шлюхой? Она всех так обзывала.

– Вроде того. Меня дедушка воспитывал. Брал из школы, и потом из десантного училища.

Ксения прижала его голову к груди.

– Люблю тебя.

– А я тебя. У тебя грустное, умное лицо. Волшебные глаза, волосы, как у Афродиты со старых картин, они как золотые струи… я не умею объясняться в любви.

– И не надо. К чему?

– Почему вы расстались с отцом? Он не мог тебя не любить, если даже сейчас…

– У него, понимаешь, не было такого понятия как любовь. Он дружил, играл, мучил, что ещё? Он не умеет никого любить. Но его почему-то все любили. За что? А меня полюбил только Ксен. А я его нет.

– Я буду любить тебя. Хочешь этого?

– Вика будет страдать.

– Не будет. Ну, будет, конечно. Но мы сразу договорились, что наши отношения на время. Она была очень одинока, и я тоже. Если бы Вика была как ты, я любил бы её всю жизнь. Или как… – Артур замолчал.

– Твой отец считает меня плохой. Обзывает постоялым двором.

– Каким двором?

– Ну, гостиницей, отелем для временных жильцов. А двор – это из его исторических терминов.

– Сам он – этот отель, но из которого он вечно выселяет своих жильцов, или они сами убегают.

Ксения тихо засмеялась. Артур стал в неё плескаться водой из фонтана, и она громко взвизгнула.

«Где Нэя?»

Бесшумно и необъяснимо незаметно около них возник Рудольф. Он был странный и не увидел Ксению, так ей показалось. Он спросил Артура тихо и так, будто губы его замерзли, – Где Нэя?

– Где? – глупо переспросил Артур, – дома, где же ей быть?

– Она пропала. Просто исчезла. И это… – он разжал руку, в кулаке был смят розовый комок материала, подобного бумаге.

– Что это? – Артур схватил комок из его руки.

– Стихи какие-то. Дурацкие в её стиле, в вензелях.

Сфера-кристалл давала достаточное освещение, чтобы можно было прочитать наивные стихи. Написанные на русском языке аккуратным детским почерком.

Ксения прочитала, разгладив конвертик, а это был изящный конвертик с умопомрачительным и тончайшим запахом, и из его глубин посыпались засохшие лепестки неведомых цветов, и ожил сон, и заболело внизу живота.

– Она от тебя ушла. Чего ты и ждал после всего? Я же тебе говорила, ты не послушал.

Рудольф смотрел сквозь неё, не видя ничего и не слыша её нравоучений.

– Куда? Мы что, на Земле? – спросил за него Артур, – куда ей уйти отсюда?

– А подземелья?

– Там уже всё проверено. Почти всё. Нет её нигде, – он отвечал Артуру, по-прежнему не видя Ксении. Или не хотел её замечать. – Из отсека хранения пропал скафандр внешнего выхода. Там же снаружи минус пятьдесят градусов по Цельсию!

Ксения, глядя в его остановившиеся глаза, вдруг осознала, как ударенная незримой молнией, свалившейся из-под купола, что она всегда, всю жизнь любила только его и любит до сих пор. Его одного. Всегда. Вчера. Сегодня. Завтра. А все прошлые и настоящие, Ксен, Артур, были лишь щитами, за которыми она пряталась, как от невыносимой муки, как от дракона её опаляющего, и всё равно любимого.

Она ощутила схватку, возникшую в пояснице и ушедшую вниз живота, а сам живот закаменел будто. Но было только семь месяцев. Она, забыв о них, испугавшись за себя и ребёнка, нажала сегмент Ксена, понимая, что Рудольфу до неё, её неожиданно пришедших родов и дела нет сейчас. Ему дорога, необходима, как воздух под куполом, только его золотая курочка, только его забавная и добрая синеглазка-щебетунья, а до Ксении никакого дела нет, и не было никогда. И не было её в его памяти, а значит, и в его прошлом не было, а где же она была, её с ним любовь? Не здесь же, где он её открыто унижал, пользовался и тут же выпихивал, не считая её никем, даже брезгуя считать её любовницей. За что она-то всю жизнь его помнила, и он был составляющей её существа, причём где-то в центре, в самой сердцевине её составляющей, и оторвать было невозможно, если только вырезать внутри кружок –пустоту. Но где вырезать? А главное чем?