Она нашла свою заветную шкатулку, привезённую с Земли, подарок папы Ростислава, где она хранила розовый конвертик, единственный, сохранившийся у неё с юности, с их аристократическим вензелем, ей дала его в своё время бабушка как знак непростого происхождения их семьи. Бабушке это было важно, а Нэе? На Паралее – да, а тут это было никому не интересно. В этом конвертике Нэя прятала засушенные лепестки цветов с плантаций Тон-Ата. Они всё ещё сохраняли тот аромат, и это было чудом. И она написала на этом конвертике тот стих из старинной легенды далёкой неведомой страны, легенды, которую в детстве рассказывала ей мама – о любви волшебной девушки к недостойному человеку. Но тогда на Паралее Нэя изменила окончание фразы и как бы изменила свою судьбу, девушка дала возлюбленному шанс на исправление ошибки, а сейчас она написала так, как и было в той легенде: «На волшебной горе/Мы любили друг друга/Но нашей любви пришел конец/И больше никогда не сольются наши пути».
Девушка из легенды была мудрее Нэи, нельзя прощать того, кто предал любовь. Она положила наивный конвертик на его подушку. Почему она в эти минуты не думала о детях? Она не хотела жить с ним рядом и ради них. Она всегда приносила себя ему как дар. Она была всепрощающей. Она простила ему погибшего брата, простила за родившегося на сиротство и сгинувшего в неизвестности первого сына, в чём тоже был виноват он. Простила за несчастного Реги-Мона, к которому был подослан свирепый наёмник, и были эти дары всепрощения напрасны и чрезмерно велики для него, для его неправедной души, не сумевшей ничего оценить. А сейчас этих даров в ней больше не было. И дно души было пусто, как дно лаковой шкатулки, усыпанное засохшими лепестками иного мира. А его любовь в последние годы была ей подачка, и постепенно перестала вызывать в ней отклик. Он стал ей почти безразличен, и безразличен был ребёнок, живущий в ней. Единственный из её детей, кому она так и не придумала имени, а обычно имя изобреталось уже на первых месяцах сроках…
Она горько ухмыльнулась, воспринимая откровения Хагора как разновидность его же устного творчества, как запредельный сюрреализм, но, однако, внезапно и ярко представила то, что и обещал Хагор. Как она, маленькая как в детстве, чистая и невесомая как та самая нимфея, кем обзывал её Рудольф, будет бегать босиком по разноцветным лучам играющих и живых Кристаллов, не умеющих никого предавать, обижать и дарующих вечность…
Обретение имени
Гримасы судьбы
Вечность… «Какая ещё тебе вечность, потаскуха при живом добром муже, низкая блажь мужа чужого. У всего того, что безнравственно, постыдно, недолжно для человека, обретшего звёздное измерение, нет, и не может быть, никакой вечности. Инфузория в туфельках»!
Кто с нею говорил, в то время как голова пребывала в полусонной отрешённости? Голос был определённо знакомый, женский. Не кроткая Нэя, не такая же тихая и безвольная мама Ника, а мама Карин стала голосом бичующей совести. И ответить ей было невозможно, поскольку пребывала Карин на Земле, да и нечего было ответить.
Если бы это было давным-давно, да ещё и на другой планете, когда Ксения порхала по старинной сцене, едва касаясь её подростковыми ногами, изгибая ступни в пуантах, делая массу ошибок на придирчивый взгляд профессионалов, – она была очень заурядной танцовщицей, но потрясающей девушкой! Она гордо вскидывала точёную голову с предельно зализанными при помощи геля волосами, сверкала диадемой с фальшивыми камушками. Вот если бы тогда её, девушку – «лебяжье перышко», обозвали «постоялым двором для бродяг», она заплакала бы навзрыд, роняя с себя сказочный лебяжий пух, уткнувшись в тонкие руки. В то время её загадочный Творец ещё продолжал их шлифовку, они были отчасти детские, эти руки, но даже совсем юная красота форм была очевидна любому, ей предстояло расцвести в уникальную женщину.
Но когда и было! Она давно утратила чувствительную к малейшему дуновению воздушность. Она старалась не обращать внимания на его внешнюю колючую коросту, она чувствовала в нём его тайный «центр личного я», куда имела некогда доступ. Она чувствовала, что и теперь «центр» не утратил память о той их «святой», мучительной и взрослой, но совсем ещё подростковой в своей жестокости и неоценённости любви.
Историю своих родителей Ксения знала, понятно, с их слов. А своим родителям она верила свято и безоговорочно. За некоторым вычетом, произошедшим в процессе её горького взросления. Отец не любил маму в том смысле, как понимала любовь Ксения. Он её жалел. Он тяготился, но не мог оставить мать Ксении, как не может нравственный человек бросить больного домочадца.
Её отец входил в тот мизерный и несчастный процент людей, которые были браком великих программ усовершенствования человека Земли. Тех, кто, по не всегда понятным причинам, выпадали из конвейера по изготовлению новых совершенных землян и становились обречёнными на годы долгих исследований и исцелений в разнообразных лечебных центрах. Последствием, видимым, его выпадения из общего потока было то, что у него рано выпали волосы на голове, не было ресниц и бровей. Но ресницы и брови ему вырастили, и роскошные к тому же, а череп остался лысым на всю оставшуюся жизнь. Он был огромного роста, в два метра, и ум его не был столь же бракованным как тело, вечно чем-то болеющее, не смотря на его огромность. После продолжительного периода лечений-истязаний тело выздоровело окончательно, а сам он учился и совершенствовался всю остальную жизнь и достиг значительных высот в своей личной карьере. В одном из центров, специализирующихся на поломках в генетике человека, он встретил такую же несчастную, как и сам, девушку. Но несчастную в другом роде. Внешне она была само совершенство, но обречена на короткую жизнь, и приговор был не только беспощаден, но и не отменим никаким могуществом земной науки. Она тоже была браком, жалким процентом из числа неудач в великой сборке нового будущего человека Земли.
Таковой была легенда их жизни, и она навсегда осталась правдой для ничего не знающей об их прошлом дочери. Они поженились, лысый гигант с сияющим грустным, но влюблённым взором и хрупкая мама. Доминика, так её звали, а если коротко, то Ника. У них вскоре родилась она, дочка их любви. Их невозможная, как все считали, но появившаяся она – Ксения, Ксюша. «Нюшка» – как ласково обозначал её Рудольф, интимно ласково. Мама категорически отказалась от вмешательства в течение её беременности, она не хотела рожать суперчеловека. А если брак? К тому времени она стала верующей и отвергала гордыню человека, осмелившегося дотянуться до края ризы Творца.
Ксения родилась премилой, здоровенькой, всем на радость. Волосы её были ярко каштановыми в красный оттенок нарождающегося хрустального утра, девочка – заря, глаза зелёные, как у любимой маминой кошки Пуськи, а веселья «через край, хоть отбавляй», как смеялся отец. «Черешенка ты моя», – звал её папа. Он приносил ей черешню и втыкал сдвоенные ягодки в её отливающие красноватым блеском густые спиральки волос. «Мои волосёнки» – радовался совершенно лысый папа. «Где они у тебя»? – и девочка гладила его блестящую маковку, чем вызывала его мурлыканье от счастья. «Мои глазки», – но девочка и тут не соглашалась. «Мои, а не твои!» – и заглядывала в отцовские, они жмурились от блаженства. «Ты похож на лошадь»! – таким был вывод ребёнка, после чего «лошадь» сажал её на плечи. «Где же моя лошадиная грива»? – спрашивал счастливый отец «лошадь», – «И почему лошадь»? «Из-за глаз», – отвечала девочка Ксюша, – «Когда я вижу лошадок, мне их жалко, что на них все катаются. И тебя мне жалко». «Кто на мне катается»? – рычал папа, которого обозвали лошадью. «Я», – отвечала наездница.
Мама была любитель и коллекционер старинных статуэток балерин и танцовщиц. Мама была со странностью, так все считали. Она безвылазно жила дома, редко его покидала, не работала на памяти Ксении никогда, и родных у неё не было, а родителей, о которых она много рассказывала Ксении, никто и никогда не видел. Где они обитали, осталось загадкой. В детстве Ксения спрашивала о них – о дедушке и о бабушке, слушала ответы, а потом спрашивать перестала. Девочку Ксюшу мама отдала в балетную студию. Учила её игре на рояле, у них дома был белый рояль, роскошный и сделанный под старину. Играла мама Ника превосходно, но не могла, к удивлению дочери, вспомнить места своего обучения музыке, как и своих учителей. Вопросы ставили её в тупик, огорчали, она надолго замыкалась в себе, и Ксения перестала спрашивать маму о многих вещах.
– Мама больна. Не травмируй её бесконечными расспросами. К чему тебе её прошлая жизнь? У тебя своя будущая жизнь на подходе, об этом и размышляй. – вот что говорил ей отец наедине, когда при возвращении домой заставал ушедшую в себя жену и сразу определял причину её душевной непогоды, но ничего не объяснял дочери.
Зная о том, что век её не будет долог, мама вкладывала в Ксению все свои силы, всю свою невероятную любовь, и забросила лысого спутника. Сил на него у неё не хватало. А он, кроме своей лысины, да ещё неуравновешенной психики, особенно-то ничем и не страдал, поэтому он быстро завёл себе параллельную семью, но, правда, без детей. Это было не его условием, а нежеланием той другой обременять себя детьми. Время от времени, жалея свою недолговечную половину, он возвращался, да и Ксюшу любил безмерно. А та параллельная жена тоже не скучала. У неё всегда кто-то появлялся. Она была умница и гордячка. И тоже вполне красавица, но на особый вкус. Мало женственная, на взгляд Ксении. Она часто приходила на спектакли и постановки старинного классического балета. И как-то пришла туда в театр – «храм Искусств» со своим очередным заместителем папы Ксюши.
Ослепительная улыбка из прошлого грешницы
Она стояла с ним в бутафорской уличной колоннаде после спектакля и ждала Ксюшу с огромным букетом фиолетовых роз, сверху которого парила на незримом креплении бабочка с синими звёздчатыми сапфирами на своих крылышках и с вкраплениями росинок – малюсеньких прозрачных камушков между ними. Таков был её подарок законной девочке своего беззаконного мужа. Ксении исполнилось к тому времени семнадцать лет, она была тайно влюблена, но отношений дружбы не было ни с кем. Да и папа охранял её девичью честь от чужих посягательств, он был старомоден.
Рядом с Ритой в той же облупленной колоннаде под древний стиль «ампир» среди яркого солнечного дня стоял парень. Он был чуть ниже ростом, чем её папа, но тоже такой, что Ксения задохнулась. Она порозовела от бешено застучавшего сердца. Он смотрел исподлобья зелёными блестящими глазами, как делал всегда, когда встречал её во вращающемся небоскрёбе ГРОЗ, куда Ксения последнее время зачастила. Будто бы к папе в гости, а на самом деле, чтобы встретить ненароком его, того, кто и сиял ей навстречу, отлично сканируя её радость и волнение. Почему-то блеск глаз особенно поражал, поскольку ни у кого больше глаза так не блестели. Смущение всегда мешало рассмотреть его подробно. Он вполне мог быть и заурядным, если объективно. Но скорее всего, заурядным он не был, поскольку все дальнейшие события подтверждали его заметность не только для неё одной. Светлые волосы вились, как у мраморного бога, таящегося на постаменте рядом с подобными же изделиями под ту же древность, торчащими тут в парке вокруг музея – театра повсюду. Майка открывала мощные бицепсы и мало скрывала великолепную мускулатуру, в сравнении с которой изваяние под древность казалось жалкой ожиревшей бабой, а не Аполлоном – солнечным воителем. Он так и сказал Рите:
– Этот мраморный истукан похож на некрасивую бабу. Другое время – другие каноны красоты. Сколько можно обожать поделки дикарей из прошлого? Я ничего не понимаю в балете, какую «сверх» мысль он несёт, кроме ложно ему присвоенной? Его же придумали праздные аристократы для утешения своей потребности наслаждаться созерцанием голых ножек, что было им запрещено той установкой и моралью, что царили в обществе. Я прочитал, пока мы там сидели смехотворное либретто, всю ту чушь, что старичье обсуждает с таким видом, будто это научный отчёт об открытии чего-то, мало доступного идиотам, вроде меня. Тот старик… – Рита не дала ему договорить, – Замолчи! – она строго одёрнула его как собственного сына-балбеса. – Успокойся и не колышь волшебную атмосферу изысканного места, где таким, как ты не место. Просто прими на веру, что ничего не понимаешь в этом.
– В чём? В средневековом стриптизе? Это да! Не ценю, не въезжаю. – На нём были тренировочные шорты и совершенно пренебрежительные к подобному месту пляжные шлепанцы, будто он заглянул в «храм искусств» по дороге на пляж. Ноги поразили наряду с нахальной мускулистостью своей загорелой стройностью. У них были ладные мальчики, те, что из танцоров, но в них не было и намёка на столь мощную космическую устремлённость к звёздам, каковой был залит как солнечным полднем пришелец из учебных казарм. Он сиял как воплощённый эталон, он был роковым соблазном, уведшим в безвылазную тьму.
С этим надо было что-то срочно делать, хвататься за ускользающее здравомыслие. Она оглядела его нелепые шлепанцы, принимая букет от Риты. Не сунуть ли букет в его счастливую физиономию? А потом деликатно сообщить, аллергия, знаете ли, да вот и оса к цветку прилепилась, не отстаёт. Он покорно взял букет в свою руку, держал и помахивал им, тая досаду.
То ли за то, что она в его определении занимается «средневековым стриптизом», то ли от смущения, в которое он её вогнал, она стала преисполняться отторжением от него. Шорты особенно раздражали, сообщая о его пренебрежении к месту, где сохранилась не уловимая глазом, но существующая особая воздушная телесность муз. Как и сама их служительница таила невысказанную претензию к грубияну, запросто припёршемуся сюда в спортивном виде, как в один из филиалов своего тренировочного центра, провонявшего потом и прочими там смазками-гелями.
– Ногу повредил на тренировке, – сказал парень, хотя Ксения его ни о чём и не спрашивала. Они пошли втроём, и он сильно хромал, загребая своей гигантской шлёпанцей. Швырял песчинки в открытые босоножки Ксении, потому что старался идти рядом с нею. Как можно ближе, едва не наступая на её ножки.
– Бабочка – мой подарок, – сказал он небрежно и, отодрав украшение от цветов, сам букет отшвырнул от себя. Тот удачно упал прямиком на скамью возле дорожки.
– Как раз бабке какой-нибудь подарок от высших сил, – произнёс он. Рита молчала. Только глянула краешком насмешливого искристого глаза, всем своим видом показывая, – ей к его дурацким выходкам не привыкать.
– Возьми бабочку, – он протягивал руку, – она драгоценная, а не то, что ты подумала.
– Я ничего и не подумала, – Ксения нагнула голову, застеснявшись. Так проявляло себя мамино утончённое воспитание в отрыве от шумной орды сверстников. Она невольно сравнила свои изящные босоножки, на которых цокала, с его нелепыми шлепанцами, а также его здоровый размер ноги со своим маленьким, и собственная ножка показалась ей неземной.
Мама не то чтобы запрещала, а привила отвращение к простой, бесполой и удобной обуви, каковой злоупотребляли прочие девушки. Мама требовала утончённости и во всём внешнем. Узкие мысочки, плетения тонких ремешков, застёжки как украшения, и чтобы цвет обувки обязательно сочетался с прочей одеждой. А одежда всегда женственная, воздушная. Не яркая, а незабываемая для того, кто обратит внимание. Тут тоже сказывалось мамино влияние и её «вещное», как говорил папа, мышление. Вещное от слова вещь, то, что далеко от духовности в папином понимании.
Облучаемая льющимся из зелёных мужественных глаз чем-то, что не было вещественным, хотя и чисто-духовным не являлось, Ксения вдруг ощутила себя тою, кого изображала на сцене, – сказочным духом – сильфидой. И она преисполнилась чувством собственной красоты, тем более, что он пялился на неё как на чудо, недостижимое для него, неравное ему по его человеческому несовершенному составу. От такого напора восхищения было трудно дышать, и она отвечала Рите на какие-то вопросы прерывисто и косноязычно, не находя элементарных слов, будто и говорить разучилась.
Рита, с кем-то переговорив по своей связи, сказала, – Ребят, я вас покину. Ксюша, Рудольф тебя проводит, – и скрылась в одной из аллей стремительно и поспешно. Но Ксения ничуть не огорчилась этому. Парень Рудольф ей сказал:
– Ты, правда, такая лёгкая? Что тебя можно так швырять? – имея в виду балет, где только что это наблюдал. Но она выступала во второстепенных ролях, и её-то как раз никто не носил и не «швырял», как он выразился. Но, по-видимому, они там на сцене все казались ему одинаковыми. Все белые, все тоненькие, все в облачных пачках, все под белой пудрой.
– Попробуй, – сказала она, не зная, что ему ответить.
И тут он поднял её, как не имеющую веса. Вероятно, ему и хотелось продемонстрировать ей свою силу.
– Никогда не видел у девушек такой тоненькой талии, – сказал он,– ты же пёрышко. Волшебное пёрышко, – и обшарил её своими глазищами так, что у неё ноги стали ватными непонятно почему, от странного томления пополам со страхом. Под воздействием таких непереносимых ощущений захотелось убежать от него. От нахлынувшего стыда за свою неловкость тоже хотелось спрятаться, хоть на время, чтобы всё обдумать и разобраться, что это с нею происходит? Как в лифте, где он придвинулся однажды непозволительно близко, а в ней приостановился ток крови и дыхание тоже. Он стоял впритык, как в том лифте, в небоскрёбе ГРОЗ, но уже спереди, озирая её рыжую макушку сверху, чуть пригнувшись, чтобы видеть лицо, которое она ещё больше гнула вниз.
– Ты чего? – спросил он тихо, – ты меня боишься, что ли? Я настолько страшен?
– Нет. – Ксения храбро уставилась в радостные блестящие сине-зелёные глаза парня Рудольфа. Она и была храброй всегда. А тут нашло что-то, непонятное. Этим «нет» она ответила на два вопроса сразу. Что не боится никого, и что он не урод.
– Ты смешная, маленькая, – сказал он, тая от нежности, в проявлении которой тоже был смешным. Каменный Аполлон глядел мрачно и насуплено из своей тени. Казалось, он хотел отменить свою каменную неподвижность и выстрелить из своего лука в того, кто посягал на его служительницу. А также отомстить тому, кто оскорбил его нетленную красу, обозвав «бабой». Ксения рассмеялась на выражение лика каменного истукана, вызванного исключительно игрой светотени, но тем самым она сняла своё чрезмерное напряжение, и ей стало легко, радостно.
– Действительно, какие несовершенные представления у древних людей были о красоте человека. И вообще о его возможностях. Но, согласись, до сих пор есть люди, которым далеко до Аполлона.
За постаментом как раз и прятался один из таких, кому было далековато до эталона, с букетиком, составленным из колосьев и васильков. Мальчик – экзотический любитель старинного искусства, худенький и неуверенный.
– Твой фанат? – спросил Рудольф, вкладывая в вопрос всё своё возможное презрение к возможному сопернику.
– Почему мой? Мало ли чей… – Ксении вовсе не хотелось того, чтобы её поклонники выглядели настолько смешно. Так она отреклась от Ксена, а до этого случая дружелюбно с ним общалась, и так она окончательно влюбилась в Рудольфа. А потом…
Был какой-то, в течение нескольких лет невразумительный, ком её дальнейшей жизни, состоящий из несовместимых между собою чувств и его к ней, и её к нему. Страсть, нежность, бесконечные расставания из-за вспышек его непереносимой грубости, из-за его непослушания её капризам. Разве так было у подруг? Те вертели своими приятелями, как хотели, а этот не поддавался дрессировке. Знал, знал античный бог, наперёд знал грядущую неудачу, разрушительное соединение двух несовместимых людей из фантастического по отношению к нему будущего, презирающих гороскопы и расположение планет в зодиакальных созвездиях.
– Не судьба! – так бы он мог крикнуть, удайся ему раскрыть мраморные уста. Он погладил бы божественной дланью, затаённую под его тенью голову Ксена, указав дурочке на её ослепление, спасая рыжую голову от солнечного удара судьбы.
И опять о прошлом. Как неземная любовь стала адовым мучением
Любовь омрачали его дикие поступки, её убегания и невозможность убежать. Он брал её, где ему вздумается, в лесу, на пляже, на каменном полу у своей матери… Эх, стыд, ох, глупая юность! То, что можно заклеймить, став окончательно зрелым человеком, но что невозможно уже исправить, как и покалеченную судьбу, особенно судьбу женскую. Лорку он сделал женой в отместку ей, Ксении. А, похоже, с космического гуся вода сошла вместе с боевыми перьями. Только она и могла любить такого, каким он стал. Да ещё вот Нэя…
Но в инопланетную душу входа не было, и что там она чувствовала и как, неизвестно. А всё потому, что не забылись неописуемые, волшебные по тонкости и насыщенности, по счастью своему любовные ночи в нормальных человеческих условиях, и было их гораздо больше, просто дикие выходки запомнились надолго из-за того, что причиняли незаслуженную острую обиду. Но он считал, что заслуженно она терпит. За игры на его ревности, на его, зашкаливавшей за человеческий предел, любви. Но это он, а не она, изобретал свои головоломные игры с нею, меняя условия игры в самом её процессе, не давая возможности себя обыграть никогда. Если Ксения пыталась ввести его в пристойные рамки культурными словами, это на него не действовало, а когда она стала применять ругательную архаичную лексику, ему неожиданно понравилось.
Смеясь, «историк-любитель» требовал, чтобы она ругала его, когда ей охота, – Должно же хоть что-то осквернять твои уста, приближать тебя к земным стандартам, а то тебя и любить невозможно, слишком уж ты совершенная, нечеловечески-эталонная, и я заскучал от своего убожества в сравнении с тобой.
То он не давал ей отдышаться от себя, таская её повсюду за собой, то сменял эти периоды полным её забвением. И ловко ускользая от неё тогда, когда она скучала и нуждалась в нём.
Отец заставил её учиться, пихнул в одну из Академий Космопоиска на биофак.
– Не фиг болтать ногами по пустому пространству. Сливок не собьёшь этим. – Надо было сказать «масла не собьёшь», но он не понимал разницы.
В чем-то её отец был похож на рехнутого её возлюбленного. Противоречивостью и покоряющей силой, смешанной порой с тонким психологизмом и умением быть нежным как эфир. Умением неожиданно вознести к звёздным высотам ту, которую перед этим отбраковывал в утиль и отпихивал от себя. От немыслимых контрастов неокрепшая душа девушки-пёрышка пошла внутренними трещинами. Ксения теряла ощущение тверди под ногами, пошатываясь на зыбучей хляби, теряя понимание и себя и жизни вокруг. Аполлон в колоннаде был прав, своим духом пребывая в настоянной в тысячелетиях пророческой мудрости. Когда метал незримые молнии из каменного зрака в сторону будущего осквернителя одной из своих маленьких муз, и указывая ей перстом на макушку таящегося сбоку Ксена с колосьями. Вот он тебе нужен. Он! Тот, кто и будет лелеять, ценить. А не потрошитель твоих эфирных идеалов.
В итоге он и оставил её с душою, похожей на взлохмаченные остатки волшебной некогда Галактики, которую расплющило и растащило на туманность невозможной гравитацией чёрной дыры. Попользовался по ходу жизни и отбыл восвояси, не считая её жизнь ценностью, а душу наличествующей и способной к страданию. Рудольф считал, что она получила всё «поделом». Поделом за что? За то, что была подсунута ему Ритой или судьбой, – и та и другая были злодейками, – не по его ранжиру, не по его уровню развития на тот момент.
Отец – земная сволочь с ликом космического пришельца
Как прав был отец в этом, и как не прав в своих зверских действиях против них обоих! Узнав про их связь, отец едва её не побил. И в этом они были похожи, чуть что, так хватать ручищами, едва не ломая кости воспитуемого, оставляя синяки на запястьях. Руки Рудольфа тоже были алчны на желание её «приголубить», да боялся он своего шефа и её отца, синяки могли иметь следствием расследование бесчинства. Она скрыла от родителей свою беременность, но мать догадалась и сказала отцу. Догадалась поздно, потому что лечилась последнее время и долго отсутствовала дома.
Рита, спец на все руки, сама лично провела её обследование. И сообщила страшную весть. Ксения носит в своей утробе будущего генетического урода. И не в каком-то там смысле метафорическом, а самом что ни на есть буквальном. Сделать хоть что-либо уже поздно. Только операция. Но для такого сложного вмешательства Ксении необходимо обратиться в Центр репродукции, а там… Возникнет к ней много вопросов у врачей. Почему запустила? Почему сразу не пришла, как поступают все нормальные девушки? Что стало причиной, что беременная женщина обратилась за помощью на исходе шестого месяца беременности? Это же ЧП! Её непременно отправят на обследование в систему «Сапфир», что само по себе не страшно, а необходимо, раз уж с психикой проблемы очевидны. Это означало одно, Ксению занесут в информационную базу системы «Сапфир», если не в «Суссанну».
«Суссанна» расшифровывалась неизвестно как, но Ксения для себя это странную аббревиатуру разгадала. приблизительно так, – Система устранения стойких состояний аномальных нарушений психики».
И отец, не желая позора ни себе, ни дочери, сунув ей в рот непонятную капсулу, сделал безвольной и покорной болванкой на время действия препарата. Отвёз в тайный подземный и неизвестно для какой цели существующий бункер. Там некто засунул её в прозрачную полусферу, усыпил и сделал аборт на сроке в шесть месяцев.
Вместо благодарности, она воспылала к нему ненавистью. Сдвинутое состояние психики мешало понять его отчаяние, его, как это ни жутко, правоту. Мало того, Ксенией вдруг овладела маниакальная мысль, что Рита её обманула! Всё же, не Богиня Кали она, чтобы на все свои многочисленные руки орудовать, не гинеколог, не спец в подобной и весьма специфической сфере деятельности. Как ни обширны впихнутые в неё познания, она не реинкарнация какого-нибудь Асклепия или Гиппократа – целителей, рождённых от мифических, но всемогущих Богов. Рита так поступила из чёрной зависти, из-за ревности к тому, кто полюбил юную Ксению настолько неистово, как саму Риту сроду никто не любил. Или любил, но так давно, что она о том забыла. Своей памятью о прошлых жизнях она расплатилась за очередную юность в том самом ЭДЭМе. Она уже не метафизическом уровне ненавидит тех, кто способен рожать себе детей при посредстве истинной любви.
Рудольф был к тому времени женат, появлялся, когда вздумается, и не нёс перед нею никаких обязательств, лишив исключительной значимости, зачислив в разряд прочих и случайных, тех, которые разовые. Так, по крайней мере, он себя вёл с нею. Нисколько уже не считаясь с её тоской, с долгим одиночеством, с заброшенностью после того, как она привыкла быть с ним постоянно в течение трёх лет. Стала женщиной с известными уже потребностями, считала его своим мужем и не могла смотреть в сторону других. После варварской операции из груди лилось молозиво. Она гуляла с той же самой безотказной Викой по набережной, смеясь неестественно и глотая зимний воздух, чувствуя, как под шубкой на платье проступает молоко из груди. Вика ни о чём не догадывалась.
Они пошли в какой-то ресторанчик, и незнакомый парень пригласил её танцевать какой-то немыслимо архаичный медленный танец. Ксения сбросила на спинку кресла кофточку, осталась в тончайшем платье, подобная фее Снежинке, как и обозвал её Рудольф на том самом диване в доме у мамы Карины. Она обняла партнёра по танцу за шею, прижалась к нему как к родному, просто потому, что пребывала именно что в сдвинутом состоянии.
Глядя на промокшую тонкую ткань на груди, он спросил с удивлением, – Что это у тебя?
– Я кормящая мать, – ответила Ксения.
– Где ж ребёнок? – всё заметнее удивлялся парень.
– Ребёнок умер, – ответила Ксения и глядела как безумная в его испуганные очень молодые глаза. Он вежливо усадил её на место, расшаркался как тот же архаичный паж и умчался, как из огня выскочил.
– Чего с ним? – удивилась Вика.
– Дурак, – Ксения куталась в кофточку поверх платья. Наконец и Вику кто-то пригласил поелозить ногами по полу, и Ксения её покинула.
Она отправилась в тот небоскрёб, где имел квартиру, помимо дома за океаном, Роберт Берд. Он был как раз в Москве. И он оказался на месте. По-хозяйски Ксения легла в его постель, ставшую для неё уже чужой. И бывший муж не удержался и полез к ней ласкаться. Он решил, она пришла мириться. Дальнейшим поведением она дала ему понять, что надежда соединить несоединимое тщетна. Она всего лишь устала и решила прилечь отдохнуть.
Он тоже спросил, – Что у тебя с грудью? – пугливо удивлялся, но продолжал лезть с осторожными ласками. Она хохотала над его непониманием и от ужаса собственного отчаяния. Резко отпихнув его, хотела уйти, но он и сам сообразил, что происходит. Всё-таки, он был опытный в этом смысле, не мальчик. Он приложил к её предплечью особую пластину. Она всосалась в кожу, истечение из груди прекратилось, Он не дал ей уйти, но не ради того, чтобы воспользовался тем самым правом доступа, что остаётся порой у бывших мужей к своим бывшим жёнам. Как к такому факту ни относись. Он сильно за неё переживал. Они проговорили до утра. Ксения ясно помнила, что ей с ним было хорошо как с родным, он умел утешать.
– Забудь ты этого подонка, – сказал он ей, – Не смей его никогда прощать.
– Какого из двух? – спросила Ксения, имея в виду отца и возлюбленного.
– Обоих, – ответил утешитель, поняв её по-своему…
– Дура, чучело безголовое! – учил её дома один из «подонков» – отец, – У Венда жена, и он её любит! А ты была из мести мне!
– Нет! – Ксения захлебывалась от тайных безмолвных рыданий.
– Люби кого угодно, только не его, не этого гада ползучего, которого я скоро трансформирую в гада летучего. Пусть летит туда, не знаю куда! – злоба его была не за то, что был он «гад» по отношению к ней, а за то, что его когда-то любила Рита. Не так уж и много лет прошло, чтобы чувство Риты окончательно выветрилось, остыло, осело в глубинные пласты пережитого, раз уж Рудольф сам её бросил. Рита как и обычно без проблем нашла к кому прижаться на досуге. Она стала одной из возлюбленных отца Ксении. И эта парочка сообща принялась ревновать Ксению к одному и тому же человеку, к Венду. Отец ревновал по отцовски, а Рита… Да разве есть на свете такой человек, чтобы обладал кодом от её души-сейфа?
Последний разговор между ними, дочерью и отцом, произошёл не в родном доме, а на территории возле дома. Отец топтался возле двери, ведущей на веранду, ставшей собственностью дочери по негласному разделению общего некогда дома, но войти не так и посмел. Незаметно, аккуратно, но настойчиво, она увлекала отца в сторону того входа, что и располагался с обратной стороны здания. Там красовались колонны, украшающие фасад дома, помпезная лестница вела к столь же помпезным, хотя и просевшим несколько от тяжести, дверям, рос заброшенный уже сад, чахли остатки цветников. В свою половину дома отец также не вошёл. Дочь стояла в тени сильно вымахавшего клёна, играла листьями-ладошками, отец непрестанно менял дислокацию. То на лестницу забирался, на чугунные перила опирался, то вниз спускался, и нигде не мог обрести точку покоя, – Это ж не дом, а какие-то графские развалины, – только и сказал он.