Соколик лежал кверху пузом в тени деревьев и дремал. Всю работу они переделали, исключая ту, когда надо пройти вдоль рядов саженцев и просмотреть, нет ли на них тли или вредоносных гусениц. А вечером настроить роботов на опрыскивание от вредителей.

«И спи, отдыхай», – произнёс он присказку из детской сказки, где бедную девицу поп нагружал огромной работой, невыполнимой и для десятка работниц, а при этом приговаривал; «И спи, отдыхай». Но ни его, ни Сурепку, особо-то работой и не грузили. Больше всех трудился тут Арсений. Будто сам себя приговорил к каторге, зная за собой неведомое никому преступление. Он и за них работу выполнял порой, когда они отлынивали с Сурепкой. И ни разу не упрекнул. Хороший человек оказался Арсений Тимурович, угрюмый лишь по виду. Но скорее всего, печальный, как переменил своё мнение о нём Соколик.

Он приподнял голову, ибо кто-то пристально смотрел на него, стоя между стройными деревцами. Кто-то, показавшийся длинным, в чёрной хламиде, и принятый вначале за густую тень. Арктур вскочил. И тут же непонятная сила отбросила его назад, так что он опять сел на траву под деревом. Два золотых глаза смотрели на него в упор. Это бы дед. Он стоял неподвижно и молчал.

– Бе- беженец, что ли? – заикаясь произнёс Соколик, – если голодный, то можешь набрать себе фруктов… – но сам же отлично знал, что сюда беженцам хода нет. Добрый Арсений угощал их обычно фруктами за пределами фруктовых рощ и плантаций, когда они вместе гуляли по горной долине. Таковой была традиция, – угостить излишеством тех, у кого такого изобилия нет. Так пояснял давнюю традицию Арсений. Её установили те из землян, что жили тут прежде. Что устроили сады и плантации. А редкие горные племена всегда платили за это добром. Приносили нужные сведения. За незримое защитное поле беженцы никогда не совались.

Но пожилой человек в чёрном одеянии величаво промолчал. Именно что величаво. И не двигался, как статуя. Или как пугало, скорее, раз уж тут сады. Соколик тоже не двигался, ощущая, как пересохло во рту. Неизвестный зашевелился лишь тогда, когда в саду появился Сурепка. На глазах изумлённого Соколика, дед двинулся навстречу Глебу. Низким раскатистым голосом, прозвучавшим как из глубины колодца, это непонятное существо произнесло на чистейшем русском языке!

– Ты хотел убить её?

– Нет, – ответил Глеб, сразу же поняв, о чём вопрос. – Я только напугать хотел…

– А его хочешь убить?

– Нет. Это шантаж, – слова звучали как механические, без всякой интонации. – Я не умею убивать. Я не убийца, как Олег и тот же его сыночек-тихоня Артур. Но он их простил. Олега уже отпустил на Землю, а сынулю берёт с собой. И точно даст этому обласканному красавчику самую высшую аттестацию. В чём заслуга? В том, что сынок стал тут убийцей? Мне необходимо отсюда убраться восвояси. Я задыхаюсь тут. Я не выдерживаю…

– Ты лжец! Ты хотел лишить её дыхания! Ты так и не оставил мысли убить его, если она не выполнит своего обещания. А она его не выполнит. Потому что он никогда не выполняет тех просьб, которые считает женским капризом. Ты слишком ненавидишь его, чтобы отказаться от своего замысла. А я вынужден стать к тому препятствием. Этот человек – часть моего Рода. Хотя я, пожалуй, не люблю его с тою же силой, что и ты. Но он родной отец моего единственного и долгожданного родного сына. Он избранник моей любимой дочери, любимый муж моей любимой жены, – Эти странные заявления можно было понять как угодно, но прозвучали они как бред умалишённого.

– Подойди ближе! – приказал старик каким-то жестяным голосом, и на пальце его руки вспыхнул огромный камень на перстне, испуская реально зримый зелёный всполох.

Глеб покорно придвинулся ближе, как зачарованный. И тотчас же зелёный луч коснулся центра его лба. Сурепин рухнул, как будто его сразило неведомое оружие. Тут уж Соколик подбежал к нему. На лбу Глеба алела как бы звездочка с расходящимися лучами. Глаза он закатил, рот оскалил. Из ушей и носа текла кровь.

– Скажешь, что шаровая молния его шарахнула, – спокойно произнёс дед, вглядываясь в сине-зеленоватую тучу, наползающую из-за ближайшей вершины. – Гроза будет совсем скоро. Духота неимоверная.

Соколик стал судорожно набирать код скорой помощи на своём браслете. Всего лишь на миг забыл он о старике. И вот его уже не видно нигде. Вначале он метнулся в поисках зловещего деда вдоль ровных рядов фруктовых деревьев, потом, поняв бесполезность затеи, – не было его нигде в обозримом для глаз пространстве садов, – вернулся к Глебу. Принялся делать массаж грудной клетки, чтобы запустить сердце, для чего-то приговаривая, – Хорошо, что ты лежишь на траве. Заряд от молнии должен постепенно уходить в землю. Ты точно начнёшь дышать…

– Глеб! – заорал он, не видя успехов от усвоенных навыков оказания первой помощи. Он причитал, как маленький мальчик, столкнувшийся с неодолимым ужасом, – Глебка! Держись! Щас наши спасатели прибудут. Что ж ты наделало-то, чудовище инопланетное? Откуда ж ты вылезло-то? Да за что?! Глебка-а, не умирай…

Прибывшие очень быстро спасатели застали Глеба бездыханным. Лил мощный дождь. Сверкала молния, и тело Глеба блестело на траве, облитое струями ливня. Как та же статуя, опрокинутая и неподвижная. Лицо его уже не было розовым, а обесцвеченным, синеватым и застывшим. Нос заострился, веки закрыл сам Соколик, страдая от вида закатившихся глаз ещё недавно живого и бодрого друга.

– Шаровая молния шарахнула, – бормотал Соколик, – в чёрной рубашке и с лютыми золотыми глазищами. Ещё кольцо на руке было… но это же галлюцинация! Это же шаровая молния была. Только чёрная. Говорили же, что молнии разумные. На Земле ещё слышал такое. Вот она для чего-то и прикинулась дедом…

Его толком не слушали, сочтя неадекватным от стресса.

… В реанимационном отсеке, несмотря на все предпринятые меры, используя все доступные возможности, Сурепина так и не сумели вернуть к жизни.

– Это я виноват! – убивался доктор Франк. – Отправил бы ты его на какой-нибудь отдалённый горный объект, как и хотел, Глеб был бы жив…

– Я ведь был готов нарушить инструкцию свыше, вызвать на свою голову все громы и молнии, – всё равно будут песочить не за то, так за другое, – но взять его с нами на Землю. Какой-то мститель из ГРОЗ решил его тут оставить на неопределённый срок, но я-то вовсе не собирался становиться исполнителем чьей-то мести мальчишке, вся вина которого заключалась лишь в драке со сверстником, последствия которой оказались столь трагическими для его соперника. Он же признавался мне, что не стремился убить. Он вообще ничего не соображал тогда. Мы, что ли, не дрались в молодости? Я всего лишь решил отослать его в этот уголок отдохновения к Арсению, чтобы не натворил чего перед самым отбытием. В последнее время его несло куда-то и уже без тормозов… – поддержал Франка Рудольф лишь по видимости, а на самом деле… Сурепин никогда не вызывал у него тёплых чувств. Был чаще непереносим, чем терпим. Радости, понятно, от его внезапной гибели не было, но и скорби он не испытывал. Он привык терять куда как более достойных ребят и коллег, – хотя никто к такому не в состоянии привыкнуть, – а этот откровенный балласт, от исчезновения которого стало всем легче. «Недоразвитая в силу возраста, и потому себя не проявившая в пагубном каком-нибудь эксцессе, но редкостная сволочь был», – вот что он думал.

– Я виноват, – повторил доктор. – Зачем я сказал о том, что его решили тут оставить на второй срок? Но я же хотел всего лишь обрадовать его потом, что он отбывает на Землю со всеми. Что за его отличную выдержку, образцовую дисциплину и трудолюбие ГОР решил взять на себя все последствия за то, что нарушает данный свыше приказ… А он работал на горных плантациях так, что и Арсений вынужден был ограничивать его чрезмерное усердие. «Я таким вот образом злость свою перевожу в русло полезной деятельности, Арсений Тимурович», – вот что он говорил Арсению. «Я даже игру себе такую придумал, что я живу в древности, и я раб на плантациях. Ух, Арсений Тимурович, будь это так, несдобровать бы тому рабовладельцу…». Родовое наследие, что ли, сказалось? Крестьянские задатки вдруг и проклюнулись. «Эх, надо было мне на Земле выбрать путь агрария. Никогда не думал, что работать на земле такая польза для здоровья и отрада для души. Встаю на рассвете и птиц слушаю, природой наслаждаюсь, Арсений Тимурович»!

Франк, вспоминая последние события из жизни Сурепина, повторял его слова, наделяя их каким-то особым смыслом, как и происходит обычно в минуты скорби об умерших.

– Очень уж привязался он к Арсению. Да. На удивление тружеником парень оказался. В отличие от Соколика. Вот уж кто спал и купался целыми днями. Вот уж лентяй знатный…

– Почему Соколик твердил про появление какого-то страшного старика, убившего Глеба молнией, которую якобы выпустил из своего огромного перстня? – перебил его стенания Рудольф.

– Он нёс галиматью. Внезапное потрясение нарушило ясность его сознания. После того, как он прошёл у меня реабилитационный сеанс, он в полной норме и ни о каком старом чудовище трольских подземелий уже не вспоминает. Наслушался местных быличек, а тут сознание спуталось, вот он и понёс…

– Он космический десантник, Франк, чтобы такое происшествие, пусть и прискорбное, как гибель товарища, было способно лишить его здравого рассудка. Там что-то произошло. Другое дело, что кто-то оказал воздействие на его мозговые структуры. Там же и система слежения полетела, на аграрном сегменте. Не из-за грозы же, в самом деле. Но если допустить прорыв десанта Паука, то почему они вломились в твои сады-огороды? Почему не тронули Соколика? Да и оружия с подобным воздействием у них нет. Исключая тот странный и пока что единственный случай, что произошёл некогда с Шандором… а ещё… о применении такого оружия мне рассказывали местные. Точно также был убит начальник Департамента Безопасности Паралеи ещё в бытность тут Разумова, в самый первый год моего прибытия сюда. Потом незаконнорожденный сын Ал-Физа… был и ещё один тип, тоже выжил. Мой здешний агент. Лично мне о том рассказывал, поскольку на него по целому ряду причин поражающее воздействие было намеренно ослаблено. Он получил удар в грудную клетку с повреждением мышцы сердца, но выжил из-за бычьего здоровья.

– И какова же твоя гипотеза о произошедшем?

– Её нет. Одни догадки. Если только предположить, что Соколик заполз в кусты от страха, а Сурепин, парень агрессивный и, в общем-то, бесстрашный, попёр на того, кто и решил для чего-то пробраться в твои райские сады. Но зачем оно ему и надо? Отведать твоих фруктов? Лакомка неудержимый? Сомнительно как-то. Ну, не мог Соколик сочинить такую деталь, как перстень с огромным камнем, откуда и вылетела молния! Да ещё этот дед в чёрном со страшными глазищами… Все приняли это за бред. Но ведь не ты же? И не я…

– Я считаю рассказ Арктура именно что галиматьёй. К тому же он видел твой перстень – подарок местного тролля. Твой камень вполне мог его впечатлить.

– Меня не оставляет мысль, что это был визит Тон-Ата. Но зачем ему понадобился Сурепин?

– Не нужен был ему Сурепин. Он всего лишний раз дал нам всем понять, кто тут хозяин. Ты же был в самой сердцевине его владений, ты же сам убедился, на что он способен, когда он взял и воскрес после собственной ликвидации. Он считает нас чем-то вроде болезни неизвестной этиологии, не зная, чем её вылечить. То есть нас выдворить отсюда навсегда. Поэтому притерпелся к нашему обитанию здесь, но вовсе не слился с нами в гармонии. Потому и убивает время от времени тех, кто и попадётся ему не ко времени. Ты прав, Сурепин мог первым на него наскочить, а Соколик благоразумно ретировался.

– Эта хрень бесполая выкрала моего сына, Франк!

– У тебя ещё будут сыновья. Да и в ЦЭССЭИ, насколько я знаю, ты уже успел оплодотворить чрево одной почтенной особы…

– Я веду речь о сыне, рождённом моей любимой женщиной! У особы же есть любящий муж. А кому принадлежит женщина, тому будет принадлежать и её ребёнок.

– Ты сам виноват в том, что Нэя лишилась сына.

– Да. Виноват.

– Прости. Куснул я тебя нехорошо.

– Соколик не такой уж и бестолочь. Он отлично запомнил слова «демона гор», как он его тоже обозвал. «Демон» для чего-то поведал Соколику о своём сугубо личном раскладе дел. Дескать, его родной и единственный сын был рождён любимой дочерью «демона» от какого-то мужа, который через это тоже стал частью его Рода. Соколик расшифровал это так, что дед всего лишь усыновил собственного внука. Хотя и не понял, почему говоря о дочери, он назвал её своей женой. А убил он Сурепина якобы за то, что тот угрожал лишить жизни родного отца этого сына, а также «лишить дыхания» эту женщину. Для всех это бред. А для меня как раз разгадка тому, что и произошло. Обо мне и о Нэе речь шла!

– Зачем бы Сурепину убивать тебя? – не сдавался Франк.

– А затем, зачем ты сам же его в этом подозревал. Я после того нашего разговора, когда услал Сурепина и Соколика на твои плантации, лично осмотрел жилой отсек и того, и другого. У Сурепина я обнаружил оружие, которое он протащил после дежурства на объекте в горах. Хранил его в так называемой «аристократической» шапочке, купленной, вероятно, где-то в местной столице. Завалил сверху ещё каким-то хламом вполне себе по-детски…

– Как бы он сумел протащить оружие в жилой сектор города? Это исключено, Венд!

– Так и тут мог отметиться тот же Соколик, когда дежурил в оружейном арсенале и позволил дружку протащить оружие с собой в жилой сектор. Или надо согласиться с тобой, что тут вызревал заговор по захвату власти.

– Больше ни у кого не обнаружили спрятанного оружия?

– Нет. Но как после этого доверять этим ясноглазым якобы детям? И чего теперь? Вводить режим строгой, уже по-настоящему, зоны?

– Тогда выходит, что Тон-Ат осуществил всего лишь профилактику за тебя? Убрал опасного смутьяна.

– Уж и не знаю, благодарить его или же… Просто отбросить всю эту историю в разряд «аномальные происшествия». У Нэи, кстати, я обнаружил в тот же день гибели Глеба кровоподтёки на предплечьях. Я спросил, что это? Она что-то забормотала про подругу, пришедшую к ней в гости. Они отправились купаться на озеро в самом ЦЭССЭИ, где все местные и купаются. Подруга заплыла чуть дальше и стала тонуть. Нэя якобы бросилась её вытаскивать и та, судорожно хватаясь за свою спасительницу, оставила синяки.

– Почему якобы? Ты ей не поверил? Ведь подруга, действительно, прибыла к ней в этот самый день.

– Она после обряда в своём Храме прекратила все встречи с прежними подругами. Так у них положено.

– Ну… положено не положено. Эта подруга прибыла по моему вызову. А к Нэе всего лишь зашла, не имея сил противостоять своей привязанности к милой подруге.

– Ты вызвал? Отшельник, ты чего-то тень на плетень наводишь. Или дал слабину, – точнее, проявил сугубо мужской подъём нестареющих желаний, и вновь увлёкся гетерой?

– А что делать, если единственную гурию планеты ты присвоил себе? И всё же, Рудольф, давай сохраним добрую память о мальчике космическом десантнике Глебе Сурепине, столь трагически погибшем на этой прекрасной, но чужой планете. Оружие могло быть запрятано им лишь под воздействием вспышки гнева, когда он решил, что ты намерен выполнить распоряжение ГРОЗ о его оставлении здесь на дальнейший срок, хотя ты и давал ему уверения, что проигнорировал его как абсурдное.

– Тебе самому не стоило распускать свой язык. Я ничего так и не решил. И он имел надежду отбыть на Родину вместе с остальными ребятами. Оружие могло быть упрятано намного раньше ради его вылазок за пределы ЦЭССЭИ, за стену. Он был любитель-экстремал и добирался порой до самых границ континента с другими такими же путешественниками в неизведанные дали. Неизжитое наследие предков – тяга к бродяжничеству. Другое дело, что наши исследователи не имели такого разрешения, брать мальчишку-штрафника с собой. А брали, потому что знали, отвечать за него в случае чего придётся не им, а мне! Они лишь за себя в ответе, а я за весь этот детский сад бестолковых лбов!

Доктор взглянул на Рудольфа искоса и тревожно, – Лобные доли у Сурепина, особенно пострадали от разряда шаровой молнии. Полное их разрушение.

…Нэя плакала настолько сильно, что вызвала удивление у всех. Ведь Сурепин не являлся ни её другом, ни тем, с кем она общалась как с приятелем. Они друг друга и не замечали-то особо. Даже наоборот, Сурепин на свадебном пиру вёл себя с ней грубо и развязно. Об этом напомнил Артуру Серёжа Бельский. Казалось, он не простил Сурепина и после его гибели.

– Нэя, – в один из дней доктор задержал её у себя в мед.отсеке, – Соколик рассказал мне, что Глеба Сурепина убил какой-то дед в чёрной хламиде, показавшийся ему даже не человеком, а чудовищем. Он направил на него какой-то луч, исходящий из его блистающего, как молния, камня на перстне. После чего Глеб упал и практически мгновенно умер. Дам тебе также намёк на то, что гибель мозга Сурепина наступила вовсе не от разряда грозовой молнии. Причины озвучивать не стану. Они слишком загадочны пока что для всех специалистов нашей базы. У тебя точно не было конфликта с Глебом Сурепиным?

– К чему бы мне с ним конфликтовать…

– Ты не догадываешься, кем был тот старик, «чудовище» в определении Арктура Соколика, что и возник в садах?

– Нет.

– Я тщательно изучил все записи вашего разговора с Глебом в тот день у озера. Но Рудольфу я об этом не сказал. Записи ликвидировал. Думаю, ты согласна со мной.

– Да.

Приключение лесника

Ночь у костра

Звёздный Ангел вовсе не спускался со звёзд. И хотя Антон дал ей определение, придуманное не им, это не было так, если зримо. Она просто появлялась, как только ясный свет меркнул окончательно, и ночь со всегдашней готовностью занимала вначале низины и впадины, тенистые уголки, сады и леса, а потом укрывала всё прочее, поднимаясь всё выше и выше. Тянула тёмные руки к звёздам и к двум неразлучным спутникам Паралеи. К ясному приветливому Корби – Эл и к хмуро-заспанному красно-пятнистому Лаброну, еле вылезшему из-за кромки леса, а уже и пятящемуся в своё укрытие. Лесная река слабо отсвечивала, жадно улавливая в себя далёкое иномирное мерцание звёзд. Струилась со стеклянным звоном, заявляя о своём водном, прохладном и прозрачном существовании.

Та, кто была Звёздным Ангелом, и сама не знала, откуда она пришла в лес своего детства. Где обитал тот подлинный субъект, чьим голографическим подобием она была? В какое время, если соотносить его со здешним, и в какое созвездие она возвращалась потом? Ни у землян, ни тем более у людей Паралеи для «Созвездия Рая» не было названия, как никто не ведал его звёздных координат. Может, ни его самого, ни её самой уже и не существовало, или ещё не существует?

Густой лес вставал вокруг неё, и жалобные вскрикивания, печальные вздохи, невнятный писк и бархатный шорох из его чёрной сырой глубины наполняли её чуткий слух. Малейшее шевеление теней, дрожащие блики, время от времени падающие сверху от звёздных щедрот, как милостыня убогому нижнему миру, отлично улавливались её зрением. Она была живая, пусть и скрыт был источник её жизни неведомо где. И она никого уже не ждала, отлично зная, что ожидание напрасно. А то, что она возвращалась, это была инерция прежнего трепета, отсвет былой жизни, больная раскачка её памяти.

Однажды сосед Инэлии, лесник, поругавшись со своей женой, а была она у него вторая, решил переночевать от обиды на неё у себя в лесной сторожке. Идя по берегу лесной речки, он радовался тому, что природа, несмотря на насилие над ней человека, возрождается всё равно. Паралея была живой и прекрасной, особенно сейчас в пору своего весеннего возрождения. А была весна, деревья цвели, наливаясь розовым и пунцовым великолепием растительного счастья в своих макушках. Оно, это ликующее счастье, мерцало в полумраке на фоне быстро темнеющего неба. В речке плескалась рыба, и пели свадебные песни земноводные. Жить было всё ещё хорошо.

Не остыло его горе, лишь подёрнулось медленно остывающей плёнкой, и временами жгло изнутри непереносимо. Горе было из таковых, от которого полного исцеления не наступает никогда. Не то, что ссора со своей половиной. Убили его мальчика, его сына от первой жены, там в столице. Он окончил школу и устроился в элитное место, где платили хорошие деньги. Мальчика сына взяли в охрану. В заведении устраивали свои развлечения, игры для отдыха от своей важной государственной работы солидные люди. Туда набирали красивейших девушек страны. Заведение считалось как бы и не совсем легальным, но властям было трудно бороться с глубокими метастазами порока в обществе.

Придавленному скудным бытом, с недоразвитыми нравственными ориентирами леснику казалось, что парень ведь не девушка, и в целом неплохо пристроился. Деньги получает неплохие за чисто мужскую работу, охраняет покой пусть и развратных, но почётных людей общества. Деньги накопит и сделает оттуда ноги. Но его обгорелый труп вынесли из этого, тоже порядком подкопчённого, «сладкого местечка» на матерчатых носилках военные из столичного корпуса охраны общественного порядка. Неизвестные преступники напали на притон, всё пожгли и некоторых из охраны убили. Никого не нашли и не искали. Ведь никто из важных клиентов не пострадал. Дело произошло утром, когда заведение не работало. Девки разбежались. Из-за них, тварей, всё и произошло. Там было много таких, которых воровали торговцы женщинами, и нашлись мстители за свою возлюбленную. Таковой была одна из версий.

С тех пор у лесника в душе, там, где раньше жил сын, единственный, – колыхалась рваная пустота. Она терзала первое время, вращаясь в нем раскалённой адской воронкой, потом поостыла всё же. Но ныла и никуда не исчезала, – как-то постепенно её рваные края не так уже остро болели. Он уже мог радоваться и цветению, и пению земноводных, и вечерней бархатной прохладе леса. И он решил посидеть на уютном лесном берегу. Шелковистая трава ласкала кожу рук при касании, кое-где перекликались ночные птицы, заходясь в предчувствии своей птичьей любви. И захотелось ему помечтать в тишине, как любил он делать раньше в годы своего одиночества, но при жизни любимого сына.

Неведомо о чём текли его мысли не мысли, образы не образы, а скорее воспоминания, и прошлые молодые годы как бы всплывали из того, что не было водой. Они пока ещё были туманом без внятного лика и, будучи где-то в нём, входили отчего-то извне, омолаживая его душу. Уже потихоньку, пусть и поверхностно, а радовался он тем мелочам, что и заполняют собою форму повседневности. Так что была его душа вроде двухслойного пирога, сверху свежо и вкусно, а под верхним слоем горелый несъедобный корж.

Супружница его, нельзя сказать, что и молодая, понесла и скоро родит ему. Мысль о том давала ему некоторую толику утешения и сладости. Сожжённая горем душа регенерировала, переставала отравлять его целиком. Возможно и такое, что родит она сына. Конечно, он будет другим, уже не тем. Того милого мальчика не будет у него никогда. Но, всё же, мысли о скором появлении ребёнка согревали. Рождали мечты о будущем того, кто родится, каким будет, как сложится его жизнь. Лесник разжёг костёр, это было лучше, чем духота в тесной сторожке и жёсткий топчан из досок. Он натаскал большую охапку веток и сучьев привычной к подобному занятию рукой, раскрыл вещь-мешок с закусками, прихваченными из дома, и решил поужинать у своего костра.

На противоположном берегу, на кромке заброшенных полей стояло покинутое селеньице. Взгляд то и дело убегал туда. И туман воспоминаний уже оформлялся в нечто внятное, в то, что некогда было физической реальностью. Только была та реальность совсем другой. Прозрачной, неоглядно-заманчивой и трепетной. Юной. Что мог углядеть его взгляд там, где в настоящий момент темнели оставшиеся дома, полуразрушенные, конечно. А там жила, – да и давно ли? – его любимая девушка. Вот уже около двух десятков лет селение считалось необитаемым. А девушка? При мысли о ней вдруг всплыла ещё одна, когда-то оторванная от живой плоти души часть её, омертвелая, но не истлевшая. Да и как она могла истлеть в живой его душе? Боли он не почувствовал, той, физической, которую причиняли мысли о сыне, но фантомная боль всё же возникла.

Она была его грехом, его молодым преступлением. О ней ходили в своё время нехорошие слухи, это когда она уехала в столицу, а ребёнка, их общего, отобрал Департамент нравственности. Мать девушки осталась, вроде бы, и равнодушной к судьбе дочери и к её незаконнорожденной малютке, но очень быстро умерла. Селение опустело окончательно. Они, мать и дочь, были последними, кто там доживали.

Девушка пропала в пучине столичного неблагополучия, счастливый удел ей так и не достался. Он слышал, что красота её славилась в том специфическом мире, который её и поглотил, и она жила у богачей в их закрытых прекрасных садах и дворцах. Но жизненный ресурс её красоты и молодости сгорел быстро, и её выкинули за пределы столицы. И ушла она будто в пустыни сама, добровольно, к мутантам и прочей нежити.

А недавно кто-то сообщил, что её видели скитающейся вдоль трассы для богачей. Она побиралась там по местным харчевням, а потом пропала. Вернулась в свою пустыню. Выглядела она ужасно. Без волос и ресниц. Ведь там свирепствуют неслыханные в благополучных местах недуги и инфекции.

С внезапным замиранием в себе всех настоящих переживаний, с глухим постаныванием, он вглядывался в темень противоположного и неблизкого берега. Вдали не было так темно, как вблизи. Там ещё стелился в бесконечных полях, уходящих в горизонт, свет умирающего, навсегда прошедшего дня. И померещилось ему, что светится огонёк в том самом домике, где и жила та девушка в пору их общей с нею юности. Но мало ли. Он пригляделся. Какой-нибудь бродяга нашёл там ночлег, решил он. Зажёг фонарь, сидит в тёмном сыром доме, ест что-нибудь перед тем, как завалится на остов старой кровати. Лесник поёжился. Представил, как приходит к страннику призрак страшной старухи-матери девушки: «Зачем завалился на мою постель»? «Чего ж тебе и жаль никчемной руины»? – спросит напуганный до синей бледности путник. Но старуха уже тянет свои костяные руки с пустой свисающей с них кожей…

Лесник засмеялся над собственной фантазией, напугавшей и его самого. В дни отсутствия старухи, вовсе и не бывшей особенно старой, и уж тем более с обвисшей и страшной кожей, он, молодой и страстный, часто валялся с девушкой на той постели. Застеленная чистым бельём, она благоухала девичьим ароматом отдающейся юной возлюбленной. С пряным и растительным каким-то духом её тёмных обильных волос мешался его терпкий и острый запах неукротимого в своих желаниях сильного юнца…

Никогда впоследствии не встречал он у девушек такого красивого тела. Он помнил до сих пор все его изгибы, его аромат. Все её неопытные, но горячие и нежные ласки. Помнил, как обучал её искусству любви, – он рано приобрёл опыт мужской жизни, замечаемый вольными женщинами и девицами из-за своей впечатляющей стати не по возрасту. Вот и тихая, прекрасная скромница из опустевшего заречного селения не устояла перед ним. А вначале как предчувствовала его таимую внутреннюю ущербность, долго бегала от его преследований, пряталась от его настырных поисков. Всё собиралась уехать в столицу, подгоняемая туда матерью, чующей недоброе…

Он помнил её тугой живот, в котором бился плод их взаимной, но преданной им любви. И душа плакала от невозможности своего устремления туда, куда никому и никогда от сотворения мира не было входа, – в ушедшее время. И уже никто не ждёт его в том полуразрушенном, страшном издали, необитаемом доме. И нет там ни чистой бедной постели, ни чистой доверчивой и бедной девушки. И вместе с их общей юностью он вспомнил, как увидел её впервые именно тут, на пляже у реки. Она входила в зеленеющую, убегающую воду и, казалось, вода замирала в своём беге, любуясь ею, стремясь удержать в себе её отражение. Но уносила его мерцающей звёздной полосой в своих волнах, чтобы показать кому-то ещё, неведомому, порадовать тем, какую красоту рождает Паралея. А раз так, то и жизнь имеет смысл…

Услышав плеск рыбы, он отвлёкся от раздумий о девушке, переключившись на менее болезненные воспоминания о своём детстве. О том, как ловил тут рыбу, и была эта река широкой и глубокой, но почему-то ушла в загадочные и тёмные провалы под землёй, став почти ручьём.

И опять, отпихнув детство, пришли мысли о несчастной девушке. Вот ушла она и прокляла места своих страданий и позора, и унесла всю красоту этих мест с собой. Но тут уж была мистика, а он им, мистиком, не был. Он был человек практичный. Из-за чего и пренебрёг нищенкой из закинутого за край, даже в провинции самого провинциального селения. Нашёл ту, которая и превратила его жизнь в мутный водоворот скандальных дней и загульных ночей. А потом сбежала от него с каким-то вором, бросив с тремя детьми и со старой спивающейся матерью.

Это была она – стрела возмездия, выпущенная свыше или порождённая в чёрном эпицентре того горя, коему он был причиной. И настигшая его. Возможно, уже и без мстительного желания той, чья мука эту стрелу возмездия и заточила. Потому что к тому времени она о нём и не думала вовсе. Она сверкала возбуждёнными глазами и смеялась на коленях у очередного временного любовника, не думая о будущем, презирая настоящее, и изблевав из себя горькое прошлое. Вместе со стыдом, вместе с тончайшей чувствительностью прелестного тела, вместе с тем, что и есть самое прекрасное на свете, с любовью. Ничего этого в ней уже не было. Как и памяти о нём.

Явление у ночного костра

Так текли его печальные думы, и он не заметил, как у костра его появилась девушка, ему неизвестная. Её рассыпанные по нежным и голым плечам волосы были мокрыми. Видимо, она купалась в ручье, решил удивлённый лесник. Откуда она появилась? Он не слышал шагов, а он обладал натренированным слухом человека, проведшего в лесу большую часть жизни. Её платье мягко светилось в темноте, будто само по себе, не затмеваемое пламенем костра. Оно переливалось и мерцало независимо от отсветов огня. Лесник, человек не робкий и не трусливый, да и лес приучает быть храбрым, на некоторое время лишился дара речи, губы пересохли.

Вглядевшись, он узнал вдруг её лицо. Девушка оказалась внучкой Хагора. О ней много говорили у них в городке, в округе. Она нашла в столице своё счастье, какого-то богача, словом, не простого работягу. Чему было и удивляться? Помимо очевидной и яркой красоты у девушки имелся богатый или влиятельный, что часто одно и то же, отец, взявший, видимо, устройство дочери в свои руки. Мать девочки у них считали падшей, при своей жизни была она известной актрисой, но трагически погибла. Отец же неизвестно кто. Но явно не из последних людей в Паралее.