Ласкире же не повезло с юности. Её, бедную умом, – и тут я не издеваюсь над ней, а сожалею и сочувствую, – жрец преследуемого культа заставил силой прервать её тайные отношения с тем, кто и лишил её невинности. Он даже принудил её пройти через болезненную операцию по прерыванию беременности, когда, даже зная все особенности женского организма, не пожелал отослать её в одно из тихих селений, где она и воспитала бы своего возможного сына. За что и поплатился, подведя всех сторонников и служителей, запрещённого властями культа, под смерть или гонения…

Он замолчал, свесил голову и прикрыл глаза. Даже в такую минуту, когда он открывал ей тайны жизни бабушки, она продолжала ненавидеть его. Он продолжал унижать бедную Ласкиру и после её смерти. Нэя ждала продолжения, и оно последовало.

– Чего же не спрашиваешь, от кого мог бы родиться её первый, но так и не получивший в этом мире воплощения при своём рождении, ребёнок?

Нэя молчала.

– Она была очень уж своевольной, бесстрашной и любознательной тоже. Забрела как-то в далёкие предгорья, а там и натолкнулась на того, кто и был создателем подземного города. На человека с Земли, у кого было очень странное имя, что-то вроде ловца змей. Она была поражена не столько страхом, сколько его золотыми волосами и ярко-синими глазами, потому и влезла в его небесную колесницу, в которой он и уволок её к себе в строящийся подземный город.

Только ведь жрец культа Чёрного владыки вовсе не собирался отпускать её от себя, поскольку и сам был одержим похотью к чудесной и белоснежной, как надводный цветок, юной жрице. Он взбесился и бросил на её поиски все свои возможности, и даже невозможное он сделал. Он обнаружил её в горах, когда, беспечная, она гуляла там одна. Притащил её, пользуясь тоннелями, чья тайна была ему открыта, обратно в то селение, где и обитала община. Натешился с нею, ведь терять было уже нечего, раз она уже познала соитие с мужчиной, пусть и пришельцем. А после того, как подверг её принудительной страшной процедуре избавления от возникшего плода любви с пришельцем, сделал её своей утехой. Невзирая на запрет Чёрного владыки, кому и служил, пояснив прекрасной, но подневольной и падшей жрице своё последующее поведение не столько местью, сколько своей милостью, – за ослушание он грозил утопить её в бескрайних болотах джунглей. А на самом-то деле всё это являлось лишь выражением его похоти и опущением на скотский уровень.

Где был выбор у маленькой и несчастной Ласкиры? Сбежать? Она не знала, куда. А тот, кто и остался в неведомой ей мерности, отчего-то не пожелал её искать. А впрочем, он был вынужден вскоре покинуть Паралею, передав все свои полномочия и начавшееся строительство подземных и наземных объектов другому пришельцу. Его приключение, возможно, и значимое для него, всё же стало одним из звеньев среди множества тому подобных. А вот приключение самой Ласкиры породило целую череду последействий и в последующих поколениях, коим именно она и была первопричиной…

Какое-то время Тон-Ат вздыхал, будто ему было настолько и тяжело погружаться во времена былых страданий той, кто стала впоследствии бабушкой Нэи. Но и такое его отношение, как сочувствие сильного разумного существа к слабому и не вполне разумному, к тому же ставшему и ему не посторонним, не исключалось.

– Однажды девушка Финэля, моя ученица, работающая на моих лекарственных делянках, привела ко мне чудесную девушку, точёную, безупречную, как самое драгоценное изделие из тех, что выставляют в дорогих витринах, где они и стоят годами из-за непомерной цены. Единственным её недостатком была чрезмерная бледность. Финэля сказала; «Помоги ей сохранить ребёнка, а то после прерывания беременности в юности, она подорвала здоровье и не может нормально доносить ни одного зачатого плода». Конечно, я помог. Как всегда и помогаю тем, кто вызывает во мне сострадание.

Таким вот образом и родился впоследствии твой отец. Слабый, болезненный в детстве, он окреп впоследствии, благодаря направляющему воздействию и непрестанной заботе любящего отца, да и сам по себе был любознателен и талантлив в свою мать. И хотя Ниадор проявлял чадолюбие к единственному сыну, в целом являлся порочным аристократом, наделённым хитростью и немалой силой. Но абсолютно бездарный во всём остальном. Исключая, конечно, ту магическую власть, навыки которой у него развили с детства во время особого обучения, а укрепила затем последующая практика служения. Тем не менее, под давлением обстоятельств он предал своё служение. Как и тех, кто доверил ему свою жизнь, – последователей и сторонников древней веры предков. Вот я приоткрыл тебе ещё одну тайну. Твой дед Ниадор и был жрецом Чёрного владыки!

– Бабушка догадалась о том, кто именно спас её из дома неволи? – спросила Нэя, поневоле погружаясь в поток исчезнувшего времени.

– Конечно! Прозрела она только в супружеской, аристократической, хотя не настолько и роскошной, постели, – ведь законный избранник был сразу же изгнан своим отцом в одно из маленьких имений. Там даже дома нормального не имелось. Какая-то хозяйственная постройка, где сквозь щели заунывно свистели сквозняки, а через худую крышу лилась вперемежку то благодать светила в виде его светоносных лучей в ясные дни, то обильная влага небес, когда они были хмурыми и холодными. Ласкира была рада и этому везению. Она выходила по утрам в лазоревую рощу, ступая своими маленькими изящными ступнями по густой траве, умывалась из природного источника и преклоняла колени перед руинами бывшего Храма Матери Воды, умоляя ту о прощении и о возврате дара материнства. Ниадор выходил следом не ради того, чтобы страдать и молить о том же вместе с нею. Он служил не Матери Воде, а самому Чёрному владыке. Он стремился наполнить лоно своей жены истечением горячего семени, в чём он не знал усталости и ограничений в виду своей бычьей силы и здоровья. Прямо посреди руин былого великолепия…

Нэя содрогнулась от цинизма бывшего отчима – мужа – защитника, но он не щадил никого.

– Бедняжка Ласкира, – опять вздохнул он. – Каково же это после любви небесной, расцвеченной всеми степенями радости и тончайшего обожания со стороны светлоликого, златовласого синеокого пришельца из чуть более продвинутого мира, – и в смысле человечности тоже. После любви разделяемой и незабытой ею до конца её дней, попасть в обладание, пусть и качественно откормленного, промытого, выше средне-статистического уровня образованного, а всё же тролля. Если в обозначении твоего уже избранника. Каково ей было? Так он ещё и требовал от неё признательности и беспрекословного подчинения, намекая, что всегда может быть намного хуже. Он угрожал ей уже не рабством на чужих плантациях. А тем, что выдаст её в случае дерзкого поведения. Тем затаившимся и спасшимся сектантам, которые отметят её тело особыми вытатуированными знаками, обрекающим её на продажное распутство. Вовсе не оправданного особым служением Матери Воде, а выгодного лишь новым её хозяевам. Так всегда поступали с оступившимися жрицами, которых принуждали пополнять священную казну богини даже после утраты ими своего прежнего достоинства и низвержения. Даже в рассеянном состоянии община продолжала поддерживать прежние связи, давая поддержку друг другу и по возможности врастая в социум обычных законопослушных людей.

И она была, если по видимости, шёлковая, ласковая. Всегда лучезарная, одарённая самой природой, а не одним лишь обучением. Актриса особой роли. Не только уступчивая, но искусная, включив в себе прежние навыки и относясь к нему, как к тем, кто покупали её прежде для особого ублажения досуга. Правда, без нарушения её телесного целомудрия.

– Каким же образом таким жрицам удавалось себя хранить, если тролли, как ты говоришь, покупали её ради ублажения? – прервала его Нэя, терзаясь жалостью настолько, как если бы бабушка была живой и продолжала страдать.

– Те, кому посчастливилось приблизиться к такой особой деве, отлично знали, что в случае нарушения договорённостей, правил самой игры, их рано или поздно нашёл бы наёмный убийца и поразил бы ядовитым клинком. А отдавать жизнь ради продажной, пусть и особой девы, кто бы и рискнул? К тому же она была обучена давать не только желаемое удовлетворение, но и сверх того.

– Как же она могла так жить? Бедная моя ворчливая бабушка, а я ещё злилась на неё в детстве… – прошептала потрясённая внучка той, кто давно уже покинула этот щедрый на красоту, как и на непереносимые ужасы, чудесный и страшный мир – лабиринт.

– Она не жила, а играла свою роль, а собою становилась лишь тогда, когда в укрытии лабиринта старых руин задыхалась от тоски, сотрясалась от сухих рыданий по незабытому и утраченному ловцу загадочных змей, как и звучало его столь же загадочное имя, – ведь слёзы выдали бы её, случись Ниадору увидеть её заплаканной. Эти живописные руины по её просьбе рабочие усадьбы превратили в экзотический цветник и своеобразное украшение самой рощи. Там она и проводила свой досуг, ухаживая за цветниками.

Зачатия происходили регулярно, но выносить ребёнка до необходимого срока у Ласкиры не получалось. Она чувствовала, как постепенно Ниадор охладевает к ней. Знала, что у него уже есть дети от простолюдинок, и если она не родит ему наследника, то стареть ей придётся где-то на окраине континента как отщепенке. Поскольку другая и такая же полногрудая, но молодая и свежая, с превеликой охотой займёт её место в спальне. И уже не в убогой хозяйственной постройке это случится, а в роскошном изобильном доме. Ведь сам отщепенец своего знатного рода к тому времени заметно разбогател. Всё-таки был он наследственным жрецом гонимого и тайного культа, потому и предоставленный скромный надел был особенным, – с остатками былого храма Матери Воды в одной из рощ. Если бы не это, – не тайна, связующая отца и сына, – разгневанный глава семейства с неизбежностью выгнал бы Ниадора за его самовольство. За выбор жены-простолюдинки. В социальные низы. Но тут уж сын пошёл на шантаж. И вытребовал себе также и казну уничтоженной общины.

Как ни скрежетал отец зубами, а выбора у него и не было. Ниадор не был жаден, не был и тотально испорчен, а всего лишь чрезмерная чувственность и тяга к собственной жрице была причиной всему. Он старался не только ради себя, а и ради своего потомства. Он тотчас же построил себе обширный дом, устроил сады и парк, купил впоследствии все отнятые привилегии и даже должность в Коллегии Управителей, поскольку ржавчиной коррупции поражены все слои населения. И опять же, что оставалось Ласкире, кроме как простить того, кто стал её законным мужем и спасителем от возможного и пожизненного рабства на бескрайних угодьях континентальных богачей? Того, кто лишил её ослепительной любви, нездешнего счастья и ребёнка. Своего жреца и насильника, и лишь впоследствии заботливого щедрого мужа, хотя и небезупречного в дни его загулов.

Только и к Ниадору пришла расплата. Бедная жрица, бывшая сексуальная забава на все лады и способы, ставшая законной и драгоценной в силу её редчайшей красоты избранницей, не могла никак родить ему наследников. А он, пусть и не являлся образцом супружеской верности, свою Ласкиру ценил, жаждал детей законных и одобренных, пусть и не родным для его души Надмирным Светом, а самим высшим сословием. Официальную веру он соблюдал лишь по внешнему лицедейству, потому и воспринял впоследствии все пороки окружающих аристократов как стиль и сам образ их жизни. Прежняя самодисциплина и самоограничения были уже избыточны, ведь демонстрировать их было некому.

Этому толстокожему потомку знатных родов, удачно вписавшихся в реалии новой жизни, даже в голову не приходило, что она несчастлива с ним. Он считал себя благодетелем и ценнейшим приобретением для той, чьей участью, если бы не он, стала бы участь, мало отличимая от растительной жизни всеми попираемой травы, растущей возле истоптанных дорог, – а и та растёт себе и тянется к свету, упрямо выравниваясь и не желая сгинуть. В каком-то смысле он был и прав. Ласкира была счастливицей в глазах всех, кто её видел и кто знал. Мишенью для зависти и досужих кривотолков. Постепенно она и сама поверила собственному счастью, а когда родился сын, то её счастье было уже подлинным. А её врождённой доброты и оптимизма натуры с избытком хватало на всех.

Только мне она призналась как-то, что, когда муж умер, она и слезинки не пролила по нему. Она ощутила только освобождение и опустошение. Не надо было ничего уже изображать, но и радоваться было уже нечему.

«Какой ещё радости ты ожидала»? – спросил я. – «Твоя жизнь без всякого твоего личного усилия была сплошным везением, была праздной всякий твой день в твоей молодости, была благосклонна к тебе, одарив красотой и творческими талантами. А то, что удача, как ты считаешь, отвернулась от тебя в старости, так всякая старость ни для кого не есть благо, когда она навалится на человека, в богатом ли поместье или в бедной хижине. У старых людей желания гаснут, удовольствия не тешат».

«Ах, не скажи»! – ответила она, – «Ниадор и незадолго перед смертью требовал меня к себе в постель, не отлипал от моей груди как младенец, всё насытиться жизнью не мог. Я уж молчу о его похождениях в дома любви, когда силы позволяли доползти туда. Да и прожорлив был во всех смыслах. Ел и пил неустанно, ни малейшего сдвига в сторону просветления не сделал этот человек, а лишь в сторону ещё большего утяжеления всех его качеств. После него служить тебе, такому необыкновенному и великодушному человеку, мне легко настолько, что я делаю это больше ради удовольствия, чем ради благодарности, в которой ты и не нуждаешься, как человек мудрый и смотрящий в души других так, словно у души есть окна. Для тебя всякое притворство лишь обременение для самого притворщика. Всю жизнь я была, порой и вынужденно, но всегда активна, а теперь уж и поменяться не могу».

Ласкира любила меня, даже если и жаловалась тебе на мою чёрствость. Она всегда помнила, кому обязана рождением своего единственного сына. И бурные семяизвержения её мужа ничего там не решали. А при этом она отлично понимала, как мало я ценил её усердное служение и насколько в том не нуждался. Она всего лишь любила цветники и природные красоты, которых лишилась на старости лет, вот я и позволял ей жить у себя в около столичной усадьбе. Она могла бы и просто так обитать там без всяких избыточных хлопот. Не ради её служения я любил тебя и твоего брата.

– Однако, ты постоянно читал ей, пожилой уже женщине, прожившей непростую и трудовую жизнь, не обидевшей никого даже словом, а всем помогавшей, нравоучения, – упрекнула его Нэя.

– Нет. Я всего лишь однажды сказал ей: «Вот в результате таких жадных на удовольствия и прочие низшие страсти жрецов и таких слабовольных жриц, поддавшихся соблазну, и рухнул с неизбежностью старый культ. И чего ждать потом от их ослабленного потомства? Каких свершений и какой жизненной стойкости? Или ты думаешь, что прекрасное и справедливое будущее будет безвозмездным даром свыше? Нет. Его надо заработать неустанным трудом и восхождением наверх через развитие всех наличных природных данных, через преодоление и подавление всех дурных наследственных «даров предков» и собственных устремлений в низкий эгоизм, к бесконечным высотам уже космического духа…

– Бабушка отлично знала, зачем она не отдала нас тебе! Ты бы задавил любого только своими унылыми нотациями и мрачными лекциями о каком-то мифическом космическом совершенстве. Ты бы обесплодил наши тела и иссушил разум, превратив в таких же бесполых химер, каков и сам! Чтобы пополнить армию своих бесполых и бессердечных роботов ради завоевания твоего и только твоего будущего!

Ифиса – неоднозначная подруга, уходящая в прошлое

– Ишь как заговорила, наслушавшись земных пришельцев. Ты недоразвитое существо! И я нуждаюсь в тебе только как в матери своего сына. Всякому ребёнку для полноценного вызревания нужна родная мать!

– Твоего сына?

– Он и мой сын тоже. Сама же говорила о том тончайшем информационном воздействии, что оказывает всякий мужчина, входя в близость с женщиной. А моё воздействие куда значительнее, как и сам я в сравнении с тем недоразвитым существом мужского пола, кого ты избрала для инстинктивного лишь продолжения рода. А я одаривал тебя собою вполне сознательно. Ради будущего…

– А Хагор как же? Тоже сознательный, выходит, вкладчик из высших миров? Ради будущего…

Он буквально перекосился лицом от гнева, потемнел, – сощурил один глаз, а другой выпучил, одна половина рта ухмылялась, другая эту ухмылку сдерживала. Наконец он овладел собою, придав себе прежний благородный облик просветлённого светлоликого мудреца, – Вставай на колени! Но не ради любовных игр, понятно, а ради почтения перед своим отцом и покровителем!

– Не буду! Сам же учил, что лучше умереть, чем жить сломанным.

– С таким-то характером ты вряд ли будешь долго и счастливо жить со своим земным избранником. Женщина не должна быть упрямой, а разумной – внешне мягкой и покладистой, внутри стойкой и безупречной при любых обстоятельствах.

– Разве сам ты был всегда нравственным? Чтобы учить других безупречности…

– Я воин, но не ради борьбы за жалкие блага, всегда ничтожные и преходящие. Моя цель – обладание будущим. И поступки мои не всегда могут быть измеряемы бытовым лишь уровнем. И уж коли такая гордая, иди себе, – тут он слегка отпихнул её от себя и встал.

В чисто детской попытке спасения она схватила его за ткань одежды, – Укажи, куда именно идти!

– Пусть сердечный навигатор тебе и укажет, – засмеялся он. – Чуешь, как я проникся земной культурой, что освоил их терминологию, не только сами земные технологии использую. Хагор вовсю воровал чужие достижения, а я всего лишь брал у Хагора то, что меня интересовало. Твой землянин посмеялся бы, доведись ему узнать, что Хагор мечтал и звездолёт построить! – какое-то время Тон-Ат издавал гулкие смешки, не раскрывая рта, что выглядело жутковато. – И построил бы! Да земляне все его пещеры найденные взорвали, ничего там не поняв. А как зря! Столько достижений развеяли в пыль! В земном понимании если, он технический гений был. Согласись он войти со мною в сотрудничество, насколько бы мне легче было, а ему не пришлось бы столько страдать и бесполезно тратить свой ресурс на безумные деяния. Он безумно меня боялся. Да он и был безумцем. А ведь земляне и не знают, как многому я у них научился. Как много постиг, благодаря и пришельцам тоже…

– Болтун старый и бесчеловечный! – крикнула она и пошла от него прочь. Войдя в один из тоннелей, она уже ожидала возникновения вихря, но ничего не произошло. И стены не засветились. Нэя назло ему направилась навстречу кромешной черноте. – Моя гибель будет на твоей совести! Как и гибель моего отца, моей мамы, гибель Нэиля! Всё, всё это на твоей совести! Губитель тех, кто считал тебя своим отцом! А я к тому же и своим мужем когда-то…

Он неслышно подошёл сзади. Нэя вздрогнула и обернулась к нему, ширя глаза, как кошка в полумраке, и фосфоресцируя в его сторону такой ненавистью, что он невольно отшатнулся.

– Какая же совесть может быть у того, кому ты отказываешь в человечности? – спросил он, не изменяя своему нечеловеческому спокойствию. Ведь он и не притворялся, поскольку никаких исходящих эмоций она и не улавливала. Ни раздражения, ни гнева, ни любви, понятно. Любовь он выражал лишь словесно, как и якобы обиду.

– Хорошо ты меня разогрела, – сказал он, – и зря думаешь, что за бронёй моей поведенческой выдержки не скрыты чувства. Твоя матушка была умнее и тоньше. Она знала отлично, что я всегда был тонко-чувствительным существом. Мне не хватает моей Ксенэи до сих пор. И какой болью я был наполнен, отдавая её в ту жизнь, какая ей и полагалась как женщине и будущей матери. И не мог я любить твоего отца, поскольку он был моим соперником, хотя мною же и был для неё найден. Даже порочный Хагор был чувствующим и страдающим созданием, а порой и сострадающим, как ни покажется тебе это невероятным. И как же ты забыла о милом добряке Хор-Архе? О милейшей Инэлии? Ведь и они мои сородичи. Неужели же ты думаешь, что я могу быть безучастным к тебе? Могу желать тебе невзгод или бед? Неужели ты не понимаешь, что кроме чисто личных переживаний я вынужден всякий день противостоять чудовищному давлению здешней среды и тащить на себе неподъёмную глыбу ответственности за то, за что я и впрягся? И я завоюю для этой планеты достойное будущее! Я, а не твои самонадеянные земные друзья! – он достал из кармана прозрачный, нежно-фиолетовый Кристалл и приложил к её лбу. Будто молния ударила её промеж глаз, будто разрезала острым лезвием, и она закричала бы, но тотчас же сильный спазм сжал и горло. Её утопила в себе огненная чернота…

Очнулась она за столиком, глядя на посторонних людей, зачем-то сидящих рядом, с недоумением, сразу же вспомнив про Ифису. Не сразу поняв, что это чужой стол, чужие яства, чужие лица. Ифиса бродила по залу, раздвигая ветви лиан, будто Нэя могла туда залезть для чего-то.

– Ты чего пересела-то к ним?! – воскликнула она, увидев подругу в гуще посторонней компании. Нэя встала, потрогала лоб. Он не болел и был прохладным. Мужчины за столом пытались удержать её рядом. Ифиса надменно оглядела их, задрав подбородок и расправив плечи, но мягко произнесла, – Девушка в объятиях Матери Воды, – и взяла Нэю за руку, уводя на прежнее место, как мать уводит свою заблудившуюся дочь, – Где ты так растрепала себе причёску? А шарф-то кружевной где?

Нэя растерянно потрогала свои волосы, потом плечи, на которых не было дорогущего шарфа, созданного в одной столичной мастерской. Оглядев стол, Ифиса обнаружила, что синий графин с напитком даже не был открыт, на горлышке болталась золочённая бирка с печатью, не вскрыв которую, нельзя было открыть позолоченную же пробочку. Она обернулась на ту компанию, за столом которой и обнаружила Нэю, зафиксировав взглядом, что они Мать Воду себе не заказывали. Стол ломился от яств, а вина были обычными, фруктовыми. Синей хрустальной, драгоценной бутылочки там не просматривалось.

– Ничего не понимаю, – произнесла Ифиса, – ты где шлялась-то? А если бы мой графинчик спёрли? Он же целое состояние стоит!

– Выходила на улицу. Голова закружилась вдруг.

– Понятно, – произнесла она с грустью, – как всегда прямое попадание в настолько и малую цель, – намекая на то, чего пока что не произошло. Нэя вовсе не была беременной, а доктор Франк исключал на ближайшее будущее такое вот «прямое попадание в цель». – Я уж тут всю «Ночную Лиану» облазила. Нигде нет! В самом деле, думаю, не в сладостный же закуток она ушла в жажде познать запретные удовольствия с кем-то, с кем и успела договориться заранее…

– Как ты смеешь! – возмутилась Нэя.

– А что? – Ифиса состроила умильную рожицу, – я бы тебя не осудила. Имеешь же право перед тем, как навсегда из Паралеи сбежать, познать хотя бы одного местного мужчину. Вдруг он окажется лучше твоего подземного оборотня? Вдруг ты решишь и остаться?

– Он не оборотень. Ерунды-то не плети своим бесконтрольным языком.

Ифиса шмыгнула носом, пригорюнилась, – Неужели не будешь жалеть обо мне? О родном мире?

– Тебе не показалось, что в том углу сидел Тон-Ат? – спросила Нэя, предположив, а не был ли его обманный облик предназначен только для неё? А все прочие видели его тем седовласым и важным стариком, кем он и был здесь всегда. Вероятно, вводить в заблуждение ложными лицами было весьма затратным для этих магов-пришельцев. Они действовали точечно, избирательно на психику того человека, кто им и требовался для каких-то личных целей, или ради маскировки. Иногда это могла быть и группа лиц, но собственный внутренний ресурс они тратили при этом колоссальный. И всегда только на короткое время.

А иначе он так и остался бы в виде Рудольфа, чтобы удерживать её рядом столько, сколько ему и требовалось. Чтобы окончательно заточить в той самой зелёной башне, дав родного ребёнка вместо куклы: «Играй, дочка – жена! Угадай, кто из нас настоящий? Тот, кто сильнее любит! А это я»! Но он после такого вот перевоплощения еле пыхтел и обливался потом, когда волок её по тоннелям. А при жизни в цветочных плантациях после своей преступной ночной магии исчезал на длительное время…

Ифиса скосила глаза туда, где как в беседке из живых зарослей стоял стол, за которым никто не сидел. – Мне показалось что-то совсем другое, – ответила она. – Точнее кто-то другой… Я вдруг решила, началось! Да вспомнила, что к напитку не прикасалась. И не собираюсь пока что. На всякий случай купила. Боль разлуки утишить, когда ты меня покинешь… – она заплакала навзрыд, как плачут от горьких утрат, вынула платок из сумочки и долго, шумно сморкалась, давно уже перестав обращать внимание на окружающих мужчин, зная, что ею опять пренебрегут, как всегда в последнее время. – Все ноздри слёзы залили, как водосточные трубы во время ливня, – произнесла она гнусаво, стирая нежно-розоватый искусный грим со своих щёк неровными полосами. Сидящая неподалёку женщина из той самой компании, куда и занесло Нэю, наблюдала за ними с откровенным интересом.

– Пошли! – потребовала Нэя у подруги. – Меня водитель ждёт у входа в «Лиану».

– Да не может быть! – вскрикнула Ифиса, глядя ответно на пышную, как торт, даму, в нежно-голубом платье и сильно утянутую в вызолоченный корсет. Её волосы были осыпаны также золотой пудрой.

– До чего же безвкусная особа, – прошептала Нэя Ифисе на ухо, пока та прятала графинчик в свою сумочку. – Платье дрянь! – решив, что Ифису опять гложет зависть, но уже к чужому дорогому наряду. На этот раз обошлось без сбора оставшейся еды в безразмерный мешок, хотя пиршество так и не состоялось, и всё осталось нетронутым. Тут Нэя подумала, что три раза посещала она легендарную «Ночную Лиану», и все посещения прошли, что называется, мимо её рта.

– Эй! – крикнула Ифиса служащему парню из заведения, – столик не трогать до моего возвращения! Я вернусь скоро!

– Опять? – вздохнула Нэя, решив, что Ифиса осталась верна своим кошмарным замашкам – зачищать после себя стол с оставленными яствами. Проводив Нэю до машины, Ифиса сказала, что ей необходимо вернуться.

– Куда же ты всё соберешь? – спросила Нэя, – В свой подол? – ведь у Ифисы не было при себе мешка, как в тот раз их совместного с Рудольфом ночного пиршества, когда Нэя упилась этой чудовищной «мамашей» из фигурного сосуда, а Ифиса опустошила стол, сгребая еду вместе с посудой…

Ифиса махнула рукой, – Да ты ослепла, что ли? Ты вызолоченную, перетянутую посерёдке золотым обручем, кадушку не узнала разве? Это же…

Нэя устало отмахнулась от Ифисы, закрыв дверцу машины, понимая, что у подруги огромный запас не только слёз, сил, аппетита, но и старых приятельниц. Лично ей узнавать никого уже не хотелось. Прошлая жизнь не была сборником приятных новелл, которые тянет перечитывать.

Сладкий свадебный пир, но с горчинкой

В один из дней она вошла в столовый отсек в необыкновенном нежно-салатном платье, расшитом немыслимой феерией, а может, подумали иные из ребят, она нашила натуральные цветы? Рудольф был облачён в зелёную местную рубашку. Оба они сияли как два спутника в их зените. Нэя белоснежная, оттеняемая нежной зеленью платья. Рудольф чуть погрубее, загорелый лицом. Они сели рядышком, и Нэя сказала торжественно и даже поперхнулась от волнения, – Мы были в Храме Надмирного Света. Теперь мы законные перед лицом нашего рода, моего и его.

– Так его род разве тут обретается? – спросил Фиолет, скалясь так, будто он сам и был главным лицом торжества.

– Тот мир для всех общий, – тихо ответила Нэя. – Рудольф, – обратилась она к мужу, теперь уж законному и по местным обычаям, – Ты кого видел в Надмирных селениях?

Он ничего ей не ответил. Все дружно захлопали в ладоши, загалдели и засмеялись. Один Антон не засмеялся и не захлопал. Он вдруг безмолвно встал и вышел из столовой. Какое-то время все молчали, сочувствуя.

– А я видела в Надмирных селениях свою бабушку, – сказала Нэя. Надо же было разрядить обстановку. Ведь у них был праздник. – Бабушка такая молодая и счастливая. По сути, она заменила мне маму…

– А ещё кого там видела? – бодро спросил Фиолет, пытаясь также увести мысли всех в сторону от горя Антона. Ведь помочь Антону никто не мог. Да и горе у него было пополам с Рудольфом, чьей дочерью и была Икринка. А вот же Рудольф весел, если по видимости. – Шеф, вам чертовски идёт местный прикид! – добавил Фиолет. – Я вам завидую. Обязательно при первой же возможности туда пойду, если найду с кем.

– Ещё я видела папу и маму, – продолжала Нэя, обращаясь ко всем на довольно сносном русском языке. Методика одного из землян на базе давала свои результаты. Насколько хорошо она понимала чужую речь, это был ещё вопрос, но говорила достаточно понятно.

– Только издали они мне показались. Они стояли на ступенях белого ажурного дома, и мама махала мне алым букетом. Я поняла, что подходить не стоит, а они счастливы и продолжают любить меня, оберегать…

– А брата… – очень уж тихо не то, чтобы спросил, а просто произнёс это слово Рудольф.

– Нет. Не видела отчего-то. Наверное, он не очень-то и радовался нашему соединению, но портить наш совместный ритуал не захотел. Он просто принял то, что и свершилось.

– А чего же, нелады были у тебя с братом? – опять влез говорливый Фиолет, самый юный из всех присутствующих. «Сын полка», как ласково обозвал его кто-то из ребят, и многие подхватили.

«Эй, сынок»! – кричали ему, – «поди туда, сделай то» и прочее.

«Я и буду сынком», – отвечал Фиолет, – «Когда мой отец вернётся сюда следующим ГОРом. Рудольф Горациевич мой же отец».

«Рано радуешься», – осаждал его Рудольф, – «С тебя спрос уже другой будет, не такой милостивый как у меня».

«Насколько вы милостивый, мне ребята успели сообщить. Потому я и живу тут ниже травы, тише воды».

– Рот закрой! – грубо оборвал Фиолета Рудольф, – Вопросов слишком много задаёшь. А местные ритуалы они слишком серьёзные, чтобы из них тут аттракцион веселья устраивать.

Какое-то время все ели и не отвлекались. Вроде и праздник, а всё обычно, как всегда, исключая то, что столы были собраны в один общий стол посреди столового отсека.

Нэя обратилась к Рудольфу, прижавшись к его плечу у всех на глазах. Она перемежала родную речь с чужой для себя, но её понимали все присутствующие, поскольку даже Фиолет успел овладеть местным языком и не пользовался скрытым переводчиком, выходя на поверхность. – Руд, ты такой… даже больше, чем красивый, прекрасный сегодня. Фиолет правду сказал, что тебе идёт местный наряд.

– А без маскарада страшный что ли? – спросил Рудольф насмешливо, видимо, устыдившись таких похвал на миру, что называется.