После той встречи он тоже смотрел на неё пристально, но всегда на достаточном расстоянии, так получалось. Ни разу не подошёл, не заговорил. Она начала о нём думать, объясняя это скукой, личным одиночеством. Как и она, он любил бродить по лесу в самой безлюдной его части, подальше от других. Изученные дорожки ей быстро надоедали. Она стала углубляться в лес. Лес же был тоже под защитой стен. Кого там бояться?

И вот в один из дней она забрела в немыслимую глухомань и потеряла дорогу. Она то и дело выходила к высокой стене, шла вдоль неё, упиралась в какие-то непролазные болота, а спасительной тропки всё не находилось. И ей стало страшно по-настоящему. Территория, хотя и ограждённая, если и не колоссальная, то достаточная, чтобы там заблудиться. Конечно, её бы нашли, но остаться на ночь в лесу совсем одной? Лохматая, вся в листьях, в мелких жучках в волосах, в паутине, с поцарапанными колючими ветками руками, вспотевшая и готовая заплакать Ола, теряя присутствие духа, тем не менее, продолжала брести в поисках утраченной тропы. Там она с ним и столкнулась. И бросилась к нему сквозь заросли, панически боясь, что её не заметят. Потом выяснилось, что он работал в ЦЭССЭИ уже много лет, что он абсолютно одинок в личном плане. Её заинтриговало, отчего? Такой молодой и профессионально состоявшийся человек, хорош собой и один? Впоследствии она не раз задумывалась над его странной отрешённостью, когда он часто будто бы и о ней забывал, да и сошлись они отнюдь не сразу после той встречи. Он и потом не сократил дистанцию, а словно бы специально удлинял её, хотя и таращился, пронзая её насквозь своим зовущим взглядом. Что она могла сделать в такой ситуации? Заговорить самой? Она так не умела, она застенчива и слишком хорошо вымуштрована строгой мамой. Наверное, у того загадочного человека имелся определённый умысел на сближение с ней, поскольку он бродил рядом с домом, где она поселилась, в надежде её увидеть.

– Ты же видишь, какая я высокая, – говорила она Нэе, – а многие парни, кто со мною учились, не подходили мне по росту и казались какими-то жалкими из-за этого. В отличие от аристократов простолюдины редко бывают рослыми, если ты это замечала, – добавила она высокомерно.

– Не так, – Нэю возмутила сословная спесь собеседницы, – Я сама выросла на простецкой окраине, и там обитали очень рослые ребята. Разные, в общем-то.

– Выходит, это мне настолько не повезло, что вокруг кишела одна мелюзга, – спесивая аристократка не сдавала своих позиций.

– Ты сама себе это внушала, – не соглашалась Нэя, – Тебе не нравилось там жить, вот ты и оправдывала себя тем, что выдумывала причины, которых не было. Люди повсюду отличаются сильным разнообразием.

– Не знаю. Я всегда хожу с гордо поднятой головой, как учила мама, расправив плечи, грудь вперёд. Нас этому, осанке, походке – учат с детства. Рост не рост, ходи прямо. Вот я и ощущаю себя как самое высокое дерево среди карликового леса. Одна моя голова и торчала среди всех, вернее надо всеми.

Нэя засмеялась над её неадекватным самоощущением. Но в этой женщине, несмотря на её несомненную притягательность и доброту, существовало много странностей.

– Что смешного? – Ола горделиво и манерно повела шеей, как птица, высматривающая нечто вокруг себя, – Я в папу. Он высок, я тоже.

Она точно невротик, решила Нэя и, скорее всего, её третировали в семье, в чём она никогда не признается.

Но выговориться ей так хотелось! – Я видела этого человека всё чаще и чаще, чего не могло быть, не стремись мы взаимно к подобным встречам. Я думала, «это» должно произойти с неизбежностью. Наше сближение. Каждую свою прогулку я тщательно подгадывала под то время и тот маршрут, который успела изучить. Я всё рассчитывала, что он однажды скажет хоть слово. А потом я опять увидела его в глухом лесу, и он сам протянул руку, помогая вылезти из зарослей. Я уже сама напомнила ему, помнит ли он тот случай, когда вывел меня из глуши? Он спросил, было ли мне страшно в лесу? «Нет»! – ответила я. Я слишком уверена, что со мною никогда и ничего не произойдёт плохого. Он тогда спросил: «Ты из Академии»? Я кивнула. «Любишь путешествовать»? – И я опять кивнула. «Я не удивлён», – сказал он, – «что ты такая храбрая. Ты женщина – воительница, не иначе, вон ты какая рослая! Здесь мало таких. Я, во всяком случае, третью такую и встречаю». Я молчала как немая. «Вторую я знал актрису одну», – пояснил он, – «а третью – тебя». «А первую»? – тут уж я обрела речь. «Первой была жена моего коллеги, но она трагически погибла». Почему жена коллеги удостоилась быть в числе первых, объяснений он не дал. Но он и вообще был не как все, потому и разговаривал часто весьма необычно. Он никогда не производил впечатления весельчака, хотя и хмурым не казался. Было в нём что-то другое. Я назвала бы это самоуглублённостью…

Как девушка чувствительная, Ола поняла, что ему тяжело жить. Она со страхом посмотрела ему в глаза. А таких глаз она не видела ни у кого. Прозрачных и сине-зелёных, блестящих и глубоких, зовущих куда-то, где она не была никогда. Мутант! Она растерянно скользила взглядом по его рельефным, будто выточенным резцом скульптура губам, мужественному подбородку, по пугающему бритому черепу, невероятно развитой фигуре, боясь упасть в эти глаза. Но не выдержала, взглянула опять и упала всё же. После этого… долго ничего не происходило, а с её стороны долгое ожидание. Чего? Она знала точно, жизнь изменилась и по-прежнему уже не будет никогда. Она незаметно, как по неведомой тропе вернулась вовсе не в тот мир, который покинула в тот день, когда заблудилась. Только она это знала, а он… тоже знал, но не сразу принял такую вот трансформацию реальности, в которую они вышли уже вместе.

В один из дней её вызвали в его апартаменты, где в стенах мерцали, искрились загадочные ниши, наполненные неведомой технической дребеденью. Человек, встреченный в глухой чащобе, ждал её там. Он полыхнул на неё полубезумными глазами, но деловито и бесстрастно предложил ей работу – стать своим секретарём. Работы-то как раз особой и не было, и он всё обещал, объяснял, что в дальнейшем ей будет открыта возможность работать в секретных лабораториях, а пока она должна проявить себя, дать ему время привыкнуть к ней, а ей к нему, к его непростому и, возможно, несносному характеру. Если она уйдёт прочь, не желая с ним соприкасаться настолько и часто, то он её поймёт. Также необходимо некоторое время, чтобы он понял её особенности и её таланты. Она спросила, какого рода таланты его интересуют? На что он ответил, что в процессе общения выявит это сам.

Поневоле Нэя сделала вывод, что два чудика нашли друг друга, но, конечно, новой подруге она такое не озвучила.

– Он сразу показался мне великодушным, не из тех, кто никогда не проявляет снисхождение к тем, кого считает слабее себя, глупее, хуже. Таков, к примеру, мой беспощадный отец… а он абсолютно не был похожим на моего беспощадного отца.

– Почему отца? – не поняла её Нэя.

– Отец был единственным до него, кого я любила больше жизни, даже видя большие изъяны его характера. Я сильно страдала, видя, как отец пренебрегает мамой, не любит её, даже ссорилась с ним, а в душе любила отца сильнее мамы. Отец очень сильный, хотя и неоднозначный. И мне нравились сильные и мужественные, но хотелось, чтобы тот, кого я выберу, был добрее, чем мой отец. И вот я такого встретила. Если же учесть моё состояние потерянности и страха в глухой части леса, неловкость за собственную растрёпанность и неспособность проявить в той ситуации женскую кокетливость, наши тайные ухищрения, ну, ты понимаешь это? Я на тот момент и в голове не держала очаровать его собою. Возможно, что первое и жалкое впечатление тоже как-то повлияло на сам стиль последующих отношений, как я думала потом. Не возникнув сразу ярко и горячо, его чувство ко мне так и мерцало где-то на грани то полного затухания, то внезапной жаркой вспышки, ставя меня в тупик. Я оказалась в полном порабощении уже своего чувства, накрывшего меня внезапно. В отличие от этого вечно колеблющегося и вечно нерешительного человека, я хотела чёткой и ясной определённости, – или вместе и у всех на виду, или… Да чего «или», если мне и самой было неясно, к чему приведёт эта самая окончательная определённость, как его, так и меня. Он же простолюдин! А я не была полной сиротой, чтобы иметь свободу бросить вызов своему сословию. Кто бы мне это позволил?

– Ты хочешь сказать, что этот человек из ЦЭССЭИ напоминал тебе отца?

– Ничуть. Он имел манеру слегка сутулить плечи, а мой отец был развёрнут во всю их ширь, подбородок кверху, взгляд свысока на всех. Возможно, не сам характер, а эта его отработанная манера держать себя так, и придавала ему вид высокомерия, поскольку в домашней обстановке отец вёл себя гораздо проще и… гораздо ужаснее, если для моей мамы, к примеру. А этот-то… не простой нисколько, непонятный всегда и всегда куда-то ускользал, исчезал без всяких объяснений. Бесконечные какие-то исследования, путешествия в зоны пустынь, и моя работа вдруг обернулась всё тем же одиночеством, где я одна восседала в его приёмном холле как витринный манекен, и сослуживцы на досуге приходили поглазеть на мою роскошную фактуру, иную, чем обладали все прочие женщины и девушки вокруг меня!

Ола опять горделиво повела шеей, оглядываясь вокруг, как бы ища подтверждения своим словам. Но вокруг же, в саду Нэи, никого не было, кроме них, да ребёнка, мелькающего в зарослях.

– Твой приёмный ребёнок – мутант, – сказала Ола, всякий раз забывая, что говорила об этом и в прошлые разы. Она не вкладывала в это определение никакого негативного значения, а только бесстрастно сообщала Нэе о том, что светловолосая и светлоглазая девочка – мутант. А это может стать либо причиной её сказочного везения, когда её заметит состоятельный любитель экзотики, либо наоборот, – поводом для отбраковки.

Нэя всякий же раз молчала, дабы не углубляться в обсуждения странности появления девочки в своём доме. Один раз она уже сказала, что девочку нашёл на окраине континента муж Рег-Мон. Решил удочерить. Сколько можно возвращаться к этой теме?

Деликатно выждав и не дождавшись откровений по поводу ребёнка, Ола продолжила, – А я не только изысканно одета, а высокая, ладная собою. Ты же понимаешь, насколько я не похожа на то безвкусное простонародье, что снуют вокруг? Тот мир, где я жила до переезда в ЦЭССЭИ отличался блестящей воспитанностью, соблюдением личных границ одновременным с дружелюбием. Мы же всё знали друг о друге с самого детства. А мир простолюдинов, открытый всем ветрам навстречу и лишённый всякого особого этикета, продуваемый отовсюду, свободный по первому впечатлению, битком набит людьми закрытыми, наглухо запечатанными один от другого. Во всяком случае, для меня это так! Меня не приняли в свою среду даже студенты, даже они держали непонятную дистанцию, выжидали, что я смогу предпринять сама для её преодоления, а я не могла этого сделать, ощущая их неприязненность, настороженность. Как будто я одна повинна в том, что наша жизнь не устроена идеально, что это я устроила её таковой. Короче, я уже мысленно собирала вещи, приняв почти окончательное решение уехать оттуда навсегда. Погружение в чужеродную обстановку, как и предупреждал меня отец, оказалось чреватым утратой психического равновесия. Меня стала покидать жизнерадостность, всё чаще возникала апатия к учёбе. И вот та роковая прогулка, где я заблудилась, вовсе не вывела меня из леса, а увела в ещё более сумрачную безвыходную путаницу моей судьбы, но тогда я ничего не поняла. Однажды к нему пришёл один его коллега. Я как-то не старалась особо разглядывать посторонних мужчин, но он показался мне сильно похожим на Ар-Сена, так что я решила, что они родственники. «Ты стал заядлый коллекционер, как и я», – сказал пришедший Ар-Сену, – «правда, тематика увлечений у нас разная, но я тоже всю свою лабораторию и даже жилой отсек, не только и рабочее место, завалил каменными местными скрижалями. Как думаешь, отчего проявилось именно тут такое странное стремление к собирательству? Утром встану и брожу, как в молельне какой, не могу надышаться и нарадоваться своей свалке. А ты? Испытываешь счастье от общения со своими каменными душами? Ведь душа есть у всего, если принять на веру одухотворённость каждого атома Мироздания. Особенно, если рядом нет души живой и тебе отвечающей ответным счастьем. Но у тебя, я смотрю, в этом смысле полный порядок – в смысле ответного счастья». И тут он посмотрел мне в глаза. Настолько пристально и долго, словно я что-то похитила у него, а он великодушно меня простил и только жалеет за убогую мою голову. Я гордо и даже презрительно отвернулась от него и пошла заваривать им кофе, как попросил меня Ар-Сен. А тот незнакомец без слов мне сказал о полной обречённости того, к чему я стремилась. Что толку было пугать меня своей проницательностью, если я в душе это понимала».

Довольно продолжительное время тот гость Ар-Сена уже не встречался Оле в ЦЭССЭИ, ни вдали, ни вблизи. Нигде. Только ей было это всё равно. Он исчез не только из холла Ар-Сена, но из её памяти тоже. Отныне главной потребностью Олы было одно, – глядеть ещё и ещё, всегда, в нездешние глаза своего избранника. Откуда он был? Его непонятный акцент? Это была государственная тайна. Ола не была глупа, как думал сам Ар-Сен, считая её маленькой и ограниченной в силу отсутствия возрастного опыта. Только она понимала несколько больше, чем ему думалось. Разоблачение их связи могло привести к тому, что её забрали бы родители, а самого Ар-Сена вполне могли убить подчинённые отца – агенты из Департамента Безопасности. Опасность вовсе не была мнимой, выйди информация об их сближении за пределы «Зеркального Лабиринта».

Нэя, ощущая её страдание, как своё, вглядывалась в лицо Олы, стараясь припомнить её в то время, когда она жила в ЦЭССЭИ. Но она никогда не видела там Олу. Ни разу.

– Я устроила скандал тому сослуживцу Ар-Сена, когда он пришёл к нему повторно. Поскольку он позволял себе обращаться со мною неуважительно, во всём обвиняя меня, говоря, что из-за меня ЦЭССЭИ наводнили тайные ищейки Департамента Безопасности, и что было полной блажью с моей стороны приехать в такое место, где аристократам делать нечего. А уж какая я старательная ученица, он узнал в Академии, где я не появляюсь вот уже несколько месяцев. И в рабочем коллективе я ничем не отличаюсь от пустого места. Чего тогда мне тут надобно? Может организовать немедленное отбытие туда, где и обитают родственные мне души -«сложнолюдины». Именно так он выразился. Я тоже с ним не церемонилась. Я на него накричала. Ар-Сен мне сказал: «Иди к себе. Завтра вечером возвращайся, и всё решим». Зачем, зачем я пришла тогда? За стенами нас ждал странный человек со свирепым застылым лицом, широкий, как плита, и увёз меня. Сказал, что я отдана ему, а он продавец женщин. Я же была средством платежа за определённые услуги между ним и тем, кто меня и привёл. Меня можно продать и в «дом любви», но у него есть на меня другие виды.

Поскольку Ола была чистым и свежим «товаром», её продали на временное пользование одному из клиентов этого «дома» позора, а не любви. От ещё нестарого владельца небольшой мануфактуры сбежала жена с более удачливым конкурентом и более молодым любовником, чем был муж, и брошенный муж горевал в тихом лесном посёлке. Олу привезли сюда. Он был поражён её образованностью, тонкими манерами, скромностью, всем. Они подружились и остались вместе. И сейчас она его законная жена.

– Мы совершили обряд в Храме Надмирного Света, где зажгли зелёный огонь в семейном алтаре. После этого Надмирный Свет дал нам красивого невероятного сына и счастье.

Их дом в посёлке и сам был под стать местному Храму, с башенками, зелёной крышей, усыпанной блестящими вставками полированных зелёных стекол, причудливыми зелёными окнами, отражающими закаты и восходы Ихэ-Олы. Где Храм, где жилой дом? Из ровного уютного донышка их блюдечка дом мужа Олы и Храм Надмирного Света соперничали друг с другом своими заметными издали, возвышенными кровлями переливчатого зелёного цвета. Но уж таким был её муж, любитель экзотики во всём. Окрестные жители возмущались возвышенным стилем его дома, сравнявшим их Храм и его жилище. Раз настолько богат, пусть перебирается в зоны для богачей. Но муж Олы туда не хотел. Богачом он был здесь. А там сразу стал бы серостью. Ола полюбила его за всё. И за любовь к ней и за его стремление быть не как все. Ей нравились те, кто не как все.

– А того уже не любишь? – осторожно спросила Нэя, так и не понявшая, видела или нет её Ола в ЦЭССЭИ до того ужасного вечера, когда была сдана на руки Чапосу. А то, что это был Чапос, Нэя не сомневалась.

– Я его простила, не вспоминаю никогда. Может, я и не любила его. Прилипла от одиночества и своих книжных грёз. Что, собственно, я и помню? Зачем он так поступил? За что? За то, что я полюбила его?

Муж Олы не уставал приносить дары жрецу в Храм Надмирного Света в благодарность за дарованное ему семейное счастье, чем был весьма доволен жрец, один из всех не обижающийся на то, что дом щедрого дарителя соперничает с его Храмом Света.

– Он тебе снится?

– Пусть охраняет меня Надмирный Свет от подобных снов.

– Говоришь же, что простила.

– Если бы не простила, мучилась бы до сих пор, а так выкинула из себя и смотрю на это, как на то, что происходило с кем-то, а не со мной. Вспоминаю иногда как грустное кино, ничего уже не значащее для моей жизни. Но не будь этого кино, не было бы моего счастья – моего сына. Моего Сирта. Я дала ему бытие, а он спас меня из чёрной трясины. Как я боялась всегда, боюсь и теперь, утонуть. Но пришлось испытать такое дважды. И если в детстве это было игрой, то потом… Это едва не лишило меня жизни. Сирт спас меня. Ты понимаешь? А няня моя никогда не верила в высшую правду, в Надмирный Свет, но верила в существование смерти. Но смерти нет. Если она есть для внешнего наблюдателя, живого заметь, то, как она может существовать для того, для кого нет сущего? Она, няня, ругала меня за то, что я дала своему мальчику имя её погибшего брата. Она не понимает, что я возвратила ему жизнь. Она в моём детстве плакала, что её брат не узнал в жизни ничего, не был напитан светом этой Вселенной, но я думаю, что Надмирный Свет дал ему повторный шанс, как и всегда Он это делает ради детей. Они рождаются повторно. Потому что для того, чтобы нам жить в его высших мирах, нам необходимо пройти тут трудную, мимолётно радостную, длительно тяжкую, но очень необходимую для нашего духовного созревания школу. Когда я думаю о том, какие муки терпят живущие всюду люди – от болезней, от уродств, бедности, старости, от чьих-то зверств и просто от различных биологических и безмозглых паразитарных форм, от микробов, мои собственные переживания удручают своим ничтожеством. Тогда я прошу Надмирный Свет простить мне мою ограниченность, и Он прощает, раз это понимание во мне есть. Многие просят себе ума, богатства, восхождения в карьере, когда молятся, или наедине с собою мечтают об этом, а я всегда прошу только доброты. И себе и другим. Это то, чего всегда не хватает.

– Ты как моя бабушка, она тоже считала это качество главным в человеке. Она считала, что духовность это и есть доброта.

– Твоя бабушка была подлинная аристократка, если она так думала.

Она деликатно спрашивала у Нэи, – Ты молодая, красивая. Мой муж говорит, что помнит тебя по тем временам, когда он был беден и жил в том же доме, что и твоя семья. Ты не похожа на большинство. Ты ведь была актрисой?

– Надмирный Свет отвёл меня от такой вот, редко счастливой для женщины, участи. Краткий миг блеска и роскоши, и нищее долгое старение в забвении, если не удастся скопить благосостояние. Но редко кому это удается, как и найти того, кто приведёт актрису в Храм Надмирного Света и подарит ей счастье материнства. Поэтому что актриса, что жрица любви – по сути, одно и то же.

– Ты горюешь от одиночества? Без своего мужа? Он был несколько проблемным. Актёр, потом художник.

– Да. Тоскую. И не был он проблемным. А был добрым, отзывчивым человеком.

Ола не знала, что Нэя пребывала в положении как бы и двоемужницы. И печаль её терзала такая же же удвоенная, и по погибшему, и по живому, – по Реги и по Рудольфу. Останься Реги в живых, возможно, Нэя полюбила бы его, отринув память о Руде… Отвезла бы свои чувства в то загадочное болото и бросила их в чёрную трясину, чтобы навеки сомкнулось вязкое окно в невозвратную глубину.

Как же возможно, что тихий землянин Арсений, о чём Нэя в отличие от Олы знала, выкинул надоевшую девушку в трясину позора, откуда ей чудом удалось выбраться? Нэя не могла поверить в такое. Но лгать Ола не умела. Её воспитали в презрении ко лжи.

– Твои родители, если бы знали, как всё вышло, не должны были отвергать тебя.

– Не имеет значения, как всё вышло. Я же сама устроила своё падение. В нашем обществе, где я выросла, такого не прощают. Отец не настолько был и жесток, но он не мог встать на пути закона, который работает на всех уровнях общества. А мама втайне от братьев поддерживает меня. Да я рада, что так вышло.

С невероятным напором, будто под давлением, сыпались откровения Олы. Сколько времени они давили её изнутри, и вот появилась Нэя, и она открыла свою внутреннюю заслонку. Не фильм она пересказывала, не историю, давно ей не больную и чужую. И Нэя была вынуждена всё это принимать в себя. Ола же, высыпав, будто ребёнок свои сокровища из игрушечного ящика, сидела и перебирала их с горящими глазами, думая вначале всё выбросить, но перебирая, не желала расставаться уже ни с чем. Была ли она, действительно, счастлива сейчас с новым мужем, как говорила? И не себе ли она приобретала редкие, экзотические, фиолетовые плоды с наркотическим воздействием? Для того, чтобы ощутить желание к тому, кто был спасителем, но не стал возлюбленным? Можно ли понять женщину, если сама женщина себя не понимает? Нэя вспоминала свою жизнь в цветочных плантациях. Иногда она чувствовала себя счастливой там, а иногда несчастной. Но если бы у неё были дети, как у Олы есть её сын, и отец сына рядом, то не возникло бы никогда стремления покинуть красочные ландшафты Архипелага.

Тон-Ат не сумел дать ей ребенка, а Реги-Мон не успел. И не нашлось такого, кто смог бы направить её чувства на путь всеохватного материнства.

– Твой ребёнок… – Нэя боялась произнести имя Арсения вслух, как будто произнесённое, оно сразу выдаст саму причастность Нэи к тайнам землян на Паралее.

– Нет! Не мог он родиться от него! Нет…

Нэя стала шить ей одежду, и Ола в благодарность приносила ей ткани, вырабатываемые на фабрике её мужа. Они испытывали доверие друг к другу, благодарность судьбе, что встретились и стали дружны. И в жизни Олы и в жизни Нэи появилось разнообразие и близкая душа. Насколько близкая? Настолько, насколько это было им удобно, а обладая душевным тактом, они не лезли за ту черту, которую каждая прочертила в себе, – черту, запретную для посягательства.