– Чего ж и страшного может быть в справедливом воздаянии? Разве жалко зловредного сектанта, уж если и свои его не пожалели? Разве жалко тех же хупов, если знать, сколько людей они истерзали почище самих сектантов?

– Может, именно те несчастные никого и не терзали. А эти культы какому-то чёрному владыке – выдумки для простонародья, поддерживаемые вашими управителями. Чтобы народ боялся неких запредельных злодеев и любил их, управителей-защитников.

– Может, и выдумки. Я тоже не видела никаких чёрных алтарей. Однако, я была на грани погибели. В юности я была яркая смелая девушка, хотя и хранила свою чистоту для будущего избранника в неприкосновенности. Да только отнял её вовсе не тот, для кого я стала бы, возможно, настоящей находкой. В Школе Искусств все парни были в меня влюблены. А Нэю особо-то и не замечали, если честно. Она застенчивая была, тихая. Бабушка держала её на коротком поводке, а Нэя бабушку очень боялась. Я же никого не боялась, вот и вышло так, что находкой я стала сначала для сектанта, а потом и для бандита с большой дороги. А уж с ними-то я такую школу жизни прошла, что никого уже не боюсь. Отбоялась навсегда. Никому и никогда ни о чём не рассказывала. Только вам. Потому что знаю, как вам оно ни к чему. Вы завтра всё и забудете. Чапос не настолько плохой, как о нём болтают. Хотя нет, он ужасный. Я всего лишь хотела сказать, что он умеет иногда проявлять и справедливость, и смелость, и даже доброту. Я полюбила его как своего спасителя, как человека, который открыл мне то, что было закрыто для прочих – он глубокий и страдающий человек, способный на человеческие чувства. А я согласилась его полюбить только после зажигания зелёного огня на семейном алтаре. Я досталась ему небезупречной, побитой, а он пожалел меня всё равно. Я была тогда настолько красива, если бы вы меня видели в то время, вы бы согласились, что я не лгу.

Тут Рудольф ухмыльнулся, вспомнив её в «доме лакомок», где она со своими розоватыми кудельками была забавной очаровашкой больше, чем красивой. Таковой она и осталась. Не став за эти годы ни хуже, ни лучше. Безмятежное маловыразительное лицо являло внешнему наблюдателю женщину, которая никогда не испытывала ни малейших потрясений, ни подлинных чувств, ни глубоких раздумий. И это был очевидный обман для постороннего взгляда, поскольку людей таковых не бывает, если только они совсем уж полные идиоты. Может, и чувства её были примитивны, и раздумья темны и сумбурны, но жизнь эту праздничную куклу праздниками не баловала, как и всех прочих.

– Следы от той жуткой истории прошли быстро, хотя глубинная отдача приходит до сих пор. Плохо помню подробности. Когда я убежала от главаря секты в страшные непролазные джунгли, то упала, куда-то скатилась и сильно ушиблась спиной…

…Он угрожал утопить меня в болоте за то, что Ал-Физ однажды пригласил меня на роскошный ужин в закрытый клуб… Я пошла из любопытства. Я же нигде не была… я была бедна, я была почти сирота. Мать незаконно отловили хупы и продали на рабскую плантацию…

Рудольф смотрел на неё как на безумную. – Так ты и Ал-Физа знала?

– Знала. Но очень короткое время. Ал-Физ очень умён, очень богат. Он один из представителей высокой власти и недостижим лишь бы для кого. Знакомство произошло до того, как сектант похитил меня. Я всё рассказала Ал-Физу про сектанта, про его угрозы, и он сказал, что душа моя не могла оскверниться даже после насилия. И он был прав. Я как была, так и осталась девочкой по своему восприятию тех событий. Если честно, я даже не очень понимала, чему он меня и подвергал… Ал-Физ после ужина и разговоров дал мне много денег, сказал, что на приданое. А потом приказал своему телохранителю отвезти меня домой. Больше я его и не видела. Зря Ифиса на меня негодовала. А кто-то успел уже донести тому сектанту, что я и Ал-Физ…

…Нет! Не было ничего, кроме ужина и разговоров. – Эля опять мучительно задумалась. Она никак не могла привести свои наличные воспоминания в соответствие со своими же россказнями. – Я плохо помню те события. Они путаются во мне. Чапос так и сказал, что сильный стресс отключил многие фрагменты той болезненной памяти. Но я отлично помню, что было правдой, а что сном. Иногда человек помнит и прошлые сны, но всегда различает, где был реалистичный, но сон, а где кажущаяся выдумкой, но жизнь.

– Я не считаю, что ты лжёшь. Можешь продолжать.

– Когда впоследствии я рожала своих сыновей-близнецов, только чудо сохранило мою жизнь после той травмы. Теперь мне нельзя рожать детей. Зато любить мужчин никто запретить не может. Правда, надо признаться, спустя время Чапос стал ревновать меня к тому, что я вошла в период своего женского максимума, стала привлекать внимание мужчин. Он тоже вдруг припомнил мне Ал-Физа. Меня все и всегда попрекали Ал-Физом. И никто не верил в то, что Ал-Физ вовсе не такой уж и распутный. Иногда он просто любит пообщаться с девушками за ужином, чем-нибудь одарить и всё.

– Короче, прекрасный человек, – вставил Рудольф. – Душевный, разговорчивый, бескорыстный и щедрый.

– Не знаю, чем он тебе лично насолил, я запомнила его именно таким. И вряд ли забуду. Поскольку все прочие в моей жизни уж никак ему не соответствовали по своему уровню развития.

– Даже Чапос?

– Наша идиллия была слишком скоро стремительной. После рождения детей он запер меня в своей усадьбе, а потом и вовсе использовал как рабу наряду с прочими наёмными бабами. Никуда уже не возил, не наряжал. А потом сам же и разлюбил, видя меня всегда в рабочей и некрасивой одежде, с лицом, на котором кожа шелушилась от зноя и ветра, с руками, почерневшими от грубой работы. Такими ручками уже не поласкаешь избалованного продавца женской красоты, и никого уже не прельстишь пятнистым лицом. Я сбежала к родителям, а Чапос ничуть тому не огорчился. Мать и отец не обрадовались, понятно. Потребовали оплаты жилья, которое мне предоставили, оплаты содержания детей на их территории, иначе грозили отдать моих мальчиков в Департамент детства для усыновления обеспеченным людям. Я выходила из дома в поисках работы, скрываясь под толстым слоем грима, я не хотела жить, но это было необходимо ради сыновей. Чапос начисто забыл о детях, как и обо мне. Одна знакомая нашла мне, не скажу, что престижную, но вполне хлебную работу… да и платьица мне щедрая Азира отдала в таком количестве, что и мамаше моей досталось на выход. А мамаша моя, она с любой молодой дистанцию в забеге за нескупым гулякой выигрывала… А! Вот этого вам знать не надо. И кто меня тянет за мой неумеренный язык? Только Нэя и спасла меня, подарив мне лечебный крем из вытяжки волшебных растений, они росли на плантациях её мужа. Моя кожа вернула себе белизну и мягкость. Чапос, когда увидел после в столице, сам пошёл пятнами от злобы, что столь поспешно списал меня в утиль. Нэя спасла не только мою красоту, но и из бедности меня вытащила, взяла работать сюда. Я, если бы ей было надо, убила бы любого, на кого она мне указала бы. Я стирала её бельё, убиралась в её жилье, подавала по утрам ей завтрак, ухаживала за её бесподобными ступнями, делала массаж спины, когда она уставала от работы. Я целовала её одежду, когда она этого не видела. Она была и осталась моей единственной любовью после того, как я разлюбила Чапоса. Только любовью чистой и небесной. А неблагодарная Азира, выучившаяся неподражаемому искусству танца в закрытой школе только благодаря доброте бабушки Нэи, не сказала о ней ни одного благодарного слова. Азира была, кстати, любимицей и у вашей жены. Гелия тоже всегда принимала в ней участие, только напрасно были её заботы и старания, Азира стремительно шла к самому дну. Муж Нэи пытался лечить Азиру, но ущербную душу не вылечишь. Она, едва пришла в себя, выйдя из своих безумных миров, стала тем же, кем и была. Тварью падшей…

– А ты-то кто? – У Рудольфа кривились губы. Пришло, наконец, окончательное понимание того, чей ребёнок жил у Нэи теперь. Откровения же Эли он прослушал как бездарную неуместную выдумку, проверить которую было невозможно, да и к чему? Если выдумкой это не было, а было повсеместной мрачной и закулисной реальностью милой раскрашенной декорации, изображающей страну Паралея.

– Я? У меня всё же муж…

– Его убили в столице. Знаешь об этом?

– Нет… – она остолбенела, а потом, покачнувшись, села на прежнее место.

– Чего в лице изменилась? Продолжаешь любить?

– Неважно, – Эля глупо улыбалась, но радостной улыбку назвать было нельзя. Неадекватной, пожалуй. Новость сразила её. Она прижала руку к губам, сжимая их, чувствуя нелепость улыбки и не понимая, радоваться ей или рыдать. Если радоваться, то чему? А рыдать, то из-за чего? Чужой и враждебный бывший муж, с исчезновением которого из мира навсегда исчезла и её собственная, прошлая и совместная с ним жизнь, в которой он любил её и подарил ей пригожих детей, – даром, что сам был мало похож на эталон мужской красоты. – За что? Или те сектанты как-то его вычислили и отомстили? Спустя столько лет… А иначе – за что?

– За что его можно было любить? Можешь объяснить?

– А за что тебя любит Нэя? Можешь объяснить? Хотя, да, ты красавец, влиятельный аристократ, должно быть. Но не думаю, что мужчин любят за внешнюю красоту или богатство. Красота привлекает, богатство питает, но любовь порождает что-то другое.

– Твой муж был не только наёмный убийца, а также убийца уже по личному произволу. Он был закоренелый, задеревенелый, законченный злодей! И если ты не видишь разницы между ним и мною, не чувствуешь её, как была бы должна своей тонкой женской сутью, то ты такая же бесчувственная древесина, бревно, лишь по недоразумению имеющее женскую форму.

– А если вспомнить, каким был наш совместный с Чапосом ритуал зажигания зелёного огня в драгоценной чаше «Матери Воды», – тут Эля покачала непутёвой головой, словно отгоняя нахлынувшие видения. Она оставила без внимания сравнение себя с древесиной. – Кто-то из приглашённых или пришедших незвано незаметно подбросил в чашу непонятное вещество. Произошла бурная реакция вроде взрыва. Пламя дало выброс почти до самого потолка-купола. У жреца Надмирного Света загорелась одежда, у Чапоса вспыхнули волосы, одежда тоже затлела. Я упала от ужаса на пол. Опять стукнулась повреждённой спиной. Зато спаслась от возможных ожогов. Все засуетились, забегали. Служители залили водой жреца и Чапоса. Обо мне забыли и чуть меня не затоптали. Продолжать ритуал не было смысла. Стали меня поднимать, я закричала от боли в спине. Ифиса, она была в числе гостей, сказала, – «Жених обгорелый, невеста увечная». А всем стало весело, поскольку после мимолётного страха все смеялись, радуясь, что легко отделались. Отправились пировать. Пили, жрали. Я сидела, никому не интересная, спина ныла, душа плакала. Потом уж Чапос отвёз меня в какой-то, заранее снятый на пару ночей, дом. Навалился как чудовищное бревно, с запахом палёных волос и горелой одежды. Он же так и не переоделся, не мог же он голым пировать? Вот и прокоптился весь. А в пирах смысл его жизни. Я опять стала кричать. От боли в спине, от того, что задыхалась. Он стал бить меня по лицу, приводить к покорности. Зато решил к собственной радости, что я невинная девушка, раз так сопротивляюсь. Я до сих пор не знаю, кто отец моих сыновей-близнецов. Колдун чёрного братства или Чапос. Мрачная загадка осталась неразрешённой. Подумали вот, кому нужны твои низкие загадки. Да ведь Чапос так и не признаёт моих близнецов за своих родных. Вместе жили, он их не отличал от неодушевлённых предметов вокруг. Отпихнёт только, если на пути попадались, как мелкую домашнюю живность какую. Слова не то, что отцовского и ласкового, а человеческого не сказал. Теперь не платит мне ничего, забыл о них начисто. Умрут они, ему всё равно. Мало ли умирает чужих детей. Вот так из пылинок дней, из тяжёлых камней лет, из больших горестей и мизерной радости, из повседневной нелепости прессуется монолит человеческой судьбы. Для кого-то она потом становится поводом для осуждения или насмешки. А я, как умела, утрамбовывала свою тропинку через неудобья, кочки и ямы, через колючие ветра. Поэтому для меня моя жизнь – повод для самоуважения. Я достойна и счастья и благополучия. Иду с открытым лицом, грудью вперёд, а не свернулась безликим клубком как иные, лишь бы меня никто не трогал, не замечал. Это аристократок с рождения напитывают драгоценностями, нарядами, вкусностями и утончёнными словечками. Я всякую насущную мелочь выкапываю из каменного грунта ногтями, зубами, усилиями адскими. Да, грязная, как вы вот считаете или Ифиса какая-нибудь, забывшая о собственных унижениях и позоре. Мне, кроме Нэи, бескорыстно никто и никогда не помогал. Я тоже служила ей не за одну лишь плату. Вам скучно?

– Нет. Скучно бывает читать устарелые философские трактаты, как и общаться с глупым или фальшивым человеком.

– Я умная?

– Искренняя.

Она не уходила. Чего ждала? Какой награды? – Иди уж! – сказал он, устав от неё, заваленный сведениями из её «короба», – Тебя никто не тронет здесь.

Он открыл панель входа, и она ушла, оставив тут свой информационный «короб», если уместно было оставленный ею хлам, которым она его засыпала, считать полезной информацией. В мешанине сведений были и важные.

Где-то во мраке, за стенами ЦЭССЭИ, в своём новом доме, о котором она давно мечтала, металась в своих болезненных снах Нэя. Мечты имеют такую особенность – сбываются тогда, когда человек отчего-то утрачивает способность им радоваться. Как тряпичную куклу её зашивали после тяжёлых родов, ничего ей не давших. Чьи-то безразличные, привыкшие к халтурной работе руки едва её не угробили. И он содрогался, представляя себе всё её нежное существо, любимые губы и трогательные зубки во время её частого и весёлого смеха в минуты счастливого переживания их любовного соединения. И всё это она утратила, и красоту, и счастье, и ребёнка. Из-за него. И он сам всё утратил. Из-за себя. И он представлял похудевшее, изменившееся лицо, склоняющееся над примитивной машинкой для шитья и то, как она чертит свои грёзы – фантазии и верит, что они опять оденут её в утраченные райские перышки, дадут несбыточный полёт. И жалость закручивала внутри всё штопором до реальной физической боли. Даже свою дочь он так не жалел, хотя в отличие от дочери Нэя была жива. Но, может быть, было бы лучше ей умереть, как происходит со многими в их убогих больницах.

– Нет! – сказал он вслух, – стоп!

Что значит лучше? А её приемная дочь, ещё одно его греховное порождение? Что стало бы с ней, не будь Нэи? Нэю можно вылечить, восстановить, вернуть ей утраченное физическое и душевное равновесие. Но как возможно увидеть её в ужасных балахонах здешней бедноты, в повязке на полуседых волосах, которые она перестала таить под краской, посмотреть в полубезумные глаза. Сможет ли он это вынести, и она сможет вынести его внезапный визит?

И Рудольф понимал в отличие от Эли, зачем она шила себе наряды. Не была она полубезумной. Она таким вот образом исцеляла себя, воплощая в своих стежках свои фантазии. Она ими оживляла свою лишь временно померкшую красоту, сшивала не кусочки тканей, а обрывки души. Её волшебство способно было отменить, хотя и железные, но ржавые закономерности этого мира. Она была эмиссаром другого континуума, не здешнего. Она была даром, который не может отнять ни Хагор, ни так и не разгаданный Паук, ни весь Трол.

Надо было идти спать. Сна не было. Он вышел в лесопарк. На крыше «ЗОНТа» мерцала под тёмным небом их пирамида любви, самая крайняя, угловая по расположению. Он представил себе пыль, скопившуюся там. Пустоту их постели, угасшую сферу на кристаллическом столе. Остро захотелось туда подняться, и столь же ощутимо поднялось в нём то, о чём он в последнее время и не заботился. Удовлетворять себя стало некем, и не хотелось после Нэи никого. А талантливая в низком ремесле шлюха Эля, по успевшей оформится в ней привычке, раздразнила его своими уловками и излучениями, направленными на возбуждение низа. Все её изгибы, голые руки, то, как она сидела, целясь в него напрягшимся под платьем бюстом, всё говорило о том, что она принесла себя ему как плату за покровительство. Это ощущалось сразу, но разговор о Нэе сбил её напор и отвлёк его. А возбуждение, вызванное больше не ею, а долгим уже воздержанием и одиночеством, никуда не исчезло. Хотя конкретно Эля нужна ему не была. Он не хотел признаться себе в том, что именно Эля раздразнила его, заполнила собою все его наличные мысли. Смутила, потащила в свой тёмный поток петляющего сознания. Поэтому он и держал её у себя столько времени.

Из жизни насекомых. Укус хищной бабочки

Он пришёл к кристаллу. Не освещаемый изнутри, он казался такой же бессмыслицей, как те сооружения причудливой конфигурации, что рассматривал он в парке Творческого Центра. Только был сей шедевр неведомого творца огромного размера. Так что это была большая бессмыслица. Тоска усиливалась. Он думал об Эле, считая, что она затащила вместе с грязью своих откровений злую тоску в его душу. За её неудержимой болтливостью, которую он сам же и провоцировал, таился подтекст. Она приходила не просто так поболтать. Не нуждалась она ни в какой защите. Ей нужен был он сам. Она принесла себя, уверенная, что он не откажется поиграть её пищалкой.

Ночь улеглась на небе – крыше Паралеи, как бархатная чёрная кошка, один глаз её был оранжево-жёлтый, а второй в голубизну. Вскоре она прикрыла свой второй глаз наполовину, – второй спутник заваливался за лес, чтобы вскоре исчезнуть здесь и воссиять где-то в пустынях.

Здание – кристалл заключало в себе необитаемую темноту, в глубине стен плавали сиреневые сгустки, – отражение от редких фонарей, расположенных поблизости. Заросшие разнотравьем, смешанным с остатками цветников, террасы казались лесным холмом. Буйно растущая растительность без прополки оплела все три уровня террас и выползала по-хозяйски и захватнически на лестницу. Рудольф поднялся на верхнюю террасу и без всякого удивления столкнулся с Элей, бродившей по периметру здания-многоугольника. Она также сильно тосковала о прошлом житье, внезапно оборвавшемся с исчезновением Нэи. Эля мало испугалась, столкнувшись в густых зарослях с человеком, не узнав его сразу. Поскольку невольно произнесла, – Кто вы? – и протянула руки как слепец для исследования. Цветущие круглогодично заросли уже никто не подстригал, и они пёрли как фантастические захватчики чужой территории. Вспомнился тот далёкий уже случай, когда некто насиловал Элю во мраке ночи. Не исключено, что именно того она и хотела, бродила, искала. Существует же особая порода людей-зверей. Не все из них обязательно кровожадные хищники. Иные просто любители побегать-понюхать ночные тропы, покувыркаться в чистом поле, когда их вторая животная сущность освобождается от гнёта дневного рассудка. Не обязательно все они нападают, некоторые просто пугают, наслаждаются, кружась в тёмном вихре обнажившихся инстинктов, а то и прячутся в глухие заросли от любого запоздалого путника. Никто и никогда не занимался серьёзно их наличной статистикой. Много их? Мало? Даже на Земле не всегда возможно установить такой вот подсчёт достоверно, что уж говорить о Паралее. Вот и Эля вышла в поисках своей второй половины, равнозначной тому блудливому неугомонному зверьку, что в ней проживал, таился за ленивой поволокой её глаз при дневном свете.

– Что такое я наговорила вам только что? – спросила она. – Я прикоснулась к чему-то такому, что внушает мне ужас. Когда-то мой врач убедил меня не совать туда свой нос даже в часы крайнего безделья. Только у меня и минуты такого безделья никогда не было. Я всегда работаю, мне даже на сон не хватает времени. Когда уж тут предаваться мечтам или думам всяким, если они не имеют отношения к делам насущным. К сожалению, есть тайны, которые нельзя вскрывать, даже если они хранятся в собственной памяти. Не уверена, что говорила вам правду. Я этой правды совсем не помню, если уж говорить начистоту.

– Не оправдывайся. Рассказала и ладно. Если потребность возникла.

– Вы точно не считаете меня ненормальной?

– А тебе оно важно?

– Отчего-то да.

– Ты была когда-то заражена болотной лихорадкой. Не знаю, кто и чем тебя лечил, но в процессе такого вот лечения у тебя были повреждены определённые структуры мозга. Для обычной жизни не фатально, а всё прочее – ты не важный государственный деятель, чтобы из-за твоей неадекватности страдали люди. Единственное, что могу посоветовать, не перенапрягай свои силы и спи вволю.

– Откуда вы это узнали? – она попятилась от него в непонятном страхе.

– Да ничего загадочного нет. У тебя же брали кровь для исследования, как и всем, кто тут живёт. На наличие инфекций и прочих патологий. Ты забыла об этом?

– Почему же никто ничего мне не сказал?

– А зачем? Если на данный момент ты в той норме, какая и необходима тебе для твоей повседневной деятельности. Ты же была пролечена каким-то загадочным целителем. Конечно, лекарство было небезопасным, но ведь тебя вылечили. Чего теперь-то бояться? Можно только позавидовать твоей природной крепости. Конечно, могла бы и ещё крепче быть, но уж что есть, то есть.

Она вздохнула, – Я вдруг подумала, не Чапос ли рассказал вам о моей прошлой болезни…

– Чапос? Мы не были с ним задушевными приятелями. Да и с чего бы он стал рассказывать мне историю твоих прошлых болезней? Хочешь, войдём туда? – спросил у неё Рудольф.

– Всё же закрыто. Как? Ключ у Администрации. – Эля пошатнулась, не то от волнения, не то оступилась. Он поддержал её.

– Может, пойдём к вам? – предложила она, млея от его прикосновения.

– Ко мне? Зачем? Я хочу сюда.

– Я туда не пойду! Вы идите, если вам необходимо, – она стала отступать в гущу зарослей. – Там в зарослях есть уютная беседка под открытым небом. Кажется, там и мебель садовая осталась. Можем там посидеть.

– Зачем мне там сидеть? – опять спросил он и потянул её за руку к дверям, ведущим в здание.

– Не пойду я туда! Чего там делать?

– А в беседке чего ты собралась делать?

– Я туда боюсь заходить!

Он вдруг подумал, а почему собственно? Чего она боится? И догадался внезапно. Она также не упустила свой шанс, утащив то, что сумела. Одни тащили оборудование и прочую технику, она тряпки и то, что полегче. Короче, утащили всё до последней нитки. Она боится возможного спроса за похищенное. Он же был во всеобщем мнении мужем Нэи, пусть и предосудительным, не одобренным жрецом из Храма Надмирного Света. В нём возник повторный приступ омерзения, даже не к Эле персонально, а вообще к всеобщему здешнему и мутному жизненному потоку, к его испарениям. Он и сам ими пропитался за два десятилетия существования тут. Навалилась внезапная усталость, не физическая, а вызванная упадком эмоциональным. И всё равно хотелось войти туда, в бывший дом творчества Нэи, всегда такой душистый и забавно-милый. Прийти к ней и лечь в её постель. Только не было там ни постели, ни самой Нэи. Мусор, разорение и пыльная пустота.

Рудольф прикоснулся браслетом к панели в стене, и панель отъехала, изумив Эли. Внутри не было темно. Пройдя в зал под прозрачной крышей, Рудольф со знанием дела включил слабое боковое освещение. Печальная картина опустошения, как он и предвидел, пыль вокруг, заставили Элю болезненно сжаться. Рудольф наблюдал за ней с любопытством. Сложная смесь чувств проступила сквозь фальшивый румянец на её лице. Она зримо страдала. Он не ожидал в ней подобных переживаний, считая её недоразвитой. Почему в нём возникло такое к ней предубеждение, он и сам не знал. Но оно только усилилось после того, как она без особой выразительной эмоции монотонно бубнила о своих прошлых злоключениях. Никто её за язык не тянул, могла бы и молчать, как молчала все годы. Чего она хотела? Только разжалобить, вызвать сочувствие, только остаться здесь? А может, то была инсценировка некой заготовки, одного из тех сценариев, коими была набита её голова недоучившейся актрисы. По рассказам Нэи Элю едва не силком притащили в Храм Надмирного Света. Впоследствии Чапос сумел покорить её сердце, лишь по счастливой случайности не вырванное из неё изуверами с глухих окраин страны. Если верить Эле. А он ей не верил. Не потому, что Эля была лгунья, а потому что не была она похожа на жертву. И тот жрец кровавого культа – вымысел. А если он был, он её отбраковал, ибо не каждое сердце съедобно для его «чёрного владыки». Тот питался только чувствительными нежными сердцами и выплёвывал их невкусную подделку. Поэтому сектант, потребив по мужской низшей надобности приглядную девицу, выбросил её, побрезговал ею после Ал-Физа. Точно так же, как сам Ал-Физ, уверенный, что заполучил девственницу для милого досуга, вдруг услышал её откровения про сектанта – насильника и отпустил её с нескрываемой брезгливостью. Только работорговцу Чапосу она и показалась заманчивой «находкой». Не всё рассказанное Элей является выдумкой. Рудольф почти отчётливо видел жуткое кино, всплывающее фрагментарно из её клочковатой и скомканной памяти. Видел, как некий старик глотал тухлую болотную гущу – щедрую награду своего «чёрного повелителя» за долгую и опасную службу. Как тот лежал поверх плотной трясины какое-то время, привязанный к спине несчастного хупа, утопленного лицом вниз сразу же. Мрачно и сосредоточенно молился адским глубинам, не требуя себе снисхождения, не моля о пощаде… Тем служителям мифического чёрного владыки не откажешь в столь же чёрном юморе, какой имелся у их подземного творца. Но то, что информационным облаком выплыло из Эли в процессе затяжной повести ушедших лет, происходило на её глазах. Она на краткий лишь миг, а позволила Рудольфу заглянуть в её подсознание, не понимая того. История не была фантазией, а только запутанной, как бывает спутан ком старой и брошенной в хлам верёвки. У неё не найдёшь ни начала, ни конца. Кем был её мучитель, – отвязавшейся от своей привязи скотиной или бешеным ревнивцем, влюблённым в неё, юную прелестную девушку, – непонятно. Нет. Не могла Эля сочинить такую вот смачно– отвратительную историю, став в ней действующим персонажем. Не то чтобы фантазии ей не хватало, а просто потому, что не любят женщины сочинять о себе чёрные сказки. Только осыпанные сусальным золотом выдумки, особенно если им не хватает золота подлинного. Как бы Эля тут ни прославилась, психика её не была извращённой до такой степени. Театральное прошлое неизбежно оставило в ней свои блёстки и обрывки несбыточной утончённой мечты. Искусство Паралеи было изысканно-трепетно, продуманно-красиво, несколько избыточно-красочно, отчего и возникало послевкусие некой фальши. Но фальшью оно не было, а только компенсацией недостающего всем им и всеми смутно желаемого – совершенства. Они избегали уродливой страшной окалины, порождаемой огнём колдовских чёрных алтарей, испариной развратных мест, они восхваляли только свой Надмирный Свет, только редкую красоту, воздушную мечту, веря в своё спасение. И правильно делали.

– Даже кресла все утащили! Кто? Налетели, всё уволокли! Лата всех наших обыскивала на предмет того, что мы можем оказаться воровками.

– Почему ты не пришла ко мне и ничего не рассказала? Они не имели права прикасаться ни к чему. Имущество полностью выкуплено структурой «ЗОНТа». Отчасти оно было и Нэино. Коллекции, тряпьё и прочее. Почему молчала? Кто попользовался? Знаешь хоть кого?

– И у Нэи разорили всё жилье. Я думала, она вернётся за вещами. Стерегла. Она многие вещи тут оставила. Мебель, посуда, куклы, бельё. Не вернулась. Всё утащили. Командовала толстая гадина Лата…

– Где и чего ты стерегла? Лата Хонг не была в числе воров. Не сочиняй! Её и не было в то время в городе. Да и не та у неё натура. Она не способна на воровство. Она слишком заботится о своей репутации в ЦЭССЭИ и держится за своё место.

– Можно подумать, вы её знаете. Чем она лучше прочих, которые тоже притворялись честными?

– Я знаю её давно, и я не дурак, чтобы не понимать, кто способен украсть, а кто нет. Она может раздражать, даже быть отталкивающей, но она никогда не была озабочена жаждой наживы любой ценой. Ты-то чего подчинилась самовольному захвату? Если знала, что Администрации тут ничего не принадлежало? Даже здание не в их ведомстве. Люди из Администрации не распространяют свою власть на «Зеркальный Лабиринт».

– Учитывая силу сопротивления Латы, вышибить её из ЦЭССЭИ для Администрации не простое дело. Может, она и не воровка, но она всех достала! – вдруг выпалила Эля, проявляя прекрасную осведомлённость расклада сил в Администрации. – У Латы есть покровительство в верхах. И всё равно она одна против всех. Она допекла всех! Нельзя бесконечно испытывать людей на их прочность к собственному давлению, как постоянно делает она.

Рудольф прервал Элю, – При чём тут Лата Хонг? Ваши распри в Администрации, куда ты влезла по дурости, меня не интересуют.

– Почему по дурости? Мне предложили работу, а я после того, как Нэя всё бросила, где должна была работать?

– Тебя там сожрут. На тебя и повесят теперь всех собак.

– Каких собак? – опешила Эля.

– Летучих, должно быть. И муженька-бандита тебе припомнят. Скажут, что ты его подговорила поспособствовать реализации твоего замысла – обокрасть дорогое швейное предприятие. А с него какой спрос, с мёртвого? Да ещё и заказное убийство на тебя навесят в дополнение ко всему. Стоит только по несчастью попасть в фокус ваших охранителей, от когтей их не спасёшься. Им же всё равно, кто виновен в действительности. Ты же не совсем бедная? Заставят отдать всё, чтобы ты ни припрятала.

– Чего я припрятала? – у Эли затряслись губы, так она испугалась, полностью веря Рудольфу и не воспринимая нюансов его настроения, не чуя издевательской игры. Он пугал её из чувства досады, что она ввалилась к нему, растревожила, не дала тишины, вечернего отдыха, пусть и тоскливого.

– Да мне-то что за дело до твоих тайников? Из тех, что ты сумела украсть у Чапоса. Видишь, я и об этом знаю.

– Нет у меня ничего. Вы никому не верите, так почему же вы так уверены в Лате Хонг? – продолжала гнуть свою линию Эля. – Вы не можете знать всего. Прозрачных людей не существует. Люди изворотливые и зловредные существа – они самовольно выпали из кармана Надмирного Отца недоделанными. Отсюда неисправимая природа зла.