– Вытри губы салфеткой, – сказал он ей как маленькой девочке, ловя себя на невольном любовании переливами этого дурманящего цветка. Одно из двух, или она умелая соблазнительница, или он чрезвычайно оголодал в сугубо мужском смысле, – Перестань шляться!

Эля изобразила чрезвычайное удивление, а может, и не притворялась, – Вы не мой муж, чтобы требовать от меня неких норм поведения, каким я обязана соответствовать.

Пришлось признать справедливость её отпора. То, что она служила в «Мечте» и считала себя подругой Нэи, не давало ему права её поучать. Она вынула изо рта сладкую недоеденную пастилку, лизнула её, не в силах оторваться от лакомства и с задумчивой кротостью спросила, – Что именно вас не устраивает в моём поведении?

– Найди кого-нибудь одного, что ли… – и вклеился в её кукольно-непорочные, и в то же время стыда не ведающие, глазёнки.

«Бери себе», – сказал её взгляд, – «А я посмотрю, как ты это проделаешь».

– Кого же тут найдёшь? – вздохнула она. – Сами знаете, из возраста невесты я давно уже вышла, но будучи в цветущем возрасте вынуждена жить одна. Отсюда и наветы. А касаемо озабоченной вдовы Латы-Хонг, кому же неизвестно, что она спит и видит, как бы ей упасть самой. Но охотников нет. На неё. В отличие от меня, буквально загнали как дичь…

– Ну да. Ты, конечно, жертва клеветы. – Рудольф засмеялся над нею, над детской манерой взрослой женщины пожирать сладости, набивая полный рот. – Тебя, к сожалению, плохо воспитали, – сказал он, но скорее с сочувствием, чем с насмешкой.

– Ну да. Я же из простого сословия. Не живи я рядом с Нэей в детстве, как бы я и смогла попасть в Школу Искусств? Вы же осведомлены, что Нэя попала в наш квартал из-за того, что родители впали в немилость Управителям. Хотя первый муж её был сказочно богат.

– Кто он был? Что о нём говорили в те времена, когда ты и жила в столице?

– Он был землевладелец, кажется. За столицей он владел какими-то полями, землями там. Усадьба огромная. Но раньше он почему-то не брал их жить к себе. Или они не хотели сами. Я не знаю. Он любил Нэю. Воспитывал с детства её мать, но не был родным отцом. Так говорила Ласкира – мать Нэиного отца. После гибели Нэиля он взял Нэю и Ласкиру к себе, и они уехали куда-то. Усадьба была отдана в аренду Инару Цульфу.

– Зачем же старцу понадобилось такое обременение, как старуха и юная девица?

– Ласкиру из жалости, а Нэю ради красоты, так я думаю. Она согласилась, чтобы спастись от нищеты. Всякому непростому господину необходима красивая и умственно развитая женщина. Жена тоже входит в категорию престижа, украшает витрину благополучия и блеска – без этого человек, даже одарённый сверх меры, выглядит ущербным. Не буду сочинять о том, как там у него было до Нэи, никто не знает, но точно уж один он не жил. Если богат, если знаменит в своей профессии как тот, кто совершал чудеса, исцеляя безнадёжных людей. Тех, кому посчастливилось разыскать его в нужный момент. Это не было просто даже для богачей. А как муж такой человек и при наличии выбора любой девушке за счастье. А у Нэи разве был выбор? Настоящей актрисы из неё не получилось. Шить? Да это каторжный и малооплачиваемый труд! Бабушка Ласкира зрение почти утратила из-за такой-то работы. Осанка опять же портится…

– Нэя любила его?

– Очень уважала, да. Он же не молодой, чтобы она полюбила…

– Какие у них были отношения? Ты, опытная женщина, как это понимаешь? Была ли у него к ней подлинная мужская страсть? Или он только исполнял роль мужа как некую защитную функцию ради неё?

– Вам это интересно? Это было так давно. А что говорила Нэя?

– Я спросил у тебя! – процедил он, злясь на то, что тратит на неё время. – Если хочешь моей помощи, говори всё о том, что знаешь.

– Ну, я думаю, он был настоящий мужчина. Сильный, необычный, умный. Он вовсе не похож на старика, ничуть не морщинистый, не обвислый и не усохший телом. Почему его считали старым, мне непонятно. Из-за седых волос, наверное. Я не думаю, что он играл роль. Он любил её. Что из того, что не её ровесник? Вот вы тоже непонятный… вроде, и молодой, безупречный по виду, а не юноша. Сколько вас помню, вы не меняетесь…

– Разве ты видела меня прежде, чем заселилась здесь?

– Да. В «Бархатной Мечте». Потом у Сада свиданий, ещё на одном представлении бродячего театра, где вы с Нэей были, а одна моя знакомая уверяла меня, что вы тоже бродячий акробат… Ваш трюк с поднятием вверх, бросанием застывших капель Матери Воды и с мгновенным исчезновением на виду у всех, забыть невозможно. Камушки-то настоящие оказались, хотя и маленькие. Но мне не достались. Вы забыли? – речь её, обрывистая и скомканная, напоминала о том, чего забыть он, понятно, не мог. Но и сознаться тоже.

– Где это? Когда?

Она пожала плечами, – К чему уточнять детали того, что для вас уж точно не имело никакого значения. Тон-Ата я определила бы как человека без возраста в том понимании, какое имеется у большинства. Почему так, нам всё равно никто не расскажет. Чапос считал его магом, носителем знаний прежней цивилизации, владеющего даже тайной времени. Он имел такой взгляд, который умел приводить в трепет. Очень властный. Как у вас…

– Разве я вызываю трепет?

– Конечно.

– Считаешь, что он был настоящий мужчина? Но почему у них не было детей?

– Не знаю. Может, не получалось. Так ведь бывает. Нэя была к нему привязана. Гордилась его отношением к себе. Иначе она не смогла бы жить с ним столько лет и не сбежать. Конечно, ей хотелось, как и любой нормальной девушке счастья с молодым возлюбленным, но где его взять? Нищей и гордой аристократке. Она избегала парней из нашего сословия, но тем из высшего уровня была не нужна сама. Такая у нас жизнь. Нет разве?

Рудольфа уже раздражала её болтливость. Распущенность языка и распущенность низа – вот её основные пороки, а в остальном она и не без способностей. Упорная, трудолюбивая, общительно-ласковая, но отнюдь не душа нараспашку, как многие покупались на это. За что-то же Нэя её любила.

– Нэя наделена избытком во всех своих качествах, не только красота, доброта, вкус и художественные дары, но она всегда стремилась к любви мужчин, без этого она не могла существовать, как и её прошлая подруга Гелия. Та тоже без внимания мужчин не смогла бы, кажется, и дышать, как будто оно было необходимым компонентом для воздуха, которым дышали её легкие…

– По себе, что ли, судишь? – спросил он, – Или приняла дозу того самого напитка, что и придаёт столько сил и уверенности… – и тут же понял, что так она и сделала. – Последнее время нарастает всеобщая распущенность, даже парк в районе жилых корпусов стал грязным. Участились случаи пьянства среди населения. Насколько мне известно, было выдворено за стены изрядное уже количество служащих с их семьями. Причём, людей не из категории обслуги, а весьма ценных в прошлом, образованных кадров. Говорю в прошлом, поскольку пьянство делает людей именно что прошлыми во всех смыслах. Утрата ума, утрата достигнутого уровня, утрата человечности в себе. Ты понимаешь, к чему я?

– Что вы! – она нервно спрятала руки под накидкой, якобы скрывающей то, что было открыто с вызывающей чрезмерностью. Узкое платье тоже не иначе, как остатки роскоши из Нэиной «Мечты». Рудольф опять подумал об Эле в том самом смысле, о котором старался не думать сейчас. Зачем она, всеобщая тут утеха, рассказывает ему о том, о чём могла бы и помолчать? Мало ли что он спрашивает, а женщина воспитанная или просто тонкая и деликатная по природе, такой разговор не поддержит с посторонним мужиком. Не повинная ни в чём Эля опять спровоцировала приступ раздражения, вдобавок в нём вдруг вспыхнула ревность к прошлым тайнам Нэи. Почему он верил, что Тон-Ат был бесполым как Хагор? Природа этих существ так и осталась загадкой. Ведь могли же их женщины рожать, почему бы и мужским особям не иметь нормально выраженной половой функции? Хагор был просто болен, хил по собственной внутренней причине. Ревнивая память вдруг открыла ему их первую с Нэей ночь в сиреневом кристалле, когда она совсем не была похожа на не опытную и замороженную девочку-женщину… Да какое это имело значение? Женщины лживы порой и без всякого умысла. Правда их откровений всегда причудливо смешана с ложью так, что они и сами не умеют отделить одно от другого.

– Дом Гелии был проходным двором, это так. Весь театральный мир открыт всем встречным и залётным ветрам и сквознякам, – начал он, задетый за живое неожиданно сильно тем, о чём говорила болтунья и подруга бывшей его возлюбленной. – Нэя была буквально пришита к подолу Гелии, это тоже правда. Как ты думаешь, она вышла замуж за старика по любви или из чувства собственной обездоленности? Или у неё иногда и возникали возлюбленные в вашей вольной среде?

Ну и зачем он спрашивал? И главное, кого? Ту, у которой напрочь отсутствовало понимание того, что существуют женщины совсем другого и высшего уровня. А что-то подмывало вести непристойные расспросы. И не ради Нэи. Длительное одиночество, заданное волей, не сделало его бесполым, и не всегда он мог управлять желанием сугубо физиологическим. Эля вызывала сексуальное любопытство. Притяжением он бы это не назвал, она отталкивала, если личностно.

– Разве не вы были её первым возлюбленным? – выпалила Эля, нисколько не скованная воспитанием или врождённой деликатностью. Он сам и поставил ей этот диагноз. Встав от неожиданного волнения и даже смущения, он прошёлся по собственному холлу, как бы разминаясь. Она тоже как бы смущённо опустила реснички и умолкла, но наблюдала за ним зорко.

– Я забыл, ты пришла-то зачем? – спросил он грубо, действительно забыв, зачем? Чего ей тут надо? Слов произнесено так много, что суть разговора оказалась утраченной.

– Вы не волнуйтесь так. Лишь очень немногие знали о том вашем взаимном увлечении. Какую же любовь она могла питать к Тон-Ату после вас? Она просто спряталась от беспощадного, лицемерного всегда, мира вокруг. Тон-Ат всё понял, укрыл её.

Не стоило и труда, чтобы понять, слова «мир вокруг» в её обличении всего лишь замаскировали слово «ты». Она обличала не абстрактный «мир вокруг», а конкретного негодяя, то есть самого Рудольфа. В пустоватых кукольных глазёнках женщины-распутницы замерцал праведный гнев.

– Задрыга! – брякнул он.

– Что? – Эля глупо смотрела ему в рот, уловив странное звучание, похожее на рычание.

– Сугубо научный термин, – отмахнулся он, – я задумался по поводу одного любопытного явления. К тебе оно не имеет отношения. Ну, продолжай, – и снова погрузился в рассматривание включенного планшета, поддерживая иллюзию собственного рассеянного внимания.

– Она любила вас одного всю жизнь. Как ненормальная. Я бы так не смогла. Я с ума бы точно сошла, накрой меня такое вот несчастье как любовь к мужчине. Разве есть хоть кто, исключая Надмирного Отца, кого стоит так любить? – Эля придвинулась к нему, с любопытством заглядывая в маленькую плоскую пластину, на поверхности которой красочно мерцали непонятные знаки и объемные абстракции чего-то, что ей хотелось расшифровать. Она уже успела тут освоиться по наработанному алгоритму всей своей предыдущей жизни, когда всякий мужчина через пару минут общения становился свой, что называется, в доску. Но ему вовсе не хотелось этого «в доску», а как заставить её соблюдать дистанцию, он не знал. Оставалось только прогнать её.

– Ты свободна! – произнёс он, как будто обращался к коллеге, зашедшей по служебной надобности. Стало понятно, с такой разговоры можно вести бесконечно, а до результата так и не добраться.

– Благодарю, я чувствую себя у вас совсем свободно, – ответила она, поняв его совсем иначе. – Откровенно говоря, сразу так боялась вас, а теперь мне у вас нормально. Здесь существуют удивительные вещички, – она кивнула на планшет в его руках, – у Олега был такой. Он говорил, что это местное изобретение, засекреченное до времени, – и добавила без всякого перехода, – если бы не Тон-Ат, то она точно сошла бы с ума. Она не приспособлена для жизни в бедности. В детстве Ласкира как-то умудрялась её оберегать от грязной жизни вокруг. Что у нас там и творилось, в столице!

– Как она живёт теперь? – её замечания по поводу ненормальной любви Нэи пришлось проигнорировать. Да и не радовало ничуть всеобщее посвящение в их с Нэей взаимную жизнь. Здешние особи женского пола гораздо активнее и ярче переживали чьи-то посторонние им страсти, чем свои собственные. Был ли этот перекос вообще характерен для женщин, как некий вселенский закон, или подобная аномалия была следствием их перекошенной системы взаимного сосуществования? Происходила от недостатка собственных полноценных чувств, в которых имелась несомненная потребность.

Эля молчала долго. Или не знала, в каком освещении ему подать информацию, и о чём стоит или не стоит ей говорить.

– Да говори всё, что знаешь!

– У неё всё плохо, – вздохнула Эля. Сочувствие её не казалось фальшивым. В этой женщине уживались разные и не всегда дружные друг с другом качества. – Она бы вас поразила не в лучшем смысле. Хотя я понимаю, что вы тоскуете.

– Понимаешь? Откуда?

– Я прожила сложную жизнь, видела разных людей. Кое-что понимаю. Она живёт одна, вы же это знаете?

– Откуда мне знать?

– Реги-Мон погиб. Его убили. Как мне жалко беднягу Реги-Мона! За что такая страшная гибель? Он никому не делал никакого зла. Он был яркий и талантливый человек, мужественный, сильный… Она родила ребёнка. Срок был восемь месяцев, это нормально для выживания, но ребёнок умер. Чему и удивляться? Пережить такое потрясение женщине! Да ещё когда она на сносях. К тому же она пережила травмы после тяжёлых родов. Она рожала в какой-то захолустной больничке, поскольку выбирать было уже некогда. Всё произошло стремительно, никто не успел оказаться рядом в нужный момент. Если бы не Ифиса, чудом заскочившая к ней в гости, то бедняжка родила бы прямо на полу своей веранды в присутствии маленькой девочки… Нэя же взяла себе, ещё живя с Реги-Моном, приёмную дочку. Я слышала в столице, что та девочка – дочка самого Реги-Мона. Он и настоял на её удочерении. Но я не уверена, что это не так. Ифиса не обычная, раз почувствовала что-то неладное. Она так и сказала мне, что неведомая сила не просто заставила её ехать к Нэе, а вытолкала, поскольку сердце её сжало предчувствие беды, а в голове возник жалобный голос. Нэя звала на помощь!

Рудольф страдальчески замер, не зная, где тут правда, а где выдумка, подвёрстанная под уже случившиеся события. Но ведь сам он ничего не почувствовал в тот миг, не услышал ничего! И где же она, магическая связь близких сердец?

– Ифиса, несмотря на свою заносчивость, очень добрая, очень необычная женщина, – повторила Эля, потупив глаза, замерцавшие уже неподдельными слезами. – А я, вы верите, тоже в тот день ходила, натыкаясь на все предметы и на людей, как на те же неживые предметы, не понимая, что со мной? Куда бежать, что делать? Я ведь тоже ждала её родов. Вместе с Ифисой мы нашли хороший родильный дом, да ведь всё случилось внезапно! Рано! Я не понимаю, как могли вы не знать, что у неё произошла такая беда. Погиб муж… – жалость к Нэе смешалась у неё с жалостью к своему теперешнему положению, когда и ей плохо, бесправно, одиноко без всего их прошлого, весёлого и вольного житья в кристалле. – Конечно, вы были обижены, да и теперь вряд ли её простили…

– Заткнись, дура! – крикнул он. – Пошла прочь отсюда!

Эля встала и тронулась к выходу. Но он сам же схватил её и толкнул на прежнее место, – Сядь! Если пришла, то скажи всё, что и хотела! Я приму любые твои обвинения, если они по существу. И я помогу тебе в том, в чём сумею. Успокойся и продолжай.

Эля несколько раз всхлипнула, но больше из притворства.

– Что сейчас с её здоровьем?

– Она не жалуется, если вы имеете в виду её самочувствие. Имеет место некоторая апатия и определённое безразличие к собственному внешнему виду. Но это если знать, как она выглядела прежде. Ведь как ни тоскуй, а рядом маленький ребёнок, к тому же полное одиночество, когда необходимо быть деятельной. Родственников же нет, помощи ждать не от кого. Она вся в заботах и хлопотах. Друзья, конечно, есть, да ведь друзья как праздник. Прибыли, стол полон еды, разговоры и оживление, но праздник на то и праздник, что он редок. Ведь у всякого своя жизнь, свои заботы, свои трудности, а также и болезни.

– Как она выглядит? – он с затаённым страхом ждал, что она начнёт описывать ему с жутким преувеличением болезненные подробности её нынешних страданий, к чему так склонны многие женщины.

Эля развела руки в стороны, не находя нужных эпитетов, глубоко и тяжко вздохнула, как будто собралась нырять в ледяную воду. И он отчётливо видел, что она преисполнена одновременно с печалью тайным удовольствием, что та, кто была для неё всё равно что богиней, так катастрофично, так низко пала из прежней недосягаемой высоты, расшиблась как обычная рядовая женщина, утратив красоту, блеск, а главное, – для Эли главное, – саму бытовую роскошь и немыслимые свои привилегии.

– Так изменилась! Так опростилась! Всю свою прежнюю оставшуюся роскошь, платья, драгоценности, дорогие вещи свалила в какой-то чулан. Обстановка в доме, можно сказать, никакая. Только то, что и необходимо. Правда, чисто всё и аккуратно, как ей и свойственно всегда. Реги-Мон затеял ремонт дома, а теперь всё заброшено, понятно. Инструменты, стройматериалы, краска там, всё также свалено в кучу в саду. Сад ухожен, тут она поражает даже меня. А впрочем, мы в детстве всегда работали в саду. Навыки есть. У нас возле дома был большой общинный сад. Она мне говорит, «Когда мне грустить? Грустят бездельники, а у меня слуг нет, а работы слишком много». Надевает простецкие совсем балахоны, не красит волосы, а она наполовину седая, несмотря на молодость. Махнула на себя рукой. Выглядит как нищенка какая! Все кости просвечивают, вся прозрачная стала, глаза блестят как у помешанной. Словом, я плачу, когда приезжаю от неё. Я её любила и люблю. Если бы я знала всё заранее, я бы и не приехала сюда. Столько страданий нам с нею, хотя у каждого своё горе, но за что нам?

Навязанное путешествие в потёмках чужой души

– Не повезло, – продолжала она, поощряемая его затянувшимся молчанием. Она отлично уловила его внутренние корчи, решив сыграть на том, что приняла за его слабость. – Ни ей, ни мне не повезло.

– Мне нет дела до тебя и твоего невезения.

– Разве я о себе? Мы с Нэей были лучшие в нашей юности, в нашем окружении…

«Куда же Нэе без тебя»! – злился он, – ты всегда рядом». Эля исподтишка следя за малейшей подвижкой его мимики, свои глаза прятала, а если ему удавалось поймать её взгляд, умышленно его рассеивала. Она вела себя как опытная лгунья, хотя на лжи пока не была поймана. Привычка к лицедейству проявляла себя в спокойной благожелательной полуулыбке и наигранном любопытстве к деталям окружающей обстановки, когда она избегала его прямого взгляда. – У вас уникально красиво. Где вы собрали свою коллекцию камней? Где люди находят подобные нерукотворные сокровища?

Он не отвечал. Она какое-то время побродила вдоль стеллажей, – Мне тошно жить в этом городе. Здесь у меня нет друзей. Всё скверно! Хорошо было только тогда, когда мы вместе работали и жили в нашем доме «Мечта». А так? Что тут и есть хорошего? Чего люди держаться за это место? Скука, слежка, лживость, конкуренция, тайная подлость. Но так всегда, где приличные места, где тепло и влажно, там и скопления ядовитых гадов.

– О чём же и печалишься тогда? Выход всегда открыт, в отличие от входа.

– Не хочется давать повод для торжества скользким гадам. Местным энтузиасткам, взвалившим на себя обязанности «хупов». Я Лате так и сказала, «Зря ты не заказала у Нэи, когда возможность была, женскую версию формы хупов. Тебе с твоими выдающимися выпуклостями оно и пошло бы! Форма хупов должна облегать фигуру, а ты точно стала бы…», – тут Эля умолкла, поняв по сжатым челюстям Рудольфа, что её занесло не туда. – А так, здесь много и хороших, умных людей. И если честно, то в столице ещё хуже. Где хорошо? Нигде. А Нэя? Кто мог из её завистников ещё недавно мечтать о таком её упадке? – она взглянула в его окаменевшее лицо, – Не уехать ли и мне в провинцию?

– Давай, поспешай! Твоя голова будет и там вторым светилом, как и сама ты – эпицентром любовных ураганов.

– Это похвала или издевательство? Вы шутите со зверским лицом, а ругаетесь с таким видом, будто признаётесь в любви…

– Если у тебя нет денег для устройства на новом месте, то я дам. У меня теперь куча денег, и я не знаю, на что их тратить, – тут он сказал, что и думал. Но Эля сочла и это за насмешку.

– Если вы так щедры, то передайте эти деньги Нэе и её ребёнку. Да той же честной злыдне Лате передайте, она перешлёт всё до крошечки. Тут она честна, я признаю. Есть и у неё достоинства…

– А ты сама? Украдёшь, если я тебе передам деньги? Много денег. Половину себе возьми, а другую половину ей отдай.

– Вы уж сами… Я пойду, господин Руд. Вы оказали мне честь, что приняли и выслушали. Вы оказались добрее и проще, чем я о вас думала. Я боялась вас ужасно.

– Да уж. Я добряк. Только тебе лучше не обольщаться по поводу моей доброты в следующий раз, если я увижу тебя в очевидном подпитии.

– Я в подпитии? Да вы шутите! Я пойду, – и она встала с поспешностью, задев чашку с недопитым кофе и пролив остатки на свой подол. – Ну вот, платье испортила! А это по эскизам Нэи пошито. Где другое взять? Но, правда, она опять стала шить. Она шьёт и прячет. Куда ей носить всё, где? В огород свой или на провинциальный базар? Она же всё шьёт и шьёт, чертит свои выкройки, эскизы. Зачем? Спрашиваю: кому? «Себе», говорит. «Он ко мне вернется». Но это же смешно! У неё, похоже, расстройство психики. Уверяет, что вы ещё подарите ей много детей. Вы ей обещали, а вы никогда не лжёте. – Этим рассказом Эля хотела дать ему понять, какой он гад и что сотворил.

– Что за девочка с нею живёт?

– Странная история, – Эля опять с удобством устроилась на диване. Первоначальная скованность была не только отброшена, но преобразилась в беспардонность той, для которой любое место ничем не отличается от давно привычного. Он с изумлением думал, как могла тонкокожая во всех смыслах, нежная и чувствительная Нэя, его женщина-фея, терпеть рядом такую толстокожую и криво скроенную душу в качестве близкой себе души? Да ещё и любила эту Элю как сестру! Тут был явлен один из парадоксов женской души вообще.

Она с жадностью доела оставленную пастилку. Тщательно слизала со своих пальцев белую кондитерскую пудру, дразня кончиком тонкого и острого язычка. Вытерла пальцы салфеткой, поднеся её, смятую, к носу, глубоко вдохнула в себя сладкий запах. – Что за чудесный аромат! И как давно я не позволяла себе подобного роскошества! Я забыла вкус столичных сладостей из «Дома для лакомок». А вы любитель сладостей?

Рудольф презрительно промолчал. Сладости завалялись тут случайно, купленные ещё Нэей.

– Правда, несколько очерствевшие, самую малость, но как пахнут! У меня даже настроение меняется от их вкуса и аромата. Когда-то в юности для меня и Нэи эти штучки были такой редкостью и праздником, не побоюсь этого слова. И вот время бедности вернулось ко мне. Мне приходится на всём экономить, а у меня двое детей. А родители жадные и чёрствые…

– О тебе, что ли, я должен тут выслушивать. Свою биографию излагай в другом месте, тем, кому это необходимо знать. А мне ты до фонаря.

– В каком смысле «до фонаря»? Странные у вас обороты речи порой выходят. Никогда не слышала, чтобы люди так говорили. «До фонаря»? А о чём мы говорили? Я забыла уже.

– О её приёмной дочери.

– А! Но я ей говорила до её бегства. Куда ты убежишь? Подумай, если не о себе, то о ребёнке, ведь он не только из-под платья будет скоро заметен, а и выскочит наружу, как срок придёт. О нас, наконец, подумай! О своих прилежных работницах, о незаменимых верных помощницах. Что будет с нами тут без тебя? Всех разгонят. Так и вышло.

– Я спросил тебя о ребёнке, который с ней живёт сейчас. О приёмной дочери. Откуда она у неё?

Информационная тень всё той же зловещей парочки

– Как вам и сказать-то, кто она была. Актриса, вроде того, но специфического профиля. Знала Нэю ещё во времена её юности. Да мы все из одного квартала. Особа эта весьма разбогатела на своём ремесле, но в ребёнке не нуждалась. Да и кто бы ей позволил его воспитывать? Тем не менее, она его не сдала в департамент детства. Спрятала. Решила и на нём заработать. Ребёнок – девочка очень красива. За такими охотятся. Ищут те, у кого есть всё, кроме нужного – детей, потомства. Оставшись без мужа, Нэя была уже и обречена на одиночество. Кто бы её взял в жёны? А деньги у неё остались от продажи усадьбы первого старого мужа. Она и купила у той особы ребёнка. Так что, Реги-Мон был там ни при чём. Но после непонятного исчезновения этой торговки собственными грехами Нэе пришлось выкупать ребёнка повторно. Сейчас девочка с нею и живёт.

– Кто же мать? Ты знаешь?

– Азирой её звали, – ответила Эля, – и дом, который купила Нэя через посредников, принадлежал Азире. Вернее, был ею куплен незадолго до исчезновения. Думаю, что Азиру убили, а мой муж точно знает больше, чем говорит, – вдруг выдала она.

– Почему твой муж?

– Он же известный столичный бандит. И даже за пределами столицы его боятся и о нём знают. Он всё выпытывал у меня, не известно ли мне чего про Азиру? Лицо при этом у него было непонятное какое-то, перекошенное. Он буквально подавлял в себе нечто, что мог выдать хотя бы тенью мысли. Я же его отлично изучила за столько-то лет совместной жизни. Он чего-то боится. И сильно. Азира была связана с Департаментом Безопасности, входила в очень специфическую агентурную сеть. Да Чапос сам же мне это говорил. Его невозможно высокопоставленный покровитель умер, и теперь Чапоса некому защитить в случае чего. А врагов-то у него, как камней на дороге. Азира могла шантажировать кого-нибудь тёмными тайнами, чтобы вытряхнуть денег. Она за деньги давно душу продала чёрному подземному владыке – любовнику Матери Воды. За это он и подпитывал Азиру такой неуёмной нечистой силой, такой успешностью. Да я и сама знаю, что у границы джунглей обитает секта людей, молящихся чёрному владыке. За это он всегда дарит им богатство и успех в любых делах. Впрочем, они там и не живут, а только собираются иногда. Поэтому их трудно поймать. Они бесконечно кочуют. Используют для своих оргий заброшенные селения, одиночные полуразрушенные усадьбы, а то и в лесах ставят какие-то времянки. Они возводят свои страшные тайные алтари, где сжигают сердца невинных девственниц. Если по какой-то причине девушка им не подходит, они используют её всем своим сообществом так долго, как им заблагорассудится. Что бывает потом, я не знаю. Вроде, так говорил Чапос, по сведениям людей из охраны Коллегии Управителей они и парней кромсают. Главное, чтобы жертва была юной и здоровой. Если агенты из охраны их отслеживают и ловят, то тут же топят в трясине. Однажды Азира призналась мне, что принимала участие в одном таком ужасном таинстве. Её привёз туда с собою некий очень высокий покровитель. Властный и порочный человек хотел продления своих дней, поскольку усыхал от неизлечимых хворей. Он верил, что поклонение чёрной силе даёт, пусть и тёмную, но подпитку такой же тёмной и жестокой душе. Азира воображала, что поразит меня своими жуткими тайнами. Я осталась равнодушной к её болтовне, поскольку мне было тогда не до этого. Она спохватилась и стала пугать меня. Дескать, если она пожелает назвать имя того человека, а потом сама же и доложит ему, что я знаю об их нравственных преступлениях, за которые не прощают не только жрецы Надмирного Света, но и законы нашей страны, то меня очень быстро настигнет удар ядовитого ножа в первой же подворотне. Она всегда любила издеваться над людьми, всегда всех ненавидела и завидовала любому человеку, кто в её мнении хоть в чём-то превосходил её. Она мечтала о Чапосе, и думаю, так и не простила мне, что я стала его женой вместо неё. Не знаю, насколько её угрозы были реальны. Я спросила: «А тебя разве не убьют раньше, чем меня, за раскрытие свершённых гнусностей властного человека»? Она засмеялась и сказала, что тот человек настолько зависим от удовольствий, которые она способна ему давать, – а удовольствия он любит самые изощрённые и изысканные одновременно, – что он никогда её не тронет. А я, можно сказать, теперь в полной её власти. Захочет она, и меня уничтожат хоть завтра. Не захочет, я буду жить, как и живу. Если этой твари и нет теперь в живых, не думаю, что кто-то о ней пожалел. А тогда я ей ответила, что я давно уже не боюсь смерти, поскольку видела её лицо настолько близко, что… Бывает, что нищета, безысходность и голод страшнее. Она ведь не знала, что меня в моей юности почти уж и уложили на чёрный алтарь, чтобы вырезать из живой груди сердце. А случилось так, что главарь жуткой секты увлёкся мною и…

– И? – лучше бы он не вопрошал её ни о чём! Это вопросительное «и» было произнесено почти непроизвольно, в некотором отвлечении от самой Эли. Но она уже понеслась в своих откровениях как конь с горы, и остановить её было невозможно.

– И… Вам интересно? Никому и никогда не была интересна моя жизнь, исключая Нэю. Но ей я никогда не могла рассказать о той жути, что мне пришлось испытать. Зачем такому светлому человеку как она знать о страшной изнанке мира? Тот предводитель тайного культа решил присвоить меня себе. А поскольку я была совсем юной девушкой, это же было бесчестие. У меня в ту пору было столько надежд. Я училась в престижной школе искусств, была преисполнена веры в свои возможности, а также самых возвышенных представлений о жизни вообще. Не то что теперь. А тут возник какой-то немолодой сектант, да ещё поклоняющийся Чёрному владыке… Но не тому, кто возлюбленный Матери Воды. Это совсем другой уже культ и какой-то другой Чёрный владыка… Он преследовал меня…

– Да кто? – Рудольф невольно засмеялся над этой чокнутой дурой, не зная, выгнать её, наконец, или же попытаться выудить нужные сведения о Нэе. – Чёрный владыка – выдумка изуверов тебя реально преследовал?

– Не Чёрный владыка! А сектант, поклоняющийся этому фальшивому кумиру! Или я так невнятна, или вы не очень-то меня и слушаете.

– Ну, ладно. Давай уж и про твоего сектанта, раз начала свою повестушку, то и завершай…

– Про моего? Вот уж пусть его берёт себе ваша Лата-Хонг!

– Почему Лата моя? Но мысль здравая, ей этот сектант пришёлся бы по вкусу, как я думаю… и они благотворно друг на друга повлияли бы.

– Заблуждение. Они бы друг дружку загрызли, кто успел бы прежде. Паук или паучиха… Поняв, что я не собиралась ему покоряться, он решил отомстить мне. Он был мрачный и жестокий человек, хотя и притворялся перед всеми дружелюбным и воспитанным. Он был невероятно силён, а справиться со мною никак не мог… С тех самых пор я болею, когда происходит смена сезонов. Сырые дни и ночи вызывают в моей спине такую ломоту, что я не могу спать. Но я терпеливая, никогда не плачу. Этот человек пугал меня страшной морщинистой маской, напоминающей кору засушенного дерева. Короче, извращенец. Какое-то время прятал меня от прочих сектантов в одном из древесных павильонов. Они сооружали для себя времянки, где и жили, пока проходил их слёт. Он долго решал, не стоит ли меня отдать своей братии на потеху. У них там свой устав, и они обязаны соблюдать строжайшую дисциплину, как в отношении девушек, так и в отношении еды. Еда и любовь у них общие. А он боялся обнаружить перед ними нарушение, то есть меня – утаённую им для себя. То, что он увлёк меня обманом, другие же не знали. Они могли бы подумать, что за меня заплачены немалые деньги, а у сектантов все финансы тоже в общинном пользовании. Они перестали бы его любить как брата, изгнали бы его, а в таком случае он стал бы уязвим для представителей власти, и тогда хупы вышли бы на его след и утопили в трясине. Те сектанты жили на основе их нерушимых ни для кого правил. Я сбежала, и лишь чудом меня не сожрали звери из джунглей. Когда меня в яме, куда я и свалилась, нашли другие сектанты, он сделал вид, что меня не знает. Сказал, что сам отвезёт меня в город, где и бросит. Чапос вовсе не крал меня, как распускали слухи в столице. Наоборот, он меня потом спас. А то чудовище было настолько страшнее Чапоса. Я сама видела, как при помощи своих подчинённых он утопил в болоте одного пойманного представителя закона, хупа. Он связал их вместе спина к спине, после чего их и закинули в топь.