– Эта последняя, – сказал ей доктор, – теперь твой мозг должен справляться сам. Твой… – и он умолк, не зная, как ему обозначить Рудольфа, – он давал эти препараты постоянно своей жене и сделал её инвалидом. Подпорка нужна, когда человек теряет равновесие, но не должна ему заменять собственные ноги. Ты понимаешь?

– Да. – Нэя и доктор гуляли в самой цветущей части лесопарка у озера. В древовидных кустарниках набухали белые бутоны цветов, делая их подобными своим мерцанием и своим счастливым доверием к миру юным девушкам, стоящим в преддверии жизни, ожидающих своё будущее счастье. А будет ли оно у них, это счастье, кто им и скажет. Нэя сорвала белый бутон, растёрла его в пальцах. Зачем? Сладкий съедобный аромат тронул ноздри. Она лизнула ладонь. Доктор неожиданно взял её руку и стал целовать.

– Ты волшебница. Никогда не видел таких девушек, – его глаза стали похожи на глаза мальчика, и Нэе было жалко его в этот миг.

– И Гелия была такой же? Или лучше?

– Она? – он на время ушёл и своей мыслью, и своим взглядом куда-то далеко. Его лоб нахмурился, сведя брови в одну линию. – Она была другая совсем. Звёздный посланец, которого мы, слепцы, проглядели, прошляпили. И её дочь тоже надо изучать. И этот Хагор, старик. Он напуган нами, отвращён и закрыт от нас. Душевно больной выдумщик, он наговаривает на себя чудовищные вещи. И всё из-за Рудольфа. Как можно было так вести себя с Гелией? Это всё равно, что диковинными цветами вытирать грязную обувь. Использовать низко практически звёздное чудо. Оставив от него одни обрывки прежнего удивительного целого. Да и мы хороши… Потворствовали всему. А надо было убрать её в хрустальный контейнер и пылинки сдувать…

– Хрустальный, – повторила Нэя, – хрустальная пирамида. Он же и поселил её в хрустальный дом, но это не дало им счастья.

– В какой хрустальный дом? Что он делал… Да знай ты всё, ты бы утратила всю любовь к нему. Впрочем, ты и знаешь, но не утратила. Но я ничего тебе и не говорил, – вдруг спохватился доктор. Он опять взял её руку и долго изучал рисунок на её ладони, будто был хиромантом. Но Нэя ничего не знала о хиромантии. На Троле её не было.

– У тебя короткая линия жизни, – сказал он грустно, – но очень насыщенная событиями и переменами. Только это – лженаука. Да и всё рано или поздно становится лженаукой. Наши знания всегда ужасающе приблизительны. Мы преуспеваем больше методом практического, рационального «тыка», чем постижением истины. От того у нас всегда столько жертв. Везде и всюду. Всегда.

И доктор уткнул свой благородный нос мудреца с лёгкой горбинкой в её ладонь, вдыхая аромат убитого бутона, о котором Нэя сожалела сейчас гораздо больше, чем о Гелии. Будто Гелии никогда и не существовало. Она ушла в небытие, как все её родные, как цветочные плантации, затерянные где-то в неведомом мире, как мама, с которой она гуляла в цветущих лугах. Разность во времени от момента их утраты до сегодняшнего дня исчезла. Вся прошлая жизнь Нэи, заселённая ими, родными людьми, принадлежала вечности, в которой уже не было времени. Остался только аромат памяти, как от этой стёртой субстанции на ладони. И доктор прижал её ладонь к лицу, словно прочёл её открывшуюся память и жалел её за все потери. Это была любовь старого и ненужного ей человека. Но он и не ждал её ответа. Он знал, о ком она терзается, не в силах отринуть своё чувство. И помочь не умел. Ни ей, ни себе…

Нэя очнулась от грубого хохота Ноли и дружного с ним тоненько-заискивающего смеха Эли, уже забывшей о ночном жутковатом приключении, как забывают о случайном спотыкании с неловким последующим падением в мягкую траву. Так оно и было. Встала, отряхнула тунику и пошла. И пожалела лишь о том, что не видела лица насильника. Она и сама с покорностью, переходящей в приятие, раздвинула ноги… Это же был другой тип людей, растворённых в природных процессах и не стремящихся им противостоять, или их анализировать. Есть и есть. Как же иначе?

Женщины смеялись над платьем, которому нерадивая швея пришила рукав от другого платья. Ноли отправилась искать виновницу в швейный цех, но Нэя знала, что виновница она. Перепутала всё ночью, не спалось, и решила закончить работу, но на самом деле наполовину спала. Но вставать и объяснять им ничего не хотелось. В цеху шла ругань, а Нэя спала с открытыми глазами. Капсула доктора баюкала её в одушевлённых волнах озера, чья поверхность была усыпана облетевшими от ветра бутонами с кустов. Не одна она губила то, чему не суждено раскрыться и дать плод. И в руке горел поцелуй, почти осязаемый и телесный, как растительная плоть бутона. Но это не был поцелуй доктора, а прикосновение Рудольфа, умоляющее о прощении. И она перебирала любящими опять пальцами эту мольбу, давая ей надежду.

Что за вирус подхватил доктор Франк?

Давая ей надежду на другое, совсем другое продолжение их отношений, он и не подозревал, насколько злопамятной окажется эта маленькая задрыга. А он-то был уверен в том, что уже через пару недель она отойдёт от трёпки, всё простит, расправит свои легковесные крылышки и примчится для того, чтобы опять, если уж не со страстью как вначале, то вполне покорно раздвинуть свои превосходно упругие и юные по виду ляжки. Своё отторжение ею он переживал очень болезненно. Поэтому и думал о ней с умышленным цинизмом, чтобы не так больно. А было больно, как будто в голову засадили гвоздь, и эта сильная боль, настигшая посреди дороги, возникла впервые после той страшной ночи рядом с Азирой. Пришлось принимать болеутоляющее. Он стал вспоминать, когда его впервые накрыли приступы мигрени. Кажется, в самый первый раз это было после того, как он едва не убил Гелию, ненавидя её за бегство Нэи, за смерть брата Нэи, за то, что по её милости стал, хотя и было это сомнительно, а вдруг нет? Убийцей невиновного человека, которого никогда и не считал соперником. По той простой причине, что и не ведал ни о каком сопернике, не верил в сам факт его наличия, а когда вдруг узнал, то оказалось, что ярости-ревности нет и в помине. Одно только любопытство и было. И третирование Гелии сценами ревности было больше игрой от скуки, было своеобразной формой взимания ощутимой дани с неё за то, что она выставляла его для всех землян на базе похотливым козлом, архаичным придурком, оплачивающим её роскошную напоказ жизнь. Последнее, – то, что он являлся придурком по отношению к женщинам, – пожалуй, и было близко к истине. А потом уже приступы головной боли накатывали периодически, и он глотал болеутоляющее, никому и ничего не говоря, не советуясь с врачами. Ведь плановые обследования не выявляли никаких патологий или заметных расстройств. А если бы что обнаружили, то и сказали бы. Один только Франк сказал однажды, глядя как всегда в сторону, будто обращался к тому, кто стоял рядом, даже если рядом никто не стоял.

– Для чего вы употребляете столько обезболивающих препаратов? Я обнаружил их след у вас в крови. У вас не всё в порядке с биохимией. Бросьте вы свои эксперименты со своим кристаллическим чудовищем! Не носите вы его больше никогда. Просто замуруйте в вакууме. Если уж расстаться с ним не в состоянии. Этот ваш артефакт способен к разрушению вашего сознания, – просто опустить его настолько низко и глубоко, что однажды вы окажетесь на дне безумия, чтобы не выплыть уже никогда. Не могу открыть источник своей осведомлённости, но это живой, инопланетный и очень опасный паразит. Если вы последуете моему совету, все тайны так останутся только вашим личным грузом. А если нет, я буду вынужден составить обстоятельный доклад для отсылки его в ГРОЗ с первым же звездолётом в сторону Земли. Доклад будет о том, что вы затащили в подземный город инопланетную кристаллическую форму разумной жизни, изучаете её в тайне от всех, не ставя никого в известность. Она может быть угрозой, как для вас, так и для других людей. Пока я буду держать вашу тайну при себе, но, если дальнейшие события убедят меня в том, что кристалл опасен для всех прочих, кто не вы, я приму надлежащие меры. Вы же со своими проблемами разбирайтесь сами. А то, что они давно уже у вас возникли, для меня это ясно… – тут Франк покачнулся и схватился рукой за лоб. Было похоже на то, что у него самого приступ мигрени. Белки его глаз были в красных прожилках, и он щурил их, испытывая муку от яркого света, как это и бывает при сильной мигрени, а на лбу над переносьем набухало и пылало красное пятно. Ничего подобного раньше Рудольф за ним не замечал. Доктор, как правило, был здоров, розовато-смугл, как налитой плод, глаза всегда ясные и чистые.

– Вчера я долго гулял в провинции, у меня там есть одно живописное и уже привычное местечко, – пробормотал Франк, оправдываясь. – Не исключено, что я подцепил какой-то местный фильтрующийся вирус, поэтому ежедневный экспресс-анализ ничего не показал. Болтал на берегу реки с одним селянином, а там было ветрено, и он сильно кашлял. Кстати, он ваш родственник. Хагор.

– Оно мне никто. Оно оплачиваемая няня моей дочери, вышедшее на пенсию за ненадобностью. Поскольку дочь выросла. Я же не могу позволить умереть с голода бывшей и добросовестной няне?

– Оно? – удивился доктор. – Мне показалось, что он мужского пола.

– У него нет половой принадлежности. Он средний род, то есть оно. Здесь, доктор, живут четыре разновидности людей. Простолюдины, – они же безропотные, простодушные, как им и положено или как принято считать, труженики. Не всегда и труженики, не всегда и простодушные, а часто сволота такая, что невольно задумаешься, а точно ли мы братья по разуму? Далее следуют сложнолюдины – они же самопровозгласившие себя аристократами, они же каста паразитов, среди которых бывают и уникальные люди, если в положительном смысле. Далее следует ещё одна любопытная разновидность, не знаю, насколько они тут многочисленны или малочисленны – гребнеголовые людины. По виду те же люди, но имеют свои особенности в виде красных, оранжевых или в мягком варианте розоватых волос, а также скрытого под волосами нароста в виде гребня. Лобастые, глазастые, очень смышлёные, интуитивные и неуловимо-быстрые в передвижениях, хотя и производят впечатление туповатых и заторможенных. Но жестокосердные, по преимуществу, хотя и не все. А четвёртая раса это ложнолюдины. Так вот, их мужская по виду форма как раз и не имеет в себе качеств, присущих мужчинам. А женская форма вполне себе способна к репродукции, если завладевает каким-нибудь простаком из рода людей настоящих. Вопрос в том, на кой они пристёгнуты к своим женщинам, если не умеют их оплодотворять, и откуда появляются на свет? Этого я не знаю. Но припаяны к своим «избранницам», так они их называют, настолько, что не оторвать. Любят их всю жизнь. Не от того ли, доктор, и ваше недомогание, что вы позволили такому вот ложнолюдину провести у себя сканирование вашего гениального мозга? Говорю без всякой иронии. Вы гениальны, доктор, но доверчивы и внушаемы. Контакты с ложнолюдинами требуют определённой психологической защиты. Они могут быть и смертельно опасны, невзирая на их безобидный вид, особенно для тех, кто им мешает. И ведь никак не узнаешь, кто и чем им помешал.

– Спасибо за столь обширную лекцию, тем более я всё это прекрасно знаю и без вас, поскольку живу в этих райских местах под лучами столь ласкового к человеку светила чуть больше вашего. Но про ложнолюдинов слышу впервые. Чего они от нас хотят? И кто они собственно? – это был один из тех редких, длинных разговоров между ними, который происходил раз в несколько лет.

– От нас? Да ничего такого, ради чего им требуется развивать с нами дипломатические отношения. Они берут то, что считают необходимым и исчезают без объяснений. Высшая форма жизни, чего ж вы хотите. Когда я срываю плод с дерева или ловлю рыбу, я же не объясняю им, зачем я это совершаю. Но ведь и у плодов, и у рыб может быть защита. Например, яд? Вот у меня есть яд, опасный для них, а у вас, доктор, нет. Вы съедобный очень. Он вами и откушал вчера, сидя на мягкой травке на тёплом бережку, рассказывая вам сказки. А голова теперь и болит, поскольку он отравил вас своими пищеварительными ферментами. Рассказывал вам о своём «Созвездии Рай»? Они в отличие от местных людей потрясающе откровенны, если по виду. А что, если их «Созвездие Рай» является той самой окаменелостью, которую и раскапывает с таким тщанием в горах наш Арсений? А эти ложнолюдины – несчастные деградаши, живые брызги так сказать от разбитого «Созвездия», давно грохнувшегося в пропасть небытия? Нет, я не исключаю, что некогда тут была построена колония высокоразвитых существ. Но она была заброшена отчего-то или уничтожена кем-то. А ложнолюдины спрятались в своих пещерах и уцелели. И вот теперь они завывают в тональность ветру о том, что они пришельцы ангелы из какого-то колоссального «Созвездия». К тому же у них и кое-какие побрякушки от прошлого уцелели, и любопытные их свойства не все ещё выветрились, как их окаменелости. Мне как-то уютнее думать о них именно в таком ключе, чтобы не способствовать их чрезмерному вознесению над другими, к чему они весьма склонны. Тайны, доктор, похожи на женщин. Они очень влекут к себе, а когда они себя открывают, то оказываются скучной обыденностью.

– У меня такое чувство, что я всё ещё продолжаю слушать того больного чудака… Что со мною не так? – доктор опять воззрился в сторону от Рудольфа, обращаясь к пустому месту.

– Вы же сами только что это объяснили. Вы подхватили вирус. Но только особого, информационного свойства. И он отравил вас своими токсинами.

– Вы ни черта не знаете сами, с чем мы тут имеем дело! Любой вирус это и есть информация, упакованная в белок. Он не живой и не мёртвый, и оживает, только внедрившись в живой организм, из биологического материала которого и строит своё бесчисленное воинство. А что касается Арсения, то он давно уже полупомешанный, только в отличие от вас в тихой форме! – психанул доктор.

– А с вами-то всё в порядке?

Ничего не ответив, Франк удалился, оставив Рудольфа обдумывать услышанное.

Каждый расплачивается за своё

И тем не менее, после кошмара в подземном отсеке он последовал совету доктора и замуровал кристалл. А боль всё равно настигла. Или это была только инерционная раскачка, поскольку приступ не был настолько всеохватно больным, как прежде. Боль была притупленной. И быстро угасла после того, как лекарство растаяло во рту. Столица, как дразнили её земляне – «Вавилония» – осталась позади. И Рудольф остановил машину у пропускного пункта, уже нажав автоматически сегмент браслета, открывающий въезд. У стены стояла машина Чапоса, как всегда умышленно неприметная, пыльная, не старая, не новая. Любопытствуя, чего он тут забыл, Рудольф, скрываясь за зеркальным стеклом, следил за машиной своего агента. Сам агент тоже не вылезал. Из «Садов Гора» выехал автомобиль и замер у машины Чапоса. После той ночи в отсеке и смерти Азиры Чапос связался с ним только вечером на другой день. Рудольф солгал ему, сказав, что отвёз девушку сам в столицу и оборвал разговор. И Чапос больше о себе не напоминал. Затаился гад!

Продолжая наблюдать за Чапосом из своего укрытия, Рудольф увидел Арсения Рахманова, главного над землянами, работающими на поверхности и не являющимися военными. Лёгок на помине! Археолог – любитель в свои свободные часы решил, наконец, отвлечься от окаменелых скелетов, чтобы усладить не только свою пытливую душу, но и посаженное опять на чёрствые хлеба отшельничества тело. Он выпустил из машины женщину, вовсе не ископаемую мумию, а пышущую жизнью здоровячку, ласково обняв её при расставании. Арсений был на удивление просветлён своей пасмурной физиономией, каковой она у него была уже хронически после случая со студенткой.

Женщина же, изящно взметнув полупрозрачным подолом, обернулась в сторону машины Рудольфа, и он узнал Ифису. Она была всё та же, если не считать того, что она немного похудела, из-за чего выглядела даже моложе, чем в прошлом. Со стороны он не мог ни оценить привлекательности, словно застывшей в своём тридцатилетии жрицы свободной любви. И платья носит всё те же, расцвеченные как луговина летом. Что тогда и было то? Но он помнил о ней прекрасно. И как-то глупо и бессмысленно пожалел, что она была ночью у Арсения в то самое время, как он наблюдал случку дикого скота в сырой траве под кустом. От этого мысленного зрелища Рудольф передёрнулся.

Она вызывала не ревность, понятно, но некую тень давней утраты, хотя никакой утраты и не было. И не была она частью его сокровенной памяти, всегда обитая где-то извне во всех смыслах. А память эта, она подобно древнему идолу из индийского пантеона увешана ожерельем из грациозных черепов. И у каждого скорбного трофея есть собственное имя… Идол скалится и танцует внутри свой дикарский танец, изгибая женские ручки, ножки…Резко, волевым усилием они все скопом были загнаны туда, где и обитали – в потайную комнату «женомора» Синей Бороды, не подавая оттуда ни вздоха, ни малейшего шевеления. Он провёл ладонью по бритому подбородку. Бороды не было ни синей, ни русой, ни седой.

Удивляло, конечно, что Ифиса стала пользоваться посредничеством Чапоса. И её способность пролезать всюду, несмотря на объёмные габариты, удивляла. Пролезла в самый засекреченный объект. Хотя ей и не откажешь в заманчивости на определённый вкус – вкус тех, у кого нет ни особого выбора, ни времени на этот выбор. Арсений сунул Чапосу деньги через открытую дверцу. Лапища-ковш убралась, едва деньги её коснулись и были схвачены. Тотчас же машина и рванула с места. Чапос не был медлителен ни в чём и никогда. Но мысль, что Ифиса, бывшая подруга Гелии, трётся своим пышным задом о сидение перевозчика продажными особями, неприятно задела. Видимо, совсем плохи у неё дела, если она опустилась до посредничества Чапоса, которого настолько презирала. Вспомнилась та ночь в «Ночной лиане», и синяя бутыль девы Воды, богини Матери по их верованиям, которую они превратили в этикетку для наркотического пойла. И вспомнилось видение девочки Нэи, когда она явилась ему, одурманенному, спрятавшись под маской. И видение было настолько чётким даже и сейчас, как будто она приходила на самом деле, что, конечно, исключалось.

У него было как бы две памяти, одна земная, а другая полностью местного приобретения, и они не смешивались. И та, первая, чёткой уже не была. А при попытке её прояснения стало больно уже по-настоящему… Неужели, у него когда-то была другая жизнь, другие небеса синели над ним, и это он когда-то ел дикую лесную малину из ладошки рыжеволосой девушки. На ней тоже было полупрозрачное платьице, как у этой сливочной «бомбочки». Но сама она была тоненькая и юная, хотя и без проблем задирала это платьице в любом подходящем для уединения месте… И ни с кем уже не было так, как с ней. Ни у кого не было такой млечной груди, которую и приласкать слишком бурно казалось скотством, так она была воздушна и прекрасна, и животик её, гладенький и чувствительный к малейшему прикосновению, округлый и беленький, как у снегурочки, но горячий, трепетный. А поскольку была она рыжая, не могла её кожа загорать. Да она и не любила солнце, как и положено настоящей снегурочке. Малинник рос на лесной вырубке. Пока они валялись в траве, сочной и первобытной в том месте, в её волосы попали мерзкие зелёные лесные клопы. Она с визгом их сбрасывала, невольно давила, и отвратительный запах этих насекомых отравил ей послевкусие любви. Она чуть не плакала. Потом они набрели на лесное озеро. Она полезла туда, лишь бы смыть тот запах с себя. Мокрые волосы потемнели, как и гладь лесного, почти чёрного, но прозрачного всё равно озера. Надев белое платье на мокрое тело, сразу облепившее её всю, она стала похожа на лесную белую нимфею, они росли там во множестве. И запах её был такой же, как у лесной воды, текучий, неуловимый, но в которой он тонул и не хотел выплывать… Никогда.

Арсений заметил его и передёрнулся всем своим лицом, что было очевидно, поскольку он не обладал способностью скрывать свои чувства. Размышляя, нырнуть в машину или подойти, он всё же подошёл. Он щурился на тёплом ласковом ветру, и Рудольфу пришлось резко всплыть из блаженной глубины, отчего возникло неприятное ощущение, как от удара, и этим ударом была постылая Паралея.

– Как поживаешь? – спросил он насмешливо, любуясь замешательством Арсения, довольный его низвержением из святой прежней недосягаемости в пучину соблазнов отсталой планеты.

– Да я так, – он оправдывался, хотя и не был обязан, и это тоже было приятно Рудольфу. – Надеюсь, на этот раз я не нарушил никаких запретов? Не подставил своим соскальзыванием в низшие животные уровни функционирования весь земной десант?

– Нет, – добродушно отозвался Рудольф. – Она к своему несчастью, а к твоему счастью, полная сирота и простолюдинка. Здесь немало милых и доступных женщин. А ты существо наземное, тебе можно всё или почти всё

– Да и ты, несмотря на подземный статус, вроде, ни в чём себе не отказываешь. Она не та, как ты сказал – «доступная». Она уникальная женщина, но с не сложившейся в местном социуме личной судьбой. И что удивительно, мы обитаем с нею в одной и той же системе сущностных представлений, понятий. А прежде я думал, о чём можно общаться с местными женщинами, если они живут в параллельном во всех смыслах мире? – Арсений был страдальчески напряжён, отворачивая по возможности своё лицо в сторону, и Рудольф чувствовал, как боится он малейшего упоминания, даже вскользь, о его прежней оплошности с той девушкой.

– Да ладно, – было уже и неудобно от растерянных оправданий святоши, повторно свалившегося в грех, хотя этот грех был ерундишкой в сравнении с тем разом.

– Она совсем другая, чем те, кого ты обозначаешь кодовой кличкой «доступные».

– Как ты это и проверишь? – добродушие Рудольфа зашкаливало. Арсений и понятия не имел, кто такая Ифиса, и кто такой Чапос. Он вспомнил их давнюю перебранку в «Ночной лиане». «Спелись родственные души», – и засмеялся вслух.

– Я не собираюсь, как некоторые тут, опускаться до продажного секса. – Арсений как мальчик встревожился от его намёков на принадлежность Ифисы к определённому сорту женщин. – Но, сам же понимаешь, деньги нужны неустроенным людям. Она бедна, потому что чиста в человеческом смысле… В столице жить весьма трудно. Архаика далеко не так романтична, как кажется это земным историкам в тихих информационных хранилищах. Ей даже голодать приходилось. Но и тогда она не шла на унижения. Я получаю в ЦЭССЭИ местные дензнаки, только куда мне их тратить в таком количестве? На что?

– Может, тебе создать семью, как ты и хотел? На этот раз препятствий не будет.

– Откуда ты успел всё прознать? Про её социальное и семейное положение? Или она тоже в нашей базе данных?

– Работа же такая. Обязанность тяжкая. Я не за нравами взрослых дядей и тётей слежу, а за режимом секретности. А где ты её нашёл? – поскольку растерянность делала из простодушного Рахманова удобную жертву для того, чтобы его выпотрошить, Рудольф решил немного поразвлечься. Это давало возможность уйти от собственных неприятных переживаний.

Рахманов долго мялся, решая, стоит или нет продолжать разговор, – Один из твоих местных агентов оказался очень любопытным человеком. После того, как он доставил мне нужные биологические образцы из джунглей, у нас зашёл разговор о погибших местных цивилизациях, существовавших тут прежде. Человек этот, Чапос, обладает уникальной коллекцией местных артефактов и торгует ими. Недорого, но так, чтобы выжить самому. К тому же он весьма неплохо осведомлён о местах их скопления, поскольку прежде был горным проходчиком, знает о наличии местной разветвлённой системы тоннелей, залегающей под поверхностью всей планеты. У него есть и карты отдельных частей этой системы и места расположения входов туда. Как-то мы встретились с ним в столичном ресторанчике, куда он принёс интересующий меня материал, тогда-то он и познакомил меня со своей одинокой родной сестрой.

– Трудно найти большего несходства родственных душ! – невольно заметил Рудольф, вовсе не желая высмеивать Арсения, нашедшего ту, кто настолько быстро сумела вытащить его из депрессии, как и из закрытых исследовательских боксов и лабораторий наружу, на свежий пряный воздух, что ни говори, чудесной Паралеи.

– В смысле? Что он некрасив, а она напротив – прекрасна?

– Ты находишь её прекрасной? Это уже любопытно… Она несколько в возрасте, так бы я сказал.

– В возрасте? Какой у неё возраст? Тридцать всего.

– Да? Надо же. Я дал бы гораздо меньше. – То, что Ифисе было под сорок, а для Паралеи это был возраст женского заката, Арсений не знал. Он начисто был лишён восприятия оттенков юмора, чем беспощадно пользовались военные десантники, не щадящие его в отличие от благодарных и врождённо-благородных подчинённых «ксанфиков», ценящих своего шефа за доброту и неисцелимую доверчивость. Но Ифисе и впрямь нельзя было дать больше тридцати, если сравнивать её с трольскими ровесницами. Она обладала своими тайнами и своими ухищрениями в борьбе с жестокой к местным женщинам природой. Или же редкая красота её сообща с её темпераментом обладала способностью прикрывать все возрастные деформации гораздо успешнее косметических средств, а она ими никогда не злоупотребляла. Она выглядела свежей и естественно красочной, как и почти десяток лет тому назад.

– Ты опять всерьёз задумался о гибридном потомстве? Тут рождено немалое количество детей местными женщинами от наших парней. Нам, к сожалению, не удаётся проследить судьбу этого потомства, поскольку всё совершается вне контроля наших, следящих за этим служб.

Арсений коченел на глазах, как те самые мумии, что он выкапывал в вечных ледниках гор. – Кто же эти следящие службы?

Рудольф же продолжал вести себя так, будто они давние приятели, – Я, врачи базы. Да и ты, если честно, обязан отчасти отслеживать подобные нежелательные эксцессы.

– А в чём их нежелательность? Если ты и сам не раз был участником подобного, как ты говоришь, эксцесса? Это естественные проявления живого человека, живущего в человеческой, я подчёркиваю это, среде. У тебя разве нет тут детей?

– Я никогда и не скрывал, что есть дочь. Почти взрослая. А у тебя раньше рождались тут дети?

– Нет, конечно! Откуда бы им взяться?

– А откуда такая уверенность? – тут уж Рудольф разозлился. Не мог же Арсений лишиться памяти о своём недавнем промахе? – Или ты все эти годы пичкал себя гормональной ересью, снижая свой естественный уровень тестостеронов, чтобы не вожделеть местных девушек? И чувствовать себя в их среде всего лишь милой подружкой? Как вдовец Антуан…

– Ты пошляк, Венд! Ты реальный заточенный винт, ввинчиваешься в такую глубь… больно же…

– Откуда тебе известна моя детская кличка?

– Я и понятия не имел о твоих кличках. Случайно и вырвалось. Но если бы я обзавёлся детьми, они бы не жили от меня настолько далеко, как это принято у тебя. Или у того же Шандора, не тем будь помянут…

– С глаз долой – и вроде нет их? Продолжай, чего запнулся? Ты знал о том, что даже у нашего бывшего шефа Разумова родилось тут несколько детей от местных женщин? Только он, конечно, заботился о своём потомстве. И никогда, веришь, никогда не польстился ни на одну аристократку, а уж в отличие от нас с тобой провёл тут полжизни и был вхож в такие уровни их жизни, до которых я так и не был допущен.

– Да ведь всё равно отбыл отсюда…

– Арсений, не смеши своей обличительной прытью. У тебя уже нет на это прав. Ты стал монах-расстрига. На сей раз можешь не беспокоиться, твоей даме не грозит участь молодой матери, поскольку это для неё уже в прошлом.

– Неумно как-то быть таким… – Арсений не мог подобрать нужного определения, не умея никогда грубить людям в лицо. Махнул рукой и пошёл от него, не желая расставаться со своим приподнятым состоянием человека, которого посетила столь волнующая женщина. А всё равно плечи свои заметно ссутулил. Нет, ту тонюсенькую, юную и цепко в него впившуюся аристократку он не забывал, да и вряд ли забудет. Её пришлось отдирать от него с его же живым мясом, и Арсений резко похудел и помрачнел за короткое время, выглядел неряшливо, при ходьбе смотрел обычно в землю, Рудольфа не замечал в упор, да и других не жаловал своей приветливостью. А вот коллеги – ксанфики его любили всё равно, опекали как отца родного, вдруг занемогшего, тащили на себе часть его обязанностей. Да и местные люди его уважали. За что вот только? А за возможность ни за что особо не отвечать и прогуливать. Ходить на работу как на праздник, где можно и пообщаться вволю, и поесть, напитки охлаждающие погонять, а в «Зеркальном Лабиринте» они были бесплатными. Да с женщинами, как правило, младшим персоналом полюбезничать в тихих и уютных холлах, сидя на мягких диванах, поставленных для отдыха от напряженной работы, от которой все отвыкли как-то постепенно с той самой поры, как руководитель впал во влюблённое юношеское состояние. И если состояние схлынуло, оставив после себя отрешённую тоску в Арсении, то расслабленность коллектива требовала срочного и постороннего вмешательства. И опять Рудольфу надо было этим заняться. И опять ему брать на себя функцию беспощадного блюстителя и исправителя чужого непорядка и пылесоса для не им нанесённой грязи.

Внезапно Арсений вернулся и, открыв дверцу его машины, сел рядом. – Я тебя прошу, – произнёс он, задыхаясь, – скажи мне, где Ола? Я не могу жить и работать, поскольку я раздавлен собственной подлостью. Я должен убедиться, что с нею всё в порядке. В конце концов, я готов умереть от руки подосланного мстителя, но я должен её увидеть. Я сам нашёл Чапоса и обратился к нему вовсе не ради редкостных артефактов. Заплатил ему деньги за сведения, и только тогда он сказал, что передал девушку посреднику, и только ты знаешь о её дальнейшей участи…

– Так Чапос с тебя и деньги взял? Ловко. Как же Ифиса?

– Ифиса ничего не значит, она вроде наркотика, потому что у меня мозжит совесть. Неужели ты не понимаешь всю ту мерзость, в которую я провалился? Я вовсе не виню тебя, виноват полностью я один, а ты был вовлечён во всё только по моей вине, и необходимость обрывать следы мне понятна. Я понимаю невозможность её возврата, но я должен её увидеть, хоть что-то по возможности объяснить… убедиться, что она в порядке.

– Она в порядке. В хорошем доме и у приличного человека, который её принял.

– В каком смысле принял? Что он может с ней сделать?

И тут Рудольфу стало скучно, почти тошно смотреть на неуместные и жалкие метания человека – сорокалетнего дяди. Слушать его дрожащий лепет и чувствовать себя соучастником подлого деяния, совершенного исключительно по его же неразумию, когда застывший в своём юношеском инфантилизме «ксанфик» не смог вовремя устроить свой личный комфорт с любой доступной особой типа той же Ифисы. Полез к аристократке, едва вылупившейся из детской скорлупы, или она сама к нему полезла, а он не пресёк, отлично понимая установки кастового мира, где жил столько лет. Омывался дождями этой планеты, выветривался её ветрами, а гораздо лучше понимал мир инопланетных микробов, чем жизнь вокруг себя. Он будто и не улетал с Земли, пребывая во внутренней расслабленности человека, живущего в незыблемой справедливости безопасно устроенного социума, или верил во всемогущество безмерно удалённой родной планеты, словно мог сесть на сверхскоростной транспорт за первым же ближайшим углом и оказаться там в любую минуту.