Из моих глаз полились слёзы, и случилось то, что повторялось с неизбежностью, пограничной с мистикой, – меня обнаружил Антон. Он уж точно считал меня невозможной плаксой. Незаметно сел рядом и заглянул мне в глаза с улыбкой, хотя и вопросительной. – Нэя, ты слишком часто плачешь.

– Нет. Редко. Но всегда попадаюсь тебе на глаза при этом.

Антон бережно дотронулся до моей руки, утешая, – То красное платье принесло нам счастье, – он сиял своей мальчишеской улыбкой.

– Да? – обрадовалась я, – какое?

– Большое и главное. Нэя, ты мой исповедник здесь. Тебе одной я могу сказать всё. Ты всё понимаешь, ты добрая как моя мама. У Икринки будет ребёнок.

– Да? – опять переспросила я глупо. – Рудольф знает?

– Нет, конечно. Зачем ему? Это же наша радость, а не его.

– Но, он же отец Икринки.

– Да что ему за радость, даже если и отец? Он что, обрадуется перспективе стать любящим дедушкой? Если был никаким отцом. Да и… Мне кажется, но это не тебе в обиду, он мнит себя слишком молодым для этого. Икринка пусть сама решает, а я не буду.

– Она не просила тебя о том, чтобы зажечь семейный алтарь в храме Надмирного Света?

– Я хотел, но ей всё равно. А ты считаешь, что надо? Для местных если, чтобы её не обижали. Мне всё равно. Надо, значит, будем зажигать. Забавно, если учесть, что у меня это будет повторно.

– Нет. Не забавно. Важнее этого нет ничего в жизни людей. Я сошью ей новое небесное платье.

– Только пусть шеф ничего не знает об этом. Будет же смеяться. Не скажешь ему? Я, думаю, она будет рада. Девчонки же любят все эти обряды, праздники. Даже у нас на Земле.

– Как ей повезло, Антон, что она встретила тебя. Но ты не прав. Рудольф любит её, думает о ней. Всегда переживает, когда думает о её участи здесь.

– Здесь? Когда родится ребёнок, мы улетим на Землю. Сразу же. – И он мечтательно уставился на розовеющую крону, забыв обо мне, щурясь в небесный перламутр и улавливая в себя струящийся свет. – Франк просил зайти тебя.

– Зачем?

– Он приготовил тебе целое блюдо клубники и ждёт. Но, вообще-то, Рудольф просил Франка обследовать тебя. Его что-то беспокоит в твоём самочувствии. Франк так сказал. Муж просит, пусть придёт.

– Муж? Он назвал Рудольфа моим мужем?

– Ну да. Все у нас так считают.

– Что я его жена?

– Ну да. А кто?

Я почувствовала, как счастливая улыбка стирает все мои прежние мысли.

– Ну и прививку тебе надо сделать, профилактическую. Ты же теперь наша женщина. Жена шефа. От всех возможных инфекций.

– Мне делали. На поверхности, как я приехала сюда.

– Это другое, Нэя. Ну, идём? Я искал тебя специально.

Галопирующее счастье. «Надолго ли оно у тебя»?

Мы с Антоном пошли по направлению к «Зеркальному лабиринту». Вся моя неподъёмная тяжесть свалилась с меня, я почти бежала за Антоном, еле успевая за его шагами. При этом я ещё и успевала гордиться собой перед встречными людьми. Ведь я жена, а не какая-то обслуга, как намекала мне Лата-Хонг. Или наложница, как сообщила она же при нашей последней ссоре, взаимно позорной и несдержанной с обеих сторон. Но я всё равно постаралась сшить ей великолепное платье. Просто потому, что не люблю делать плохо, украсив стразами, как она и хотела. Эля отнесла ей платье на дом. Лата радовалась, прислала мне подарок в знак примирения. Это было чудесное бельё, тонкое и дорогое. Она даже угадала мой размер. Даже Рудольфу я понравилась в этом белье, хотя он быстро всё стащил с меня и куда-то засунул, чтобы я не вздумала спать в нём. Я не любила спать обнаженной, а он ворчал, что крючки и кружева ему мешают. Я упрямо наряжалась. Он как-то сказал, – Ты идёшь в объятия сна, как в свой Храм Света. Кто тебя там ждёт?

Сразу же, когда мы спустились в один из подземных уровней, нам встретился Рудольф. Он обнял меня, увлекая в сторону от Антона.

Он и потёрся о мою щеку, – Приходи после Франка ко мне в мой отсек и жди там. Будем отдыхать вместе.

Я потёрлась о него носом, во мне всё пело от счастья, каждая составляющая меня клеточка напевала свою ноту. Он был обряжен в оранжевую рубашку с бронзовым отсветом и чёрным непонятным рисунком. Наряд делал его экзотичным, каким он, впрочем, всегда и казался, но столь яркий я видела впервые. От этого Рудольф казался праздничным, и я лизнула его в шею, давая понять свою радость от предстоящего свидания. Он засмеялся, его глаза нескрываемо ласкали меня. Я решила, что мои сомнения – чепуха. Он любит меня, и всё, что нас ожидает, будет прекрасно, как и всегда. Только навещу Франка и сразу к нему.

– Сегодня я постараюсь сделать тебя особенно счастливым, – сказала я полушёпотом, и он, не обращая внимания на Антона, прижал меня к себе. В руках уже было нетерпение, и я уловила его настолько остро, будто стояла без одежды.

– Поспеши, Фея-бабочка, – он отстранил меня, давая понять, чтобы я шла к доктору, а сам сделал знак Антону остаться, имея намерение о чём-то ему сказать. Пока мы миловались открыто до неприличия, Антон стоял с отсутствующим лицом.

Я и впрямь полетела к доктору как бабочка, подгоняемая его влюблённым взглядом и будто утратившая человеческий вес от своего счастья. Так на незримых крыльях я и вспорхнула к доктору, видя, как отсвет моего счастья упал на его лицо. Доктор даже рот приоткрыл от моего вида. Но он и никогда не скрывал своего восхищения мною.

– Прилетела, райская птичка? – спросил он, – Ах, Нэя, знала бы ты, что стала причиной грехопадения старого затворника. Когда я увидел тебя впервые, я ожил, и из замшелого пня полезла молодая поросль. Мох отшельничества с меня сполз, ты не заметила это? А Рудольф заметил! Ну что, говорит, старый пень дал крепкий и отчаянно молодой побег вверх? А? Ну и насмешник, хотя и угадал. У вас, говорит, доктор, всё написано на лице, как у всех откровенных и искренних людей. Вы изменились, помолодели. Это правда?

– Да, – согласилась я, хотя никогда не изучала Франка и не могла заметить особенной разницы. Франк и Франк. Каким был, таким и остался. Но им виднее, они тут всегда вместе.

– И вот я как молодой человек гулял по вашей столице. Сколько лет пропало в тоске. И напрасно! Жизнь проходит быстро. Я благодарен тебе, моя волшебница, что очнулся от анабиоза. Вылез старый жук из-под слежавшихся мхов. Хочешь, расскажу какую милую и добрую женщину я там встретил? Не будешь ревновать?

– Буду, – засмеялась я, радуясь и его хорошему настроению, и своему ожидающему меня близкому счастью. Если бы скромный доктор мог знать, какие фантазии распирали сейчас моё воображение, если бы он, хоть краем глаза увидел, на что я способна, если хочу любить так, как сейчас. И как мне невыносимо ждать даже это жалкое время своего вожделенного женского торжества над Рудольфом. Даже не представляю себе, как он выдержит всё, что я изобрела в долгие ночи вынужденной разлуки и своей любовной тоски. Для него. Что понимала в нём примитивная Азира, умея лишь вертеть задом и извиваться змеиным телом? Испорченная зазнайка, она не понимала значения тонкого интеллекта и творческой фантазии для воздействия на такого сложного человека как Рудольф, человека со звёзд. Грубый её и механистичный, заученный секс для животных, месящих пыль у её подмостков, не значил для него ничего. Она и понятия не имела, что сексуальный центр у мужчин, если он человеческий, спрятан в душе, а не в том месте, к какому она привыкла прикасаться бесчувственной, хотя и натренированной рукой.

– Доктор, в чём же заключалось ваше грехопадение? В том, что вы увлеклись женщиной Паралеи? Вы считаете нас неполноценными? Если своё увлечение считаете падением?

– Всё не так. Но объяснять долго. Я гулял по бульвару, не знаю, как называются у вас такие места, – длинная бесконечная аллея, усыпанная алыми листьями. Редкий день этого грустного сезона, когда не шёл дождь. Я увидел женщину, собирающую опавшие листья. Вначале я не отделил её от местного пейзажа. Её платье было заткано такими же пунцовыми листьями. Вышивка загадочная по, буквально голографическому! подобию окружающей природе вокруг. И это уникальное одеяние переливалось, как и сама туманная атмосфера, окутавшая город после дождя. А волосы женщины сливались с тёмно-красноватыми стволами. Я практически налетел на неё в своей задумчивости и отшатнулся. Мне показалось, что она соткалась прямо на моих глазах. Удивительная оптическая иллюзия. Знаете, есть такие игры, когда предлагают из общего фона природы выявить живое существо, которое имеет способность к мимикрии. Я рассмеялся, поняв это. – «Вы Флора»? Она не поняла меня, но улыбнулась приветливо. «Зачем вам листья»? – спросил я, – «если в них уже нет жизни»? Она ответила: «Но её образ сохранён в них». «И что вы будете с ними делать»? «Я», – ответила она, – «выглажу их горячим утюгом, но через бумагу. Они высохнут и не сморщатся, не утратят своего цвета. После этого я аккуратно приклею их черенками к ветке и поставлю её в красивый сосуд, прозрачный. Они надолго сохранят образ уже утраченного своего дыхания и трепета. Ведь новые листья уже не будут ими, я как бы продлю их существование, хотя оно будет отражено лишь во мне». Тут я вступил с нею в полемику. Я ответил, что если представить невозможное, наделив каждый конкретный лист сознанием, то при отпадении его от дерева, вся информация о нём остаётся в дереве. И именно дерево наделяет каждый лист его структурой, его растительным своеобразием. То есть, каждый новый лист на месте отпавшего будет тот же самый, поскольку дерево воплотит в нём тот же самый образ. Утрачена была только недолговечная вещественная структура, а не сам образ, не информация, то есть душа листа. Ты меня понимаешь? Тот же самый лист появится на том же месте, с учётом того, что ветка дерева поднимается всё выше и выше к свету. Сознание листа и дерева есть одно и то же. Оно даёт им жизнь, а они ему развитие. Смерти нет. Есть бесконечный процесс развития, усложнения и качественного преобразования всех форм в явленном Мироздании.

– Она согласилась с вами?

– Она сказала, что обдумает мои слова. Но ей от моих рассуждений стало не так грустно. Она не была молода в вашем понимании, но в моём – эта женщина вообще выпадала из такого понятия как возраст. У неё были глаза обиженной девушки, хотя она и не была девушкой. Мне захотелось пожалеть её. Я понял, что кто-то и когда-то причинил ей настолько глубокую внутреннюю травму, что она не сумела её исцелить, и её внешняя весёлость, живость и улыбка, всё это именно что поверхностное, а в самой себе она несчастлива и одинока. Она была прекрасно одета, и я подумал вначале, что она из высшего сословия вашего непростого мира, но я оказался не прав. Она почти бедна. В её маленьком тесном жилище мы проговорили долгие часы. Меня поразило, что у неё вся мебель, все полочки были уставлены миниатюрной пластикой, изображающей детей, и только детей. Такая своеобразная коллекция фигурок из разнообразных материалов. И я понял причину её неисцелимой и тщательно укрываемой ото всех тоски. Но я не позволил себе ни о чём её спрашивать. И её имя показалось мне земным по своему звучанию – Ифиса. Полное имя – Ифиса-Лан. Я зову её Фиса. Мою погибшую жену и внучку звали одним именем – Анфиса, я звал и ту и другую – Фиса. Это не могло быть случайностью. Подобная встреча.

– Ифиса-Лан? – удивилась я, но не сказала Франку о том, что мы знакомы. – Вы полюбили её?

– Полюбил? Нет. Дружба, жалость, моё одиночество – вот так я бы это объяснил. Да и не думаю, что ей нужна чья-то любовь.

В медотсеке благоухала клубника. Он утром собрал её в горах. В теплице. Из-за резкого перепада суточных температур в горах, нежные культуры требовали защиты. Она пламенела в глубоком блюде, настолько прозрачном, что материал из чего оно было создано, казался несуществующим. Я по-хозяйски набросилась на ягоды без предложения с его стороны угощаться. Доктор улыбался.

– Как богата природа красками, сочностью и запахами, разнообразием вкусовых вариаций своих плодов, – сказала я. – Почему же люди опасаются избытка всего этого в себе?

Доктор настолько зачарованно смотрел на то, как я поглощаю клубнику, что ничего не ответил.

Счастье – всего лишь короткая вспышка…

– Как живешь, Антуан? – спросил Рудольф, меняя только что бывшее лучезарным лицо на привычное, насмешливое, обращаясь к Антону. – Не устал от семейного счастья? Ты заметил, что мы свалились здесь в какой-то пошлый и древний гламур?

– Гламур? Это что? Я не знаю, – Антон сделал попытку ускользнуть в сторону, будто бы спеша по своим делам.

– Гламур? А это девочки в красивых нарядах, весёлое времяпрепровождение, ну и секс, конечно. Куда ж без него. Но чую я, заплатим мы за все эти утончённые удовольствия по полному счёту. Ничто не даётся даром. Пользуешься временно, платишь всю жизнь, это если переформатировать старинную поговорку. И с процентами. Судьба самый безжалостный ростовщик. У неё только так. Если даром, то потом не расплатишься, а если много всего и сразу, то это капкан с приманкой. Поэтому мудрецы древности и предупреждали, избегать поиска и стремлений к удовольствиям, а искать только познаний.

– Вы отрицаете счастье? Его возможность?

– Счастье? Это как вспышка, оно только ослепляет, а потом оставляет человека во мраке, хотя мрак-то этот мнимый, иллюзия ослеплённого сознания. Человек начинает страдать от утраты иллюзии, того, чего нет. Да и не было никогда. Мозги тряхануло, а потом, когда они встают на привычное место, это место почему-то перестаёт устраивать. Ты, я, да и многие тут зацвели все дружно, как подснежники, вернее, как «подземники». Бывают же такие ботанические чудеса как цветение подземных растений. Ты же ботаник, ты знаешь об этом. Даже наш затворник-схимник доктор нарушил свой многолетний тайный постриг. Правда, я не разобрался, какому Богу он дал этот свой обет постника и молчальника. Если местному Надмирному Свету, то не думаю, что Он его усыновит. А если родному земному Творцу, то далеко ведь! Не узнает об этом. Так что все с пониманием отнеслись к его столичным загулам. А что удивляться? Я внизу, Арсений вверху, какой пример мы для подчинённых нам коллег? Мы все провалились в ароматные ловушки, таем и пахнем, как фруктовые леденцы, не считаешь?

– Нет. Я живу и не думаю ни о каком «гламуре». И работу свою выполняю.

– Выполняешь, куда ж и без работы. Хотя, кто с нас её и спрашивает, кроме нашей совести. А остальным завидно, как думаешь? Участились случаи появления здесь этих «жриц любви». А что я им могу возразить теперь? Не военная исследовательская база, а блаженная Аркадия. Гламурный Трол или Трольская Гламурия – вот во что превратились наши «Сады Гора». Горациевич, если вернётся, а он вернётся и уже скоро, точно получит кличку «Горыныч». Всех тут пригнёт к долу, а гнёзда увеселений все испепелит.

– Вы считаете, что любовь – порок?

Венд хмыкнул, отвечая и уже уходя, – «Я славлю женщин и вино/, Довольство и достаток/ Создать приятней одного/ Чем истребить десяток/». Роберт Бернс, не Робин из структур ГРОЗ, и не Бёрд, а Бернс, поэт из Эпохи Войн. Только я вино не славлю. А вот женщин – куда же без них?

Антону не был известен ни Бёрд, ни Бернс. Шеф любил цитировать стихи, хотя помнил их все частично, вечно путал слова и не всегда знал имена самих авторов. Но проверить было некому. Поэзия – как наследие предков мало кого волновала в технически продвинутую космическую эпоху. Сложение рифм, туманный смысл, к чему это? Хотя это и наводило на мысль о том, насколько более утончённые, хотя и отвлечённые отчасти, были люди прошлого. Но и опять же не все. Пока поэты летали на своих крылатых Пегасах в воображаемых небесах, люди науки, люди рационального, вполне заземлённого мышления строили звездолёты и совершенствовали земные технологии. И не поэты, а они первые полетели к звёздам.

– Гламурия, Лемурия, – бормотал Антон, – видел бы ты, с чем пришлось столкнуться мне лицом к лицу. Со смертью не только чужой, но и личной. Всеми мышцами, кожей и внутренностями ощутить ужасающую палёную вонь и умереть, не глотнув даже этой самой «Гламурии». Не познать любимую, не порадоваться с нею вместе её мизерной радостью от нового платья, от аромата цветка, не помочь ей застегнуть бусики на шее, не поваляться на утренней лужайке и не создать с нею вместе этого одного – ребёнка взаимной любви. И сколько было и ещё будет таких, ничего не успевших за устрашающе-короткую жизнь, убитую кем-то или чем-то. Отдельным преступником или безликим монструозным порождением уже многих «сапиенсов» – войной, гнусной войнищей, и не пороком уже персональным, а коллективным грехопадением перед Творцом. Если Он есть. А Он есть. Если даёт нам все эти осознаваемые и роскошные дары Жизни и Любви.

Рудольф вернулся, вторгаясь в его раздумья, подобно чёрному зигзагу абстракции на его спортивной майке. Во всяком случае, Антон вздрогнул, никогда не умея привыкнуть к его бесшумным и быстрым, непредсказуемым перемещениям.

– Приходи вечером, философ, – продолжал он насмешничать, но вполне уже добродушно, видимо, уловил его задумчивость, – будем философствовать вместе по поводу нашей дальнейшей жизни. Наверх, в тот холл, – и опять стремительно исчез за поворотом лабиринта.

Странная стычка Рудольфа и Франка

– Есть будешь потом, – уже строго сказал ей Франк. Нэя легла в его прозрачную капсулу, и её обволокла тёплая струя воздуха, от которой потянуло в сон, и она отключилась.

– Всё прекрасно у тебя, – сказал Франк, когда она очнулась, – если не считать того, что у тебя небольшой срок беременности. Муж знает? Ты ведь догадалась об этом?

– Нет, – солгала Нэя.

– Но Венд знает. А у тебя ничего не спрашивал?

– Нет, – удивилась Нэя.

– Он скрытен. Зачем, зачем ты с ним? – вырвалось вдруг у доктора, – после всего… – Доктор поставил перед ней чудесное блюдо с клубникой на кристаллический столик.

– Что значит зачем? Я люблю его.

– За что? За что женщины любят таких как он?

– А какой он?

Франк молчал, подбирая определения: – Разве он не жесток? Не груб? Или тебе нравятся весьма специфические особенности его нрава?

– Он нежный со мной.

– Неужели? И никогда не обижал? Или это были насильники из столицы? Бандиты?

– Вы не любите его? – Нэя не ожидала его ответа.

– За что? За что я могу любить его? За то, что он стал тут феодалом? С правом первой ночи для местных девушек? С мордобитием для подчинённых? С диким стремлением к каким-то излишествам во всём? За что его можно любить? Только за то, что он самец? А душа, доброта, отзывчивость, где это?

– Для меня всё это есть. И о каких таких девушках вы говорите? У него была Гелия, а потом я. Больше никого. Все прочие – это эпизодические и проходные фигуры. Они ничего не значили для него, как и он для них. Лучше, конечно, когда в жизнь человека не входит никто случайный и посторонний для его души. Плохо, когда жизнь не устроена, а душа не праведна. Но любой человек способен изменить себя – свои мысли, а потом и свои поступки, – стать хорошим. Это трудно, что не означает – невозможно.

– Да полно, Нэя! Это не про него – твои рассуждения. Пока ты любишь, и он не нанёс повторный страшный урон твоей душе, тебе трудно его покинуть. Но лучше уйди первой, скройся от него. Он всё равно нанесёт тебе свой сокрушительный удар. Я знаю, о чём я говорю. У него это как болезнь. Только сейчас он в ремиссии, так сказать. Покинь его. Он скоро улетит, всё равно бросит тебя. А я найду тебя. Я останусь рядом, если ты не захочешь лететь со мной на Землю. Но прошу тебя, не выдавай тайну нашего разговора. У тебя будет ребёнок. Найди ему доброго отца, если считаешь меня стариком. А он таким не будет. Ты же так дивно хороша и светла душой, что найдёшь счастье. Ваш Надмирный Свет, как вы Его называете, Всевышний, Он даст тебе личное счастье. Ты заслужила. А Венд нет. Не даст ему Всевышний уже ничего, а сам он не даст ничего тебе!

– Но он даёт мне потрясающее счастье…

– Тебе это кажется. Он внушает тебе любовь. Он обладает способностью к суггестивному воздействию на тех, кто слабее, чем он. А так, он только берёт всё от тебя. Использует твою молодость, красоту и чистоту, пьёт всё это. Смотри, у него даже восстановился пигмент волос. Что он может дать, кроме своих мёртвых кристаллов? Неужели животное удовлетворение столь важно для такого одухотворённого создания как ты? Почему этого человека всегда любят столь прекрасные женщины? За какие его превосходные качества? Я не понимаю, – заключил он горестно.

– Вы думаете, любят за что-то? – спросила Нэя, – любят просто. Не понимая и даже страдая от понимания, если оно есть. Тянет как сила притяжения. Мы думаем о том, какая она, добрая, злая? Умная, безумная? Она тянет, и ты летишь с любой высоты, и чем выше, тем сильнее удар отрезвления.

– Ага! – радостно подхватил доктор её последнюю фразу, – так ты ничего не забыла о том, чего натерпелась?

– Ну да. Но хочу забыть, а то трудно уважать себя. Спасибо, что вы всё забыли. Как бы.

– Я не могу ничего ему простить. В отличие от тебя. Я знаю слишком много, чего и не хотел бы знать. Я всё наблюдал и прежде. Его бурную страсть с ужасающими последствиями для тех, кого он ею покрывал.

– Доктор! – Нэя возмутилась, – но он не животное, зачем вы так говорите!

– А кто? В этом смысле он и есть альфа – самец, как у животных. Доминировать и размножаться – это и есть жизненная программа ему подобных. Сама же говоришь, сила, которой ты не умеешь противостоять, хотя и ничего не забыла.

– Вы намекали о Гелии?

– Он сам рассказал тебе о Гелии? Или это был кто-то ещё?

– Гелия была моей подругой.

– Вон оно что! И что же, всё равно тебе? Всё знаешь, и всё равно любишь?

– Да. И умру, если разлюбит.

– Так вот, чтобы не умереть, беги от него прочь!

– Как это возможно? Вы сами-то любили?

– Да. Но совсем по-другому. Совсем.

– Ваша жена была счастливой. Что с нею случилось?

– Погибла. Все погибли. Сын, внуки. – Нэя обняла доктора. Он уткнулся, неожиданно доверчиво в её грудь, будто был маленьким и обиженным старичком. Да он таким и был.

– Скажите, доктор, кто был у него ещё, кроме Гелии? – спросила Нэя, страдая, – Вы так уверенно говорили это. О других девушках…

– Я сказал напраслину в своей запальчивости. Я, как и большинство людей, слишком далёк от праведности, а эмоции мои темны для моего же собственного сознания. Потому они и не управляемы, потому и сотрясают меня, выходя на поверхность из бессознательных глубин, что я не способен пока что к осмысленному диалогу своего сознания со своими бессознательными уровнями. А будь это иначе, я был бы уже и праведником, для которого нет тайн ни в других, ни в самом будущем. До твоего появления в подземном городе после гибели Гелии не было у него ни единой близкой души. Он, я признаю, любит тебя. Это отмечают все. Дай-то Бог, что он исправился. Разве я не хочу вам счастья? И тебе и ему? Я страдаю за него как отец. Я ведь любил его раньше, как сына. Когда он прибыл сюда, он так напомнил мне моего сына Генриха. Светло-пепельные волосы, энергичный, общительный, не умеющий, как мне казалось, лгать и приспосабливаться под то, что ему не по душе. В нём не было скрытности или тайной потребности в пороках. Не было! В чём-то он был, конечно, сумбурен, но это от избытка жизненной активности и молодости. Из таких получаются герои, а он… – Но Франк, видимо, уже сожалел о своей откровенности, вырвавшейся из него под воздействием ревности к Рудольфу. – Знаешь, тут такая жизнь. Ты никогда этого не поймёшь. Мало ли что у нас, у мужчин, бывает такого, о чём женщинам лучше и не знать. Это же военная база, ты понимаешь? А я человек, попавший сюда, хотя и по доброй воле, но вследствие искривления собственных путей. А потому и нет у меня права судить, да ещё и столь беспощадно, другого. Забудь о том, что я говорил. Меня занесло. Хреновый я врач. А главная заповедь врача «Исцелись сам»! Ты меня растревожила. Ты думаешь, что старые люди ничего не чувствуют? Душа не бывает старой, Нэя. Да ты думаешь, я один замечаю твою красоту? Ты сама-то не чувствуешь, в чём здесь купаешься? В каком мужском обожании?

– Чувствую, – призналась Нэя. – А Рудольф гордится тем, что я выбрала его? – спросила она наивно

– А то! – ответил доктор, испытывая вину перед ней за срыв и несдержанность. – На себя становится не похож от гордости, что любим такой женщиной.

– Когда мы тут, – призналась Нэя, – он любит меня сильнее, чем на поверхности.

– Ну вот, это же его подхлёстывает. Раз ты всем нравишься, он и сам начинает искать в тебе то, чего прежде не замечал. – Франку было жаль её. Зачем было нужно омрачать её душу? Что толку. Пусть всё решится, как оно и должно решиться. А вдруг всё будет и прекрасно? И любовь спасёт Венда от дальнейшего скатывания в то недолжное состояние, в каком он временами пребывал. И, похоже, что спасёт. Ведь он изменился. И будто прежняя земная утончённость стала возвращаться к нему.

Неожиданно тот, о ком они и вели разговор, вошёл в отсек к доктору. Ни слова не говоря, он взял Нэю за руку и поднёс к её запястью, где бился пульс, свой браслет. Он замерцал розоватыми искрами. Последующий разговор между Франком и Рудольфом был на том самом языке, на котором они и общались между собой в подземном городе. Нэя понимала его пока что плохо. – Боишься того, что я вставил ей чип? – резким голосом спросил Франк, взгляд его сразу остыл и стал колючим.

– Уж если ты и Гелии его впихнул, почему я должен тебе доверять?

– Гелия жила в очень неблагополучной в смысле криминала среде. То было ради её безопасности.

– Зря старался. Я всё равно его удалил из неё, и её безопасность была моей заботой, а уж никак не твоей. Как и безопасность Нэи. – Рудольф с любопытством наблюдал, как задыхается доктор.

Сам голос Франка стал каким-то полузадушенным. – Кудесник, что и говорить! А если бы она попала в руки охраны Коллегии Управителей? Ничего? Нэя под присмотром и всегда здесь, а Гелия жила там, где невозможно было отследить ни её контакты, ни её маршруты. До сих пор не уверен, что ты был прав. Ты ведь так и не узнал, как она погибла.

– Как и все, кто на момент падения «Финиста» там находились. Твой чип её бы не спас.

– И всё же это нарушение, Рудольф, – голос доктора стал вялым, а сам вид его усталым безмерно. Ты постоянно нарушаешь все предписания. Одна твоя дочь, другая твоя жена, третья… А кто тебе Нэя? Кем ты её считаешь?

– Не твоего ума дело. Я сам за ней слежу, как и положено. У неё нет, не может быть никаких контактов, опасных для нас.

– Как знаешь. Только чего ты влетел, если тебя сюда не звали? Неужели, ты вообразил себе, что я собирался отслеживать твою личную жизнь?

– Прежде ты именно тем и занимался.

– Никогда. Мне безмерно противны все тайны чужих душ.

– К сожалению, это не только твоя профессия, но и твоё хобби. Чужие тайны. – Рудольф взял Нэю за руку.

– Только не твои, – сказал Франк.

– Это-то и радует, – ответил Рудольф, уводя Нэю от доктора прочь. Она расстроилась за всех сразу, – из-за доктора, чьё хорошее настроение сбил Рудольф. Доктор выглядел несчастным и виноватым одновременно. Не перед Рудольфом, а перед Нэей, что учинил ссору у неё на глазах. Из-за Рудольфа, чей страстный настрой на любовь после довольно долгого периода, прошедшего после последней их встречи, также был заметно понижен. Он стал пасмурным и спросил у Нэи, не стоит ли им отложить свидание до следующего дня? Поскольку у него имелось немало неотложных дел в подземном городе. И за себя, конечно. Ей не хотелось уже ждать, не настолько и долго, а опять ждать!

– До завтра? – спросила она. – Завтра не получится. У меня показ в столице. Там меня ждут заказчицы, и я не могу отменить встречу с ними. Это ударит по моей репутации как обязательного человека. А вечером я по любому к тебе не приду. Я буду усталой, как и всегда после показов.

На этом пока что закрываю свой дневник.

Невесёлое общение между родственниками поневоле

Вечером Антон пришёл к Рудольфу в его наземную пещеру в самом первом уровне «ЗОНТа», ту самую, где Венд хранил свою минералогическую коллекцию. Настроившись на малоприятную беседу, как и было в последнее время с шефом, Антон пришёл без всякой радости или охоты в душе, как и ходят обычно все подчинённые к суровому начальству. А уж начальство всегда найдёт, что не так и что неправильно. Но пещера встретила разноцветными огоньками, подсвечивающими ниши с минералами, откуда они загадочно, веселя глаза, искрились навстречу. И само помещение было наполнено столь же радостным щебетом Нэи и смехом шефа. Рудольф был весел. Он по-домашнему валялся на служебном диване холла. Нэя была в узких брючках, что ей очень шло, обтягивающих её стройные ноги и подчёркивающих всё её ладное строение, и в мальчишеской просторной рубашке. Она оживлённо суетилась вокруг столика. Чёрный цвет одежды придавал ей почти подростковую тонкость, но подчёркивал ещё заметнее её пышный бюст. Антон хмыкнул, подражая Рудольфу, но неосознанно. Местные женщины не ходили в брюках, это была исключительно мужская одежда. Но её такой костюм невероятно украшал, делал её потрясающе земной девчонкой. Она расставляла какие-то тарелочки и чашечки, бегая то и дело в маленькую замаскированную кухню, туда и обратно.

– Садись, – Рудольф даже не встал, подчёркивая неофициальность встречи и не стремясь казаться сейчас его шефом.

Антон сел в кресло напротив, хватая со стола вкуснятину с тарелок, принимая домашнюю атмосферу ужина, вольную и дружескую. Пока Нэя продолжала что-то устраивать среди тарелок, ласково сияя Антону улыбкой и глазами, Рудольф поглаживал её бёдра, будто не имел другой возможности или времени ею налюбоваться. Время от времени он что-то мурлыкал ей, на что она смеялась безо всякой причины, просто от радости. И Антон удивлялся тому, каким ласковым может быть тембр голоса у этого «воителя». Наконец он тоже сел в кресло и велел Нэе уходить. Отчего-то не пригласил её тоже сесть. Значит, не хотел, чтобы она была свидетелем разговора. – Ты придёшь ночевать наверх или мне уходить? – спросила она, не смущаясь Антона, и подошла к Рудольфу, положив руки на его плечи.

– Иди наверх. Я скоро буду, – он дотронулся до её живота и погладил, продолжая вести себя так, будто Антона не было рядом. Когда она вышла, то проводив её долгим и непривычно-мягким взглядом, он начал уплетать закуски, по-прежнему не глядя на Антона, и это не было добрым знаком.

– Ну что? – спросил он, наконец, вонзаясь Антону в глаза цепкими зрачками своих прозрачных глаз, не изменяя своему прежнему нерасположению к нему в последнее время. – Чего молчишь?

– А что говорить? – но то, что разговор будет касаться Икринки, Антон не сомневался.