– Для начала брось Руда, – посоветовала Нэя, – он не пойдёт с тобой в Храм Надмирного Света никогда. И влиятельный аристократ Ал-Физ тем более тебя туда не поведёт. А Чапос, возможно, и даст тебе статус семейной женщины.

– Всё обещает, только вот Элю куда денешь? Кого ни возьми, все меня хотят, но никто меня не любит! А ты и в детстве жила как в сказке, и сейчас вся изнеженная, вся лелеемая. Разве ты поймёшь такую жизнь как моя? Тебя всегда любили и баловали с детства. Даже гордячка Гелия принимала тебя как родную.

– Никому она не родная, – вздохнула Нэя.

– Чего я не могу понять, так это того, чем она Руда держит, если холодна? Я хотя бы могу дать сексуальное насыщение любому, особенно когда и сама этого хочу. А вот как выживаешь ты? Даже Ал-Физ выглядит юношей в сравнении с твоим зловещим стариком. Почему у тебя нет любовника? Даже сидящего в затаённой щели и подобного серой моли нет!

– Я жена своему мужу, а не половая тряпка!

– Ты живая статуэтка для украшения интерьера богача с отсохшими чреслами! Он может услаждать тобою только свои глаза! А тебе и этого не дано. Ведь стариком не полюбуешься даже!

Понять тёмную кошку было невозможно. Она и сама себя не понимала, наполненная, помимо обрывков выученных ролей, дикими импульсами своей, хотя и изобильной, но животной природы, не расчленяемой на чувства и мысли, не имея осознанной мотивации поведения. Она жила, как и дышала, рефлекторно, жадно, и жалкие попытки самоанализа пугали её саму. Из неё можно было вытряхнуть без труда все подробности интимного характера. У неё не было стыда и не было культурных табу. Но все эти особенности Нэя уже наблюдала, будучи и сама приближена с юности к миру лицедеев, – зачастую пустых и аморфных личностно, несмотря на их профессиональную память, загруженную изобилием чужих мыслей и затейливых словесных конструкций, которые они ретранслировали в окружающий мир, но вряд ли украшали ими свою внутреннюю жизнь.

И ненависть удваивалась в Нэе, другая половина предназначалась Рудольфу. Он мог быть с такой? Азира была склеена с ним в непотребный, ненавистный ком. Его не оправдывало никакое вселенское одиночество. Как она хотела забыть о нём навсегда!

Изломанное прошлое не помеха настоящему счастью

Тон-Ат устроил ей спокойную безмятежную жизнь на протяжении семи лет. Он оставил её память, но убрал боль и чувства этой памяти. Он умел всё. Образы перестали терзать, стали чужими. Азира была подобна редким смерчам, что обрушиваются на мирные цветущие долины, оставляя после себя безобразный разор. Но тот быстро устраняется обычно, и жизнь опять входит в свой привычный налаженный распорядок. Тон-Ат умышленно дал ей увидеть Азиру в своей клинике, после чего сказал, – Видишь, к чему привела её любовь человека со звёзд, ставшего её безжалостным карателем.

– Там и Ал-Физ с Чапосом постарались. В стороне не стояли, – пробормотала Нэя. Однако, вид Азиры с её разорванным в клочья сознанием почти наполовину убил любовь к человеку, которую не смогло исторгнуть из неё и убийство Нэиля. Именно Азира сумела умалить эту любовь до состояния шипящего чада, оставшегося после неохватного костра. Но жар всё ещё жёг, и душа пузырилась в ожогах. Без ненавистной Азиры, как ни странно, стало к тому же и смертельно скучно. Нэя стала хиреть. И тогда на помощь пришла бабушка, как женщина всё понявшая и придумавшая свой рецепт её исцеления.

Азиру в её горестный период забыли все, кроме, как ни странно, Гелии и Рудольфа. Но и Рудольф не жалел Азиру ни словом, ни взглядом, когда её привела в кабинет к Тон-Ату бабушка. Рудольф вёл себя так, будто и не знал Азиру. Он сидел в кабинете Тон-Ата в клинике, демонстрируя своё безразличие. Дескать, он всего лишь Гелию сопровождает. А Гелия сострадательная душа, драгоценное создание, которой он отказать ни в чём не может. Вот, даже в психушку пришёл. Очень ему не хотелось, но Гелия, хрупкая и нежная, взвалила на себя ответственность за чужую беду. Он не умел лицемерить и был внутренне напряжён, вот что увидела Нэя. Он же не видел Нэю и понятия не имел, что она рядом. За его спиной была приотворена дверь.

Будто бы душа отделилась от тела, едва Нэя узрела его бритый затылок, широкие плечи и услышала голос, не способный ни к какому раскаянию. Боясь, что он обернётся, Нэя прикрыла дверь, оставив щель, в которую всё слышала, а видеть его уже не хотелось. Она лежала на маленькой кушетке в соседней комнатке, боясь, что стук сердца услышат люди в кабинете, громко и запальчиво говорящие. Тон-Ат и Рудольф. О чём-то шелестела Гелия, как всегда бесстрастная, но её не слушали. Голос Рудольфа пребывал в незримой схватке с презирающим его голосом Тон-Ата.

Рудольф не любил Азиру. Никогда. Это было сейчас главным для Нэи. Он не любит и Гелию, как она почувствовала. Он любит только её, Нэю, так хотелось ей думать. Она как была, так и осталась инфантильной девушкой, спрятанной от настоящего взросления в настоящей жизни бабушкой и Тон-Атом.

«Я выйду», – думала она, – «он обнимет меня», – но знала, что не выйдет. Он будто ощущал её присутствие, не зная, что она рядом, не зная, что она жена доктора. Он нагло пытал Тон-Ата о его жене, отчего-то интересующей его. Тон-Ат отбивал его атаки холодно и сдержанно.

Когда Рудольф с Гелией ушли, бабушка подошла к Нэе, стоящей у окна и следящей за тем, как Рудольф бережно сажал Гелию в машину. Он защемил дверцей свой палец и злобно пнул дверцу ногой в ботинке, оставив там вмятину, ругаясь. Гелия испуганно высунула голову, открыв злосчастную дверцу. Но он, будто Гелия была ребёнком, засунул её обратно внутрь машины, без уважения к ней, но всё с тою же бережливостью. Вытеснить Гелию из его жизни не сумел бы никто, – с душераздирающей очевидностью поняла Нэя. Но комедия с дверцей на этом не закончилась. Она защемила полу его плаща, длинного и какого-то металлического по виду, и он дёрнул его с такой силой и лютой ненавистью к неодушевлённому плащу, что с треском разодрал его по краю, и только тогда сел в машину, выместив на плаще свой гнев, вызванный Тон-Атом. Тон-Ат отчего-то возвёл его в степень гнева, требующего что-то порушить вокруг. Но вокруг ничего подходящего не было, и пострадала вначале машина, затем плащ.

Они уехали. Тон-Ат, как всегда доброжелательный, спокойный ушёл к больным. Бабушка обняла Нэю за талию, ласково прижавшись носом и губами к её волосам.

– Хочешь, устрою ваше с ним свидание? Это сводничество, и это грех, но ради тебя. Тебе сразу станет легче. Ты поймёшь, что ничего не потеряла. Даже одного свидания тебе хватит надолго. Ну?

– Если я опять провалюсь в эту яму безрассудства, а там опять тот неумолимый капкан, какой принято называть любовью? Будет только хуже.

– Нет. Будет легче. Даже одним свиданием ты сотрёшь ту муку, что оставила в тебе Азира. Ты поймёшь, наконец, что он не любил эту девку никогда.

– Бабушка, твой план – безумие!

– Но и терпеть, сдерживать свою страсть невозможно без последствий. Дашь ей выход. Облегчи тело и душу. Если ты сумеешь передать ему хоть часть своей муки, тебе станет легче. Ведь страсть это мука, от которой и надо избавляться, как от боли.

– Если нет, то и не будет никакой муки…

– Тогда он не любит тебя. Ты сразу всё поймёшь и забудешь его быстро. Если любит, то мука будет поделена поровну, тебе будет легче по любому.

– Тон-Ат всё поймёт.

– Пусть. Он поймёт так же, что я права. – Бабушка была способна на многое, что было выше понимания Нэи. Через несколько недель, когда Тон-Ат опять взял Нэю в Паралею, где оставил её с бабушкой, а сам удалился по своим неведомым делам, бабушка привезла Нэю в опустевшее здание клиники. Сам стационар из-за дорогой аренды, как объяснила бабушка, куда-то перевели в другое место. Но возможно, это был один из приёмов Тон-Ата менять место своей столичной работы как можно чаще. Иногда он и вообще прекращал всякую лечебную практику, надолго уходя в свои исследования и прочую непонятную Нэе деятельность, живя где-то и ещё, редко появляясь в просторном доме, расположенном среди бескрайних плантаций. Выпроводив нанятых уборщиков, бабушка сама застелила постель в маленькой комнатке. У Нэи дрожала каждая клеточка её эпителия, каждый атом её существа искривлял свою траекторию, или что там у них, у атомов было. Но если бы она взглянула на себя в зеркало, то не удивилась бы тому, что вся она дрожит, как отражение в потревоженной глади озера. Она рассыпалась, но бабушка не хотела давать ей успокоительное средство, сказав, что оно притупит остроту любви.

И Рудольф приехал. Нэя вошла к нему в тёмную комнату, напитанная грехом, позорной страстью. Скользнув, села к нему на колени, обняв, пропав как гордое и мыслящее существо. И он с жадностью схватил, даже не поняв, кто к нему прильнул. Ему было неважно в данный момент, он томился своей безадресной мужской потребностью, утратив свою киску для утех Азиру. Где и как бабушка отловила его, осталось для Нэи загадкой. Вглядевшись и всю её ощупав, он узнал её, с радостью прижал к себе, сдавил, покусывая в шею и уши…

Где-то, утишенная волшебным искусством Тон-Ата, спала в глуши беременная Азира, забыв обо всех тех, кто навлёк на неё страдания. А у Нэи было счастье. Но такое специфическое, будто она сорвалась с цепи, одичав там от лютого и долгого бездействия. Он позволил ей выплеснуть на себя все её придуманные в мечтах, в тишине ласки, всю переведённую в ярость страсти былую ревность к Азире, успокаивая её ласками, будто пытался исцелить от сверхмерной любви…

Но то, что он дал ей тогда, ещё не было сравнимо с тем, что она ощутила в сиреневом кристалле, хотя ей-то показалось, что лучше, чем было в той опустевшей лечебнице, и быть не бывает. Только в ЦЭССЭи впервые она ощутила себя полностью заполненной другим существом, его не только телесной, но и духовной субстанцией, при этом куда-то исчезнув сама…

И познает ли она опять эту полноту любви, испытанную среди осмеянных подушечек, в призрачном переменчивом освещении, льющемся через стены «Мечты»?

Здесь освещение было таковым, что казалось стекающим через конус по незримым плоскостям стен, идущим от неба. Источники света были скрыты столь хитроумно, что Нэя их не обнаружила ни на потолке, ни на стенах, нигде.

Она ощущала его содрогания, не разделяя его наивысшей радости от их соития. Радость не пришла. Тело помнило обиду и не хотело прощать так же быстро, как сделало её великодушное сердце. У них был разлад, разлад внутри, и разлад выведенный наружу. Она не умела лицедействовать, в глазах стыла вина за неспособность испытать то, что было испытано во время игр в те «сны», что им снились взаимно в её кристалле. И поэтому пришёл страх, вдруг она стала холодной как Гелия? Но он взял её вину на себя, всю полностью, а страх просто выбросил за стены. И страх вместе с виной где-то прошелестели и сгинули в тёмных вершинах деревьев.

– Не плачь, – сказал он, – ты не пожалеешь о своём великодушии и прощении. Счастье ещё придёт. И тогда испарятся оставшаяся обида и память о боли. Тебе было больно в прошлом, а мне сейчас.

И Нэя протянула к нему руки, как делала в своём розовеющем кристалле, веря ему опять и ожидая обещанного счастья в этой самой хрустальной спальне, где его вдруг и не оказалось.

– Я всю жизнь не терпел пошлости, а сам тут извалялся, как ёж в грязной ямине. И чего только не прицепилось к моим иголкам. Тебе придётся меня очищать, а я буду колоться. Ты выдержишь?

– Кто это «ёж»?

– Я дам тебе кучу программ по флоре и фауне Земли, и ты смотри и изучай, если интересно. Мне неохота объяснять как в школе. Когда я о тебе думал в одиночестве, я жалел тебя. Вот, думал, достался же такой девушке омрачённый душой урод. За что?

– Ты жалел меня?

– Да.

– Давай друг друга жалеть?

– Давай. Я буду стараться. Не обижать тебя. Но не уверен, что сразу получится. Я настолько огрубел. Да я и раньше не был подарком. Но кроме тебя, не хочу никого. Когда я увидел тебя в том художественном салоне, я едва не подпрыгнул от радости, чуть не ослеп от тебя. А ты поверила в то, что я забыл о тебе?

– Нет. Ты плохой актер.

– Для чего ты столько времени от меня шарахалась? Неужели я настолько оскотинился за эти годы, что устрашал тебя до полуобморочного состояния…

– Нет. Ты лучше всех.

– Ну да. Особенно было похоже на правду, когда ты бегала от меня, как от выходца с того света.

– Я продолжала тебя любить.

– Были моменты, когда я переставал в это верить. Через этого Цульфа я же специально вселил тебя в «розовый кристалл», чтобы постепенно нащупать пути подступа к тебе. Здание запрещено было сдавать для нужд любой организации в ЦЭССЭИ. Оно выстроено нами и принадлежит нам. А я дал разрешение отдать его под твои затеи. Я хотел, чтобы ты опять привыкла ко мне. Чтобы твоя душа сама раскрылась навстречу… но нет! Выскочил со своей беговой дорожки Антон. И все планы всмятку. Всё испортил!

Нэя тихо смеялась. Все его, пусть и запоздалые, признания давали ей счастье. – Мы могли бы и не встретиться впоследствии. Всё же вышло случайно…

– Нет. Встретились бы по любому. Я знал тебя уже до того, как ты меня впервые увидела.

– Как? В твоих мечтах?

– Ну да, – теперь уже смеялся он.

– Сколько горя пришлось мне испытать, прежде чем твоя пирамида открылась мне. Почему так? Если бы я согласилась поехать с тобой в ЦЭССЭИ уже тогда… Помнишь, ты звал меня в тот день нашей встречи в доме у Гелии? Всё сложилось бы иначе… но людям не дано знать будущего. Условности как сеть на нашей интуиции, не дают ей проявить себя. Чего было стыдиться? Внезапной любви? Но люди, они ведут себя так, словно у них впереди вечность, а не скоро стремительная жизнь. Столь быстро и часто трагически заканчивающаяся. И ты правильно отомстил мне за всё. Когда приходит любовь, нельзя включать рассудок. Да, любовь может и не дать выверенного благополучия, но она всегда даёт то, что обещает – счастье. Пусть и короткое. А жизнь разве не коротка?

– Ты моя щебетунья. До сих пор помню, как был я заворожён твоим щебетом!

– Когда же так было? Кажется, я не щебетала, а ругалась на тебя, когда ты сунулся ко мне в реку! – удивилась Нэя.

– А это произошло чуть позже. Ты щебетала неумолчно.

– Где же? – Нэя расширила глаза, словно стремилась уловить в пустоте образы из прошлого. – Где это могло произойти?

– В мечтах. Где же ещё? – смеялся над нею Рудольф, не желая ей ничего объяснять.

Расцвет второй жизни Нэи

Разочарование в новом и прекрасном мире

Не желая ей ничего объяснять, – сколько, за что ему платят, он просто предоставил ей полную возможность брать всё, что у него есть, как своё собственное. За работу в лаборатории Антону платили местные деньги. Но он мало в чём нуждался. Он брал в подземном городе то, что было необходимо, и к чему привык. И только для выхода на поверхностные территории – «Сады Гора» и был нужен местный «маскарад», так они называли свою здешнюю экипировку. Деньги хранились, где попало. Антон не ходил в местные развлекательные заведения, не дружил с местными девушками после гибели Голубики и жил как солдат в казарме, разве что казарма была более просторной, чем та, в которой обитали другие. Но и в подземном городе у всех были персональные отсеки, это предусматривалось санитарно-психологическими нормами Земли. У него также было право пользоваться машинами, наземным транспортом, принадлежащим ЦЭССЭИ, если бы он вздумал посетить Паралею.

Когда Икринка впервые увидела деньги, валяющиеся в его пустом жилье, где не было ничего лишнего, только необходимое, она была безмерно удивлена. Деньги, за которые бились, истекали трудовым потом, сгорали в стрессах и надрывах, а кто подлее и изворотливее боролись любыми неправдами, этих денег никогда не было в необходимом количестве у людей в провинции, да и нигде. А в этом отрадном обиталище, похоже, они не ценились. И это они, ради которых тёмные души убивали на тёмных дорогах других себе подобных, но в основном тех, кто как раз не был им подобен. Потому что покорные законам своего мира рабочие всю жизнь ради них ходили в свои лязгающие и коптящие заводы и лазили в страшные подземелья, обгорали и сохли на аграрных плантациях. То, что деньги валялись тут без всякого к ним почтения, вовсе не казалось Икринке правильным, вовсе не было той особенностью его жизни, что ей нравилась в отличие от лёгкого беспорядка бытового, к которому она не была чувствительной. Она собирала их по всему дому, складывала аккуратной стопочкой в шкаф, запрятанный в стену. Антон наблюдал за ней с умилением и лёгкой насмешкой. Но она знала этот мир лучше него. В доме дедушки и бабушки о деньгах не говорили. Они всегда были, когда были нужны, но избыточных средств не было. Они жили, как и те, кто их окружали, но ценность денег Икринка поняла рано, видя, как важны они живущим рядом людям. Им привозил эти магические бумаги Рудольф, и Хагор брал с почтением, благодарил, потому что не умел добывать их сам. Но что Хагор умел, а чего нет? Никто не знал о Хагоре всего. Он пропадал, появлялся, валялся пьяным в доме, всегда одетый в свою чёрную неизменную одежду. Менял ли он её? Или она была всегда та же самая? Икринка никогда не задумывалась об этом. Фасон и цвет его одежд не менялся никогда. Ей Хагор денег не давал. Она сама брала, зная, где он их хранит, и он ни разу не спросил, зачем они ей понадобились. Или же он их и не считал. Иногда она без спроса залезала в карманы куртки отца, когда он бросал её, где попало, отрешаясь от окружающего мира, если увлекался спорами с Хагором. Они перебрасывались, отец отрывистыми фразами, а дедушка всегда длинными текстами на языке, которого не знала Икринка. И когда она спрашивала Хагора, чей это язык, то он отвечал: – «Язык твоего отца. Ему так проще, а мне всё равно, на каком языке говорить чепуху».

«Почему ты говоришь ему чепуху, а не правду»? – спрашивала она, невольно жалея отца.

«Они не способны к её постижению. Недоразвитые существа», – так отвечал дедушка.

Икринка понимала, что на Земле люди живут как-то иначе, без денег, но как? А Антон ничего не хотел объяснять. Он не был особенно разговорчивым. И не любил вдаваться в длинные и подробные экскурсы по той или иной теме, в отличие от отца. Но у отца она и сама не любила ничего спрашивать. Она практически не общалась с ним и здесь. Избегала. Они только молчаливо переглядывались. Он исподлобья и вопросительно, ожидая её первого шага навстречу, не искал сближения, но был готов к тому, что она захочет тех прошлых отношений, которые установились у них в последнее время в провинции. Она же смотрела холодно и отталкивающе всегда. Она не хотела его прощать. За что? За гибель матери, в которой не было его вины? За Нэю, с кем на пару он самозабвенно увлёкся любовными играми, словно они были юными, как сама Икринка и её Избранник? За всё.

С появлением Икринки в деньгах появилась необходимость. После одинокой пробежки Антона в лесопарке и посещения, уже совместного, бассейна для сотрудников «ЗОНТа», они отправлялись в их местный Торговый Центр, где для Икринки всё было в диковинку. Она набирала некое количество коробок с едой ради любопытства, которые зачастую приходилось выбрасывать, не всё приходилось ей по вкусу, а вкус у неё был привередливым. Но сам процесс был ей радостен как игра. После лекций в Академии она приходила злая и бросала пустые конспекты на пол. Никогда не рассказывала, что там происходило? Он не видел её с книгой или за простейшим компьютером, с которым хотел её ознакомить, но безрезультатно. В лабораторию она после того случая с отцом и не пришла больше. А вскоре перестала посещать и учёбу.

– Тебе там что-то непонятно? – допытывался Антон, – неинтересно?

– Мне не надо! – вот и всё, что она ответила.

Рудольф уже не грузил Антона тренировками и будто забыл о том, что зачислил его в свой космодесантный корпус. Только однажды с усмешкой спросил: – Ну что, Геракл, всё при исполнении?

– Геракл? Он, кажется, держал на себе какие-то своды? Ведь древние люди думали, что небо каменное. Ну, точно, как местные тролли… – Антон не понимал направления его игры.

– Сам ты тролль – невежда, – сказал шеф, – но это и простительно. Кому интересно мифическое прошлое. Небесный свод держали на своих плечах Атланты, а я имел в виду миф про Геракла и сорок девственниц, которых он оприходовал.

– Зачем мне сорок? – включился в игру Антон.

– Ну да, – насмешничал Рудольф, и было непонятно, злится он или уже нет? – тебе и одной-то много.

– Да уж куда мне до вас.

Венд посмотрел ему в глаза пристально и недобро. Казалось, из его глаз, как из оголённых проводов сыплются зелёные опаляющие искры.

– В отличие от некоторых тут, я-то работаю, – сказал он, наконец, – а ты не забывайся, новобрачный. И её заставляй учиться, а не валяться целыми днями в постели. Сам же потом наплачешься. О чём ты с нею хоть разговариваешь? Она же не из любительниц пощебетать на досуге.

– Да я, знаете, и сам не Булат-балагур. Люблю помолчать.

– А, ну всё ясно с тобой. Тогда ты нашёл то, что тебе и нужно. – И он ушёл, и словно оставил после себя плотное электрическое поле, которое продолжало искрить его злостью.

Они любили гулять в столице.

– Почему ты и те, кто работают внизу, наряжаются на поверхности в свой «маскарад»?

– Мы должны быть как все. Люди Паралеи ещё узнают о нас. Но тогда, когда придёт для этого время.

– Если вы тут, значит оно пришло. Но люди Паралеи не отличаются от вас ничем. Многие хуже, но многие и лучше вас.

– Кто лучше?

– Я, мой дедушка, бабушка. Мама была. Нэя, наконец.

– Ты же её разлюбила.

– Вовсе нет. Я злюсь на её ложь. Хотя она скрытничает, потому что думает, что это не будет мне приятно. И это так.

В мусорной, пёстрой, многолюдной и разнообразной столице Икринке нравилось. Её развлекали люди.

– Они такие разные и все живые, – говорила она, – а у вас за стенами все на одно фальшивое лицо. И одежда у них скучная, только у Нэи весёлая, но над Нэей они издеваются. Скучное это ваше будущее для всех. Красивое, ухоженное, а скучное. Нечем дышать, как будто и сам воздух искусственный. И скалы там игрушечные, и водопады эти, и себя начинаешь чувствовать какой-то игрушкой, которую воткнули туда для иллюзии жизни.

– Так это от того, что ты праздная, – не желая её злить, вяло возразил ей Антон, – тебе нечем занять ум, свои силы. Вот когда мы окажемся на Земле, увидишь, как изменится наша жизнь

– Разве так трудно было понять маму, когда она не хотела там жить, хотела настоящей, подлинной жизни, пусть и бестолковой, иногда неправильной, но деятельной. А чем в этом Лучшем городе континента могу заняться я? К чему мне их науки? Однажды я села в песочницу к малышу и стала играть с ним. Мы с ним вымазались песком до самых волос, я закопала его в этот песок наполовину, – он так радовался, а мамаша сочла меня дурочкой и обругала. Но, в сущности, она ничуть не умнее своего смешного малыша. В душе ей тоже хотелось играть и дурачиться, искупаться в ручье, например, измять и испачкать свою так называемую цивилизованную одежду, залезть на дерево и визжать там, как делают это лесные обезьяны. Но даже детям они не позволяют этого.

Они сидели на уличной веранде, примыкающей к двухэтажному кондитерскому дому, от улицы их заслоняли большие кашпо с цветущими деревцами. Здесь продавались сладости, вкусные затейливые пирожные. И публика была особенная, такая же затейливая, оживлённая. Антон услышал знакомый смех и с удивлением увидел среди присутствующих Нэю рядом с пышной дамой. Лицо дамы напоминало портрет из старинной галереи Земли, красочное и румяное. Во взбитых волосах алел живой цветок. Сама Нэя казалась помолодевшей и счастливой. Она распустила волосы по плечам и тоже украсила их цветком. Она радостно махнула рукой в браслете и перстнях, заигравших от этого взмаха в лучах полдня. Она привстала, но осталась на месте, встретив холодный и отталкивающий её взгляд Икринки. В этот момент неприятия ею Нэи, как невероятно сильно стала похожа она на своего отца. Ведь его никогда не было рядом с нею в процессе её взросления. Отсюда, делал вывод Антон, он не мог оказывать на неё никакого духовного влияния. Так откуда же было это поразительное сходство в особенностях её поведения и даже в самой манере её речи, очень часто насмешливой?

– Тоже вот работает, не покладая рук, – она намекала на тот разговор Антона с отцом, о котором он ей рассказал. Зачем он это и сделал, но будто подмывало что усилить её неприязнь к отцу. Ему хотелось, чтобы Икринка, вся и полностью принадлежала только ему, и вмешательство отца было бы сведено к нулю.

– У неё много завязано на столице. Показы эти, распродажи, – защитил Нэю Антон.

– Ну да. Я и говорю, труженица иглы и тряпки.

– Кому-то надо и этим заниматься. Оставь ей эту возможность быть такой, какая она есть. Не критикуй. Не злись на неё, на отца. Они молоды и хотят любви, как и все живущие во Вселенной существа, наделённые душой.

– «Любви», «душа»! – передразнила она, – у кого душа? У вашего шефа? Душа – понятие для тех, кто верит в Надмирного Творца. Он не верит, и души, следовательно, нет. А есть лишь целесообразные и насущные функции.

Антон оторопело смотрел ей в рот, как она поглощала изыски местного кондитерского творчества.

– Дедушка так говорил. О нём. Не я же. Ты ведь понимаешь это. Я только воспроизвела. А у Нэи – да, душа есть. Я, если честно, люблю её. Немножко только накажу её своей холодностью, потом прощу. Пусть осознает своё недолжное чувство к тому, к кому его не должно быть.

– Кто же это и решает, кому и что должно или нет?

Икринка ничего не ответила, демонстративно отвернувшись от Нэи. Виновато улыбнувшись Антону, Нэя стала рассеянно слушать даму. Но было очевидно, – Икринка расстроила её. Счастливое приподнятое настроение её покинуло. Вскоре Нэя ушла с той неизвестной женщиной, которая прошуршала своим похожим на расшитую картину нарядом, и пышным подолом задела Антона, с оживлённым любопытством заглянув ему в лицо. Антон задержался взглядом на платье женщины. Не платье, а панно какое-то. Нэя спряталась за нею. Это было легко. Дама была впечатляющая, высокая и грудастая, для жителей Паралеи избыточно яркая. Актриса, – сразу определил Антон. Нэя выглянула напоследок из-за неё, как из-за цветастой японской ширмы. Как будто Нэя боялась ещё раз попасть под немилостивый и суровый взор своей младшей подруги. Антону опять стало жаль её, и он ободряюще помахал Нэе вслед, когда она обернулась. Дама тоже помахала ему, зазывно мерцая тёмными глубокими глазами. «Красивая, но староватая уже», – подумал он и тотчас забыл о даме картинного облика.

– Мне показалось, – сказала Ифиса Нэе, когда они вышли за пределы «Дома для лакомок», – что дочь Рудольфа несколько груба. И вообще примитивна. Кажется, она тебя презирает. Ей не досталось ни красоты матери, ни ума отца, похоже. Длинная, худая и прямая как палка. Вот уж сразу и поверишь, что красота обоих родителей вовсе не гарантия того, что та удвоится в потомстве.

– Она необыкновенная, – возразила Нэя. – Но дело в том, что она ревнует…

– Есть повод для ревности?

– Ну…

– Не надо мне твоих признаний. У тебя на лице всё написано. Похоже, он даёт тебе столько любви, что ты стала буквально ослепительная. От тебя же все мужчины вокруг слепнут. Хотя ты и прежде была светлой и нежной. И не только эта фитюлька ревнует тебя. Столько лет он жил там один, и всякая женщина с глазами и душой мечтала о приобретении для себя такого вот мужественного шедевра. Город там не маленький, но ему и в столице трудно было остаться незамеченным, – Ифиса изобразила лукавую усмешку, но на данный момент она вовсе не пребывала в игривом настроении. Она отчаянно боролась с кем-то, кого не знала Нэя, за наследство, так что даже поедание сладостей не вывело её из мрачного расположения духа. – Мальчик, что был рядом с дочерью Гелии, слишком бел, слишком юн и слишком странен тоже, что навело меня на странные же мысли по поводу того, кто он… – Ифиса замолчала, уйдя в свои непостижимые глубины. – А ты уверена, что эта девочка дочь Рудольфа? – спросила она вдруг.

– Чья же ещё? – опешила Нэя. – В те времена, когда Гелия стала матерью, она ещё не была знакома с Нэилем…

– Да там столько мужчин! И всякий из них не хуже твоего Рудольфа. Если уж Гелия не любила его после рождения дочери, кто свидетель того, что она блюла ему верность прежде?

– В горах была совсем другая жизнь, чем та, к которой привыкла ты в столице, – испытывая чувство брезгливости к подобной теме, Нэя не понимала, что причина, побудившая Ифису говорить гадости, заключена вовсе не в бедняжке Гелии.

– На его месте я не смогла бы полюбить такую неудачную дочь, – продолжала Ифиса. – Сразу чувствуется, что девчонка неумная, недобрая и самовлюблённая. Чистому и прекрасному мальчику точно предстоит пережить серьёзное отравление от вкушения её манящих плодов. А то, что созреет нечто токсичное, я почему-то уверена. Тут уж Гелия точно передала ей часть своих весьма характерных и опасных особенностей…

– Думаешь, отец, то есть Рудольф, является безупречным идеалом?

– Этот вопрос был бы уместен с моей стороны. Тебе лучше знать, каков он. Если бы мне в своё время встретился такой человек, я подарила бы ему такую дочь, что она стала бы подлинным шедевром во всех смыслах. Так что, советую тебе не ждать ещё целых семь лет, а рожать как можно скорее. Мужчина всегда может охладеть даже к непревзойдённой красавице, а рождённый тобою человек, – неважно кто, девочка или мальчик, – будет любить тебя всю жизнь. Если сама расстараешься, конечно.

Нэя ждала не её, всегда щедрых, советов, а дальнейших предложений по поводу возобновления прежней дружбы, – Оно и видно, как тебя любят твои дети. Они даже лица твоего не помнят.

– Так тут нет моей вины. Тут моя беда.

– Ты и потом могла бы родить ребёнка. Исключительно для наполнения своей уже жизни. Но ты выбрала карьеру и успех.

– Надеюсь, что ты не повторишь моих ошибок. Только я ничуть не жалею, что стала знаменитой и роскошной женщиной, а не увяла где-нибудь в бедном квартале в вечных хлопотах безысходной нищеты. Уж поверь, рожать от кого попало, большого ума не надо.

– Кто же мешал тебе родить от твоего вечного возлюбленного Ал-Физа и потом?

– Ал-Физ никогда не позволил бы мне оставить ребёнка у себя. К сожалению, когда я встретила того, кто его превзошёл по всем своим данным, моё время уже ушло.

– Кто же этот человек? Кто же смог превзойти твоего чудовищного Ал-Физа? Если только Чапос…

– Вспомнила! К счастью, то созвездие, под чьим управляющим воздействием я и нахожусь, никак не соприкасается с тем, что не столько направляет, сколько путает тёмные тропы Чапоса. Чего не скажу о тебе. Он вполне может наследить и в твоей жизни. Помни, Нэя, Чапос как был, так и остался немалой угрозой для тебя.