Похоже, я опять его задела за живое, а может, к тому и стремилась. Он проигнорировал упоминание Тон-Ата, но думаю, лишь по виду так. Я всего лишь хотела его мягко подтолкнуть к моему персональному завоеванию не с позиций охоты со стороны свирепого тигра, а с позиций любви и ласки, чего мне столь остро не хватало. Пусть знает, что он не лучший. Пусть стремится стать таким лучшим, а не бахвалится своим мнимым совершенством…
Он хмыкнул, – Куда уж мне до столь умудрённых персон! Поживу подольше, может, тогда и стану для тебя привлекательным собеседником.
После чего он сел в свою машину и умчался. А я огорчённо и сконфуженно поплелась к своей машине, где уже не я, а меня ожидал Вильт-Нэт. Порадовало лишь то, что Иви осталась стоять у стены со своим дружком. Намиловавшись, они отправились по лесному шоссе в сторону «Лучшего города континента».
– Вот так девчонка! – произнёс Вильт, не пояснив, кого имеет в виду. Хотя я-то сразу поняла, что речь про Иви. – Жених имеется, а она с другим в обнимку в лес пошла! Вот же вы… девушки… верь вам после всего.
– А ты не верь! – я иногда обращалась к нему на «ты» не потому, что его считала низшей обслугой, а просто привыкнув к нему. – Если нет взаимного доверия, цена такой любви как вчерашнему обеду в доме яств.
– Какое ж доверие? Не видели сами, как она висла на худосочном дылде?
– Главное, чтоб жених доверчивый попался, – улыбнулась я.
– Доверчивый это только по ранней молодости и бывает. А если мужчина созрел во всех смыслах, плоды опыта вкусил и проглотил, не дождётся она никакого доверия.
– Всё-то вы знаете, Вильт, и про опыт, и про доверие, – вздохнула я. – Не знаете лишь, что любовь наделяет душу проницательностью. И ни от ума, ни от хитрости это не зависит. В любви обман невозможен. Ушла с другим, значит, не любит. А нет любви, так и жениху такому поделом.
– Как сказать… Любить по-настоящему и чтобы на всю жизнь любви хватило, редко кому удаётся, а детей рожать надо… потомство не одной любовью кормить приходится, а и совместным трудом, нажитым добром…
Мне стало скучно слушать его полуграмотные рассуждения, и я уснула.
Семейные тайны вместо приданого
И так сложилось, что у меня возникла целая вереница дорогостоящих заказчиц. Ко многим я ездила на дом, чтобы снять все мерки и обсудить тонкости отделки, для которой порой использовались драгоценные камни. У меня имелся в столице пожилой ювелир, знавший ещё мою бабушку. Ему можно было доверить столь сложную работу, чтобы украсить камень тончайшей проволокой, подобной кисее, за которую и возможно прикрепить драгоценность к изделию и также легко отделить его от ткани при желании. Текстиль изнашивается быстро, а камень переживает и своих владельцев. Это была отличная прибавка к основной работе, которую выполняли в основном мои сотрудницы, а я всего лишь дополняла то или иное изделие эксклюзивными деталями. За столь кропотливую работу мне платили порой такие деньги, что можно было приобретать немалое количество всевозможных драгоценностей и украшений. Но я никогда не являлась их фанатичной поклонницей или страстной собирательницей. Что-то осталось после мамы и бабушки, и мне хватало.
На следующее же утро я собралась ехать в столицу как раз и забрать камушки у мастера, а потом уточнить детали тонкой работы у самой заказчицы, которая обещала ждать меня в том салоне, где она и заказывала себе наряды. Как и происходит в такие моменты, когда проблески удачи разгоняют застойную хмурь жизни, он ждал меня. Или так показалось, что ждал, а не случайно там оказался. Сумасбродный Вильт-Нэт отбыл с уверением быстрого возврата, а я, еле дыша от подобного везения, не могла сделать и шага навстречу Рудольфу.
Он призывно махнул рукой, и я подошла совсем близко. Выглядел он заметно уставшим, под глазами тени, а лицо осунувшееся, и я забеспокоилась, не болен ли он опять?
– Пустяки, – заулыбался он в ответ на мои тревожные расспросы. – Совсем не спал ночью.
– Почему же? – спросила я.
– Скучал по тебе, – ответил он.
– Если скучал, мог бы прийти ко мне, прогулялись бы по лесопарку…
– У вас там всё заперто по ночам, да и охранник могучий не дремлет…
– По ночам? – уточнила я и смутилась от его прямого намёка. – Да все запоры поломаны, а охранник дрыхнет не то что до утра, а до самого обеда!
– Так там дверь на сигнализации.
– А я, знаешь, тоже сегодня плохо спала. И вообще, плохо стала спать по ночам, зато днём засыпаю на ходу…
– А чего так? Дружишь по ночам с Антоном?
Вместо того, чтобы обидеться, я серьёзно ответила, – Он женатый человек. По ночам я смогла бы дружить лишь с тобой…
– И ты бы не испугалась гулять по лесу с тем, кого обзывали грязной рабочей скотиной?
– Если бы ты послушал, как обзывают тут меня и моих девчонок.
– Да. Народ тут проживает ласковый, душевный, – он открыл заднюю дверцу своей просторной машины и сказал, – Давай посидим тут, пока не вернулся твой вечно где-то путешествующий водитель. Чтобы не привлекать тебе ненужного внимания, чего ты так боишься.
Я забралась туда с радостной готовностью, а он плюхнулся рядом. Дверцу он лишь прикрыл, чтобы я не вообразила себя в ловушке.
– Передумала изображать из себя тайную жрицу своей водяной матери? – он вернулся к прошлому разговору. Возникшее уединение настроило его на задушевный лад, – Ты же не девственница и жрицей Матери Воды уже не станешь по любому…
Он перегнулся через меня и достал из прикреплённого к дверце машины контейнера флягу с водой, – Жажда, а я с утра воды не выпил даже, – он облизнул пересохшие губы, а глаза его словно бы увеличились и влажно замерцали от переполнявшей его жажды совсем уже другого свойства.
– Я не общалась с мужчинами… – пролепетала я, заворожённо наблюдая, как он пьёт воду, – Можно сказать, что такого опыта в моём жизненном багаже нет…
– Нет? – он протянул фляжку мне, – Минеральная водичка. Будешь? Так уж и нет опыта?
Я отстранила его руку, – Почти…
– «Почти» это в каком же смысле?
– В таком смысле, что помимо тебя, я других не знала, – выпалила я.
– А муж как же?
– Он же был ветшак, как ты его обозвал.
– Он являлся лишь фикцией мужа, хочешь сказать?
Я молчала.
– Ты помнила обо мне до той встречи на выставке?
Я молчала.
– А о наших прежних встречах ты помнишь?
Я молчала.
– А я, знаешь, когда вспоминал о тебе, никак не мог понять, принадлежала ли ты мне или же я попутал реальность со снами… тут такая странная планета, что сны кажутся жизнью, а жизнь порой неотличима от снов.
Понять его можно было двояко, или он почти всё забыл, или наши прошлые взаимоотношения не были для него настолько уж и значимы. Мне стало больно, как если бы меня ткнули остриём в чувствительное место. Меня охватил нервический озноб от затронутого им и очень больного при небрежном касании прошлого. – Мне некогда… – я сделала попытку выбраться наружу. Он не стал меня удерживать.
Через день уже, едва Вильт скрылся в здании пропускного пункта, машина Рудольфа затормозила рядом с машиной, где я и осталась.
– До чего же нам везёт на случайные встречи! – произнёс он с выражением лукавого кота, делающего вид, что не причастен к слежению за желанной добычей, а всего лишь мимо пробегал. Я вышла и стояла перед ним с обречённостью этой самой добычи. С тем лишь отличием, что мне хотелось быть пойманной.
– Проведём время в приятном общении, уж коли твоего водилы на месте нет?
Вместо ответа на заданный вопрос я нырнула в его машину. Если Вильт придёт быстро, увидит, где я, что в том особенного? Мы же всего лишь общаемся…
– Давно хотел тебя расспросить… о неких давних тайнах этой планеты… – он как бы давал мне понять, что никакого натиска, подобного прежним, не будет. – Соприкоснуться с таким информированным человеком как ты, и просто пройти мимо, выше моих сил…
– Каких тайн? Ты знаешь гораздо больше, чем я, – если он и был котом, то сытым и ленивым на сей раз. Он лишь развалился поудобнее, распространяя вокруг себя ауру спокойствия и почти домашнего уюта, чтобы добыча ему доверилась. Даже за ушком его почесать захотелось, погладить по голове и прилечь рядом, поскольку я не выспалась. Возникшее и прежнее доверие наполнило меня тихим умиротворением, почти счастьем.
– Так бы и поселилась здесь у тебя, – сказала я. – Можно я вздремну?
– Ещё чего! – отозвался он. – А кто же расскажет мне про жриц?
– Про жриц? Что же тебя интересует? Я ничего не знаю, кроме обрывочных и неполных рассказов Ласкиры, а она не особенно-то и любила затрагивать эту тему.
– Даже из обрывочных сведений можно при наличии аналитических способностей и творческого воображения составить картину целого, – ответил он.
– Творческое воображение может далеко увезти от правды. К тому же, если это воображение светлое, оно не проникнет в тёмные глубины того или иного закрытого процесса… я не участница и не очевидец того, что тебя интересует, – но я не верила, что его интересуют какие-то бывшие или настоящие жрицы.
– Ласкира никогда не рассказывала, как удавалось жрицам хранить себя при подобном обожании и бешеном вожделении со стороны наблюдателей исполнения их культовых и, как я понимаю, подчёркнуто эротических действий?
Мне бы сказать: нет! И вздремнуть, привалившись к его удобному плечу. Но привитая той же Ласкирой честность оказалась превыше той лени и расслабляющего тепла, которыми он буквально окутывал меня, – Наблюдатели, а также участники ровным счётом ничего для них не значили, – я еле шевелила губами. Мне было настолько сонливо, насколько и хорошо. Сидеть с ним рядом без привычных уже встрясок оказалось отрадным занятием. Как хорошо было бы спать с ним как с мужем, вот что я подумала. – Их обучали экранироваться от окружающей реальности, если она им мешала. Это как у актёров, пожалуй, не совсем, но похоже… Экстаз, уход в иные измерения, открытые лишь для их взора и ощущений…
– Психотропные вещества?
– Нет! Там было особое искусство, особые практики, особый психологический, и не только, настрой.
– Они же были жрицами, пока молоды, а потом, при взрослении, им было можно? Любить…
– Нет. Они были обязаны всегда служить Матери-Воде, осваивать практику врачевания, лечить, учить других претенденток на роль жриц.
– А кто следил? Ну, если бы ей захотелось нестерпимо?
– Даже у обычных женщин не бывает этого «нестерпимо», как ты выразился. А уж у жриц и подавно.
– То есть, ты даже не понимаешь, что у женщин может быть желание близости не меньшей силы, чем у мужчин? – он заметно наглел, но и сама его развязность действовала на меня как-то странно. Меня тянуло прижаться к нему ещё плотнее, как он выразился, «нестерпимо», и чтобы запретить себе такое, я выставила свои ладони перед ним как щит.
– Жрицы не всегда были девственницами. Был же ещё главный жрец – служитель Чёрного подземного Владыки. Он был обязан хранить телесное целомудрие, как и жрица, но такова уж жизнь, что иной мог сделать жрицу своей тайной отрадой, впрочем, как и любую из женщин. И никто бы ничего не узнал, ведь всё было завязано на его личной духовности и ответственности перед Чёрным Владыкой. Жрец давал клятву непосредственно перед Владыкой планетарных недр, как считалось, когда его посвящал в таинства служения прежний и старый жрец перед своим уходом из жизни.
Он с жадностью пил из той же, вчерашней, фляжки, но уже свежую воду, конечно. После чего облизнул губы, тогда как жажда в глазах осталась неутолённой. Я не могла отвести взгляда от его губ, желая его поцелуев…
– И откуда же старый жрец знал день своей смерти? – он приблизился ко мне настолько, что граница как таковая, разделяющая его и меня, исчезла полностью.
– Жрецу было это открыто. Он же не являлся обычным человеком, а магом. Хотя в обычной жизни все считали его обычным мужчиной, если только более развитым духовно и умственно. Жрец как человек всегда оставался тайной для остальных. Никто не знал его подлинного лица, не исключая и жриц. Он носил особую маску и прочую маскировку. Так было необходимо для душевной безопасности всех в его общине. А в случае поимки властями, люди не имели бы возможности предать даже под воздействием страха. Он один мог заглянуть в глубину планеты. Поэтому название Чёрный Владыка условность. Для простаков там чернота. Да и жрецы Надмирного Света придумали, что Чёрный Владыка зло. Не зло. В действительности в сердце планеты – свет и обитает разумный дух. Даже жрице во время самого закрытого исполняемого таинства своего лица жрец не открывал, даже там, куда не допускался уже никто. И тут уж всё решала лишь его выдержка, не влюбиться до потери разума. В основном страх кары удерживал, но не всех…
– И в чём же заключалась кара? – он вкрадчиво приобнял меня за талию. Так и не убранная фляжка упала в мой подол.
– У мага сразу же отнимался дар предвидения будущего, и он никого уже не мог спасти, случись что. Тут уж была надежда на удачу и везение. А гонения на старый культ никто не отменял. Так что несчастья накрывали с неизбежностью всю общину…
Меня неудержимо прорвало подробностями когда-то запретного знания, а теперь никому не нужного. Лишь бы находиться нам рядом. Лишь бы время остановилось… да что мне теперь аристократки-заказчицы? Да пусть все провалятся, куда угодно.
– Так я же не жрец Чёрного Владыки, чтобы у меня был отнят дар предвидения будущего за совращение невинной жрицы, – сказал он, и рука его уже откровеннее пустилась в свободное скольжение по моему телу. – Да и какая она была невинная, если ей дозволялось заниматься всеми возможными и ухищрёнными любовными практиками с теми, кто являлись платёжеспособными. Хороша хоть была оплата?
– Думаю, что да… – мне приходилось говорить через усилие, преодолевая сильное томление от его прикосновений. – Если все такие общины обладали немалыми сокровищами. Зато это было настоящее искусство, какому не обучишься, где попало, где придётся…
– Бабуля не просветила тебя в этом смысле? – спросил он и опять сощурился как кот, греющийся на припёке. Рука его замерла, найдя самую сладостную точку успокоения.
– Тебе-то что? – я попыталась отстранить его руку. Захватывающая игра в такой обстановке не могла привести к обоюдно желательному разрешению возникшего любовного напряжения, и разумнее было бы отвлечь себя и его погружением в затронутую тему.
– Вопрос неправильный. Кому как не мне это и важно, – не засмущался он нисколько. – Будь ты жрицей, я бы выкрал тебя.
– Как бы ты попал в закрытые поселения приверженцев прежнего культа?
– Так же, как попадают туда все желающие. Моё сердце привело бы меня к тебе. Вспомнил тут слова из какого-то древнего текста: «Сердце моё взяла,/А от меня отказалась./Пусть тешится, ей невдомёк,/Что тем себя и погубит/Слишком опасен ток/Сердца, которое любит./Милую всю в огне/Сердце моё как пёс/Назад приведёт ко мне». Больше не помню…
Я с трудом понимала его бормотание, какой-то речитатив, что ли? – Ты же не аристократ-сладострастник, разоряющий свою семью ради поиска необычных радостей. У тебя и сокровищ-то нет! – то, что он мне не подчинился, ничуть не огорчило меня.
– Так я же близкий сосед вашего владыки, раз живу в сокровенных недрах планеты, можно сказать, близко к пульсирующему сердцу вашего мира, – отшучивался он, пребывая в отличном настроении. – А сокровища я тебе обеспечу. Меня как раз можно и даже нужно ублажить по всем правилам этого искусства, – его рука поползла вверх и остановилась на моей груди. Дорого бы я дала, чтобы очутиться на Главной Аллее, переместившись в ту самую ночь, где пренебрегла его приглашением и впустила в машину Лату…
– Никакой ты не приближённый настоящего владыки нашей планеты. Ты во мнении Чапоса оборотень. И ведь он не шутил, а так считает всерьёз…
– Поверь, у него есть к тому основания. И всё же за упоминание Чапоса ставлю тебе оценочный минус. Не устаю поражаться твоим познаниям, – он выглядел сильно заинтересованным и уже без всякой наигранности. – Ну, так что же Ласкира? Познала ту особую отраду, какую был способен дать служитель Чёрного Владыки?
– Да, – ответила я и положила голову ему на плечо. – Ведь когда культ в её крае был уничтожен, скрывать хоть что-то смысла не было.
– Надеюсь, она не выдала своего тайного любовника, когда подверглась преследованию? – он слегка отстранил меня, но лишь затем, чтобы целовать мою шею.
– Нет. Она вышла замуж… – я обернула к нему лицо, и не могла оторвать своего взгляда от его потемневших глаз. Меня охватило бредовое ощущение, что мы с ним опять в той спальне Гелии, и сейчас должно произойти то самое, что на самом-то деле давно уж и произошло – наше единение, но без всего того ужаса, что затем последовал…
Последняя попытка противостоять превосходящему победителю
– Где же она добыла себе такого влиятельного мужа, гонимая и маленькая девушка, утратившая всю свою былую магию жрицы? – прозвучал его сипловатый шёпот, вытаскивающий меня из непоправимого прошлого. – А хороша была твоя бабушка Ласкира! Легко себе и представляю, как вожделели её все, кому случалось с ней соприкоснуться… – он опять заелозил губами по моей шее, повторно утаскивая в тёмный и сладкий, как горячий сироп, омут посреди белого дня.
– Откуда же ты можешь знать? – барахталась я у той самой границы, за которой здравомыслие покидает женщину.
– Разве по тебе не видно? Ты же её копия. Я же видел ту скульптуру девушки с оленем – подарок аристократа жрице, утопившей его в настолько упоительном и всеохватном чувстве, что он пошёл против установок своего сословия. Где же он потом её нашёл?
– Да ведь именно мой дедушка Ниадор и был тайным служителем самого Чёрного Владыки! Это была наша семейная тайна. А поскольку они умерли, то и тайна никому не нужна… – я с готовностью ухватилась за возможность выплыть из омута, куда меня затягивало несообразно самому месту нахождения. В процессе всей этой увлекательной беседы я и не заметила, что сижу с задранным подолом.
– Какая чудесная у тебя грудь, как она напряглась, – он щекотал мои уши своим ласкающим шёпотом, гладил меня настолько призывно и откровенно, будто мы и в самом деле вновь под защитой фургона акробатов, а вокруг ночные поля и перелески…
– Я хочу пить любовный нектар из твоих сосцов…
– Я не кормящая мать… – пробормотала я, принимая его поэтическое признание за игровую насмешку, но, не препятствуя ему расстёгивать мой декоративный корсет поверх тонкой и прозрачной блузки.
– Ты не понимаешь язык метафор?
– Прошу тебя… вокруг же люди! Я не кошка, чтобы забыться настолько… – и судорожно принялась запихивать обнажённую грудь в её привычное убежище. Он не препятствовал и даже пуговки бережно застегнул, послушно признав, что место не подходящее.
– У меня такое забавное чувство, что я играю в куклы, – засмеялся он.
– Ты намекаешь на то, что я не имею души? – возмутилась я.
– Вовсе нет! Только то, что мне совсем по-детски отрадно раздевать и одевать тебя, моя куколка…
– Ты же мальчик. Разве ты играл в куклы в детстве?
– Нет. Но иногда ужасно этого хотелось, когда я наблюдал, как иные странные девчонки возятся со своими искусственными и миниатюрными красотками. Это большая редкость, – девочки, играющие в куклы
– Разве редкость?
– На Земле редкость из редкостей. Как и сами куклы, знаешь ли… Однажды я вытащил из рук одной маленькой растяпы её сокровище и…
– И что?
– Распотрошил, а удостоверившись, что это неживое и бесполое барахло, забросил в заросли.
– Девочка плакала?
– Ещё как орала! Её мамочка хотела поймать меня, но я удрал.
– Ты, оказывается, и в детстве был из тех, с кем лучше не сталкиваться.
– В детстве, возможно, и так. Но потом девушки лезли ко мне уже сами.
– Ты прирождённый скромник.
– Да. Я был очень скромный парень, а они проходу мне не давали.
– Но я… я не собиралась тебя задерживать. Ты же сам позвал…
Он погладил мою грудь, уже упакованную в атласную броню, но такую тончайшую, что её будто и не существовало. Ткань не создавала ни малейших препятствий для тех ощущений, что вызывали его ласки. Я млела в его руках без возможности обуздать как его, так и себя.
– Ты помнишь, как впервые раздел живую девушку, а не куклу? – задала я совсем уж неприличный вопрос, но именно неприличие всего происходящего усиливало переживаемое мною удовольствие, пограничное с отключением самоконтроля уже полностью.
– Помню, – сознался он, но о какой конкретно девушке он вспомнил, пояснять не стал. Тогда как я имела в виду лишь себя. Считая лишь себя его единственной и незабываемой, незаменимой девушкой. Поэтому я ждала его пояснений.
– И каково было впечатление?
– Смотря какое. Если зрительное, то я ослеп, а если тактильное…
– Душевное! – перебила я требовательно.
– В таких случаях душевное пребывает нераздельно с телесным. Мы же о любви речь ведём или как?
– Что ты ощущал в фургоне акробатов, ты помнишь? – направила я его мысли в нужную мне сторону.
– Там было темно, – он засмеялся. – А ещё душно. Воняло подстилкой этих потных и неведомых акробатов. Мне хотелось открыть дверь наружу, но я понимал, что тебе будет страшно.
– И правильно понимал, – ответила я, раздражаясь на его потрясающе-конкретную и совсем не возвышенную память. – Потом кто-то и припёрся, ржал у двери снаружи и хотел вломиться к нам. Ты это помнишь?
– Нет, – сознался он. – Помню лишь, что ты отдалась мне впервые там, в этом доме-фургоне на колёсах. Не слишком подходящее место для райского блаженства, если честно. Хотя порой без разницы, где и как, если такое накроет с макушки до пяток, что называется… И как тебе было? Не слишком больно? – тут он притронулся к моим щекам, будто проверял на наличие слёз, – Я помню, как моя одушевлённая куколка сильно плакала, а я ощущал себя каким-то необузданным скотом. Но никакая жалость не способна обезболить такое вот сопротивление женской природы первому вторжению в её сокровенные глубины. Твоя невинность сильно мне досаждала, если начистоту…
Я задохнулась от негодования. Он не помнил о нашей первой ночи любви в доме Гелии? «Невинность досаждала»? Выходит, он ничего и не оценил по-настоящему!
– Я не плакала в том фургоне бродячих актёров. Это была счастливейшая ночь в моей жизни. Мы стали по-настоящему близки вовсе не там. И лучше бы этого не происходило… той ночи в доме Гелии. Как я жалею о том, что пришла туда… – я вдруг захлебнулась от внезапного спазма, изо всех сил стараясь не дать слезам пролиться наружу. Но я жалела не о том, что тогда произошло, а о другой, – возможной и не случившейся, – версии судьбы брата. Пусть бы уж Азира стала его возлюбленной на островах, пусть бы он бросил эту дрянь Гелию вовремя…
– Чего же теперь-то плачешь? Всегда старался избегать девочек, но влюблялся почему-то именно в таких вот розовощёких куколок, которые совсем недавно и сами играли в куклы. А ты и по сию пору в них играешь.
– Почему ты употребил множественное число? О ком, собственно, твоя речь?
– Ты мнишь себя единственной?
И тут я обнаружила, что вода из фляжки успела промочить моё платье. Он плохо прикрутил пробочку. Я задрожала губами от досады и обиды, не находя слов от подобной оплошности, – Почему от тебя одни неприятности? И что теперь делать с мокрым платьем?
– Ждать, когда высохнет, – и он прижал ладонь к этому месту, но вовсе не ради того, чтобы убедиться, насколько мокрое у меня платье, а чтобы…
Чтобы отразить его натиск и поставить на место, я пыталась удержать его обнаглевшую руку. Но на какое место я могла его поставить? Он всегда сам выбирал то место, которое его и устраивало, а я могла лишь соглашаться или не соглашаться с его поведением. Не соглашаться, означало дать ему по уху, как при встрече в лесопарке, и уйти прочь. Но мне не хотелось уходить от него. К кому и куда? Такого места не существовало и во всей Вселенной, которое заменило бы то самое, где мы с ним и предавались странным и томительным утехам, будто уворованным у кого-то, будто преступным. Но перед кем мы были преступны?
Увидев Вильта, озирающегося по сторонам, я вылезла из машины, и Рудольф не удерживал меня.
– У вас мокрое платье, госпожа Нэя, – произнёс этот тупица, что и без него было очевидно.
– Пила воду и опрокинула фляжку, – процедила я.
– Ой, я как раз изнываю от жажды. У вас осталась вода?
– Вылилась вся! – и я потрясла своим подолом перед этим олухом.
Соскальзывание в любовный омут
Перед вечером в этот же день я решила прогуляться по краю лесопарка и даже не особо изумилась, когда столкнулась с ним. Мы стояли с ним рядом, почти прижавшись друг к другу. Словно в полусне я положила руки на его плечи.
– Я заметил твоё мелькающее платьице среди зарослей и остановил машину… – произнёс он, обхватывая меня и прижимая ещё теснее.
– Ты только что вернулся? – обмерла я при мысли, что он пригласит меня, наконец-то! к себе в хрустальную пирамиду. – Ты же хотел остаться в столице до утра…
– Пришлось вернуться. А теперь вот… опять еду туда же. Такая круговерть… У меня есть немного времени, можем поболтать у меня в машине… – он потянул меня в сторону своей машины, стоящей у обочины дороги.
Я послушно последовала за ним. Это была какая-то странная, если не сказать нелепая, стадия в наших отношениях. Томительное, не приводящее ни к какому разрешению, общение в тесном пространстве машины…
Едва я устроилась на заднем и просторном сидении, как он замурлыкал мне в ухо, – Если бы ты не была столь пугливой, то поверь, наши отношения давно бы вошли в норму. Только такие внушаемые и доверчивые девочки как ты, вымуштрованные своими суровыми воспитательницами, верят в то, что окружающие соблюдают хоть какие-то правила. Здесь же повсюду даже не вольность поведения, а откровенное распутство. Повсюду! – повторил он.
– Даже в вашем «Зеркальном Лабиринте» так?
– А чем его сотрудники и сотрудницы отличаются от всех прочих? Работа, конечно, по расписанию, но в свободное время никто же никого не контролирует. В последнее время всюду наметился упадок, рабочая дисциплина расшатана, так что сексом занимаются в удвоенном темпе. Где хотят, и где более-менее удобно можно расположиться.
– Чего ж тогда за «Мечтой» так следят?
– Потому и следят, что это питомник по производству очарования и зрительного соблазна, возглавляемого главной красавицей города.
– Я красавица города? Ты шутишь надо мной?
– Нисколько. Инар Цульф для того и натравливает периодически на вас проницательную и неподкупную Лату-Хонг, чтобы никто не влезал в любые возможные щели в этом переливчатом кристалле. Но это вы считаете, что вас третируют, а на самом деле охраняют от посягательств. Я лично плачу ему за такую вот бдительность.
– Зачем? – изумилась я, не понимая, шутит он или серьёзен?
– Здесь повсюду, где только возможно, предаются тому, что и именуют «зовом природы». Так чего же этому зову противостоять? Не одни лишь аристократы так себя ведут. Они всего лишь более откровенны в своём поведении, поскольку не стесняются простонародья ни в чём. Если бы не этот щуплый, но свирепый и мощный по своему влиянию, человек Цульф не охранял эту мерцающую местную роскошь, которую ты обозвала очень метко «Мечтой», вас бы всех растащили по кустам, дебрям и прочим чиновным постелям. А потребив во всех возможных, а также невозможных позах, испытав на живых куклах самые извращённые формы личных фантазий, изваляв, выкинули бы за стены прочь. А тебя в первую очередь. На твою «Мечту» так и смотрят глазами голодных зверей, считая это здание всего лишь законспирированной обителью дорогого секса для высших бюрократов и управителей ЦЭССЭИ.
– Неужели такое возможно… – опешила я не столько от подробностей того, каковы нравы в «Лучшем города континента», сколько от самой его манеры подачи такого вот материала. Почудилось, что обсуждая именно такую вот низкую сторону жизни, сам он об этом только и мечтает. Он дышал мне в ухо, будто призывал отбросить условности, коли уж никто их и не соблюдает.
– Открой свои очаровательные синие глазки на окружающую тебя реальность и перестань жить кукольной жизнью, – ответил он. Его сравнение моей жизни с кукольной вдруг напомнило мне ту давнюю беседу с Азирой на мосту, когда она укоряла меня в том же самом. И сама Азира, и подобное совпадение, когда и он сравнил меня с куклой, вызвали нечто вроде подкожной судороги. Я невольно, нервически передёрнула плечами.
– Зачем же ты несёшь такие дополнительные траты из-за моей «Мечты»?
– Именно потому, что это твоя «Мечта». А ты, мечтательница, есть уже моя мечта, которую я хочу воплотить в потрясающую реальность…
– Для себя?
– Для нас обоих. Но и ты должна приложить к тому усилия… Пора вылезать из своей закрытой коробочки, куколка моя нездешняя. Хватит же спать с открытыми глазами…
Он не чуял никакой преграды из ранящего как сталь льда, воздвигнутой прошлыми событиями и последующей многолетней разлукой. А я всё ещё пыталась укрыться за её размываемыми останками. Я ощущала озноб от ледяных остаточных игл, продолжающих свою круговерть в разгорячённом, усиленном кровотоке. И вовсе не считала его настолько уж близким себе, как когда-то. Да и наш реальный роман длился, если полноценно, всего одну ночь, да ещё пару странных встреч, мало отличимых от психоделических сновидений…
Как-нибудь я эти странные встречи, происходившие где-то на стыке сна и реальности, – если по ощущениям, оставшимся в памяти, – опишу, если сумею.
– Ты со своей танцовщицей, что ли, опять меня попутал?
Он отвернулся в другую сторону от меня, будто что-то высматривая через стекло, но там не на что было смотреть. Густая стена лесопарка тянулась вдоль прямого как струна шоссе, названного Главной Аллеей, словно бы уходящего в бесконечность. На самом же деле шоссе упиралось в ту самую серую и уже реально бесконечную стену, опоясывающую огромный кусок леса, где и таился «Лучший город континента».
– У нас на Земле есть такой плод, скорее, ягода. Один сорт этих ягод бело-розовый, глаз не оторвать, но на вкус она так себе, кисловатая, прохладная и твёрдая. А есть почти чёрная по виду и сладкая, к рукам липнет. Что бы ты выбрала, – эстетическое наслаждение, предвкушение того, чего может и не оказаться, или услаждение вкусовое?
– Эта ягода называлась нимфея? – спросила я.
– Нет. Называлась черешня.
– Че-реш-на, – повторила я. – Ты какой сорт любил?
– Как думаешь сама?
– Тот, который тёмный, но сочно-сладкий.
– Не угадала. Я обожал бело-розовый, даже зная, что вкус немного, но разочарует.
– Бело-розовая это я, а тёмная это твоя танцовщица? – продолжала я гнуть свою линию, испытывая жуткую ревность к тому, чего уже нельзя было отменить.
– Какая ещё танцовщица не даёт тебе покоя? – и он задрал мой подол, охватил колено и стал ласково сдавливать его. Другой рукой он рывком стащил с меня мои нижние штаны, – тут ему нельзя было отказать в опыте по раздеванию живых кукол.