Когда люди лают – собаки улыбаются

– Возможно, Рылеев умирал счастливым, и так видел свою миссию, свое предназначение, – возразила я.

– Представьте, что чувствовала мать Иисуса Христа, когда на ее глазах сына истязали и прибивали гвоздями к кресту. Подумайте о ее страданиях. Божья Мать знает ваше горе, понимает его, она поможет вам преодолеть уныние и скорбь, Вероника.

– Что мне делать, батюшка, что?

– Молиться за свою дочь. Мы должны молиться за тех, кто сам за себя помолиться не может. А они, наши близкие, помогут нам. Дети, ушедшие раньше родителей, становятся их ангелами-хранителями и направляют их жизнь к спасению.

Мы тогда долго проговорили. Я уже не была такой колючей и непреклонной, как вначале. Увидела искреннее душевное участие (в этом я не могла ошибиться, такие вещи чувствую) – и оно подействовало на меня почти гипнотически.

Напоследок батюшка посоветовал мне исповедоваться, дал книгу с молитвами, объяснил, как нужно подготовиться к причастию. А потом повел к иконам и прочитал какие-то неизвестные мне молитвы. Мне показалось, взгляд святых стал мягче.

И то ли мне повезло со священником, то ли проникли в сознание его тихие слова и заверения, что Поле хорошо там, то ли сыграло роль мое отчаянное желание все это услышать, – но после разговора мне действительно стало чуть легче. А когда через несколько дней я исповедовалась и причастилась, что-то потеплело внутри. Я уже не была безумно мечущейся в невидимых миру страданиях несчастной матерью. Мое отчаяние не ушло, но стало не таким беспросветным, что ли. Другим.

Когда я шла на литургию, моросил холодный дождь. А когда вышла на крыльцо после причастия – выглянуло солнце, и его луч затеплился на моей щеке.

И тогда впервые заплакала.

С тех пор стала ходить в церковь. Мне казалось, что это единственное место, где смиряешься, понимая: ничто от нас не зависит, на все воля Божья. Судьба человека расписана с момента рождения. Может быть, так утешаешься, может, обманываешься. Но ведь чуть легче. Для меня даже одна капля успокоения была даром.

И да, я стала понимать людей, которые после потери детей обратились к Богу.

А к кому еще?

Глава 7

Я вернулась в Москву. Очень боялась войти в свою некогда любимую квартиру, где услышала самое жуткое известие. Может, даже не смогу теперь здесь жить?

Спасибо Жанне: она вызвала уборщицу, и та навела идеальный порядок. Даже мебель переставили.

Жанна перебралась ко мне. Она обещала моим родственникам пожить со мной какое-то время – такой была официальная версия ее переезда ко мне. На самом деле у нее не ладилось в семье, и не только с мужем, но и с мамой, и со взрослой дочкой. Я знала, что Жанна не очень комфортный для людей человек, в том числе, самых близких. У нее были сложности и на работе. Возраст ее приближался к пятидесяти, и хотя кучу денег она отдавала косметологу, но паспортные данные от отдела кадров и руководства не скроешь. А ее начальник, сам пожилой, предпочитал видеть на работе молодых, красивых сотрудниц, пусть даже не очень способных. Впрочем, разве только там, где работала Жанна? Так теперь было почти во всех компаниях. Отсутствие талантов зачастую искупается молодостью и привлекательностью. Время моделей.

Еще была у Жанны неприятная черта – завистливость, увы, заметная окружающим. Пораженного этой напастью человека всюду ждут огорчения. Я чувствовала, что и мне она завидовала. У меня и квартира элитная в престижном районе, а она жила с семьей в унылом подмосковном городке, и нужные связи у меня (столь важные в столице), и приятелей-друзей немало, а у Жанны, по сути, никого. Только я. Это и удивляло, и обязывало. Я жалела Жанну – жить в зависти тяжко и разрушительно для психики.

– Представляешь, – жаловалась она мне, – этот Алдошин, дурак дураком, а ездит на «ренджровере»! А я после работы на маршрутку иду.

– Но ты же можешь купить себе машину, – возражала я.

– А когда мне на курсы вождения ходить? – раздраженно отвечала она. – Ты же знаешь, что я с утра до ночи на работе!

Это правда – работе она отдавалась самозабвенно. Но знала я и другое: если человек хочет, то ищет возможности, а не хочет – причины, почему не удается. И злится на других.

Собрались погулять впервые после моего возвращения. Я посмотрела на себя в зеркало. Глаза затравленные, уголки губ опущены, бледная поганка. Я наложила тональный крем, немного румян. Жанна наблюдала за мной. «Неважно выгляжу, да?» – спросила я. Она ответила с какой-то непонятной злостью: «Да тебе ничего во вред не идет!». Я опешила. Что она имела в виду? Но я отбросила вопросы, решив: наверное, это просто слова, пустое, не бери в голову.

Но, несмотря на некоторые малоприятные Жаннины качества, мы как-то притерлись друг к другу, и разногласий у нас почти не было. Хотя безусловной откровенности, душевной близости, полного доверия, того, что составляет настоящую дружбу, – тоже. Да и как иначе, если мы стали общаться всего-то несколько лет назад, да еще в таком не очень-то дружелюбном, даже жестком к «понаехавшим» городе как наша столица, где надо всерьез побороться за свое устройство, благополучие, карьеру. Искренность в такой атмосфере затруднительна. Но совсем уж в одиночек люди превращаться не хотят, вот и строят дружбы, как могут, и с теми, с кем получается. Даже не дружбы, а, скорее, контакты. Как говорят? «Дай мне его контакт». Это о большем, чем номер телефона. Дай контакт, есть контакт! Точки соприкосновения. Точнее, касания. И достаточно.

Мегаполис требует компромиссов. И ты закрываешься, прячешься. Чтобы не стать уязвимым. И со временем все меньше походишь на себя прежнего, настоящего. Так удобнее. Так можно выжить в этом тяжелом городе.

Я понимала, что это неправильно. Не по-человечески. Но, казалось мне тогда, таковы негласные правила выживания в столице. А не нравится – езжай туда, откуда прибыл, где твои душевные друзья или родственники и где ты можешь позволить себе быть самим собой. Не хочешь? Замахнулся на Москву? Ну, терпи, приспосабливайся, меняйся, наращивай мускулы, мимикрируй.

Потом пойму, что была неправа, соглашаясь на суррогат дружб и отношений. Удостоверюсь, что лицемерная жизнь – вовсе не залог благополучия. Полезнее не врать себе, открыть глаза… Но до этого было еще далеко. Мир заготовил для меня много граблей, на которые я еще не наступала.

И все-таки я обожала сложную и прекрасную Москву, завидуя тем, кто в ней родился. Как это здорово – детство в Москве. Особая благодать, подарок судьбы, отметина на всей дальнейшей жизни. Когда помнишь московские улочки, парки, свой старый дворик, соседей, истории друзей, праздники, катки, кружки, новогодние елки, по-столичному роскошные.

Ну, а в Москву пришла ранняя весна. Зима, конечно, сопротивлялась, не позволяя еще слабому, но с каждым днем все более яркому солнцу стирать снег с затененных уголков, стараясь накрепко удержать на небе надоевшие за блеклую зиму унылые сероватые, как свалявшаяся старая вата, тучи. Но весна настойчиво наступала, и даже в метро, этом скопище мрачных людей, вместилище продуктов глубокой заморозки, какими выглядели пассажиры, было все больше ярких одежек да изредка мелькали улыбки.

Весна придет, и лето за ней. Первые весна и лето без Поли…

Я ходила с Жанной по дорогим магазинам. Мы выискивали ей новый гардероб. Мне до магазинов и гардеробов не было никакого дела, но ведь надо же куда-то ходить. Главное, не оставаться одной. Слушала Жаннины рассказы о разборках и интригах на работе, конфликтах с начальником-самодуром. Кивала на ее речи о гениальных идеях, которые она выдает, только не ценят, о том, что не воздается ей по заслугам ни одобрением начальства, ни зарплатой (которая, на мой взгляд, у Жанны была более чем приличной).

Иногда Жанна была просто смешна. Железная леди, жесткая, резкая, она вычитала у одной гуру светской моды совет: надо быть плавными, девушки, всем плавнеть! (Светская львица только не уточнила, как добиться, чтобы плавность не перетекла в жеманность.) И у Жанны появились несвойственные ей доселе томность и леность в движениях. Ложку, чашку, сигарету она теперь подносила ко рту целую вечность, прикрыв глаза. Наши общие знакомые за глаза, я знала, высмеивали эти новообретенные манеры, не сочетающиеся с ее стальной натурой. Как заметил наш знакомый, «фундаментальный фонарный столб решил вдруг украситься бантиками и цветочками». Я юмористов одергивала: когда при тебе хихикают над твоей подругой, то на очереди – ты.

Подсказать, посоветовать Жанне не могла – она не терпела никакой критики. Мог случиться скандал.

На работе, когда требовались срочные быстрые действия, Жанна, очевидно, забывалась, и жеманная барышня превращалась в тигрицу, наводящую оторопь на подчиненных. Она с явным удовольствием рассказывала, как ей удалось заставить побегать разленившийся народ. Но вне работы девушка плавнела вовсю.

Я старалась не говорить с Жанной о Поле, тем более что Жанна как-то задумчиво произнесла: «Как несправедливо, всего-то нескольких секунд не хватило, чтобы ее спасти, какие-то секунды решили все…». «Не надо, Жанна, – почти простонала я. – Очень тяжело…» «А мне разве легко?» – она взглянула на меня. Сравнила, да. Я ничего не сказала, а только подумала: как странно, что порой у образованного и умного человека вдруг появляется грубая прореха на месте, где должна быть чуткость. Лучше не делиться, молчать, носить в себе. А может, просто не было рядом того, кто все понимал бы без слов.

Я понимала, что нельзя страдать на людях. Это только твое горе. «Всегда помни это», – говорила я себе.

Мне вспомнился прочитанный когда-то рассказ очевидца, который присутствовал в тот момент, когда пожилой паре британских аристократов сообщили о гибели их единственного сына. Супруги сидели за столом и, услышав о страшном, не переменили ни поз, ни выражений лиц. Очевидец был ошарашен невероятным самообладанием и достоинством этих людей. Понятно, родители онемели от горя и уж точно не стремились произвести впечатление на публику. Это было, если так можно сказать, красивое горе. В отличие от завываний в наших деревнях, где на похороны до сего времени приглашают профессиональных голосистых плакальщиц.

Весной мне не стало легче. Наоборот. На солнечных улицах я вдруг замечала девушку со светлыми волосами на прямой пробор, как у Поли… Походку, как у Поли… Куртку, как у Поли… Мне все время казалось, что я ее встречаю. Потом, когда я стала читать о том, как люди переживают горе, поняла, что многим мерещатся на улицах ушедшие близкие. Какая-то жестокая игра подсознания или издевательство бесов, побуждающие раненого человека то и дело вздрагивать и страдать еще сильнее. Хотя куда уж сильнее…

Я почти не могла спать. И решила снова попытать счастья с психотерапевтами.

Полная женщина сразу понравилась своей, так сказать, простоватой доброй дородностью, и, наверное, прилагающейся народной бабской мудростью. Но, выслушав мой рассказ о трагедии, она сказала: «Вероятно, вы сами как-то предопределили для дочери такую судьбу». После этих слов я встала и вышла.

Но все равно еще не готова была ставить крест на психотерапии. Наверное, попался врач-вредитель. Такие бывают: недоучился, ума маловато, окуклился в работе, не умеет чувствовать людей, не способен к эмпатии. Эмоциональная тупость – нередко следствие профессионального выгорания.

Но помогают же психотерапевты американцам, у каждого персональный. И чуть что – на кушетку. «Вы хотите об этом поговорить?»

Я записалась к другому врачу. Ее порекомендовали знакомые, правда, они не были ее пациентами. Стильная молодая женщина, бравшая за свои услуги 100 евро в час (в валюте обязательно), стала говорить о том, что любая смерть – это выбор погибшего человека. «Но это был несчастный случай!» – ошарашенно возразила я. Психологиня не сдавалась: даже внезапная смерть, несчастный случай – это выбрал сам человек, пусть и неосознанно. Мне столь странные психотерапевтические приемы показались дикими и даже кощунственными.

Наконец, она отлепилась от этой темы, но когда она перешла к другой, я была шокирована, потому что теперь она стала интересоваться, есть ли у меня мужчина или «вы в поиске»? Словосочетание «в поиске», уместное для скучающей в одиночестве дамы, но не в отношении матери, потерявшей ребенка, добило меня окончательно. Еле досидев час напротив «лекарши» за 100 евро, я ушла от нее с еще более тяжелым чувством. Впрочем, она выписала мне антидепрессанты и снотворное, которые просто так в аптеке не купишь. Словом, я ушла с рецептами на обезболивающее души, которую врачиха разбередила еще больше.

Глава 8

А вот с Антоном избегать встреч было уже неприлично. Все-таки раньше, в другой жизни, мы виделись минимум раз в неделю. По телефону я все время отвечала, что пока не готова к встрече. Правду отвечала. По телефону говорили о его работе, о его любимой собаке, которую он водил на тренировки и которой очень гордился. Его Альма, кавказская овчарка, даже несколько раз оставалась со мной, когда Антон уезжал по делам. Умная собака, весом с хорошего теленка, она, казалось, понимала человеческую речь. Мы любили с ней поговорить, хотя Альма была вся такая мужская собака и относилась ко мне великодушно-снисходительно. Правда, мне было невдомек, зачем кавказская овчарка в городе, ведь у Антона не было дачи, которую нужно охранять. Но о вкусах, в том числе хозяев животин, не спорят. Кому болонки, кому овчарки, кому вообще кошки.

Когда Антон позвонил в очередной раз, я согласилась встретиться.

– К тебе, ко мне или в ресторан? – озвучил варианты Антон.

– Ко мне нельзя, у меня Жанна живет, давай где-нибудь встретимся.

– Может, в «Сирени»? – предложил он.

«Сирень» была нашим любимым ресторанчиком в тихом переулке в районе Покровки.

– Только не в «Сирень», – я теперь не могла бывать там, куда ходила в прошлой жизни.

– Хорошо, – не стал он спорить.

Я предложила встретиться в итальянском ресторанчике «Олива» недалеко от нашей «Сирени».

Надела любимое черное платье, которое стало велико.

Антон, небрежно элегантный, как всегда, увидев меня, вышел из-за столика. Красивый он все же, мелькнула мысль.

– Ну, наконец-то я тебя вижу! – обнял меня Антон.

– Я тоже рада тебя видеть, – ответила я и почувствовала, что так и есть. Все-таки когда-то нам было неплохо вместе. А как сложится теперь? Ведь и жизнь моя стала другой и я, наверное, сильно переменилась. Раньше я была комфортной любовницей. И понимание этого факта меня ничуть не задевало. Я была слишком самоуверенной, чтобы комплексовать из-за каких-то определений.

Мне показалось, что Антону тоже неловко, и он не знает, как вести себя со мной: как с хрустальной вазой, боясь задеть ненароком, или как с прежней Никой, веселой и раскованной.

– Ты очень похудела, – сказал он, окидывая меня взглядом. – Но выглядишь хорошо, даже очень хорошо.

– Наверное, когда женщина прекращает самозабвенно заниматься своей внешностью, отдавая этому все силы и средства, она начинает выглядеть лучше, – улыбнулась я.

Мы сели за столик. От спиртного я отказалась, попросила только салат.

– Чем ты все-таки намерена заняться, а то по телефону я так и не понял твои планы.

– Пойду работать, но пока не знаю, куда. Не хотелось бы ошибиться, устроившись на первое попавшееся место. В журналистику совсем не хочется, в пресс-секретари тоже. Может быть, в какую-нибудь пиар-структуру? – я понимала, что ни одно дело не поглотит меня настолько, чтобы заглушить боль. Но работать надо, чтобы не сойти с ума.

Антон спросил, нужны ли мне деньги? Я ответила, что деньги есть, спасибо, не нужно. Одним из несомненных достоинств моего друга была щедрость. Он никогда не жался, если речь шла о путешествиях, подарках, ресторанах. Я вообще терпеть не могла скупердяев. Мне всегда казалось, что жадина в деньгах – он во всем жадина: в эмоциях, в дружбе, в постели.

– Мы с Жанной хотим съездить во Флоренцию, – сообщила я. – Мне кажется, путешествие мне поможет.

– А со мной ты не хочешь съездить во Флоренцию, или в Барселону, или в Париж? – спросил Антон, не скрывая недовольства.

– Когда-нибудь и с тобой, а пока с Жанной, – мне не хотелось препирательств.

Антон расправился с отбивной, я доковыряла салат.

– Может, кофе у меня выпьем? – предложил Антон.

– Давай, – согласилась я. – По Альме соскучилась.

– Она о тебе спрашивала, – улыбнулся Антон.

Мы вышли в прохладный весенний вечер. На Чистом пруду зажглись фонари, и я в который раз подумала, какая Москва красавица и как я все же ее люблю. Когда мы проходили мимо «Современника», я отвернулась, больно кольнуло: мы с Полей, обе театралки, пересмотрели здесь весь репертуар. Теперь, наверное, вообще не смогу бывать в этом театре.

Антону ничего не сказала, мы по-прежнему избегали разговоров на страшную тему.

Он жил в знаменитом «Триумф-Паласе», недалеко от моего дома на Соколе. Я часто подшучивала над пафосным комплексом, нависавшим бездушной, неприлично сияющей вечерами громадиной, над уютными сталинскими четырехэтажками, построенными после войны для советской номенклатуры, военачальников.

С появлением «Триумф-паласа» «сталинки» стали смотреться убого на фоне современного нахального монстра. Бездушно скопированный со сталинских высоток, но без их истории, интеллигентности, таинственной ауры и легендарных жильцов, «Триумф» совершенно не вписывался в устоявшийся ландшафт района. Он был словно выскочка-карьерист, пройдоха со связями среди бравых боевых генералов.

В соседях у Антона были люди известные. Справа жил народный артист, худрук знаменитого театра, слева поп-дива, непонятно за какие таланты пробившаяся в «звезды», сверху главред деловой газеты, снизу – бандитского вида дядька. А посреди мой Антон, успешный бизнесмен, а в прошлом – ученый в известном НИИ, покинувший науку в самом начале ее тотального развала в 1990-х.

Людской мешаниной был наполнен весь «Триумф-палас». Да и архитектура его была винегретом: решетки а-ля Гауди, архитектура а-ля сталинский ампир, услуги по баснословным ценам пятизвездочного отеля. Все способствовало удовлетворению амбиций, тешило снобизм преуспевших столичных жителей, поселившихся здесь.

Альма выбежала навстречу, виляя хвостом перед хозяином и подобострастно заглядывая ему в глаза. Но даже от радости встречи ее глаза не потеплели – суровая псина. Я наклонилась к собаке, она дала себя погладить по спинке и даже снисходительно лизнула руку. Это было высшим проявлением ее расположения.

Мы прошли в гостиную. Занятая Альмой, я не заметила, что Антон стал разжигать камин. Когда пламя взметнулось в каминной утробе, я ахнула. Со времени гибели Поли я не видела огня, и не догадывалась, какое впечатление произведут на меня обычные сполохи. Видя, как я побледнела, Антон обеспокоенно спросил:

– Что с тобой, Ника?

– Пойдем на кухню, я не могу смотреть на огонь.

– Ох, прости меня, идиота, не сообразил, – Антон сокрушенно покачал головой. – Прости.

Мы устроились в кухне за мраморной стойкой. Я уже пришла в себя. Антон сварил кофе. Улегшаяся рядом со мной, Альма теплым боком согревала ноги.

Антон разлил коньяк в пузатые бокалы. Мы выпили, и Антон, приобняв, повел меня к дивану. Мы поцеловались, но я ничего не почувствовала. Раньше ему достаточно было прикоснуться ко мне, и я вся вспыхивала. Теперь я не находила в своем теле ни чуточки ответного желания. Но ожидала, что его ласки заставят меня вспомнить, как у нас было раньше. Я обязательно вспомню. Мне это необходимо. Он стал ласкать мою грудь, потом расстегнул молнию платья, и оно упало к моим ногам.

– Я так хочу тебя, моя Ника, – прошептал он.

Я не чувствовала ничего. Ничегошеньки. Стояла отрешенной фригидной ледышкой. От этого мне было не по себе. И понимала: если сейчас уступлю, потом буду неприятна сама себе.

– Прости, я не могу, – прошептала я, подобрала с пола платье, торопливо надела его и повернулась к нему спиной. – Будь добр, застегни молнию.

– Почему, Ника? – Антон развернул меня и посмотрел в глаза. Он, кажется, и вправду не понимал, почему я отказываюсь хоть на время забыться в его объятиях. Похоже, он искренне считал, что секс способен на все, даже избавить от тяжелейших мыслей. А я вдруг отчетливо поняла, почему не могу: я не хотела, не смела позволить себе постельные утехи, словно наказывала себя, намеренно лишаясь приятного, зная, что моей дочке никогда уже никакого удовольствия не испытать. Мне нетрудно было объяснить это себе, но Антон точно не понял бы.

– Мне кажется, когда в сердце так много боли, любовь туда уже не помещается, – попыталась описать Антону свои чувства.

– Что нужно сделать, чтобы ты оттаяла? – в его искренности не было сомнения. – Скажи, Ника?

– Я не знаю, правда… Но мне кажется, что должно пройти время, – грустно сказала я.

– Я буду ждать, – заверил Антон.

Он взял Альму на поводок, и мы неспешно пошли через парк. Молча. Когда подошли к моему дому, Антон обнял меня и прошептал:

– Я буду ждать, Ника, и я дождусь.

Он, наверное, в это верил, а я, кажется, не очень.

Жанна уже спала. Я тихо проскользнула в свою спальню и долго лежала в кровати, наблюдая за бликами на потолке от фар проезжающих машин. Я боялась не спать и думать. Но и заснуть боялась, Зная, что могу подскочить в ужасе от очередного кошмара.