Иероним возвращался домой в глубокой задумчивости. Ему что-то говорили отец и братья, что-то спрашивали, он что-то отвечал. Антониус и братья заметили, что Иероним будто не такой как всегда: выпил немного лишнего или находится под впечатлением на славу удавшеося вечера. В любом случае, завтра всё образуется, решили они.
Махтельт, однако, было не провести. От её внимания не ускользнула симпатия, возникшая между Иеронимом и Алейт. Схожесть в нарядах, выбранных для вечера, показалась Махтельт добрым знаком, особым предзнаменованием о будущем Иеронима и Алейт. Мысли понеслись дальше. Алейт славная девушка, думала Махтельт, размышляя о возможности женитьбы Иеронима, единственного из братьев, ещё не связавшего себя узами брака. Она из знатной семьи, и это может стать препятствием. Однако, ван Акены – не знатная, но известная в Хертогенбосе семья. Они пишут для Собора; городская знать, магистрат и богатые купцы заказывают портреты. Это уж как посмотрит её брат. Он, вероятно, будет не против сбыть сестру с рук, отдать её замуж в семью хотя и не знатную, но вполне уважаемую.
«Ты что-то разошлась, забегаешь слишком далеко», – тихонько, со смешком сказала себе Махтельт, но в глубине души она чувствовала, почти знала, что Алейт – это она, жена Иеронима.
5
Хертогенбос, Брабант, Бургундские Нидерланды. Конец 1470х годов.
От величественного Собора Святого Иоанна Евангелиста до площади Маркт, главной площади города, где располагаются Ратуша, большие городские часы, центральный городской колодец и торговые ряды, не более двадцати минут ходу. Хертогенбос – процветающий, но не самый большой город Брабанта, как Брюссель или Антверпен18. Со всех сторон Хертогенбос окружён лесами, в них часто забавляется охотой брабантская и бургундская знать. Первый герцог Брабантский, храбрый воин и заядлый охотник Генрих19, даровал городские и торговые права поселению, возникшему на слиянии двух рек около его охотничьих лесов, от которых город и получил своё название: Хертогенбос – «герцогский лес». Права получили и другие поселения Брабанта. Герцог нуждался в городских ремёслах и торговле в своих владениях, дабы приумножить состояние и придать себе весу в кругах высшей знати.
Церквей, монахов и монастырей всех возможных монашеских орденов здесь больше, чем в любом другом городе Брабанта. Граждане Ден Боса вопрошали себя: гордиться им или сожалеть? Так или иначе, горожане соглашались с отцами города, не позволявшими монахам захватить их родной Ден Бос, конкурируя с мастеровыми и торговыми цехами, да ещё продавая отпускающие грехи индульгенции. Действовали здесь и христианские Братства, где братья и сёстры не связывали себя монашеским обетом. В процветающем Братстве Пресвятой Богоматери состояли выдающиеся граждане Ден Боса, едва ли не каждый городской чиновник стремился получить приглашение в это влиятельное общество. Братьев и сестёр из Братства Общей Жизни хертогенбосцы считали в определённой мере блаженными, относились к ним с удивлением, но и с долей почтения. От них никакого вреда, только польза. Они ратовали за грамотность и учение, осуждали пренебрегавших обетами церковников всех рангов, и своею жизнью, деяниями показывали, что можно жить в любви с Богом, не принося монашеских обетов. Городское правление считало, что Братство своею деятельностью улучшает жизнь в городе: братья содержали школы, помогали ухаживать за больными в госпиталях. Доминиканцам же трудно было скрыть подозрительность и недоверие. Не оттого ли, что братья и сёстры Братства могли парировать им в любой дискуссии, переписывать и украшать книги?
Граждане Ден Боса гордились фактом, что в их городе находилась известная в Брабанте латинская школа, которой управляли братья из Братства Общей Жизни, и где учился Иероним, допоздна просиживая над книгами в их солидной библиотеке. Условием обучения в знаменитой школе было изучение истории Братства и работ его выдающихся представителей, коими являлись не больше не меньше как Фома Кемпийский и Николай Кузанский. Иероним, поэтому, с юношеских лет знал, что самое первое Братство было основано в 1374 году в Девентере патрицием Гертом Гроте, очарованным писаниями Рейсбрука и под этим просветлённым очарованием решившим говорить с Господом менее помпезно, более интимно, наподобие первых христианских общинников. Сейчас же общины этого братства существовали во многих городах земли нидерландской. Своим святым покровителем они объявили Святого Иеронима, известного тягой к грамоте и учению. Иероним читал труды обожаемых братством Фомы Кемпийского, Николая Кузанского, почти наизусть знал раздел «Золотой Легенды»20, посвящённый жизни Святого Иеронима. Кроме чтения книг Иероним любил наблюдать в скриптории за вооружёнными перьями руками монахов и учёных братьев, переписывающих книги, за художниками, пишущими миниатюрные иллюстрации, а потом и сам постигал искусство миниатюрной живописи.
Завершив очередной день кропотливой работы в соборе, Иероним шёл по узким улицам к семейному дому на площади Маркт, лавируя между спешащими людьми: наёмными мастеровыми, возвращающимися домой, монахами и священниками, направляющимися в многочисленные церкви на вечерние мессы, женщинами, несущими в корзинах провизию к ужину. Лавки и ремесленные мастерские на мелких улочках, начали уже закрываться.
Но на главной площади жизнь била ключом. Торговцы и не думали заканчивать работу, наперебой расхваливали свой товар, горожане сновали по рядам, надеясь к концу дня выторговать покупки подешевле. Чуть поодаль Иероним увидел стоящего на возвышении и потрясающего розарием проповедника, доминиканца, судя по его белому монашескому облачению и чёрному поясу, собравшего вокруг себя внушительную толпу слушающих и внимающих его решительному, резкому голосу. Свой чёрный плащ монах, разгорячённый собственной проповедью бросил тут же у ног. Доминиканцев глухо недолюбливали даже здесь, в Хертогенбосе, где они содержали большой монастырь, не говоря уже об остальном Брабанте, да и всём бургундском государстве. Доминиканец, державший возле себя столько людей, вызвал люботытство художника, он подошёл поближе. Иероним узнал проповедника, его называли блаженным Аланом. То и дело появлялся он в городе, неизменно останавливался в монастыре у собратьев и неустанно проповедовал о любви к Господу и Пресвятой Деве Марии, о предстоящем Конце Света, Страшном Суде и неизбежном наказании грешников.
– Берегитесь, будьте настороже. Пособники дьявола вовсе не ленивы, они не дремлют, а ищут слабые души, чтобы втянуть искушениями ещё более в вертеп порочной жизни и запретных наслаждений. Наступит Конец Света, конец мира и каждую душу ждёт Страшный Суд, а для тех, кто беспрестанно грешил и не каялся в своих прегрешениях, для тех, кто в своей гордыне забыл Бога и не посещал церковь, неминуемы бездонные глубины Преисподней. И тогда их проклятые души ждут мучения, которые, в отличие от греховной земной жизни, никогда не закончатся. Их порочные души, снедаемые голодом и жаждой, будут бросать из огненного пекла на лёд, обдуваемый колючими ветрами. Они будут проводить дни и ночи, мучимы подобными горам чудовищами с железными когтями и клювами, их души будут терзать дикие звери, жалить отвратительные гады, клевать хищные птицы, жарить в печи, бить молотом на наковальне. А во имя ещё более тяжких страданий им покажут недостижимые Райские сады, царство света, изобилия и дивной музыки, где обитают праведные души, – проповедник остановился, чтобы перевести дыхание и сделать выразительную паузу.
Глаза его горели. В воображении своём он представлял уже себя праведным пастырем с факелом в руке, ведущим заблудших овец из тёмных лабиринтов грехов в лоно святой веры. Но быстро сообразив, что это может быть той самой гордыней, он усилием воли выбросил из головы эти представления вместе с выдохом и снова вдохнул, чтобы просто проповедовать со славу Божию:
– Однако, не всё ещё потеряно, – вдохновенно продолжал доминиканец, – оглянитесь на вашу жизнь, наполненную смертными грехами. Задумайтесь. Покаянием, непрестанными молитвами, праведной жизнью и добрыми деяниями можно попытаться избежать проклятия на Страшном Суде и следующего за ним Вечного Ада. Обратите свои взоры и мысли к Господу нашему и Пресвятой Деве Марии. Покайтесь искренне в прегрешениях, испросите заступничества от дьявольских сил. Бог и Пресвятая Дева милостивы, они простят заблудших и раскаявшихся.
Иероним заметил себе как естественно этот монах вставлял в проповедь описания Ада из рассказов о страшных похождениях по Преисподней рыцаря прошлого Тундала21.
Иероним досконально помнил книгу, не раз им прочитанную. Смелый и отважный, но полный гордыни, презрения и не почитавший Господа ирландский рыцарь Тундал однажды на пирушке упал замертво и очнулся только через три дня. Эти три дня его душа, в сопровождении ангела-хранителя, путешествовала по пределам Ада и постигала полную жестоких истязаний жизнь, какую ей придётся претерпевать вечно, если он не опомнится, не раскается, а будет продолжать жить в грехе и бесчестии. По возвращении души очнувшийся Тундал искренне раскаялся и провёл жизнь, наполненную молитвами и благими делами. Похождения рыцаря Тундала Иероним вспоминал и когда читал всеизвестную «Комедию» великого Данте Алигьери, по настоянию Боккаччо – «Божественную Комедию».
Доминиканцы отличались от всех других монахов большею учёностью. Проповедь Алана с призывами к благочестивой жизни, наполненной молитвами и богоугодными деяниями, проникновенный, резковатый голос привлекали внимание горожан. Блаженный Алан умело вёл проповедь. Он не только устрашал толпу, он оставлял место для надежды. Поэтому его со вниманием слушали, а иные воспринимали проповедь как учение для дальнейшей жизни во имя спасения души. Казалось, блаженный Алан, в отличие от других доминиканских проповедников и монахов, которых нередко считали лжецами, делится сокровенными мыслями, это подкупало слушателей. Впрочем, не каждого: с самого краю группы статный горожанин-мастеровой, бросал красноречивые взгляды на стоявшую неподалёку молодую женщину в лёгком плаще, скреплённом на груди маленькой серебрянной фибулой, с длинным остроконечным капюшоном, накинутом на голову. Из-под плаща выглядывало платье добротного полотна. Женщина заметила интерес к себе и опустила глаза, но на её губах играла едва заметная улыбка.
Иероним направился к торговым рядам, пересекая площадь по направлению к дому, как вдруг услышал пронзительный крик: «вор, держите вора». Он оглянулся и увидел тонкую, юркую фигурку убегающего воришки, с неимоверной скоростью удалявшуюся от толпы слушателей. Его ноги мелькали так быстро, что у Иеронима зарябило в глазах. Два горожанина бросились за вором, но им было не поспеть за привычным к бегу, лёгким, стремительным воришкой, неуловимо исчезнувшим с глаз обывателей в узких улочках. Последним из толпы вынырнул тучный господин в кафтане из шерсти, длинные полы мешали ему бежать. Нетрудно догадаться, что это был ни кто иной, как жертва, у кого недостойный воришка ловко срезал кошелёк с деньгами. Его лицо ешё сохраняло растерянно-глупое выражение, как же ещё могло выглядеть лицо человека, неожиданно обнаружевшего, что у него утянули деньги. Растерянность вскоре сменил гнев, пострадавший запоздало, но грозно потряс кулаком в сторону улизнувшего вора и выкрикнул:
– Нечестивый пёс, чтоб ты споткнулся и разбил себе нос. И как только такого земля носит!
Стоявшие поблизости свидетели произошедшего и просто любопытствующие зеваки хихикнули, сравнивая вес тучного господина и невесомого воришки.
Живописец невольно усмехнулся: далеко не всех привлекала в эту группу проникновенная речь известного проповедника. На другой стороне площади он увидел ещё одно скопление любопытных, с нанапряжённым вниманием следивших за руками мага-фокусника или просто шарлатана, показывавшего трюки с фасолинами изчезающими из-под маленьких полукруглых чаш. Ближе всех к фокуснику стояли почтенный господин в богатом костюме и доминиканский монах, предпочтивший сомнительные трюки благочестивой проповеди собрата по ордену. Оба впились взглядом на руки чародея и даже приоткрыли рты, пытаясь его подловить. Художник остановился понаблюдать за происходящим и успел набросить пару быстрых рисунков угольками: резкие, тяжеловатые, быстрые линии, сделанные в спешке. «Он, наверное, и здесь собрал бы урожай, не будь разоблачён среди слушателей проповедника», – вспомнил Иероним ловкого воришку.
Когда Иероним, наконец, добрался до дому, он застал отца и братьев, обсуждавших написанные за день фрагменты картин в церквях города. В большой, с узковатыми комнатами, дом на восточной стороне площади Маркт ван Акены перебрались несколько лет назад. На площади, а ещё вокруг Собора Святого Иоанна Евангелиста, распологались дома знатных и богатых хертогенбосцев. Солидная репутация семьи известных в городе потомственных художников, постоянные заказы и неустанный труд позволили ван Акенам купить дом на престижной центральной площади Хертогенбоса. Антониус овдовел, когда его младшему сыну Иерониму исполнилось шесть лет, а самой младшенькой в семье, Катарине, три года, и вскоре в дом вошла новая жена, вдова, как и Антониус. Махтельт была горожанкой его круга – её отец изготовлял рамы для картин – поэтому распорядок жизни семьи художников не явился для неё в новинку. Бог не дал Махтельт своих собственных детей ни с первым мужем, ни с Антониусом, она оказалась бесплодной. Женщина со смирением приняла веление Господа, но вместо того, чтобы убиваться и вымаливать ребёнка, она отдала свою любовь и заботу детям Антониуса, которые отвечали ей тем же, иногда называя свою мачеху мамой. Звуки этого слова сладостно отзывались в сердце Махтельт; она, будучи неглупой женщиной, сознавала, что даже младшие дети, Иероним и Катарина, помнили свою родную мать, не говоря уже о старших.
Домочадцы поджидали задержавшегося в соборе Иеронима дабы всем вместе приступить к семейному ужину, находя разные пустяковые причины не начинать без него. Махтельт и Херберта якобы заканчивали последние приготовления к уже готовому ужину, жёны старших братьев начинали накрывать на стол и утихомиривали шаловливых детей Гуссена, отец и сыновья строили предположения, какой же огромный участок выполнил сегодня Иероним. Не то, чтобы это было обязательны правилом в семье ван Акенов, но они старались собираться вместе за вечерней семейной трапезой. Время от времени приходила в гости на ужин замужняя сестра Катарина со своим мужем.
За ужином Ян объявил:
– Дорогие отец и Махтельт, мы с Юстиной думаем начать жить отдельно и уже присмотрели домик на одной из улочек между Собором и площадью. Домик небольшой, но уютный, и от вас недалеко. Мы вполне довольны, – и он оглянулся на жену, миловидную Юстину, ожидающую их первенца.
Юстина тихо улыбнулась в ответ мужу, затем всё так же тихо улыбаясь, обвела вопросительным взглядом домочадцев.
– Да прибудет с вами Господь на новом месте, – благословила молодую пару Махтельт и тайком смахнула навернувшуюся слезу. Ей не хотелось расставаться с Яном и Юстиной, но она понимала желание молодых жить в собственном доме, своими обычаями.
Для Антониуса ван Акена, главы семьи и их семейной мастерской, новость не явилась, как гром с ясного неба, неожиданной. От его внимания не ускользнул возникший интерес сына к скромным, небольшим домам, его беседы с молодыми семьями, отделившимися от родителей. Отцу жаль было отпускать сына из-под своего крыла. Привычно жить всем вместе, под одной крышей, да и работать так удобнее – Ян вместе с другими сыновьями всегда под рукой. В то же время, Антониус сознавал, что, рано или поздно, Ян начнёт жить собственным домом. В своё время Гуссен, как старший сын, унаследует дом и мастерскую, станет главой их семейного дела. Остальные дети получат лишь свою долю наследства. Антониус вспомнил себя самого много лет назад: не являясь старшим сыном, он, как сейчас Ян, ушёл от родительского крова жить отдельной семьёй вскоре после женитьбы. Ян – хороший, старательный художник, всегда, кроме работы в их семейной мастерской, имеющий и личные заказы. Как раз сейчас он писал парные портреты одного из казначеев Хертогенбоса и его супруги.
После ужина отец и сыновья в нижней мастерской обсуждали текущие дела, намечали работу на ближайшие дни. В доме было две мастерских. Одна, более просторная и несколько даже образцово-показная, находилась на первом этаже, здесь принимались заказы и писались заказные портреты. Другая, поменьше и попроще, где обычно корпели над своими заданиями ученики Антониуса, распологалась наверху, под крышей. Иметь две мастерских являлось редкостью, но большой дом ван Акенов позволял это роскошество.
– На какой стадии работа в Соборе, Ерун? – Этим уменьшительным домашним именем Иеронима называл только Антониус, да ещё иногда Махтельт, – я обязятельно загляну к тебе не сегодня-завтра.
– Практически закончена. Мне удалось сегодня выполнить большой участок, поэтому я задержался. – объявил Иероним, и, вспомнив почему-то об Адриане ван Веселе, добавил, – мастер ван Весел увидит результат.
– Адриан упоминал, что мечтает увитеть законченную картину, он ужинает у нас в воскресенье. Ему любопытно взглянуть и на Святую Катерину, что вы пишете, – обратился Антониус к старшим сыновьям – он на днях зайдёт в церковь Всех Святых.
– Мы будем рады видеть мастера ван Весела, – сказал Гуссен за двоих, а Ян согласно промолчал, – хотя мы ещё и половины не написали. Ждём и тебя Иероним, чтобы ты выполнил пейзаж на дальнем плане, – повернулся он к Иерониму, – ты по ним отменный мастер.
– Наш самый талантливый и умелый братец тоже должен приложить к картине свою кисть, – сьязвил Ян.
Иероним лишь слегка растянул губы в улыбке, а Гуссен сдержал готовый вырваться вздох досады и пояснил Иерониму, стараясь звучать как можно более обыденно:
– Священники церкви настаивают на твоём участии, Иероним.
– Чтобы при случае продемонстрировать в своей церкви кисть художника, в строгой христианской добропорядочности которого они сомневаются, в особенности доминиканцы, – тем же обыденным тоном продолжил Иероним.
– И это не случайно, – вставил Ян, взглянув на Иеронима, и поднял указательный палец вверх, привлекая внимание, – это из-за твоих пресловутых картинок, изображающих крестьянские гулянки, да празднества, а не благоговение перед Творцом и Святыми. И как ты их не боишься, тех Псов Господних, – он сокрушённо вздохнул и сердитое выражение его лица сменилось на тревожное.
– Я пишу и те и другие картины, и веселье и святых, Ян, ты это знаешь, – терпеливо пояснял брату Иероним. – Можно не забывать не о Господе нашем, не о праздниках, что мы все и делаем, включая священиков.
Услышав последние слова брата, Ян кинул на него выразительный взгляд показного сомнения, а Гуссен усмехнулся:
– Твоё имя привлечёт любопытных, а это дополнительные прихожане. Рим и Папа далеко, а прихожане здесь, и церквей вокруг много.
Ян укоризненно посмотрел на старшего брата, покачал головой и торопливо осенил себя крестом, а лёгкая улыбка Иеронима тотчас же превратилась в саркастичную.
– Они хотят получить за свои деньги как можно больше из того, что мы можем предложить. Вполне естественное, понятное желание, – миролюбиво, но твёрдо подытожил Антониус, – Ерун, тебе нужно найти время, – и встал, давая понять разговор подошёл к концу.
Антониус опять испытал горькое чувство, какое испытывал всякий раз, когда слышал колкости Яна в адрес Иеронима. И не столько даже за Иеронима, сколько за Яна, потому, что, вообще-то говоря, он не считал своего среднего сына недалёким глупцом и не желал думать о нём, как о примитивном завистнике. Антониус видел определённую долю зависти в отношении Яна к более талантливому и популярному Иерониму. В то же время, Антониус ни на минуту не сомневался: Ян любит младшего брата, как любит всю свою семью. Иероним понимал сложную гамму чувств Яна и поэтому спокойно сносил подобные колкости брата, благо, они были нечасты и содержали призывы к осторожности в том, что и как изображал Иероним.
Антониус ван Акен дал образование всем трём сыновьям и даже дочерям Херберте и Катарине: обе знали грамоту и счёт, любили читать жития святых. Катарина вышла замуж, жила в семье мужа и была довольна своей жизнью. Херберта же не желала ещё доли замужней женщины, она помогала иногда отцу в мастерской и неплохо писала. Юноши обучались в городских школах, а Иероним хотел поехать в университет изучать философию, богословие и литературу. Антониус испытал бы сожаление, но не препятствовал бы младшему сыну. Антониус любил своё ремесло и хотел того же самого для своих детей. Один из его, Антониуса, братьев не последовал по стопам отца-художника, он делал рамы для картин и представил ему однажды Махтельт; по роду своего ремесла он давно знал отца молодой вдовы – тоже изготовителя рам. Со временем в Иерониме восторжествовали любовь к живописи и чувство семейной преемственности, юноша уехал в Утрехт обучаться книжной миниатюре. Антониус возблагодарил Господа ещё и потому, что считал младшего наиболее талантливым из трёх своих сыновей. По возвращению из Утрехта Иероним пошёл в гору – его способности стали очевидны не только отцу. Отработав в семейной мастерской и набив руку, молодой художник, несмотря на нарастающую популярность, а может и благодаря ей, вдруг решил оставить на время Хертогенбос и засобирался в Харлем или Дельфт. Или посетить Девентер в память о рассказах Брата Дионисия о том, что город этот порождает благочестивые мысли. Антониус, посоветовал сыну подумать о процветающем Генте, где немало превосходных художников, у которых он может брать уроки живописи, включая знаменитого Хуго22. Но Иероним выбрал Харлем.
Все три его сына стали приличными живописцами. Антониус сам их учил, затем отправил к другим хертогенбосским мастерам. Но Иероним захотел отправиться на обучение за пределы Хертогенбоса. Антониус не возражал, полагая, что впечатления странствий, знакомство с другими стилями и манерами в живописи помогут набраться опыта и отточить мастерство.
Младший сын удивлял и поражал Антониуса. После обучения в Утрехте его манера писания стала походить на увеличенные в несколько раз книжные миниатюры, даже если он выполнял большие работы для церквей или картины с донаторами23. Хертогенбосские живописцы находили эту манеру достойной, некоторые и сами писали в похожем стиле. После возвращения из Харлема, где он брал уроки сразу у нескольких харлемских мастеров и даже у знаменитого Альберта ван Оуватера24 – харлемец в особенности славился своими дальноплановыми пейзажами, – Иероним на время затих, еле шевелил кистью, а затем начал писать по иному и иное. И особенность состояла не столько в появлении в его картинах прекрасно и тонко исполненных пейзажей на дальних планах, это обстоятельство, как раз, легко объяснялось, сколько в странных, немыслимых сюжетах, интересовавших теперь Иеронима. Он приносил листы с набросками, изображавшими мастеровых, крестьян, монахов, калек и нищих, горожанок, знатных господ. Наброски затем превращались в более тщательные, детальные рисунки – сценки на торговой площади или в мастерских ремесленников, городские празднества, крестьянские гулянки. Вскоре Антониус увидел исполненную Иеронимом небольшую картину, изображавшую… крестьянскую свадьбу. За ней последовали сюжеты развесёлого празднования Карнавала25 и шуточной битвы Карнавала и Поста в виде упитанного обжоры и тощей женщины26. Картин этих Иерониму никто не заказывал, он, видимо, писал их для себя, ибо в это время работал над Распятым Иисусом по заказу чиновника городского магистрата, которого требовалось изобразить коленопреклонённым перед Распятием: молодого человека, одетого в чёрный короткий плащ, модные панталоны и чулки, опустившегося на колени перед Распятием с выражением печали и благоговения и сложившего руки в молитвенном жесте, Апостол Пётр, его святой покровитель, представляет Богородице и Иоанну Евангелисту, испрашивает для него милостивого заступничества перед Творцом и Иисусом. На дальнем плане – тонко исполненный пейзаж с видом Хертогенбоса.
Антониус не знал что и думать. Он не видывал ничего подобного и не знал ни одного художника, изображавшего похожие сюжеты. Какая блажь пришла в голову его младшему сыну? Где это видано, чтобы изображались празднества и гулянки! Антониус искренне верил в то, чему его с юношеских лет учил отец и чему он видел подтверждение всю свою жизнь: картины должны излучать красоту, вызывать благоговение и почитание. Новые творения Иеронима не отличались красотой, лица персонажей не выражали благостность, как должно и привычно, а были весёлыми, грустными, глупыми, злыми, добрыми. Но картины подолгу держали около себя, побуждая внимательно разглядывать выражения лиц и каждую деталь, каждую подробность, которых было великое множество.
Творения Иеронима вызывали не благоговение, а смех, а то и негодование. Что же он собирается делать с этими странноватыми картинами? – недоумевал Антониус, – никто их не заказывал, поэтому сбыть их будет сложно. Кто купит картины с таким непотребным содержанием?!
Но всё обернулось точно наоборот.
Картины случайно увидел торговец шерстяными тканями, пожелавший, подобно знатному господину, иметь свой портрет, благо средств у него хватает, и позировавший для этого Гуссену. Торговец хохотал от всей души, рассматривая запечатлённые забавы, а затем предался воспоминаниям о нескольких гулянках в деревне и здесь, в Хертогенбосе, в которых ему случилось принять активное участие:
– Вот такие рожи там у всех и были, да и у меня, наверное, точно такая была. Эх, ну и славно же повеселились мы тогда, – и он снова залился смехом.
Торговец страстно возжелал приобрести одну из картин. Через несколько дней этот любитель искусства привёл к Иерониму своего родственника, приехавшего навестить его из Лёвена, и тот купил другую. А ещё через несколько дней последовали просьбы написать что-нибудь похожее. Антониус и предположить не мог, что сюжеты эти приобретут популярность, но рассудив, он решил, что дело в этой самой необычности. Немало людей не прочь иметь что-либо этакое, любопытное.
6
Многодневные октябрьские ярмарки, ежегодно проходившие в Антверпене, Брюгге, Генте, Лёвене и других городах Брабанта и Фландрии, неизменно посвящались одному из излюбленных в Нидерландах святых – Святому Бавону27. Воинственный и неимоверно гордый рыцарь Бавон вёл разгульную жизнь. Так и умер бы великим грешником, если бы однажды на него не снизошло божественное откровение. После знамения он глубоко раскаялся в грехах, раздал добро, которое имел, и уединился, живя до самой смерти отшельником, в молитве и размышлении.
Ярмарки проходили и в другие месяцы, но так уж повелось, что октябрьские, под покровительством Святого Бавона, являлись благодатью для братии художников. Со всего Брабанта и из других земель Нидерландов съезжались изготовители рам, досок и холстов для картин, торговцы пигментов и масел для красок, и, конечно, художники показать, а по возможности и продать, свои работы, обменяться новостями, продемонстрировать новшества.
Ван Акены регулярно ездившие на ярмарки когда вместе, когда по отдельности, решили на этот раз отправиться все вместе. Иероним предложил поехать в Антверпен:
– Антверпенская ярмарка приобретает размах и славу с каждым годом. Всё больше мастеров предпочитают её.
Его сразу же поддержал Гуссен:
– Правильно, мы давненько не были Антверпене, – и, повернувшись к младшему брату, промолвил со смешком, – а ты, Иероним посмотришь, пойдут ли в Антверпене твои картины.
Но Антониус подумывал о Генте:
– Ярмарка в Генте ничуть не хуже, она всё ещё самая большая. И, кроме того, Гент – город Святого Бавона.
Помолчав несколько секунд, наблюдая за Гуссеном и Иеронимом, он выложил свой главный довод:
– В Генте кроме ярмарки у нас будет возможность пойти в церковь Святого Иоанна Крестителя28 и посмотреть на неподражаемый алтарь братьев ван Эйк29.
– Ах, посетить всё – и ярмарку и церковь – за один визит будет замечательно, – с энтузиазмом воскликнул Ян.
Увязавшаяся с ними Херберта обычно тянулась за младшим братом, но на этот раз поддержала отца, обрадованная предложением созерцать знаменитый алтарь. Гуссен и Иероним, соблазнённые предложением отца, в конце концов, тоже согласились. Звали и Махтельт, но она решила не ехать, не захотела оставить дом. Она пойдёт в Собор или другие церкви и посмотрит на алтари, расписанные её любимыми людьми.
Гент великолепен, ярок, шумен, не то что полусонный, тихий Хертогенбос. Здесь меньше церквей и больше таверн, чем в Хертогенбосе. Здесь, как в Брюсселе или Брюгге, располагаются резиденции бургундских герцогов и поэтому живёт много знати. По прибытию в Гент ван Акены отправились на ярмарку. Гентская ярмарка, словно старшая сестра хертогенбосской – похожа, но с большим размахом. Торговые ряды всевозможных товаров, фокусники-маги, дурачащие добрых людей, проповедники, призывающие к покаянию в грехах, грозящие предстоящим Концом Света и Страшным Судом, жонглёры и акробаты, зарабатывающие свой хлеб опасными трюками под восхищёнными, испуганными или жаждущими зрелищ взглядами толпы. Здесь можно встретить и торговцев из Хертогенбоса, известного на все Нидерланды изготовлением отличных ножей.
Посмотрели картины местных и приехавших из других краёв художников, купили по сходной цене кистей, отлично сработанных дубовых досок и редких пигментов для красок. Херберта приобрела себе новый наряд. Она могла купить платье и в Хертогенбосе, тем более, что живут они на главной торговой площади. Но ей доставило особое удовольствие выбрать наряд на гентской ярмарке. Присмотрели и купили подарки для Махтельт, Катарины, Юстины и детей. Гентский люд с любопытством взирал на небольшие, необычные картины Иеронима. Покупатели не заставили себя долго ждать. Картины, привезённые Иеронимом в Гент, ушли быстро – на свете немало любителей чего-нибудь особенного.
После долгого хождения по ярмарке уставшие, но довольные ван Акены попытались найти поблизости какой-нибудь инн30 остановиться на ночлег, но все близлежащие постоялые дворы были заполнены. Кляня себя за то, что не позаботились об этом загодя, изнывая от усталости и голода, семья побрела по направлению к церкви Святого Иоанна Крестителя, которую они должны были посетить на следующий день. Заходили во все попадающиеся на пути постоялые дворы. Наконец, им улыбнулась удача в виде большого, неопрятного инна, но они обрадовались и этому. Изрядно проголодавшиеся ван Акены побросали покупки в комнатах, спустились в таверну. Антониус спросил принести для всех хлеба, мяса, пива и засахаренных фруктов, и семья, в ожидании ужина, принялась обсуждать свои приобретения. После утоления первого голода они оглянулись по сторонам.