ГЛАВА 22
Как понять, что человек сумасшедший? Где та грань, после которой начинается безумство, а не нормальное существование? Мой преподаватель психологии утверждал, что «норма» – весьма размытое понятие. Если человек живёт не нанося вред себе и другим – то он нормален, каким бы странным он при этом не казался. Все мы слегка с приветом. Кто-то в большей степени, кто-то в меньшей. Нормальных нет.
Таня в общем и целом соглашалась с подобной теорией, утверждая при этом, что у Жанны проблема с головой.
– Ты пойми, – говорила подруга, – она же уборщицей работает!
– И что? – возражала я. – Нет плохих профессий. Мы с тобой вообще блины печём в кафешке. Не намного престижней работа.
– Это другое. Мы студенты. Мы временно работаем.
– Ну, знаешь, это уже этот сино… сино… как его?
– Снобизм? – подсказала Таня. – Нет, это не он. Как тебе объяснить? Дело не в том, что она полы моет, а в том, как она это делает.
– Тряпкой! – засмеялась я.
Подруга тяжело вздохнула:
– Трудно с тобой, Груня! Помнишь её одноклассника бывшего? Бориса или как его там… полгода назад он её встретил случайно. Ты сама говорила. Встретил, а после предложил к себе на фирму взять бухгалтером, а она не пошла.
– Навык растеряла, не хочет человека подводить.
– Хорошо, но он же ей и другие должности предлагал, попроще, а она отказывалась.
– Не хотела быть обязанной. Он к ней неровно дышал, а она не хотела отношений.
– Причём здесь отношения? Хорошо, ещё раз. Почему она не устроилась продавцом? На завод какой-нибудь? Администратором в салон? Да куча мест, куда можно пойти! Куда-нибудь её бы точно взяли! А она даже не пытается!
– Тань, – возразила я. – Может быть, ей нравится полы мыть. Её всё устраивает, а в другое место она идти не хочет, потому что не её это.
– Не идёт она никуда, – усмехнулась Таня, – потому что иначе она не сможет ныть о том, какая она бедная, несчастная и одинокая. Ей так удобно, Грунь. Она одинокая и несчастная, но даже не пытается ничего исправить. Потому что пытаться исправить значит совершить поступок, а на поступок она неспособна. Иначе как она станет тебя подле себя удерживать?
– Никто меня не удерживает, – возмутилась я.
– Да? А почему ты со мной в выходные на дачу к Семёнову ехать не хочешь? Потому что она против. Только вслух не говорит, а всё у неё втихую намёками. Вы веселитесь, а я одна дома посижу, потоскую в одиночестве. Тебя сразу совесть мучает. Тебе легче никуда не ехать, а подле неё сидеть. Так, Грунь?
– Ничего не так! Поехали на твою дачу, если тебе так хочется!
Семёновская дача, а по сути небольшой домик больше похожий на сарайчик, находилась в семидесяти километрах от Москвы. Мне и в самом деле не хотелось туда ехать. Я плохо переносила шумные вечеринки с незнакомыми мне людьми. Первые пару часов они даже забавны, но после наступает скука, накатывает усталость.
– Всё потому что ты не пьёшь или пьёшь очень мало, – уверяла Таня, принося мне очередную банку пива. Перед моими глазами сразу же возникал отец, свернувшийся клубком в углу терраски и бабушка Нина, лупившая его веником с криком: «Опять нажрался, алкаш проклятый!» Я вздыхала и отказывалась от новой порции спиртного.
– Тебе не обязательно торчать вместе со всеми. Вон там в кустах скамейка. Пойдём посидим, отдохнём ото всех!
И мы сидели, смотрели на звёзды. Мир вокруг крутился в пьяном ритме, гремела музыка. Рядом со мной неуклюже приземлилась на край скамейки светловолосая девушка, Вера, кажется. Она сбивчиво принялась рассказывать о своём «козле», которого всего пять минут назад застукала в кустах с незнакомой «козой». Я слушала её вполуха, не сообразив сразу, каких животных имеет в виду Вера. По небу плыл красный огонёк.
– Звезда падает, – сказала я. – Загадывайте желание!
– Чтоб их обоих черти взяли! – отозвалась Вера, а Таня ответила, что никакая это не звезда, а обыкновенный самолёт.
– И там в кабине может быть Тошка, – добавила она.
Чушь собачья! Не мог Тошка успеть так быстро закончить училище. А если бы и закончил, то вряд ли бы он оказался в этот самый момент над нами. Но я всё равно согласилась:
– Конечно он! Кто же ещё!
– Эй, Тошка! – закричала Таня, вскакивая на скамейку. – Мы здесь! Видишь?
Вера тоже вскочила, замахала руками.
– Тошка! Тошка! Привет! – закричали эти ненормальные. Рядом услышали и тоже начали кричать, задирая голову вверх. Было по-идиотски нелепо и очень весело.
А ведь он часто мне снился. Мелкий, смешной, он шёл рядом и трещал без умолку. О чём? Проснувшись, я не могла вспомнить ни слова. Как получилось, что жизни наши разошлись? Почему не обменялись адресами? Телефонами?
Должно быть, я произнесла это вслух, потому что Вера вдруг приникла ко мне, схватила за руку и спросила игриво:
– В каких это снах он тебе снился? Что это вы там делали?
– Ничего особенного, – смутилась я. – Просто говорили.
– Просто говорили… наверное это и есть любовь, – вздохнула Вера. – А не по кустам с козой драной шариться!
В этот момент зазвонил телефон, и Жанна просипела мне в трубку, что умирает.
Она «умирала» много раз. Всегда не вовремя. Когда Таня звала меня на очередную вечеринку или прогулку вдвоём, когда я уезжала с одногруппниками за город или на экскурсию, когда у меня появился первый молодой человек, и мы ужинали вдвоём в ресторане (я при этом жутко стеснялась). Неожиданно раздавался звонок телефона, и я бросая всё и всех, бежала домой спасать Жанну.
Я знала, что слова о смерти в её исполнении не стоят ничего, что она преувеличивает, и ничего с ней не случится, но каждый раз дурость, наивность и жалость гнали меня прочь от друзей, радостных встреч и любовных свиданий в пустоту огромной холодной квартиры, где на диване лежала она, «умирала» и с виноватой улыбкой шептала «Прости!». «Ничего», – отвечала я, приносила ей воду, разогревала вчерашний суп и кормила с ложечки словно маленькую, а она всё твердила «Прости, прости!». Иногда плакала.
В тот первый раз, когда мы с Таней мчались из Подмосковья на последней электричке, каких только ужасов не рисовало моё воображение. Я видела Жанну истекающей кровью на лестничной клетке, её бездыханное тело могло также лежать на кровати под пёстрым одеялом, которое она так любила. Тонкая фигурка могла рухнуть на пол, правая рука всего пару сантиметров не дотянулась до спасительных таблеток…
– Перестань! – сказала Таня словно прочитав мои мысли. – Не накручивай! Такие не умирают!
Мы были одни в вагоне. Мимо мелькали станции. Я в очередной раз набрала знакомый номер. Никто не ответил.
– Игры разума, – пробормотала подруга.
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего. Просто. Странная она женщина. Не живёт, а играет. И роль какую выбрала, трагическую. Большинство наоборот предпочитает, страну розовых пони и ярких радуг, а она…
Я всегда доверяла Таниному чутью, ценила её ум и умение разбираться в людях, но в этот раз она ошибалась. Не может же человек в самом деле страдать по собственной воле. Разве бывает такое?
Жанна встретила нас кроткой улыбкой.
– Простите, что помешала. Просто я так испугалась. Решила, что умираю. А умирать в одиночестве – это даже хуже, чем жить одной.
Таня как раз снимала кроссовки, и я, взглянув на её мрачное выражение лица тут же решила, что сейчас она по детской привычке запустит в Жанну обувью. Обошлось.
– Так что это было? – спросила она.
– Небольшой обморок. От голода скорее всего. Я с утра ничего не ела.
– Почему ты не ела? – продолжила допрос Таня.
– Трудно есть одной, кусок в горло не лезет.
– Игры разума, – вздохнула Таня, закатив глаза, и завалилась на диван.
– До утра не кантовать! – приказала она. – Ещё лучше до обеда!
А я отправилась на кухню разогревать вчерашний суп.
ГЛАВА 23
Через два года после окончания института Таня собралась замуж. Избранник был торжественно представлен нам с Жанной в одно из воскресений сентября. Аркаша был полноват, круглолиц, носил очки в квадратной оправе.
– Типичный ботаник, – шепнула мне на ухо Жанна. – Гляди, у него ещё и верхняя пуговка на рубашке застёгнута.
– Фу! – шумно выдохнул Аркаша, расстёгивая пуговицу. – Терпеть не могу рубашки, но эту бабуля подарила, а я как раз от неё. Хотел старушку порадовать.
– Маменькин сынок к тому же, – сделала очередной вывод Жанна. – Точнее бабулин.
Таня вспыхнула. Она всё слышала. Аркаша был её большой неземной любовью, и недостатков в нём она, как всякая влюблённая женщина, не замечала. Танины знакомые, впрочем, Аркашины недостатки видели, признавая за ним единственное достоинство в виде московской прописки, на которую, как считали многие, и клюнула моя подруга. Также думала и Жанна, на дух не переносившая Таню.
Мы жили вместе уже шесть лет как две старые девы, для которых существуют лишь дом, работа, магазины, а по выходным – парки и выставки, иногда кафе. После окончания института я устроилась в школу, Жанна убиралась в нескольких детских садах. Вечерами мы подолгу сидели за столом, ужинали, болтали о пустяках. По праздникам чинно пили чай со сладостями, не позволяя себе большего. Наш маленький мирок был скучен, тесен, и лишь Таня вносила порой диссонанс в наше неторопливое существование.
Сама она очень быстро поняла, что недостаточно любит детей, по крайней мере чужих, чтобы работать в сфере образования и устроилась в офис, как она сама любила пошутить, «перекладывать с места на место никому не нужные бумажки».
– Вот как бывает, – с грустью в голосе говорила Жанна. – Кому-то всё и сразу, а кому-то ничего. Не успела приехать, а уже и мужа себе нашла и работу. Теперь детей нарожает… счастливая. Она ведь пробивная, нахрапистая, а я так не умею… я не завидую… удивляюсь просто… почему так?
– Разве ты одинокая? – возражала я. – У тебя я есть.
– Есть, но однажды я тебе надоем, и ты уйдёшь. Кому нужна старая никчёмная тётка. А ведь ты мне как дочь, Груня, я очень тебя люблю.
Она прижималась ко мне и начинала плакать, повторяя, что всё понимает и конечно не станет возражать, если я захочу строить собственную жизнь. Просто ей очень, очень плохо одной. И я тоже начинала плакать и говорить, что никогда её не брошу, даже если найду кого-то, то не брошу и стану звонить каждый день и приходить, а она отвечала, что не буду и она всё понимает…
– Стоп! – сказала Таня, когда я принялась пересказывать подобную сцену. – Так не катит. Чего это она тебя к себе чувством вины приматывает? С этим срочно надо что-то делать. Иначе засосёт тебя в своё болото – не вылезешь!
Мы делали. Пытались растормошить Жанну, дать ей почувствовать себя счастливой. Мы водили её в магазины, покупали платья и туфли, часами торчали в салоне красоты. Таня перезнакомила её едва ли не со всеми свободными мужчинами офиса. И даже подыскала работу, на которую её могли взять. Но у туфель ломались каблуки, платья рвались и покрывались пятнами. В новую причёску попала жвачка (малолетний хулиган бросил её прямо в голову – объяснила Жанна), а адрес, по которому должно было проходить собеседование, она просто забыла и заблудилась. Потенциальные женихи не выдерживали больше одного свидания.
– Вот такая я невезучая, – вздохнула Жанна и залилась слезами.
Таня оплатила услуги психолога. Не изменилось ничего. Однажды я вернулась домой и застала скандал. Подруга обвиняла Жанну в том, что та не хочет ничего менять, а только ноет и делает несчастной всех вокруг.
– Ты знаешь, – возмутилась Таня, – что ни к какому психологу она не ходила? Врала, что ходит, а сама…
Таня бушевала, Жанна плакала, а мне хотелось раствориться в воздухе, чтобы не видеть и не слышать споров, которые мне неприятны. В итоге я успокаивала сначала одну, потом другую, убеждала, уговаривала, мирила, а посреди ночи внезапно проснулась с ощущением, что я задыхаюсь. Казалось, я умираю. С поразительной отчётливостью я вдруг осознала, что нахожусь в клетке, из которой нет иного выхода кроме как бегства.
Мне вспомнились все, казалось бы, мелкие моменты, когда я вынуждена была делать не то, что мне хочется, а то, что хотелось Жанне. Как я бежала к ней по малейшему поводу, потому что ей было плохо. Как перестала есть мясо, потому что она решила вдруг стать вегетарианкой. Как не могла позволить себе бокала вина в праздник, потому что помнила о её алкоголизме и не хотела провоцировать. Мелочи, не более, но они сплелись в такую тугую сеть, из которой нет выхода.
Я вспомнила её якобы случайные звонки в три часа ночи, когда я оставалась ночевать у парня. Славка закатил грандиозный скандал, когда вместо того, чтобы провести с ним выходные, утром в воскресенье я убежала домой. Было очень рано, около шести. Жанна неподвижно сидела за столом. Когда я вошла, она даже не шевельнулась.
– Ты рано проснулась, – сказала я.
– Я не ложилась. Не могу спать в одиночестве.
– Зачем ты звонила мне ночью? Я перезванивала потом, ты не брала.
– Ошиблась номером.
– Чем ты ошиблась? Я думала тебе некому звонить.
Она начала плакать.
– Ерунда, – успокоила я. – С кем не бывает.
Со Славкой мы расстались. Не только из-за ночных звонков. Из-за накопившихся мелочей. Как много значат в жизни всякие мелочи! Помню, как он сказал как-то:
– Не хочешь поменять имя?
– Зачем мне его менять? – удивилась я.
– Ну… – он замялся, – оно дурацкое.
Обидно, когда твоё имя считают дурацким.
– Не могу. Оно мне дорого как память, его бабушка выбирала. Да и потом я с ним сроднилась, привыкла.
– Ну, к такому трудно привыкнуть.
Задыхаясь, я осторожно пробралась на кухню, выпила, облившись, стакан воды. Немного полегчало, и я позвонила Тане.
– Что там у вас? – недовольно проворчала та. – Ты на часы смотришь? Опять она умирает?
– Нет, кажется, в этот раз умираю я.
Мы долго говорили тогда и договорились до того, что мне срочно нужно уезжать.
– Ты очень похожа на свою маму, – утверждала подруга. – Такая же добрая и совестливая. Даже чересчур. Так нельзя. Помнишь, что с ней случилось? Её с двух сторон тянули – Жанна и бабушка твоя покойная. Обе без неё жить не могли, обе умирали. Грунь, это из-за них она сделала… то, что сделала. Они её надвое разорвали, заставили выбирать, а она не могла выбрать. Так нельзя, Груня. Я не знаю, что это – эгоизм, вампиризм энергетический или болезнь, но она не даст тебе жизни. Приезжай к нам с Аркашей. Мы как раз ипотеку берём. Места всем хватит. Потом решишь, что делать.
– Я уже решила. Домой поеду.
Таня замолчала. Потом задышала тяжело, возмущённо.
– Что тебе там делать? Там хорошо если пять домой осталось. Грязь и разруха.
– Я знаю. В Васильевку поеду. Она большая, почти город. Там даже пятиэтажки есть.
– Даже! – усмехнулась подруга. – Жить-то как будешь?
– В школу пойду работать. Ты же знаешь, там учителя всегда требуются.
– Дура ты, подруга! Такие возможности псу под хвост из-за какой-то…
Я попыталась объяснить, что не в Жанне дело, точнее не только в ней. Слишком тяжело мне было жить в большом городе с его круглосуточным шумом, бетонными стенами и редкими уголками природы в чётко очерченных границах. Середняк был бы в восторге, а я здесь засохну неважно с Жанной или без неё.
Так и вышло, что вскоре после окончания учебного года я садилась в поезд под плач Жанны и Танины уверения в том, что она не оставит «эту истеричную плаксу», что я могу не беспокоиться и спокойно ехать, что она проследит. Аркаша недовольно морщился. его не грела подобная перспектива, а Жанна повторяла, что жизнь её кончена. На этой фразе я едва не выскочила из вагона, но поезд уже тронулся, оставляя позади Москву и те безграничные возможности, которые я упустила.
ГЛАВА 24
– Грибов нонче – полон лес. Хоть косой коси! – задумчиво произнёс дед Матвей, а после вывел, – война будет.
Я не понимала, чего он хочет. Зазвал к себе в воскресенье собирать вишню. Ягод ведь целый сад, а он один. Куда девать? Пропадёт! «Приходи! Спасай вишню!» – сказал он. Я и пошла. Набрала целое ведро, а оно мне зачем?
– Компотов накрутишь, – говорит, – варенья.
Не люблю варенье.
Мы познакомились в школе в Васильевке, сразу после моего приезда.
– Матвей Егорыч, – представился он, протягивая руку. Я потянулась в ответ, а он вдруг отпрянул:
– Нет-нет! Через порог нельзя! Заходи внутрь! Или уж я сам к тебе выйду.
Матвей Егорович небольшого роста, жилистый с густой седой шевелюрой.
– Отродясь в роду лысых не бывало, – объясняет он. Зачем говорит? Я ведь не спрашивала.
– Я тута всё знаю. Хочешь чего знать – отвечу! С превеликим удовольствием. Денщик я школьный.
– Кто? – что за старик! Услышал красивое слово, а значения и не знает, кажется.
– Денщик. Целыми днями при школе бываю. Я и за завхоза и за электрика и по прочим делам – там подкрутить, тут забить… за всё в общем отвечаю, кроме учения. Ночью другой приходит.
– Ночник? – смеюсь я.
– Чего?
– Ночник, говорю, приходит?
Старик смеётся:
– Какой ночник? Сторож ночной приходит! Весёлая ты девка!
Теперь вот к себе позвал. И не отпускает, разговорами удерживает. Задумал что-то.
– Точно война, – повторяет он. – Бабы одних пацанов рожают. У Верки Рогожиной парень, и у Светки Заплугиной. А Вересаева Юлька и вовсе троих разом родила. Все пацаны! Вот так-то!
Я не верю ему, потому что не верю в приметы, несмотря на то, что порой подмечаю странные совпадения в жизни, но как говорит Таня: «Мы сами наделяем смыслом разные события, а после начинаем в них верить».
Дом Матвея Егоровича на самой окраине Васильевки. Дальше – бескрайнее поле. Красиво. Я не считала деревенскую жизнь чем-то идеальным и обязательным для всех. Дороги здесь чистили как Бог на душу положит, а то и не чистили вовсе, магазинов по пальцам перечесть, а из развлекательных мест действовал только местный клуб со всевозможными кружками и вечерами отдыха. Врачей, как и учителей, не хватало, болеть было невыгодно и во многих случаях смертельно. Но как-то так выходит, что человеку лучше там, где объективно не очень-то и хорошо? Даже в отношении себя я не могу объяснить этого парадокса.
– Внук у меня в райцентре работает, – тем временем продолжает старик. – Ветеринар. Животных там лечит. Ну, и у нас немножко. Какие теперь животные? Коров не держат, козы мало у кого. Куры если только. А внук у меня хороший. Ну, как внук… у моей жены-покойницы брат двоюродный, а у того брата – жена. У жены – племянница. Так вот, у племянницы – сын. Мне по возрасту всё равно что внук. Родня как никак.
– Вам с ним долго общаться, – продолжал Матвей Егорович. – Он в нашей школе кружок ведёт, самолётный. Берут они, значит, детальки самые обыкновенные и строят самолёты. Метра в полтора. И самое удивительное, что те летают! Представляешь! Кучка деталей и летает!
Старик разулыбался, вскочил, замахал руками.
– Внук у меня умный! Работящий! Добрый! Любой приглянётся. Муж из него преотличный выйдет! А уж как детей любит!
Вот оно что! Сватает меня старик! Потому и удерживает, домой не пускает. Того и гляди внучок его явится. А зачем мне неизвестный ветеринар? Пусть даже добрый и детей любящий? Я уже хотела распрощаться, схватить своё ведро с вишней и бежать, куда глаза глядят, как дед воскликнул:
– Вот и он! Лёгок на помине!
Я обернулась. К дому спешил парень примерно моего возраста. «Мелкий какой!» – первым делом подумала я, а после пригляделась и ахнула: «Это же Тошка!»
– Вот, Антон, – торжественно начал старик. – Знакомься! Аграфена Аркадьевна. Будет у нас в школе историю вести.
– И географию, – машинально добавила я.
– И географию.
– И биологию.
– Биологию тоже. Так что люби и жалуй, – Матвей Егорович игриво подмигнул. – А это внук мой, Антон. Я тебе о нём уже рассказывал.
– Дед, – засмеялся Тошка, – что ты в самом деле! Мы же давно знакомы.
– Знаю я, знаю! – засмеялся старик. – Все уши прожужжал своей Груней! Ну, вы общайтесь, а я побегу! Приспичило что-то! Вишня, будь она неладна!
– Дед! – воскликнули хором мы с Тошкой.
– Да ладно! – махнул рукой тот. – Все ж свои, родственники! Чего стесняться?
И побежал к дому.
– Значит, ветеринар, – медленно произнесла я. – А как же мечты? Небо?
– С небом – провал, – Тошка вздохнул. – У меня, Графиня, правый глаз почти слепой. На комиссии выяснилось.
– Постой! – не поверила я. – Как же ты жил с таким глазом и не знал?
– Да мозг компенсирует – вот и незаметно. К тому же это у меня едва ли не с рождения. Привык. А врачи у нас, сама знаешь, какие. Жалобы есть? Жалоб нет. Здоров!
Я вспомнила нашего школьного фельдшера, угрюмую, вечно всем недовольную даму. Маленькая, некрасивая с уродливым крючковатым носом и кривой улыбкой. Школьники все до одного у неё были бандиты, алкаши и придурки. Презрения своего она не скрывала, но деваться некуда – других медработников ещё поискать придётся да и не факт, что найдёшь.
Звали её, кажется, Сима, и свои обязанности она выполняла формально. «Голова болит?» – отвечала она на жалобу. – «Да на тебе пахать можно! Иди учись! Хотя тебе не надо. Не поможет!»
– Значит, ветеринар, – повторила я. – И не уехал.
– Ах, Графиня, как же я мог уехать, – произнёс в ответ Тошка. Непонятно шутит или нет. – Я ждал вас. В конце-концов это единственное место, где мы могли бы встретиться.
– Не юродствуй! Тебе не идёт, – мне стало неловко. – И вообще у меня имя есть.
– Как скажешь, Грунь, я теперь всё буду делать, как скажешь. Я ведь правда из-за тебя вернулся. Как бы иначе я тебя нашёл? Ты адреса не оставила, а Танькина мать молчит как партизанка. Я её спрашиваю, а она глаза выпучит и молчит как немая.
– Ну, и зачем ты меня искал? – смеясь спросила я.
– А я, Груня, тебе кое-что предложить хотел, – Тошка сменил тон на серьёзный. – Выходи за меня замуж.
– Вот так сразу?
– Почему сразу? Я ещё во втором классе понял, что ты мне нужна. Не говорил только. Ты смотри: я парень видный. Почти блондин, глаза голубые. Ростом только не вышел, но это ничего.
Он говорил ещё что-то, но я не слушала. Смотрела вдаль на бескрайнее поле и думала: «Неужели, вот так просто. Он мне нравится, я о нём думаю, скучаю. С ним можно не притворяться, и он примет меня такой, какая я есть, а не такой, какой должна быть по его мнению. Но как же тогда буря чувств? Головокружение от встречи? Дурацкие бабочки в животе, которые упоминаются в каждом втором любовном романе? Или всё-таки любовь, как сказала Вера, это когда есть о чём поговорить, а уже потом всё остальное?»
– Ты не торопись! – Тошка словно прочитал мои мысли. – Я подожду, сколько хочешь.
Ответить я не успела. Позади нас раздался треск, и из кустов вывалилось что-то большое и лохматое.
– Ноги затекли, – пояснил распластавшийся на земле Матвей Егорович. – Чай, не шестнадцать уже.
А в оправдание добавил:
– Курёнка искал. Привиделось, в кустах шарится. А слышать я не слышал ничего, потому как глухой уж лет двадцать. И вообще в дом пойдёмте! Колени к дождю скрипят, а там у меня как раз бутылочка наливочки припрятана. Встречу отметить надо, иначе переругаемся. Примета такая.