Давным-давно в городе Львове жила армянская семья Анаита и Лейлы. Их имена очень точно описывали обоих: Анаит означало дыхание доброты или счастье, Лейла – черноволосая красавица, с глазами черными и бархатными, как южная ночь.

Анаит, как и многие его соплеменники, искал в этих землях покоя и возможности заработать, чтобы прокормить свою пока еще немногочисленную семью – оба мечтали о детях и ради будущего трудились, заботясь друг о друге. После наступления темноты, когда в окнах зажигались огоньки и воздух наполнялся ароматами вечерних трапез, Анаит обнимал Лейлу и через минуту уже тонул в ее бездонных глазах. Лейла была для него всем.

И вот однажды в дом Анаита постучали. Лейла была одна. Анаит держал гончарную лавку неподалеку на рыночной площади, время близилось к обеду, Лейла его ждала. Она открыла, уверенная, что увидит мужа, но на пороге стоял незнакомец.

Окинув Лейлу оценивающим взглядом с ног до головы, он сказал:

– И верно, хороша, не солгали. Где твой муж, красавица?

– В лавке, – ответила Лейла. – Жду его на обед.

Не успела она договорить, незнакомец накинул ей на голову плащ, который перед этим как-бы невзначай снял с себя и зажал сквозь ткань ей рот. Лейла почувствовала, как ее подняли и понесли.

Она пробовала закричать, наконец изловчилась и укусила за руку, которая больно прижимала ее губы к зубам. Хватка ослабела, и она закричала изо всех сил. Ее тело с высоты рухнуло на камни. Лейла застонала от боли и потеряла сознание.

Когда пришла в себя, ее лицо поливали водой. Она открыла глаза и увидела незнакомую и не молодую женщину.

– Кто вы?

– Никто. Ты цела? Тебя принесли всю побитую. Видимо, брыкалась, вот и упала. Сопротивлялась?

Лейла огляделась, заметила кровать под балдахином, все декорировано с кричащей безвкусицей, и с ужасом посмотрела на женщину. Страшная догадка была настолько невероятной, что она не могла поверить – неужели ее похитили, чтобы сделать одной из тех, кого "продают" на время мужчинам в лупанаре?

Таких мест во Львове было пока немного, но они были. Власти делали вид, что не одобряли, но особо не мешали купцам, которые занимались этим «не богоугодным делом».

– Смотреть за своими мужчинами должны общины, – так решили они, переложив ответственность с себя на тех, кто эти дома исправно посещал, как, впрочем, и они сами – все же люди!

Недостатка в женщинах лупанары не испытывали – на любой вкус и вес кошелька "ласковая и умелая красотка" находилась. Но местных там встретить было практически невозможно – девушек привозили издалека и, чем дальше, тем лучше. Расчет был такой, чтобы они не рвались обратно на родину. Беглянке далеко не уйти – снова поймают и опять продадут в лупанар где-нибудь в Кракове – польские земли, как липка пауина, преграждала им путь к свободолюбивым русичам.

И вот Лейла оказалась в одном из таких мест. Но почему именно она? Женщина, которая помогала ей прийти в себя, принесла медный таз с водой и начала обтирать Лейле лицо, восклицая:

– Ох и красотка, кто же ты такая? Откуда?

– Я армянка! У меня есть муж, Анаит! Он торгует на площади, у нас своя лавка! – Лейла сквозь слезы выговаривала это и видела, что женщина ей не верит.

– Все придумывают такие истории, милая, тебе надо смириться и подумать о том, как ты будешь здесь выживать. Думаю, хозяин захочет испытать тебя первым. Я его понимаю – чистенькая, свежая, как наливное яблочко, так и хочется укусить за твою округлость, – женщина щипнула Лейла ниже талии.

Лейла с отвращением отшатнулась от женщины, откинула ее руку, не давая прикоснуться к себе.

– Не показывай свой характер, красавица, будет хуже, – предупредила та, не удивляясь враждебности Лейлы. Она знала, что ее ждет и даже пожалела молодую женщину, у которой и правда мог быть муж. Но искра сочувствия тут же затухла – смысла нет жалеть – это рабыня, как и она сама, но свое право – верховодить и "обучать" новеньких, "заработала". Скольких мужчин она познала – и не сосчитать – много – это отразилось на ее внешности – похожа на потрепанный старый веник. Но она не сгинула в канаве и трущобах, как многие другие, кого не перепродали, а стала помощницей хозяина – он добрый, не забыл, как она одаривала и его своими "изысканными" ласками. Он всегда приговаривал:

– Твои губки сводят с ума и делают мужчин щедрыми, а меня богатым.

Хозяина заведения звали Ламелино, генуэзец по происхождению, он привозил девушек из Кафы. Сам тоже оттуда, долгое время жил там и разбогател на торговле невольниками, потом переключился на лупанары и занялся ими вплотную, избрав основным местом Львов – власть в этих краях уже навела порядок, даже подкидывали деньжат на ремонт арендованных у города под лупанары зданий.

Недавно на канализацию выделили целых 12 грошей. Деньги небольшие, но и те могли украсть, потому пришлось оформить их получение, как положено, составив соответствующую бумагу, которая хранилась теперь в магистрате. Он сумел заслужить лояльное отношение хозяев города, несмотря на протесты церковников и большой части граждан, которые требовали изгнать его из города и вместо лупанара открыть школу для малоимущих.

Ламелино сумел убедить, что лупанары нужны, иначе они бы пустовали. Городские власти были довольны – в казну регулярно поступал налог, который Ламелино платил с каждого посетителя за то, что тот пользовался канализацией в лупанаре. Но сделали послабление – девушки и сам владелец лупанара могли справлять нужду бесплатно:

– И на том спасибо, – ехидничал «предприимчивый сутенер» Ламелино и думал, как восполнить эти досадные, но неизбежные «убытки». И наконец, придумал…

Лейлу похитили потому, что тех девушек, которых Ламелино привозил из Абхазии, Менгрелии и Балкан уже не хватало – посетители валили валом и требовали "свежих" вместо "вялых и полумертвых". Ламелино потирал руки, но вскоре понял, что если такими темпами будет использовать девушек, часть из них и правда умрет, а другая станет совсем непригодной. Выход был один – найти источник поближе. Так и родилась идея с похищением местных.

Соглядатаи заприметили Лейлу на рынке, когда она посещала лавку. О том, что она замужняя, знали, но и это не стало помехой – интересы дела прежде всего.

Анаит, придя домой и не найдя Лейлы, сразу занялся поисками. Опросил соседей и те рассказали, что видели.

– Почему же вы не вышли и не спасли ее? – воскликнул Анаит.

– Так могут действовать только те, кто уверен в своей безнаказанности, прости, Анаит, но нам проблемы не нужны. Такова судьба, смирись. Ты еще молодой, найдешь себе новую жену.

Жестокие слова для Анаита не были неожиданными. Евреи, как и армяне притеснялись поляками, особенно шлях той, старались не провоцировать их своими требованиями о справедливости или просить защиты своих прав из опасения лишиться и тех незначительных, что были.

Анаит знал, где надо искать "правду" и отправился в местечко Жебрачья гора, где обосновалась община львовских попрошаек – жебраков. Заплатил мзду за право переговорить с их главным – "старостой"– войтом. Там то и узнал, что Лейла скорее всего в лупанаре и ее, возможно, перевезут в Краков, чтобы замести следы.

–Хочешь ее вернуть? Торопись, – посоветовали они и дали Анаиту совет, как действовать – он хорошо заплатил, не поскупился на «добровольную милостыню божьим людям».

Анаит заявился в лупанар и потребовал себе девушку, описав точную копию Лейлы и позвенел мешочком грошей – собрал все, что у него оставалось после «милостыни». Женщина, которая присматривала за лупанаром в отсутствие хозяина, обомлела, услышав такую «музыку» и решила, что от новенькой не убудет, если она немного поработает, хозяин придет, она к тому времени ее отмоет и тот не заметит, что «товар» пользованный – женщина сама сказала, что замужняя. Спрятав мешочек с грошами, повела за собой Анаита в комнату, где заперла Лейлу.

Увидев Анаита, Лейла бросилась к нему и залилась слезами, стала оправдываться. Анаит ее успокоил, сказал, что ни секунды не сомневался в ее верности и пришел за ней.

– Как же мы уйдем? Нас отсюда живыми не выпустят.

– Это мы еще посмотрим. Я кое-что с собой прихватил, – Анаит достал бумагу с печатью, где было написано, что Анаит и Лейла муж и жена. – Если все получится, будем молиться Богу за всех нищих, которые дали мне этот совет.

Как и ожидалось, их попытались остановить, но Анаит показал бумагу и их вынуждены были отпустить с миром. С тех пор Анаит строго-настрого запретил Лейле открывать двери незнакомцам и выходить на улицу без него. Однажды он вернулся домой и увидел на пороге корзинку с фруктами.

– Чей же это подарок? – удивился она, а потом вспомнил, что одна покупательница, которая показалась ему знакомой, но он так и не вспомнил, где ее видел, попросила:

– У меня нет денег, добрый человек, но мне нужен кувшин, чтобы носить в нем воду и в моем саду благодаря моему труду растут превосходные персики. Могу я расплатиться ими?

Анаит согласился. Значит персики от той женщины. Он занес корзинку в дом и пошел смыть с себя дневную пыль, чтобы вместе с Лейлой насладиться персиками.

Закончив омовение, Анаит ждал, когда Лейла принесет ему ткань, чтобы обтереться. Но он уже закончил, а ее все нет.

– Жена, я жду тебя!

В ответ тишина. Анаит забеспокоился и вдруг его словно озарило – он вспомнил, почему ему знакомо лицо той женщины – это была переодетая помощница хозяина лупанара. Почувствовав недоброе, Анаит вбежал в комнату и увидел Лейлу. Она лежала на полу и рядом валялся откушенный персик. Лейла была мертва. По ее посиневшим и искусанным до крови губам Анаит понял, что она страдала и проклинал себя за то, что смывал с себя пыль слишком долго и не успел вкусить от этого персика вместе с любимой женой…

Прошло время. Боль от потери Лейлы стала затихать. Анаит пытался жить дальше, но он настолько привык к тому, что в его доме была женщина, что невольно задумался о том, чтобы найти себе подругу.

Анаит встретил Божену. Она была не замужем и перспектив найти хорошего мужа ее возраста тоже не было – Божена была совсем некрасива, хотя и молода. Анаит был хорош собой, но самым главным его достоинством было доброе сердце, которое так настрадалось. Божена знала о том, что случилось и жалела Анаита, а потом и незаметно влюбилась. Встречая его на рыночной площади, Божена розовела от удовольствия его видеть и становилась хорошенькой – любовь всех красит. Анаит сначала не замечал ее, а потом вдруг у него открылись глаза и он понял, что может составить счастье этой молодой девушке, которая по местным правилам и так уже «засиделась в девках», сплетники его просветили на счет ее дел. Но была одна проблема – Божена католичка.

Анаит знал, что согласно уголовно-судебному уложению город жил по закону, который считал любовные отношения между христианами и нехристианами «содомским грехом», за который полагалась смерть через сожжение на костре. В редких случаях налагался огромный денежный штраф за «ненадлежащее оформление крещения» – сначала перекрестить, потом уже любиться и тем более жениться. В их случае одному из них надо было "перекреститься", чтобы сблизиться в вере. Особых проблем Анаит в этом не видел, решил поговорить с Боженой и стал подыскивать удобный момент.

Во время грозы все побежали с площади. Анаит заметил в толпе Божену и окликнул ее. Накрывшись его плащом, они побежали вместе со всеми. Анаит не заметил, что ему вслед смотрели внимательные и злые глаза – это был Ламелино, хозяин борделя, который не забыл «обиду». Закрывшись плащом, он пошел следом и увидел, что Анаит зашел со своей спутницей во двор. Подойдя вплотную, Ламелино припал к закрытым дверям и услышал разговор.

– Ну вот ты и дома.

– Спасибо, Анаит, вы так добры ко мне.

– Ты заслуживаешь хорошего, Божена. Хочу спросить тебя, если позволишь.

– Спрашивайте.

– Почему ты до сих пор не замужем?

– А вы сами не видите? Я некрасивая.

– Ты очень красивая, у тебя нежная кожа и ясные глаза, а твоя улыбка похожа на утреннюю зарю.

– Мне никогда таких слов не говорили, – прозвучал шепот, Ламелино пришлось прижаться к дверям сильнее, чтобы слышать.

– Что ты ответишь, если я скажу тебе, что хочу взять тебя в жены?

Ламелино чуть не ввалился во двор, но кроме всхлипываний и тихого смеха ничего не слышал. Потом наконец голоса зазвучали громче. Анаит и Божена говорили о том, что она другой веры, но Анаит ей очень нравится. Ламелино прилип к щели и увидел кое что интересное.

– Ты согласна перейти в мою веру? – спросил Анаит и протянул свою руку. Божена вложила в нее свою в знак согласия. И Анаит обнял Божену.

На том и порешили.

Ламелино едва успел отшатнуться и накинуть плащ себе на голову, чтобы его не узнали. Анаит вышел и даже не взглянув в его сторону, бодрым шагом пошел под проливным дождем, не замечая его. Похоже, он снова был счастлив, хотя уже не верил, что такое в его жизни возможно.

У Ламелино созрел план, как отомстить Анаиту, который вырвал у него его добычу. Не важно, что он умертвил Лейлу и уже отомстил, Ламелино было невыносимо видеть Анаита снова счастливым.

Он написал донос, в котором обвинил Анаита, вдовца, христианина Армянской церкви в адюльтере с незамужней девицей Боженой, католичкой и потребовал наказать отступников как можно строже, чтобы не давать повод другим поступать таким же непотребным образом.

"… закроете глаза на это, начнется смешение религий, наступит вселенский хаос".

Получив донос в львовском магистрате сначала рассмеялись:

– Смотрите, кто у нас выступает поборником христианской добропорядочности – сам Ламелино! Давно ли он торговал невольниками, не спрашивая, какой они веры, и сейчас возит девок для своих лупанаров откуда только можно. Помнится, была история с похищением девицы из местных. Кто она? Кто-нибудь помнит? Полька?

– Нет, что вы, армянка.

– Ах, да, припоминаю. Ее муж вернул, хитрый малый. Ламелино бесился, но ничего поделать не мог. Пришлось его приструнить, срезать обещанные деньги на канализацию для другого лупанара. Что это на него нашло? Снова девицу из под носа увели?

– Нет, эта Божена страшна, как испуганная сова в полнолуние – увидишь, речи лишишься.

– Тогда что?

– То, что он пишет – содомский грех, почти. Она католичка, а мужчина – крещён в Апостольской армянской церкви, вдовец.

– Если женщина согласна перейти в его веру, это ее дело, лишь бы не было обмана. Хотя, что это его на страхолюдину потянуло? Небось беден?

– Можно сказать и так, хотя, говорят, что раньше деньжата у него водились потому, как армянин.

– Хорошо, пошлите к нему, узнайте, можно ли назначить штраф. Выплатит, отдадим Ламелино половину на его канализацию, чтобы сохранить налог.

Однако у Анаита денег не оказалось, его схватили и заточили в тюрьму до суда. Божена бросилась искать деньги и надо же было наткнуться на ту самую подельницу хозяина лупанара. Она пообещала оформить купчую на дом Божены, который достался ей от родителей. Едва Божена поставила свою подпись, в дверь вломились стражники и увели ее вслед за Анаитом.

На суде главными свидетелем выступил Ламелино, который утверждал, что Божена никакая не христианка, а иудейка и представил " надежную свидетельницу", которая это подтвердила. Он уже успел договориться, что часть суммы, вырученной за дом Божены, отдаст в счет ремонта канализации, если суд вынесет суровый приговор, "как и полагается в таком случае".

Доводы, которые приводили в свое оправдание подсудимые, приняты не были. Ни слезы, ни проклятия – гореть судьям и Ламелино в аду, не возымели действия. В заключение судья произнес речь, в которой напомнил о том, что закон един для всех и все делается исключительно ради веры в истинного бога и сохранение порядка на земле. И наконец сказал:

– Прежде чем лобзать ее и проверять, какие у нее юбки, надо было спросить какой она веры!

Анаит молчал, он уже сто раз говорил, что его невеста согласилась креститься в любом случае. Судьи оставались глухи.

Божена упала на колени и взмолилась:

– Если я признаюсь, что эта женщина говорит правду, вы пощадите нас? Дайте мне возможность примкнуть к его церкви! Я буду примерной христианкой Армянской церкви и верной женой этому достойному человеку!

– Такой же, как до этого «примерной католичкой или даже иудейкой"? Вы согрешили, тому есть свидетели. Раскаяние похвально. Но надо было раньше думать. За свое вероломство вы оба будете наказаны.

Стук молотка известил о суровом решении – сжечь.

Казнь Анаит и Божены состоялась в 1518 году во Львове на площади, где некуда было упасть яблоку – все смотрели на страдания этих людей и удивлялись, что всевидящее око поборников нравственности настолько слепо, что не видит лупанары Ламелино в упор. Пламя костра еще не угасло, все начали расходиться. Ламелино отправился к себе, довольный, что смог отомстить, оплатить содержание лапунаров и хорошо подмазать своих покровителей. Едва он зашел в дом, дверь захлопнулась. Он попытался ее снова открыть, но не смог. Следом за ним в разбитое окно влетел смоляной факел, потом другой. Ламелино бросился к окну, чтобы выпрыгнуть, но ему в лицо ткнули факелом и он услышал:

–Это тебе за Анаита и все твои преступления перед богом. Земной суд ты купил. Теперь попробуй договориться с божьим.

Лупанар сгорел до тла. Когда стали разгребать то, что осталось, обнаружили останки мужчины, в котором опознали Ламелино по его драгоценностям и его подельницу. Больше в лупанаре никого не нашли, ни живых ни погибших. Расследование показало, что все девушки пропали до начала пожара. Как и клетка с попугаем, который приветствовал гостей заведения. Решили, что девушки забрали его с собой, такого же невольника этого "дома позора и унижения". Поговаривали, что девушек спасли и отправили в родные края обитатели Жебрачьей горы. Среди преступников и попрошаек добрых и сострадательных оказалось больше, чем в городском суде.

Такая вот история о нравах средневекового Львова.

Не поделили

Свадьбу Евдокии и Семена играли весело, шумно. Одна беда, на радостях, что наконец можно не прятаться от людей по полям, а зимой по овинам. Не подумали о том, что вероятность скорого расставания велика, несмотря на то, что свидетельство об окончании четырехлетки у Семена имелось.

Евдокия и сама не знала, что бумага поддельная. Семена после третьего класса отчислили за хроническое непосещение ввиду абсолютной занятности по семейным делам – в поле, на заготовке дров, сена и случайных подработках. А бумага была ой как нужна.

При императоре Александре рекрутский набора заменили воинской повинностью. Народ с облегчением вздохнул и занялся образованием по мере сил и возможностей. Дело в том, что согласно специальному уложению от призыва освобождались граждане мужеского пола, имевшие слабое здоровье, единственные сыновья у родителей, единственные кормильцы в семье, где еще были малые дети. Семен под эти параметры всяко не попадал. Но попытался воспользоваться послаблением за счет того, что тем, кто имел 4-хлетнее образование дозволялось служить не 6 лет, как другим, а 4.

Когда начал женихаться с Евдокией, предупредил:

– Ты, если что, знай, я тебя люблю больше отца с матерью и хочу, чтобы ты была моей женой перед Богом.

– Ну, – потупила глаза Евдокия, которая уже прикидывала, какой свадебный наряд сможет себе заполучить при таком женихе – семья у него большая, работников много и Семен с руками из нужного места.

– Мне ж двадцать годков скоро. В армию идти.

Семен сделал паузу и посмотрел на Евдокию. Она ему ответила взглядом, который можно было истолковать по-разному – от «ну и что, если между нами любовь» до «сватов пока не засылай, буду думать».

Семен загрустил и, чтобы не портить окончательно встречу, добавил:

– Всего то четыре годика, неужели не дождешься?

Услышал легкий вздох и теплая рука легла на его руку сверху.

– Если четыре, то ладно, скучать не буду, деток успею к твоему возвращению на ноги поставить, чтобы встретили папку у околицы.

От таких слов сердце у Семена запело, замурлыкало, на душе стало тепло и светло, как в хорошо прибранной горнице, где чаша полна, по углам ни пылинки и мир, да любовь между супругами.

Почему Семену служить четыре, а не шесть, как другим, у кого не получилось осилить хотя бы начальную грамотность, не спросила. Почему? Да так, не подумала, все мысли о свадебном наряде и своих планах на ближайшее будущее, о котором она сама так живописала суженному.

Первый звонок прозвенел уже на свадьбе, куда притащилась Настасья, которая была влюблена в Семена с малолетства и, якобы, он пообещал ей, что, когда она вырастет, он на ней женится. Семен до сих пор видел в ней Настьку, с которой весело было играть и невесту себе подобрал другую.

И вот та самая Настасья подносит молодым подходит к молодым с чашами (нашли кому доверить) и за шаг до них спотыкается. Чаши набок и все налитое в них жениху и невесту под ноги и в подол.

Неловко вышло, но из-за такого свадебную гулянку никто отменять не собирался. Невесту быстренько переодели в другое, не такое свадебное, но тоже ничего, с оборками, главное, что фата на голове.

Семен посмотрел на Настасью и прошептал с укоризной:

– Ты чего такая неловкая?

Она ему в ответ:

– А ты почему слово не держишь?

– Какое еще слово? –Евдокия к странному диалогу прислушивалась.

– А вот его спроси, – с вызовом и обидой ответила Настасья, закрыла лицо платком, чтобы не видели ее горьких слез и выбежала из горницы.

– Не слушай ее, – Семен взял Евдокию за руку. – Не то она говорит. Ну были мы детьми малыми, играли в жениха и невесту! Вот и ляпнул, видимо! Да нежто такое можно всю жизнь помнить!

– Значит, можно, – Евдокия поджала губы.

Семен был раздосадован, но сдаваться не собирался и привел аргумент железный:

– Так поп то нас венчал ненастоящий! Федька, ему тогда годков четыре и было. Самый старший из нас.

Евдокия прыснула, не сдержалась и ответила, сжав пальцы жениху.

Прошло полтора года. В деревне уже был призыв, жребий тянули по договоренности, поскольку парней подходящего возраста набралось больше, чем надо. Семен надеялся, что вытянет жребий – поскорее уйдет, быстрее вернется – Евдокия, вроде как на сносях, все по плану. Но жребий ему не достался, а Евдокия сообщила, что «тревога» оказалась ложной.

– Не схватилось там. Может переутомилась в поле. Так бывает.

Семен кивнул головой в знак того, что понял и поцеловал жену.

– Значит у нас есть время, дело нехитрое, справимся.

Прошел еще год и снова грянуло. Семен вытащил-таки жребий. На комиссии предъявил бумагу, что он грамотный. Сделали пометку, что служить ему 4 года.

Евдокия мужа проводила. Перед расставанием Семен многозначительно посмотрел на ее живот и подмигнул, мол, на этот то раз получится, я старался. А еще через месяц получил письмецо из дома, в котором между делом было сказано:

«Старался, Сенечка, видимо, не очень, али я снова перетрудилась…»

А потом и того хуже. Семена вызвало начальство и устроило дознание:

– Грамотный?

– Так точно, Ваше Благородие!

– А сколько лет ты обучался грамоте? Только не лги, солдат, потому что мы знаем правду.

Семен насторожился. «Может на арапа берут? Проверка такая?» Не решился признаться. Перед ним выкладывают на стол бумагу.

– Читай, ты же грамотный, коли не набрехал.

Стал читать. В письме, которое иначе, чем подлым не назвать, сообщалось, что бумага о четырехлетнего поддельная, что до нужного срока Семен не дотянул немного, но есть. И служить ему, по справедливости, не четыре, а шесть лет.

– Вижу, читать умеешь, – проговорил инспектор, который прибыл по его делу. Семен посмотрел на него с наивным недоумением:

– Открылось все, даже лучше, а то совесть уже заедать стала. Что ж теперь? Как?

– А как… Сам все подтвердил, не стал лукавить. Оформим, что была ошибка при оформлении с самого начала, бумагу енту и енту, – инспектор показал на письмо и на его свидетельство. – …уберем подальше и вручим тебе, когда честно отслужишь положенное.

Семен согласился с облегчением. Иначе было бы дознание и поддельный характер свидетельства стал бы фактом. Позору не оберешься. Вопрос решили полюбовно.

Сел за письмо жене, в котором коротко сообщил о том, что случилось. Закончил словами надежды, что где четыре, там и шесть…

Евдокия ответила не сразу. Написала обо всем, кроме главного – что думает по поводу того, о чем сообщил муж. Семен решил в свою пользу – будет ждать, само собой разумеется.

Письма от Евдокии стали приходить все реже. У Семена, втянувшегося в службу, времени на письма не было и подавно. Грела мысль, что жена ждет его, а о другом он старался не думать и ее молчание домыслами о плохом не нагружал.

Шесть лет пронеслись, как один день для Семена потому, что служба разнообразием не баловала. Жил надеждой. И вот наконец все позади, он, служивый, идет домой с ранцем за плечами, а в ранце нехитрые подарки для жены и леденцы для братьев и сестер, которые уже подросли и выросли:

– Ничего, – успокаивал себе Семен. – Невесты и женихи леденцы тоже любят!

Шел 1900 год. Уволенный в запас Семен Октеев вернулся в родную деревню. О том, что скоро будет дома, известил загодя, жену в первую очередь, родителей во вторую. У околицы повстречал женщину, в платке до бровей, на лице полевой загар, кто такая не признал. Она посмотрела на него из-под руки и спросила:

– Никак, Октеевских будешь? Семен?

Он присмотрелся и с трудом узнал в женщине Настасью, подружку детских лет. Поздоровались.

– Ты прям бравый казак, мужик, что надо, все при тебе? Надеюсь, ничего важного не потерял на службе своей? – двусмысленна шутка Семену не понравилась, «Чего это она фамильярничает?»

– Не надейся, не про тебя то место, о котором печешься.

– Ой ли, – Настасья наклонила голову к плечу и взгляну на Семена искоса.

Семен ее обошел и зашагал своей дорогой. Настасья осталась стоять, где была, а потом резко развернулась и побежала по тропе, разносить весть по деревне.

– «Вот веселье то будет, как узнает!»

А веселье еще то… Не найдя в доме жены, Семен выжидал момент, чтобы начать разговор, не решался «оторвать» от себя мать, которая вцепилась в него намертво и не хотела отпускать, все не могла поверить, что сын дома, наконец, цел и невредим. И посматривал на отца. Взгляд у того был смурной, но и он не мог заслонить радость от того, что сын дома.

– Как же так? – спросил Семен, когда узнал, что у него вроде как уже и нет жены. По закону есть, а в наличии – нет. Толи ушла, толи увели, он так и не понял.

– Да мы сами не понимаем, как оно вышло. Дома была все время, никуда не ходила, ни с кем дружбы не водила. И вдруг на тебе – приходим, а ее нет и вещей нет, пустой угол, даже постельное белье свое забрала, что по приданному принесла в дом и утварь.

– И мое еще прихватила, – встряла мать.

– Да бросьте вы, мама, про горшки, лучше скажите, как недоглядели за невесткой? Она же при вас все время была! Женские дела делали. Или что?

– Да вот видимо, или что, – мать поджала обиженно губы.

– Будет тебе сын, на мать нападать. Лучше со своей женой поговори, все и спросишь. Что ж нам то нашу встречу портить…

– Не серчай отец, но встреча, сам видишь, какая, не такого я ждал…

В дверь постучали. Все с воззрились на входую дверь и смутились, увидев тестя.

– Явился, – недовольно проворчал отец, но Семен встал и вежливо, уважительно поприветствовал отца жены, как же, родственник, он не виноват, что у него дочь такая непутевая.

Сели за стол. Стали думу думать, как быть и решили, что Евдокию следует возвращать.

– Я готов, – сказал тесть и посмотрел на зятя, который ему всегда нравился. Поступка дочери не одобрял, считал ее чуть ли не гулящей и пропащей бабой, что с такой возьмешь, кроме позора. Одно не понятно – как она такой воспиталась в его семье, где сроду блуда не было, даже с женой спали за такой загородкой, куда и глазком не заглянуть, а уж как тихорились, кусая губы, чтобы не вырвалось, и сказать нельзя. Но то дело прошлое. Почему же Евдокия такая непутевая? Опозорила семью.

Секрета в том, у кого она живет, не было. Семену намекнули, что Евдокия исчезла из дома не вдруг, а вроде как по какой-то причине. Затеплилась надежда, что ее и правда могли удерживать силком. Слабая надежда, не основанная ни на чем, если подумать, как следует. Но оправдать жену как-то надо было! Семен ее до сих пор любил, вернее, любил память о том времени, когда был счастлив с ней и полон надежд. Чтобы убить это чувство, нужно было что-то существенное, например, слова самой Евдокии о том, что она его больше не любит и предпочла другого. Тогда другое дело, Бог ей судья, но держать насильно при себе Семен ее не будет. Так решил.

К дому Архипа Глотова пошли трое – тесть, который призвал себе на помощь двоих соседских мужиков. Ничего особенного в такой делегации, надо сказать, не было. Случаев, когда приходилось возвращать сбежавшую жену домой, было немало. Видимо, прошли те времена, когда солдатки вековали в одиночестве десятилетия, дожидаясь мужей… преданья старины глубокой.

Никто из троих не ожидал, когда увидели на крыльце Евдокию. Первым делом она поздоровалась с отцом, низко ему поклонилась. Он топтался, чувствуя неловкость. С дочерью не виделся, можно сказать, несколько лет, не хотел! Боялся, что не сдержится и отходит ее поленом по мягкому месту за такое поведение потому избегал встреч. С ее стороны отношение было взаимным – Евдокия знала своего отца и отцовского полена тоже побаивалась, а ну как не сдержится.

Начался разговор.

– Семен пришел, муж твой.

– Знаю, – Евдокия опустила глаза и пролепетала. – Как он?

– Как? Ты о чем хочешь знать, дочка, руки ноги при нем, про остальное не ведаю. Так сама можешь узнать про то, чай соскучился он по женской ласке и силушек в нем накопилось. Для тебя берег, непутевая ты, – отец чувствовал, что начинает заводиться. Сосед мягко тронул его за рукав, успокаивал – не за тем пришли, чтоб ругаться.

Евдокия, красная как мак, отвернулась.

– Ждем твоего слова, Евдокия. И Семен ждет. Просил передать тебе, что ежели вернешься к нему, забудет обо всем. А ежели нет, проклянет. И мужика твово убьет, а сам на каторгу пойдет. (Врали, но для дела нужно) И останешься ты ни с чем. Сама не молода, деток у тебя нет, вот и думай, кто тебя примет такую.

– Не стращайте меня, папенька ( тятенька), – прошептала Евдокия. – Я и без ентово всего в страхе живу каждый день. Ежели б не страх в аду сгореть, сам б на себя руки наложила.

Признание неожиданное. Делегаты переглянулись.

– Что так? – осторожно спросил отец.

– А так, что первый раз случилось все меж нами по моей слабости…

– Неужто ссильничал тебя? – воскликнули все трое.

– Не совсем так, – Евдокия не собиралась говорить лишнего, особенно того, чего и не было. Правда и так звучала убедительно, были бы слушатели, готовые поверить и простить, а осудить и так было за что и без слов.