– Не знаю, какой добрый человек вырыл эту яму среди пшеничного поля, и кто направил мои ноги к этой яме, не знаю… Наверно,Бог сохранил меня, наверно… Я тоже молчала, не смея прервать его страшные воспоминания. Только невольно погладила его руку, лежавшую на траве, и мне так хотелось утешить его, чтобы в его жизни не было этой войны, и он не мучился страшными воспоминаниями. Но я ничего этого не могла и оттого тихо заплакала.
– Не плачь, доченька, – погладив меня по голове, улыбнулся отец. – Зато я дошёл до своих. И потом всю войну до самой победы я знал, что кто-то хранит меня. Я ему был всегда благодарен. И сейчас благодарен. Очень благодарен.
Мне тоже хотелось поблагодарить этого самого доброго и сильного, который так защищал моего отца.
– Папа, а этот Бог, который тебя защищал, он все может?
– Да, дочка, он самый добрый и самый сильный. И он любит, когда маленькие девочки улыбаются и слушаются папу. А теперь пойдем к роднику Габу, а потом перекусим, чего нам твоя мать положила.
До родника Габу было идти минут пять, спустившись через соседний виноградник к берегу Цалы. Там из обрывистого берега речки, поросшего орешником, прямо из чугунной трубы текла чистая и холодная родниковая вода. Отец сполоснул руки и, собрав ладони лодочкой, наполнил их водой и поднес к моим губам. Вода была холодная и обжигающая, наполняла тело прохладой и силой. Напившись таким же образом, отец зачерпнул в ладони теплой речной воды и стал брызгать на меня. При этом он весело и заразительно хохотал. Улыбка у него была детская, а глаза голубые, наивные и немножко грустные. Закатав штанины чуть ниже колен, он топтал теплую воду в реке и смеялся счастливым детским смехом.
– Папа, какой ты у меня балованный, прямо как маленький, – строго сдвинув брови, сказала я, но не выдержала и тоже стала топать ногами в воде, создавая вокруг теплые брызги, которые искрились на солнце многочисленными маленькими радугами. Отец подхватил меня на руки и, приподняв высоко над головой, воскликнул: – Вот для этого дня Бог сохранил мне жизнь!
Эти слова я запомнила на всю жизнь.
Заходящее солнце освещало холмы, тянувшиеся вдоль маленькой речки Цалы. Был конец августа и все колхозные поля были уже скошены, но на вершине южного холма еще желтело кукурузное поле. Я знала мать нашего шофёра. Это была маленькая сухонькая старушка, одетая всегда в черное платье и в черном платке. Глаза у неё были голубые и всегда грустные, а голос тихий и ласковый. Они с сыном жили в одноэтажном домике на другом краю деревни. Она каждый день после полудня выходила на дорогу за село, садилась на придорожный камень и, прикрыв ладонью слезящиеся глаза от солнца, внимательно вглядывалась вдаль, в сторону соседнего грузинского села, куда ушли на фронт ее муж- бригадир и три старших сына. На всех четверых за четыре года войны она получила треугольники…
Но нет, не могла она поверить, что трое красавцев-сыновей не вернутся к родному очагу. Не смогла она в это поверить. Так и сидела каждый день на придорожном камне, вглядываясь вдаль, в прошлое, и по щекам ее текли беспомощные слезы. Для маленькой старушки из деревни, затерянной в южных предгорьях Большого Кавказа, Мировая война еще не закончилась.
Домой мы добрались уже в сумерках. Перед домом стоял отец с пятилетним братом на руках, которого мы оставили перед отъездом у соседей. Брат сладко спал на плече у отца и, чтобы не разбудить его, он осторожно передал его маме. Выгрузив наши покупки, отец долго благодарил нашего удивительного шофёра, настойчиво приглашал его на ужин, но тот вежливо отказался, сказав, что дома его уже заждалась мать. Как я добралась до постели, уже не помню, зато помню, что в ту ночь закончилась война.
… Я поднималась в гору, не по тропинке, которая вела к храму Святого Георгия, вокруг которого покоились поколения грузинского и осетинского сел с одним общим названием – Дван. Это официальное название нашей деревушки. Жители же большого грузинского села Дван называли нас по- своему и по- простому – Тилиани, что значит « вшивый». Наверно, на то у них были очень веские причины, потому что жители осетинского села спустились с горного Рокского ущелья, где веками занимались исключительно скотоводством. Потому, вероятно, они жили значительно беднее и выглядели , видимо, не очень .
В грузинском селе Двани жила моя крестная мать – натлия – Нино. У Нино была большая семья – три дочери и два писаных красавца-сына. Муж ее по имени Леуана говорил всегда монотонным хриплым голосом, поэтому никогда не было понятно, сердится он или радуется. Зато Нино была удивительная женщина: маленькая, худенькая, с большими натруженными руками, она улыбалась всегда, всем и всему. При этом ее черные глаза лучились согревающей добротой. Каждое лето она приходила к нам, брала меня за руку, и твердо и ласково сообщала моим родителям, что забирает меня к себе. Шли мы пешком до их большого двухэтажного каменного дома с широкой мраморной лестницей с вазонами. По дороге она учила меня грузинскому языку, но заговорить на нем я так и не смогла. Так и разговаривали мы с Нино – она на своем, а я на своем, при этом прекрасно понимая друг друга. Ее три уже взрослые дочки шили мне новое платье из веселого ситца, а Нино покупала мне новые сандалии и носки в «сельмаге». Целую неделю Нино готовила исключительно для меня традиционные грузинские блюда: молодую зеленую фасоль с орехами, курицу – тоже с орехами, грузинский торт каду, про различные разносолы и приправы я уже не говорю. Кроме того, мне разрешалось лазить по всем фруктовым деревьям, которые к тому времени поспевали – это были мои любимые черешня и вишня. По вечерам веселые дочки Нино играли на чонгури и пели народные песни в три голоса, от чего слезы подступали прямо к горлу, так что приходилось их тайком утирать. По их настойчивым просьбам я тоже пела под аккомпанемент чонгури песню о Щорсе и о трех танкистах , после чего все дружно меня хвалили и говорили , что пою я, как грузинка!
Через неделю меня торжественно провожали домой с игрой на чонгури, поцелуями и объятьями веселых дочерей Нино, и с просьбами ее сыновей и мужа почаще навещать их, после чего Нино доставляла меня обратно моим родителям. Этих впечатлений мне хватало на целый год, я знала, что меня ждут и любят еще в одном доме и в еще одной большой семье. Это наполняло мое сердце теплом и радостью.
…Я поднималась к храму по крутому склону, цепляясь за колючие кустарники терновника, сбивая руки и ноги в кровь, я много раз падала и скатывалась вниз. Добравшись до вершины горы и встав у южной стены храма Святого Георгия , я увидела весь мир, простиравшийся у подножия горы. Сначала шли страны и континенты, раскрашенные, как и положено, в свой собственный цвет. А дальше пошли уже голубые и синие моря и океаны. Вдали простирался Атлантический океан. Только я глянула на противоположный берег великого океана, как из зелёной дали вышел очень симпатичный молодой мужчина, и, глядя на меня, широко и белозубо улыбнулся из под пышных усов, почтительно приподнял шляпу с шёлковой подкладкой и приветственно помахал мне ею. «Это же Кенноди, президент Америки»,– восторженно догадалась я, и, сорвав пионерский галстук с шеи, дружески стала махать им улыбающемуся человеку на противоположном берегу океана. Он очень обрадовался моему столь искреннему дружелюбию и, взмахнув прощально еще раз шляпой, плавно удалился вглубь своей Америки. Не успел Кенноди скрыться в зелёных просторах своей страны, как из-за крутого поворота дороги, ведущей из грузинского Двана, появилась шеренга из трех солдат, шедших строем. Они четко печатали шаг, и лица их были строги и прекрасны. Солдаты одновременно посмотрели наверх, в сторону храма, как раз туда, где стояла я. Отчаянно размахивая руками и пионерским галстуком, я пыталась докричаться до них, что их троих очень- очень ждут в крайнем домике нашей деревни. Но они, приветственно взмахнув обеими руками, превратились в белых голубей. Полет их был плавен и исполнен какого-то неведомого мне смысла. Совершив идеальный круг над нашей маленькой деревушкой, три белых голубя опустились на черепичную крышу крайнего одноэтажного домика нашей деревушки и нежно о чем-то заворковали. Теперь я точно знала, что маленькая старушка в черном платье и слезящимися от старости глазами обязательно найдет трех своих сыновей, не вернувшихся с полей мировой войны. Война для нее, наконец-то, закончилась. Еще я знала, что войны с Америкой не будет, потому что никто уже воевать не хочет. Устали от нее все…