…Сквозь прикрытые ресницы я глядела в синий купол неба с лениво плывущими барашками облаков и повисшими в высоте птицами. Изредка я приглядывала за говорливым ручейком, за которым мне было поручено отцом следить, направляя его течение время от времени в нужное место, для того чтобы весь огород был напоен живительной влагой. Я сидела на траве под старой сливой, а рядом лежала легкая мотыга.
– Эй, девочка, пусти воду дальше по ручью! – вдруг раздался резкий хриплый голос из-за высокой ограды из колючего сплошного кустарника.
Я вздрогнула и посмотрела на дорогу, проходившую вдоль нашего живого забора. Над забором торчала серая войлочная шляпа, а из под ее полей блестели два злобных буравчика блеклых глаз. Я встала и подошла поближе к забору.
– Почему? – поинтересовалась я у человека за колючей оградой.
– Потому что вода нужна мне! – возмущенно потряс он мотыгой.
– Но нам она тоже нужна. К тому же, сегодня наша очередь поливать огород. Так мой папа сказал, – рассудительно пояснила я.
– Твой папа! А кто он такой!? Он в колхозе никогда не работал, – возмущенно потрясал серый человек своей мотыгой.
– Зато он работает директором школы в соседнем селе. И учит детей колхозников читать, писать и знать политическую карту мира, – возразила я.
– Ах, ты меня еще учить будешь, водяная крыса! – заорал он, сотрясаясь уже всем телом. – Я тебя сейчас в этом ручье утоплю.
Он попытался перелезть в наш огород, раздвигая ветки живой ограды мотыгой.
– Попробуй только перелезь в наш огород. Я на тебя в милицию жалобу напишу, что ты хотел обворовать наш огород. Писать я уже хорошо умею, – и в доказательство я выставила свою мотыгу вперед, преграждая ему путь. Надо сказать, что в это время года воровать в нашем огороде было нечего, кроме зеленой алычи.
Тут он охнул и попятился назад. Потом очень быстро пошел вдоль забора в сторону речки Цалы, привычно закинув мотыгу за плечи. Это был Геде, донесший на моего работягу- деда, что он против колхоза, против советской власти и против самого товарища Сталина, одним словом – враг народа. Детей у Геде было пятеро. Два его старших сына подрались, и в пьяном угаре один зарезал другого; третий сын его родился слабоумным, бегал по деревне с большой суковатой палкой и громко орал, что он самый сильный в мире. Никто, конечно, не обращал внимания на его уверения, потому что был он труслив, как заяц. Зато, пася колхозное стадо, он нещадно избивал скот своей суковатой палкой. Две дочери его были так некрасивы, что никто из окрестных женихов не отважился на них жениться. Так и состарились они в отцовском доме.
… Старая карта на стене за печкой была вся разноцветная, потому что каждая страна желала отличаться от других своим неповторимым и особенным цветом, чтобы ее не спутали ни с какой другой и ненароком не посчитали своей. Наша страна – СССР – была самой большой, на карте имела нежно-розовый цвет, и напоминала мне какое-то беззлобное животное, уставшее от долгого бега и прилегшее отдохнуть, заняв при этом половину двух континентов. Даже желтый Китай был меньше нашей страны, а уж Америка или США (так на ней было написано) был намного меньше нашей и разделяли ее с нашей великой Родиной два голубых океана – Тихий и Атлантический. Как этот Кенноди собирался напасть на нашу великую страну, которую даже фашисты не могли победить, я никак не могла понять. Наверно он, этот Кенноди, очень большой задира и только пугает, а сам вовсе не хочет и не может начинать никакой войны. Вот попугает он всех и, когда почувствует, что ему поверили, что он самый сильный, передумает, улыбнется широко и белозубо и скажет, что он пошутил. Наверно, так, как грозится наш деревенский дурачок Отар, размахивая своей огромной суковатой палкой. Но, если сказать ему, что ты его очень боишься и что он самый сильный, как он опускает палку и просит папиросу.
– Не знаю, на сколько времени нам хватит этого, но на первое время у нас будет хоть чай и сухари… – довольно проговорила мама, поглядывая на наши сумки. – Атомная война, говорят, очень страшная. Она может и до нашей деревни дойти, не то, что прошлая, будь она неладна…
И в этот момент в лучах заходящего солнца, вздымая столбы пыли, тарахтя и дребезжа, со стороны покинутой нами только что деревни появился наш знакомый грузовик. Поравнявшись с нами, улыбаясь знакомой белозубой улыбкой из- под пышных усов, соскочил шофёр и, подхватив наши сумки, бережно уложил их в кузов, а нас с мамой усадил в кабину. И мы поехали.
– Мать просила купить полмешка сахара и мешок хлеба. Хочет запастись, – грустно улыбнулся наш шофёр. – Вот везу, порадую её.
Мама понимающе кивнула ему и добавила:
– А наш-то с утра до вечера на работе. Скоро начало учебного года. Вот сама и решила с дочкой в городе продуктами запастись. Она у меня умница и помощница, – кивнула она в мою сторону.
Я очень застеснялась от признания моих заслуг, но, сказать по правде, было приятно слышать, что я такая хорошая и без меня было бы не так легко жить на свете. Отец работал директором школы в соседнем большом селе. Он каждое утро ходил три километра пешком в любую погоду и возвращался уже затемно. Только два летних месяца каникул он бывал дома, но почти все время проводил в винограднике, который находился на краю деревни. Там у каждой семьи был свой виноградник.
Месяц назад отец взял меня с собой на целый день. Он пропалывал фасоль и кукурузу, засеянные между кустами винограда, а я сидела под вербами на краю виноградника и слушала журчание ручейка, протекавшего мимо. Солнце взошло уже на середину неба. Стало уже очень жарко, и отец в одной майке и закатанных штанах, воткнув тяпку в землю, направился отдохнуть под вербами. В небе кучились барашки облаков, легкий ветерок играл верхушками деревьев и шелковистой травой. Отец присел рядом, и лицо его было необычно задумчиво. Я молчала, чтобы не огорчать его пустыми вопросами и болтовней.
– Сегодня памятный и особенный день, – начал он, медленно отделяя слова. – День, когда началась война… Я тогда служил на самой границе в Западной Украине, Черновцы город называется. Ну, мы-то его на русский лад Черновицами называли… На рассвете немец начал бомбить нашу часть. Мы вынуждены были отступать. Я тогда командовал пушкой. На третий день наш артеллирийский расчет был уничтожен. Мои ребята погибли все. А наших вокруг уже никого. Я один остался среди огромного пшеничного поля. По полю ползли танки. Много танков. Все вокруг наполнилось их рёвом, и я побежал по полю в сторону, как мне казалось, наших. Рев фашистских танков наступал на пятки. Я бежал и бежал, уже не надеясь убежать. И вдруг… я провалился в глубокую яму. Над моей головой с ревом и скрежетом проползли гусеницы, потом еще и еще… Я закрыл голову руками и вжался на дно ямы. Потом все стихло. К вечеру стояла звенящая тишина, только однообразно пели цикады да слышно было как колосья роняли пшеничные зерна, словно слезы… Так я остался жив… Он долго молчал.