Русский дневник солдата вермахта. От Вислы до Волги. 1941-1943

Очередные разрывы снарядов срубили три наших деревца, маскировавшие орудия. Мы лежали под лафетами, и когда наступала пауза между залпами противника, Колб, Фербер и я начинали стрелять как заведенные по заранее рассчитанным целям.

Все атаки русских были отбиты. Снаряды, как будто кто-то забивал их ударом кулака, ложились в метре от нашего укрытия. Огненные вспышки, черные грибы от разрывов – все смешалось, и лес пропал из видимости в облаках густого дыма. Слышались возгласы:

– Не щелкай зубами!

– Брось мне сигарету!

– Сейчас бы ананасов!

– Лучше жаркое из свинины или тефтели!

– О мой бог!

Из Смелы к нам прибыл толстый, как боров, Констанцер, мясник из Вены, с красными глазами и весь покрытый веснушками.

– Смена позиций, – заявил он. – Чего вы смотрите на меня как идиоты? Вас ждут женщины, шампанское и сбитые сливки!

– Твоими бы устами да мед пить!

Тут послышались выстрелы. Это русские добивали своих раненых, которые пытались перебраться к нам. Вскоре все стихло.

Оказалось, что Констанцер не шутил. Через 5 дней нам было приказано отойти. Мы шли грязные и уставшие, но довольные и счастливые, что нам удалось вырваться из этого пекла живыми и здоровыми. Только Гетц во время переправы на другой берег потерял палец. Больше мы его не видели, а жаль!

Полк потерял 1200 человек. Всех сожрал Левиафан. А что взамен? Плач матерей, жен, детей, возлюбленных и траур. Безумие, одним словом. Кровавый след в истории, становящийся все шире и краснее, но в перспективе ведущий в никуда.

Глава 4
Не оглядываться

Констанцер забил жирного петуха и предложил мне ножку от него. Я завернул ее в газетную бумагу и положил в багажную сумку на седле. Мы приготовились к маршу. Колб сварил компот из черной бузины на швабский манер. Вкус у него был кисло-сладким и терпким. Мы подшучивали над ним, а Колб, не обращая на нас внимания, с озабоченным видом ложечкой наполнял компотом свою фляжку.

Наконец колонна двинулась вперед. Мы проследовали через реку Тясмин и болотистую деревню, мимо пяти ветряных мельниц. Наш полк в полном составе поднялся на холмы над Днепром. Река уходила вдаль, и ее воды причудливо переливались в свете уходящего дня. С корабля, идущего вверх по реке, доносилась песня русских солдат. Спустились сумерки, и мы продолжили марш в южном направлении.

В наши возы с боеприпасами было впряжено по 6 упряжек. Микш, со своей свисающей бородкой, как у татарина, управлял тяжелой упряжкой со стороны левой тягловой лошади, взбадривая коней дикими яростными криками и ударами длинного бича. Он заставил спешиться молодых солдат и сам взял вожжи в руки. Чтобы объездить шестерку лошадей, требуется как минимум неделя, а у нас на это отводилось всего три дня. Так что править лошадьми, по сути, было некому.

Под утро мы вошли в деревню, название которой я не запомнил. Хюбл, злой как черт, сразу же завалился на кровать. И чего ему не хватало? Колб вылил из фляги свой компот в миску и стал замешивать блинчики, а мы с Эрхардом принялись расспрашивать молодую темноволосую агрономшу, игравшую нам на гитаре, откуда она так хорошо знает немецкий язык.

– Мой отец был немцем, – ответила она.

– Вы немка?

Она рассмеялась и ответила, что училась в Киеве, мать у нее русская и сама она чувствует себя русской.

– А вы коммунистка?

Девушка опять рассмеялась и заявила, что коммунистов как членов партии мало.

– Но в марксизм я верю. А что такого?

На мои вопросы, есть ли у нее украинская литература, она принесла мне томик Шевченко с прозой и стихами на немецком языке, изданный в Москве. Перевод осуществили авторы с немецко-еврейскими фамилиями. Это был чисто книжный немецкий язык. Правильный и без грамматических ошибок. Скорее всего, переводчики изучали его в школе и никогда не разговаривали с настоящими немцами. Иногда в переводе проскакивали характерные еврейские выражения. В длинном и подробном предисловии говорилось, что Тарас Григорьевич Шевченко считается на Украине выдающимся современным национальным писателем. Он жил с 1814 по 1861 год и долгое время провел в ссылке, поскольку выступал за отмену крепостного права. Если верить авторам, это было его величайшей заслугой. Вторым его достоинством, по их утверждению, был горячий украинский патриотизм и любовь к родине.

Подлинные мотивы поступков писателя тщательно затушевывались. Борьба против крепостничества обосновывалась авторами его страданиями от помещика-тирана (похоже, что Шевченко родился крепостным), а его борьба за право говорить на родном языке и иметь собственную нацию выдавались ими за «любовь к родине».

Перевод стихов по языку походил на смесь творений Шиллера и Гейне в стиле модерн. И все же можно было заметить, что Шевченко действительно являлся великой фигурой славянской сердечности, взращенной на народных балладах и эпосе, хотя и не имевшей большого литературного значения.

Агрономша не заглядывала в данную книгу, она читала Шевченко на украинском, но ее отец-немец, прекрасно владевший украинским языком, любил пробежаться по страницам этого томика.

Конец предисловия представлял собой хвалебную оду Сталину. В нем утверждалось, что украинский народ безмерно благодарен великому вождю за то, что он претворил в жизнь все идеалы писателя. Я зачитал ей введение к книге.

– Вполне может быть, – ответила она. Воспоминания о собственной истории на Украине были почти полностью стерты. Интересно, найдется ли здесь хоть кто-то, кто помнит мир Шевченко?

Я спросил ее, довольны ли украинцы.

– Что вы имеете в виду? – пожала плечами она.

Мне хотелось услышать ее мнение о том, испытывают ли украинцы сейчас чувство счастья и удовлетворения от происходящего.

– Жизнь такова, какая она есть, – ответила агрономша. – Могло бы быть и лучше. Только вот вопрос: при вас действительно будет намного лучше?

Она родилась в 1914 году, и словами переубедить ее в том, что мир совсем иной, чем тот, к которому она привыкла, было невозможно.

Все складывалось удачно. В день мы проходили по 30 километров^[56]. Как-то вечером к нам приехал майор фон Треско, который все еще командовал полком. Поскольку Хельцл и Фукс знали, что он любит устраивать праздники и быть на них среди рядовых, то на лугу они организовали обильный стол с жареной свининой. Треско то сидел, то стоял среди нас, разговаривая со многими людьми. Когда же они начали жаловаться на то, что их одолели вши, он засунул руку под рубашку, поймал жирную вошь, пожал плечами и раздавил ее.

В воскресенье состоялась месса по погибшим, которую проводили два духовных лица. К удивлению некоторых офицеров, весь полк захотел принять причастие, что и было сделано. Даже Эрхард, поддавшись на мои теологические уловки, дал себя уговорить и пошел на отпущение грехов.

– Я не делал этого уже три года, – сказал он.

– Тогда самое время, – подзадорил его я. – Завтра ты сам можешь сыграть в ящик.

Процедура всеобщего отпущения грехов произвела большое впечатление, и многие были рады закрыть таким удобным образом свои счета перед Богом. Тут опять появился Треско и стал рассказывать, что раненого Цанглера отправили на родину, признав его негодным для дальнейшего прохождения службы. Я слушал его с большим удовольствием.

Мероприятия по воодушевлению солдат продолжались. Их организаторы умело воспользовались душевным состоянием бойцов, их реакцией на пережитый страх в состоянии телесного благополучия, когда человек становится более восприимчивым, как, например, при принятии чашечки чая или кофе после тяжелой физической нагрузки.

Дни становились все холоднее. Я заставил всех наших 30 лошадей хорошенько попотеть и отправился на новом коне на прогулку. Повозки были отремонтированы, орудия разобраны, почищены и собраны вновь. Пришли мешки с почтой за последние недели.

Было по-осеннему прохладно, и к тому же зарядили дожди, когда мы переправлялись через Днепр недалеко от Кременчуга. Город, раскинувшийся на северо-восточном левом берегу реки, имел вытянутую форму и, по всей видимости, пришел в запустение еще в мирное время. Рядом со старыми домами виднелись большие поленницы и козлы с пилами. Мостовые были вымощены булыжником. Повсюду стояли ларьки.

Проследовав город, мы расположились в небольшом селе и наблюдали, как мимо нас, лязгая гусеницами, проходили танки танковой армии Клейста^[57]. В ее состав входила одна итальянская дивизия, укомплектованная из неаполитанцев и полностью моторизованная. Это было самым лучшим из того, что мог послать нам Муссолини. Множество низкорослых мужчин с кислыми лицами и черными волосами производили впечатление предприимчивых людей. Их саперы воздвигли прекрасный мост длиною в 100 метров над коричневыми водами реки Псел.

В течение дня мы прошли 35 километров, все это время я провел в седле. Затем проследовали село Ковали, где нам навстречу шли длинные колонны русских военнопленных.

Нам никак не удавалось насладиться покоем, Хюбл и Колб опять поругались. Затем разговор перекинулся на повара, награжденного ранее крестом за военные заслуги. Готовил он действительно отвратительно, и наше терпение лопнуло.

– Повар! – орал Фербер. – Это не повар! Уж лучше я буду поваром! Сам трескает свинину, а нам подсовывает рыбные консервы!

– И мармелад! – поддержал его Рюкенштайнер. – Не забудь про мармелад! Проклятый мармеладный пруссак!

– Когда я был в штабе полка, – встрял Эрхард, – мой старый приятель писарь рассказал мне, что, пока мы находились на том чертовом острове, Мускат в тылу в двадцати километрах от нас охотился за курами.

– Ну да, – не выдержал Деттер, – а обоз на это время бросил в городе!

– Не говорите мне про этот остров! – взвился Хюбл. – Зачем только нас туда послали? Никто не знает ответа! Эти никчемные господа там, в штабах, совсем с ума посходили!

– У меня закончились сигареты, – перебил всех Бланк. – Одолжи мне свои, Вилли. Ну, чего стоишь? Подойди ко мне!

– Одолжить тебе? – отозвался Рюкенштайнер. – Попроси лучше у пруссака, а заодно мармелад и рыбные консервы!

Вечером нам должны были выдать шнапс в качестве доппайка. Мускат, проезжая мимо нас, выпятил грудь с крестом, остановился и соскочил с повозки. Мы поинтересовались, сколько ему пришлось пролить крови, чтобы заслужить эту награду.

– А что? – смутился Мускат. Он был пожилым человеком и не ожидал подвоха.

Никто не отозвался. Тогда он кивнул и поехал дальше.

– Куриной крови! Куриной крови! – вдогонку ему крикнул Рюкенштайнер.

Теперь до Муската стал доходить тайный смысл нашего вопроса. Он ничего не ответил и только прибавил скорости, направляясь в штаб. После гибели Шоберта Мускат временно замещал его на кухне нашего армейского корпуса.

– Ничего, подождем, пока танки Клейста возьмут Полтаву, – разрядил обстановку всезнающий Эрхард.

И действительно. По ночам нас будил рев моторов проходивших мимо нескончаемых тыловых танковых частей.

25 сентября мы подошли к Полтаве. Здесь Петр Великий наголову разбил армию Карла XII, покончив тем самым с господством шведов на Востоке. Вдалеке был слышен грохот канонады. Этой осенью Полтава долго сопротивлялась, прежде чем пасть. Будут ли тем самым перечеркнуты воспоминания истории?

День был чудесным. Поля уже были скошены. Урожай стоял в копнах и снопах, поливаемый дождями и грозовыми ливнями. С каждым порывом ветра из колосьев сыпались зерна. Стаи отъевшихся мышей так и шныряли мимо щипавших колосья лошадей.

Полтава раскинулась на большой равнине, обрывающейся на юго-востоке перед узкой речкой Ворсклой. Из-за дождей уровень воды в реке поднялся, залив прибрежные луга на востоке. Почва на ее западном берегу была болотистой. В восточном направлении от города лежали бескрайние поля, над которыми нависали низкие облака. И только вдалеке просматривалась темная кромка лесов.

Город представлял собой бурлящий перевалочный пункт. Здесь уже расположились штабы. На столбах висели флаги, а на каждом перекрестке виднелись таблички, стрелки и другие указательные знаки с номерами и прочими обозначениями, в которых и сам черт не разобрался бы. Обычная картина. Заметны были повышенные меры безопасности. Встречались представители разных частей и родов войск. И что особенно удивляло, так это то, что по улицам ездило множество машин.

С правой стороны при въезде в город виднелось сооружение, напоминающее крепость. Полтава была городом средней величины. Улицы в нем располагались квадратно-гнездовым методом. Дома были невысокими, с бельэтажами, что характерно для строительного стиля России XIX века. Перед ними красовались рядами посаженные липы и акации. Проезжая часть улиц была вымощена плотно подогнанными друг к другу булыжниками, по которым машины тряслись с жутким грохотом. При въезде и на выезде из города располагались современные многоквартирные дома, выполненные в ужасном бетонном стиле.

Старые и новые постройки выглядели запущенными и убогими. Но некоторые из них еще не утратили своего привлекательного облика, который они имели во времена Гоголя и Лескова. Летом в домах с большими деревянными террасами, наверное, было очень хорошо. Можно только представить, как по косогорам на крутых берегах реки прогуливались прохожие, любуясь открывающимся отсюда видом на богатые поля с пшеницей и кукурузой. А зимой в домах, скорее всего, жарко топились печи. Люди надевали доходящие до колен валенки и объедались жирной пищей. Небрежное отношение к Полтаве со стороны русских властей, скорее всего, объяснялось тем, что город все еще оставался сердцем украинского национализма, а возможно, и тем, что он не являлся индустриальным центром зажиточной сельскохозяйственной области. Промышленных предприятий здесь практически не наблюдалось.

В городе было проведено электричество. Когда мы входили в него поздним вечером, то тут, то там вспыхивал свет. Но водопровод имелся только в отдельных районах. Сейчас он, похоже, не действовал. У редких колодцев можно было видеть стоящих в очереди женщин и девушек с ведрами и наблюдающих за солдатами, ведущими лошадей к реке. По улицам взад и вперед проезжали тележки с кухнями и бочками с водой.

О великом прошлом города напоминал памятник Петру I. На краю небольшого парка со скамейками для отдыха стоял бюст Гоголю. Он был родом из этой губернии. Поскольку марш застопорился, я несколько минут посидел на его постаменте и выкурил сигарету, отдав дань уважения. Никто из моего окружения понятия не имел, кто это такой. Но этого и не требовалось. Достаточно того, что Гоголь был известен у нас в Германии. Кто-нибудь обязательно в будущем почтит его.

Мы спустились по склону, переправились через реку и двинулись по болотам дальше. Стояла глубокая ночь, и месяц иногда радовал нас своим светом. Затем мы свернули с главной дороги влево в какое-то село. Оказалось, что это рабочий поселок. К нашему огорчению, здесь не было ни стойл, ни корма для лошадей. Но жители встретили нас очень приветливо. Они работали на маленьких мукомольнях и предприятии по производству гвоздей. Ловкие мужчины были крепкого телосложения, с пронзительным взглядом ясных глаз, что вообще характерно для тружеников с их практичным отношением к жизни. Но в противоположность к русским крестьянам они были очень подвижными, выпускали собственную газету и смотрели на войну не как на нечто ужасное, а как на явление, пробуждающее внутренние силы людей. Такое отношение просматривалось при взгляде на их тщательно убранные маленькие жилища. Взбитые подушки, которые во всей России служили показателем благосостояния, ставились на кроватях как башни, а углы с иконами постоянно обновлялись свежей золотой краской. Ручки на дверях и оконных рамах были не деревянными, а железными или латунными. Здесь стояли кухонные плиты с начищенными до блеска поверхностями, а не печи с облицованными камнем отверстиями для приготовления пищи.

Женщина, в дом которой мы вошли, была настроена дружелюбно. Она поставила подогревать ужин, налила свежей воды, чтобы мы могли умыться, и положила полотенце. Ее муж угостил нас табаком и протянул полоски газеты, чтобы мы могли свернуть самокрутки. В свою очередь мы предложили ему попробовать наши, уже готовые, сигареты, которые он взял без ложной стеснительности. Дочка, настоящая красавица, сначала косилась на нас из темной комнаты, пока не убедилась в наших добрых намерениях.

Хозяева постелили себе на кухне, а нам отвели спальню, оставив дверь широко открытой. Мы настолько устали от долгого изнурительного марша, что с удовольствием легли бы в постель, но хозяин на хорошем немецком языке вовлек нас в разговор. В 1920-х годах он жил в Германии и бывал в Рекклингхаузене, Мюльхайме, Кельне и Нойсе. От Германии и немецкого образа жизни у него остались приятные воспоминания. Он утверждал, что те пять лет, которые он провел у нас, были самыми лучшими в его жизни. Никогда еще ему не приходилось так хорошо работать и так хорошо зарабатывать.

Хозяин стал сравнивать условия жизни в России с нашими. Отрицательные стороны у русских он видел в том, что рабочие при их высоких заработках могут мало что купить. Если сельские жители, получавшие вознаграждение за свой труд по большей части зерном и картошкой, могли изготовить себе одежду, обувь и постельное белье сами, то городской рабочий за одну пару обуви вынужден был вкалывать шесть недель.

– В Германии, – заявил он, – соотношение зарплаты и цен вполне допустимы.

Даже это было известно русскому рабочему. И если предположить, что он никогда не бывал за границей, то слышал он достаточно. Эксплуатируемый европейский пролетарий в 1913 году жил в двадцать раз лучше, чем житель Советской России сегодня.

– Почему такое стало возможным? – спросили мы его.

– Это явилось следствием профсоюзного воспитания рабочих в Германии, – ответил он.

– Как вы думаете, рабочий класс в России более готов к свержению существующего строя, чем сельские жители?

– Посмотрите на наших сельских тружеников, – улыбнулся он. – Какие они медлительные, смиренные, не умеющие себя организовать. Любой крестьянин боится перемен. А вот рабочему классу, если большевизм исчезнет, нечего терять. Он и так живет хуже некуда.

Эти слова были правдой. Хозяин с чувством гордости и одновременно горечи провел нас по своему хозяйству, показал, что он сделал собственными руками, и подчеркнул, что куры и козы, которыми заведовала его жена, помогают делать жизнь дешевле и обеспечивают независимость от денег, которые ничего не стоят в любом тоталитарном государстве.

Тогда мы поинтересовались, мыслят ли подобным образом другие русские или так думает только он, который научился критическому взгляду на происходящее за границей?

– Вовсе нет, – заверил он. – И хотя так рассуждать могут немногие, но чувствуют они то же самое.

Невероятно. В далекой украинской глубинке нашелся рабочий, который разбирался в политике и социализме лучше, чем Шпенглер, Ортега и другие признанные мыслители Запада. Его дом украшали трогательные пошловатые картины, но он был грамотным марксистом, не проповедующим учение, конечно, а просто человеком, способным самостоятельно мыслить и превращать свое жилище в зеркало состояния своего бытия.

На следующее утро на двух лодках нам пришлось запасать сено с болот. За этой работой нас и застал приказ о начале дальнейшего движения. Мы срочно построились и вовремя вышли на основную дорогу, чтобы пристроиться к главным силам. В глаза бросился сияющий от счастья Хан, в петлице которого красовалась красно-белая орденская ленточка. Ему только что вручили долгожданную награду. Наконец-то его заслуги были отмечены, а то он не переставал завидовать другим, которые хвалились своими знаками отличия.

– Знаешь, – сказал он, когда я поздравил его, – кадровому военному это нужнее, чем вам, резервистам.

По новой дороге, не обозначенной на карте, мы дошли до маленькой деревушки, передохнули пару часов, двинулись дальше и прошли еще 20 километров. С наступлением темноты показалось село Войновка. Ночь спустилась рано, пошел дождь, хорошо еще, что не было ветра. Пролетел русский бомбардировщик и на несколько минут осветил местность, сбросив осветительные бомбы на маленьких парашютах. Мы сидели на лошадях, затаив дыхание. Было непонятно, то ли он нас заметил, то ли просто так на всякий случай сбросил на дорогу четыре бомбы, которые разорвались в поле справа и слева от нас. К счастью, осветительные бомбы погасли, так как наши лошади от испуга встали на дыбы и попытались рвануть вперед. Зенитки вслепую палили в небо. Самолет только один раз показался под облаками, осветив себя, когда выпустил несколько очередей трассирующих пуль.

Впереди нас телегой управлял возничий из обоза Часны, словак с оттопыренными ушами и жабьим ртом. Кожа на лице у него выглядела так, как будто в нее попал целый заряд дроби. Скорее всего, он заснул, так как колонна внезапно остановилась перед кукурузным полем. Мы сначала подумали, что это обычная остановка.

Когда Часны проснулся и не услышал впереди ни единого шороха, то понял, что свернул не туда. Пришлось срочно разворачиваться и по темноте практически на ощупь искать нужную дорогу. Перед нами на востоке все было тихо и черно, а сзади подпирала ничего не подозревающая половина всего нашего полка, если не больше. Проходил час за часом – тишина, куда-то пропал и посланный нами на разведку Микш. Тогда я поехал сам, но тоже безрезультатно. Создавалось впечатление, что всех поглотила русская ночь. Наконец пропажа обнаружилась. Мы наткнулись на наши роты. Оставалось только удивляться, как им удалось столь бесшумно уйти далеко вперед. Колонна отдыхала. Мы увидели стоящих и лежащих солдат. Это были наши люди. Удивительно, что они даже не заметили нашего отсутствия.

Я направился к дому, казавшемуся пустым. Но не тут-то было. На скрип от открывшейся двери проснулся Фукс, узнал меня и, кивнув, опять заснул. Тогда я стал втискиваться в темноте между спящими на полу и наткнулся на Рюкенштайнера.

– А, это ты? Ложись сюда!

Мне бросились в глаза странные продолговатые мешки, стоявшие прислоненными к стенам. Через пару минут мои глаза привыкли к темноте, и я понял, что передо мной – люди, спящие стоя. Время от времени в разбитые окна просовывались лошадиные морды, скаля зубы. То были кони, которые снаружи щипали сено с крыши. В помещении стояли холод и сырость. Никто не разговаривал, слышался только густой храп.

В половине четвертого утра колонна снова двинулась вперед. Мы проследовали небольшое село, переправились через речку и пошли по болоту. Болотная грязь жирно блестела, отражая лучи розового восходящего солнца и контрастируя с белыми шапками созревшего камыша. Лужи уже стали подергиваться тонкой корочкой льда. Ленивые водяные птицы проснулись и подняли шум. Затем мы прошли по крохотному мостику, слыша вдали разрывы снарядов, и, поднявшись по косогору, попали под сильные порывы утреннего ветра.

Нам приказали занять позиции возле поселка Чутово. Высоты все еще были заняты противником. Пришлось возвращаться, снова идти по мостику и через болото. До Чутова мы добрались в обход без особых происшествий, поймав по пути бегающих без присмотра лошадей. Толстый Констанцер угостил нас мясом и салом.

Поселок Чутово казался серым и покинутым в порывах холодного степного ветра под каплями нескончаемого моросящего дождя. Половина поселка была еще занята противником. Передний край проходил по руслу ручья, делившего населенный пункт надвое.

Жаркое из свинины еще не было готово, когда мы увидели отходящую назад пехоту.

– Что случилось? – крикнул кто-то из нас пехотинцам.

– Иваны идут!

Моторизованный взвод противотанковых пушек быстро проехал мимо в направлении главной дороги, ведущей на оставшуюся в тылу Новофедоровку. Мы не получали никакого приказа. Неужели про нас забыли?

Хюбл приказал приготовиться к отходу, но до наступления сумерек мы не смогли выбраться из села, так как все пространство до Новофедоровки находилось под огнем русских минометов. К вечеру нам стало ясно, что наши войска покинули Чутово. Тогда было решено выбираться через западную окраину поселка.

– Русский танк! – вскрикнул кто-то.

Нам стало не по себе. На центральной улице послышался шум моторов. Хюбл, Колб и я стали держать военный совет. Поскольку про нас явно забыли, то мы решили действовать самостоятельно. Взвод повернул назад и стал выбираться на главную дорогу. Но там стоял русский танк, выкрашенный в темно-зеленый цвет, с красной звездой на башне.

– Боже! – вырвалось у Хюбла.

Мы по очереди стали наблюдать за танком из-за угла. Непрошеный гость стоял в сотне метров от нас и медленно ворочал башней из стороны в сторону.

– Он нас не видит, – заявил Блум. – Может быть, проскочим?

– Глупости, – ответил Хюбл. – Тогда нас наверняка заметят.

– Давайте шарахнем по нему, – предложил я.

– Не годится. Кто знает, сколько их еще позади него. Надо прорываться!

Мясник Констанцер побелел как полотно, а Микш стал нервно разминать сигарету.

– Слушай приказ! – решил Хюбл. – Фербер со скаковыми лошадьми галопом направляется на Новофедоровку! Вы с орудиями и телегами с боезапасом следуете по новой улице! Колб и я с солдатами прикрываем отход!

Возничие начали движение, по дуге выехали из поселка и уже было достигли отвалов песка у строящейся дороги, как по нас открыла огонь артиллерия. В отчаянии я обогнал повозки и с трудом добился ровного шага упряжек. Возничий передовой упряжки явно хотел припустить лошадей в галоп и побыстрее преодолеть оставшиеся 5 километров. Мне пришлось согнать его с лошади и сесть самому. По счастью, песчаные отвалы были достаточно высокими и прикрыли нас с обеих сторон.

Далеко впереди я увидел скачущего с лошадьми Фербера и спокойно бредущую по полю колонну русских пленных, построенную по 6 человек. Их конвоиры, заслышав свист снарядов, ничком падали на землю, а пленные продолжали идти как ни в чем не бывало. Одна упряжная лошадь упала.

Мы распрягли ее и оставили лежать. При въезде в Новофедоровку я остановился и доложил о происшедшем Хельцлу.

Он ухмыльнулся и сказал, что наши орудия только что остановили русские танки, а пехота, тесня противника, возвращается в поселок. К сожалению, мы потеряли одну противотанковую, одну тяжелую и две легкие пехотные пушки. Однако есть надежда, что их нам доукомплектуют.

От нечего делать я заглянул в какой-то большой амбар, наполовину заполненный зерном. На сердце было тяжело, так как двое наших получили осколочные ранения. Как выяснилось позже – легкие. Три лошади поранили себе ноги, и две из них ужасно хромали.

Вскоре объявился Колб с солдатами. Они все были перепачканы с головы до ног, так как пытались спасти орудие, но только потеряли двух лошадей. Поздно ночью заявился Хюбл.

– Еще немного, и они бы нас прикончили, – сказал Бланк. – Мы были на волосок от гибели.

– Танки?

– Пехотинцы. Они шли целыми толпами.

– А что делали наши солдаты?

– Сбежали! Только их и видели! Кругом бегало много лошадей, и мы хотели их поймать, чтобы запрячь. Но тут появились иваны, и всех солдат как ветром сдуло. Сказался испуг от танков.

– Как так? – удивился Хюбл. – Взяли все и разбежались! Как можно?

– Вот так, – начал оправдываться Констанцер. – Хотел бы я видеть, что стали бы делать вы, господин фельдфебель, если бы на вас надвинулся танк со своей пушкой. Ведь совершенно непонятно, видит он тебя или нет. Лично я натерпелся!

– То же чувствовали и иваны! А вы как думали? Когда подошли наши штурмовые орудия, они задали такого стрекача, что только свист в ушах стоял. Такое стало возможным потому, что, когда 3-й батальон стал отступать, 1-й продолжал держаться. Вот противник и не выдержал.

– Наверное, наши вбили хороший клин в их фронт.

– И Эрхард, вы уже слышали? Прямое попадание по орудию. Всех насмерть!

– Эрхарда тоже?

– С ним все хорошо, а вот остальные убиты. Подумать только, господин фельдфебель, прямое попадание в орудие!

Улица Новофедоровки была завалена обломками. Село, оставленное жителями, казалось вымершим. Везде виднелись какие-то балки, ветки, груды мусора, трупы животных, стояли разбитые машины. Ветер носил пучки соломы с крыш убогих домов с выбитыми стеклами и поднимал в воздух тучи пуха. Последний был, скорее всего, из разорванных подушек и перин, к которым добавлялись перья от битых петухов, кур и гусей.

Весь следующий день мы отлеживались в амбаре, а орудия, телеги и лошади стояли под расположенными рядом навесами. Снаружи было не разгуляться, потому что противник сразу же открывал огонь. Это не радовало, так как сильно затрудняло обслуживание лошадей, которых надо было кормить и поить. В обед Микш с ведрами решил прошмыгнуть к колодцу. Я раздавал товарищам еду из котла, как вдруг раздался грохот. Над гумном, куда мы повалились, появился тонкий синеватый дымок от разорвавшегося снаряда. Послышались стоны. Одному мне пришлось перевязать плечо, другому маникюрными ножницами отделить от сустава руку, которая болталась на куске кожи, а Пфаффелю, крестьянскому пареньку из Моравии, смотревшему на меня остекленевшими от боли глазами, обработать ногу. Он был одним из тех, кто никак не мог понять, почему они должны зарабатывать деньги для пушечных фабрикантов. Недавно мы захватили у русских несколько орудий, на которых красовалось клеймо крупповских заводов^[58].

– Что бы это значило? – спросил тогда Пфаффель.

– Это зенитные орудия, которые русские получили от нас два года тому назад. А теперь они нас ими же и обстреливают. История повторяется. Вспомни снаряды, произведенные по крупповской лицензии в Харькове, осколками которых в Карпатах был убит твой отец в 1915 году.

– Да пошел ты… – огрызнулся в ответ Пфаффель.

И вот теперь он лежал без ноги.

Хозяйственный Фербер быстро сообразил подводу для раненых. Внезапно Колб, помогавший мне при перевязке, побледнел как смерть и рухнул на пол, потеряв сознание. Осколки поразили ему руку и бедро. Его сразу положили к остальным. Тут мой взгляд остановился на Фельденгуте.

«Спит, что ли?» – пронеслось у меня в голове.

Он лежал, распластавшись на спине. Ранений заметно не было. Только расстегнув ему рубашку, мы увидели на груди в области сердца небольшое отверстие от осколка. Смерть была мгновенной.

Поздним вечером мы вернулись в Чутово и заняли позиции. Нам удалось даже обнаружить забитую свинью, которую русские почему-то с собой не взяли. Все 14 человек набились в тесную жарко натопленную комнату. Стали одолевать вши. Из щелей вылезли спрятавшиеся было на зиму мухи.

Здесь мы провели половину октября. Пехотинцы играли в карты, и только скрытые от глаз противника часовые курсировали взад и вперед по траншеям. Вторую часть поселка продолжали удерживать русские. Беспрерывно шел дождь, и всеми овладела осенняя хандра.