Великие реалисты и не только… Лучшие художники послепетровской России

Картины счастливого детства
(Николай Богданов-Бельский)

Ксения Воротынцева

В XX веке на долю русских художников выпало немало испытаний. После революционных событий многие уехали за границу, не приняв новый строй, и лишь единицам удалось завоевать любовь иностранной публики. Среди получивших признание – Леон Бакст, Наталия Гончарова, Михаил Ларионов, а также Эрте (Роман Тыртов), правда, перебравшийся в Европу в 1912-м. Еще один любимчик отечественных и заграничных зрителей – Николай Богданов-Бельский, ныне, увы, почти забытый.

Николай Петрович Богданов-Бельский (6 декабря 1868, д. Шитики, Смоленская губерния – 4 декабря 1967, Берлин). Автопортрет (1915)

Невероятная прижизненная популярность художника, а также его стремительная карьера объяснялись не только талантом, но и удачей. В ту пору в отечественном искусстве существовала серьезная конкуренция: публика обожала Коровина, Серова, Куинджи, Репина, увлекалась «Миром искусства»; появились «злые молодые люди» – представители русского авангарда. Однако Богданову-Бельскому удалось найти свои темы и сделать стиль узнаваемым. Его биография напоминает авантюрный роман: он родился у обедневшей крестьянки в деревне Шитики. Внебрачный ребенок, никогда не носивший фамилию отца, стал Богдановым – намек на подарок небес. Вторая часть двойной фамилии появилась позже – в честь Бельского уезда, малой родины художника.

Про ранние годы он вспоминал: «Мои родители были безземельные крестьяне Смоленской губернии. Вокруг нашей деревни шли многочисленные усадьбы мелких помещиков. Отношения между ними и крестьянами были наилучшие. Помещики давали работу, добросовестно оплачивали ее. Как сейчас помню, что тяжелый полевой труд начинался и кончался праздниками, песнями, угощением. Легко и привольно жилось… С малых уже лет у меня проявилась страсть к „художеству“, – вырезывал разные предметы, фигурки из дерева. Вырезал однажды целую скрипку, которую соседний помещик и купил за 20 коп. Мне было тогда 6 лет».

На самом деле, Богдаше, как позже прозвали его товарищи, пришлось нелегко: они с матерью не имели собственного дома, жили у родственников. Помог счастливый случай – в возрасте девяти лет будущий художник попал в образцовую народную школу, основанную дворянами Рачинскими в селе Татево. Оттуда судьба привела в изобразительное искусство: «С.А. Рачинский однажды заинтересовался, есть ли среди детей способные к живописи. Указали на меня, как на любителя исписывать все своими рисунками. С.А. дал задание срисовать с натуры одного учителя. Экзамен происходил на виду всей школы, в Татево. Впервые мне с натуры пришлось рисовать человека. Написал, однако. Нашли сходство. С.А. взял рисунок и отнес к своей матери. Она захотела меня видеть, и вот крестьянский мальчик попал в роскошные хоромы богатого дома. Приветливо встретила меня В.А. Рачинская, глубокая старуха, сестра известного поэта Е.А. Баратынского, современница Пушкина, с которым она танцевала на балах. Очень часто гостила у Рачинских их родственница, баронесса Дельвиг, сестра друга Пушкина. Много интересного рассказывали женщины о великом поэте. Счастливые часы проводил я в обществе их и С.А. Рачинского, милого и культурного человека, безгранично любящего русский народ. Многим, если не всем, я обязан этой семье. Под покровом ее прошло все мое дальнейшее воспитание».

Когда юному живописцу исполнилось 13 лет, Сергей Рачинский устроил его в иконописную мастерскую в Троице-Сергиевой лавре. Религиозная тема впоследствии стала одним из мотивов картин мастера («Пасхальный натюрморт», начало XX века; «Венчание», 1904; «В церкви», 1932).

В 1884 году Богданов-Бельский был зачислен в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Здесь ему вновь улыбнулась удача: картина «Будущий инок» (1889) принесла молодому таланту серебряную медаль. Самому художнику работа не нравилась, однако публика пришла в восторг: «Отвез в Москву и… проснулся однажды „знаменитым“». Поздравляли товарищи, профессора, допытываясь, какими путями я достиг такой экспрессии в лице «будущего инока». Я и сам не знал. Объясняю это моим тогдашним религиозным настроением.

Картину купил за 300 р. Солдатенков, крутой старик-старообрядец. В 1890 г. с его разрешения я выставил «Будущего инока» на «Выставке Передвижников». Государыня Мария Феодоровна, не зная, что картина собственность Солдатенкова, оставила ее за собой. Комитет Выставки спохватился, но поздно. Чрез Рачинского я попросил Победоносцева переговорить с государыней. Она передала, что будет очень обязана Солдатенкову, если он переуступит ей картину. Победоносцев телеграфировал старику, и тот ответил, что «почтет за счастье, если государыня возьмет у него картину».

Богданов-Бельский даже совершил путешествие в Константинополь, а также паломничество на Афон: «Здесь я встретился с монахом, отцом Филиппом, на которого мне афонские отцы указали, как на „богописца“.

Этот „богописец“ оказался крестьянином Рязанской губ., приехавшим на Афон „спасать душу“, как он мне заявил, причем, „спасение души“ соединил с неутомимой жаждой к живописи, которой нигде не учился. Он все время сопровождал меня на работах и однажды поразил рисунком монаха с натуры. В 1894—5 гг. я встретился с ним в мастерской Репина. О нем говорили как о большом таланте. Это был… Малявин».

Художником заинтересовались богатые заказчики («Портрет княгини Горчаковой», 1903; «Портрет М.С. Шереметевой», 1898; «Портрет генерал-адъютанта Гессе», 1904; «Портрет великого князя Дмитрия Павловича Романова», 1902). В 1899 году Богданов-Бельский пишет портрет вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Лето 1902-го провел в имении генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича, где создал ряд изображений членов семьи хозяина. За успехами мастера следили коллеги. Михаил Нестеров в одном из писем привел мнение Васнецова о еще начинающем живописце: «Богданов-Бельский не понравился. Он ждал по крикам лучшего. Мальчик хорош, но, по его словам, в картине нет творчества и, за исключением мальчика, все напоминает В. Маковского и Максимова. Но Васнецов согласен, что Богданов-Бельский еще долго будет мне солить на выставках своим успехом, но этим смущаться не следует». Надо сказать, Николай Петрович порой увлекался внешними эффектами, а также идеализацией персонажей, из-за чего его работы называли салонной живописью. В отличие от большинства передвижников мастер (вступивший, кстати, в ряды Товарищества) не желал бичевать пороки общества, хотя его наставником в Императорской академии художеств был сам Репин.

После окончания учебы в Академии молодой человек отправился в заграничное путешествие: посетил Германию, Францию, Италию. Набрался опыта у западных художников, а затем решил вернуться к корням: «После Парижа я увлекся „пленэризмом“. Воздух, фигуры среди пейзажа, свет – вот чему с 1905 г. я стал отдавать свое внимание. <…> В 1910 г. я написал картину „Именины учительницы“, отмеченную и печатью, и еще больше художниками-импрессионистами за те импрессюнистские достижения, которых я добился в ней. Картина была на всемирной выставке в Риме (1911 г.) и Мюнхене… Но сильны воспоминания детства и переживания юношеских годов. Я так много лет провел в деревне, так был близок к сельской школе, так часто наблюдал крестьянских детей, так полюбил их за непосредственность, даровитость, что они, как-то сами собой, сделались героями моих картин. Что делать! Каждому свое».

В творчестве Богданова-Бельского именно детская тема стала основополагающей. Мастер, как правило, выбирал сюжеты, связанные с учебой: «У больного учителя» (1897), «Устный счет» (1895), «Ученицы» (1901), «За книжкой» (1915). Учитель Николай Зольников, сын учителя села Островно, где часто бывал художник, оставил следующие воспоминания: «Николай Петрович Богданов-Бельский был милейший и добрейший человек, дети так и льнули к нему. Подарки часто им делал. То леденцы принесет, конфеты, то баранок накупит и раздаст детворе. Школу нашу часто рисовал. На многих полотнах и отец мой изображен, он тоже учителем был. В школе нашей была у него и любимая парта, за ней ребят рисовал. Дети так ее и звали – Николая Петровича парта. <…> Николай Петрович был заядлый охотник, но неудачник. Бывало, промажет из ружья и начинает оправдываться: то под руку его дернули, то лодку качнули, то собака не вовремя тявкнула. Сердился, а остальные над ним посмеивались, ну, что, мол, опять промазал. Это мне отец рассказывал, который часто с ним на охоту ходил. Пел он хорошо, заслушаешься. В нашей церкви он пел в хоре басовые партии и за дьякона мог».

В 1921-м Богданов-Бельский уехал в Ригу – по приглашению друга, художника Сергея Виноградова. Одной из причин эмиграции оказалась невостребованность: вместе со сменой общественного строя изменилась и эстетика. Авангард активно заявлял о своих правах. Живописец жаловался Репину: «Из того, что я написал за эти четыре года (1917–1921. – „Свой“.), ничего не было выставлено в России. С большими трудностями и ухищрениями все это мне удалось вывезти в Ригу». В столице Латвии ему помог один из учеников Архипа Куинджи, Вильгельм-Карл Пурвитис, который возглавлял местный художественный музей. В стенах институции в конце 1921 года открылась персональная выставка русского мастера, через два года – еще одна. Всего в Латвии с 1922-го по 1940-й прошло семь персональных выставок мэтра; кроме того, его картины экспонировались в Праге, Берлине, Гамбурге, Мюнхене, Нью-Йорке, Амстердаме, Осло, Хельсинки, Торонто, Таллине, Копенгагене… Отечественный классик оказался очень популярен: в Риге его даже узнавали на улице. На родине его творчество, к сожалению, не получало детального освещения. Правда в 40-м, когда в Риге на короткое время установилась советская власть, Николая Петровича все же пригласили участвовать в выставках в Москве: он даже отправил в Россию семь работ.

При этом Богданов-Бельский никогда не пытался угнаться за модой и не изменял однажды выбранным темам. По-прежнему много писал детей, одетых в русские народные костюмы: время на его картинах словно остановилось. Чужие ландшафты вызывали в его памяти родные просторы. Он признавался: «Латвия вообще очень живописна, и в особенности Латгалия. Природа ее очень мне напоминает северную часть Смоленской губернии, где я родился и провел свое детство». Работал и в окрестностях Псково-Печерского монастыря, тогда находившегося на территории Эстонии. В эмиграции были созданы такие вещи, как «Гости учителя» (1928), «Мартовское солнце» (1929), «Деревенские мальчики» (1936), «Дети на озере в Латгалии» (1939). Критик Петр Пильский отмечал: «Наблюдательность, быстрое и вдумчивое умение схватить ускользающие черты лица, разгадать человека, определить его личность, выбрать краски, сделать прозрачное прозрачным, оживить мертвый материал, заставить говорить и одушевить неодушевленные предметы – эта трудная задача художника и портретиста давно была разрешена Богдановым-Бельским так, как это может сделать только большой мастер, как это бывает дано только опытному и проницательному психологу».

За границей произошли перемены в семейной жизни: художник расстался с гражданской женой Натальей Топоровой и познакомился с Антониной Эрхардт, прибалтийской немкой. Их венчание в Христорождественском соборе в Риге состоялось спустя 10 лет, после развода Эрхардт с первым мужем.

В конце Второй мировой пожилой живописец тяжело заболел. В 1945-м в Берлине перенес сложную операцию и скончался во время авиационной атаки: медперсонал не смог как следует ухаживать за пациентом. Мастера похоронили на Русском кладбище Берлин-Тегель. Картины Богданова-Бельского, а также альбомы с репродукциями, рассказывающие о России, разошлись по всей Европе – чтобы однажды быть оцененными и на родине.

Барышни-крестьянки
(Владимир Боровиковский)

Ксения Воротынцева

История становления русской живописи до сих пор скрывает немало тайн. Что мы знаем, например, о Федоре Рокотове? Ни точной даты рождения, ни ясных сведений о происхождении, да и по части атрибуции, как показала выставка в Третьяковке, имеются разногласия: коронационные портреты Екатерины II из ГТГ и Павловска признали выполненными не им самим, а его учениками.

В этом смысле куда больше повезло Владимиру Боровиковскому: огромное наследие – около 300 картин, сохранившиеся записные книжки, свидетельства современников. Однако его творчество знакомо широкой публике недостаточно хорошо.

Владимир Лукич Боровиковский (24 июля [4 августа] 1757, Миргород, Российская империя – 6 [18] апреля 1825, Санкт- Петербург, Российская империя). Портрет работы И.С. Бугаевского-Благодарного (1825)

Он известен, прежде всего, как светский художник. Самая знаменитая его работа – портрет рано умершей красавицы Марии Лопухиной (1797). Нежный поэтичный образ дополнен национальными мотивами: за спиной героини видны березки, васильки, колосья ржи. Это не случайность. Боровиковский жил в переломное время, когда отечественное искусство складывалось как особое явление, а само государство постепенно превращалось в национальное. Живописец, ощущавший эти изменения, исповедовал идеалы сентиментализма в отличие от его предшественника Рокотова, работавшего на стыке рококо и классицизма.

На рубеже XVIII–XIX веков душа, мечтательная, мятущаяся, подверженная ошибкам, вышла на первый план, вытеснив разум, ранее управлявший всеми сторонами бытия. Карамзинская «Бедная Лиза» стала книгой поколения, и ее влияние на работу Боровиковского «Лизонька и Дашенька» (1794) кажется очевидным. Художник изобразил двух крепостных своего друга Николая Львова, хорошеньких плясуний, воплотивших тип чувствительных девушек той эпохи. Ничто не выдает простого происхождения героинь. Их лица нежны, платья изысканны. Причем подобная идеализация не выглядит фальшивой или чересчур слащавой – как человек своего века мастер верил в самоценность личности.

Хождение в народ было продолжено «Портретом торжковской крестьянки Христиньи» (1795): здесь автор оставил модели родной наряд – сарафан, причудливый головной убор. Прекрасный чистый облик девушки свидетельствует о желании живописца увидеть и показать в народе самое лучшее. Недаром Боровиковский стал учителем Алексея Венецианова, создавшего впечатляющую галерею простых людей и окончательно легитимировавшего эту тему в русском искусстве.

Одну из важнейших картин – портрет Екатерины II на прогулке в Царскосельском парке (1794) – Владимир Лукич также написал в сентиментальном, подчеркнуто непарадном ключе, чем, по слухам, вызвал недовольство тщеславной императрицы. Полотно создавалось не на заказ. Инициатива принадлежала Львову и его друзьям, желавшим укрепить позиции художника. В определенной мере это удалось, хотя эффект оказался не столь впечатляющим – произведение позволило уроженцу Миргорода получить звание «назначенного в академики». Академиком же он стал через год, после того как закончил рисовать великого князя Константина Павловича.

Мастер выполнял и парадные портреты, которые выглядели более человечными и живыми, чем работы предшественников. Считалось, что он, как никто другой, умел передать внешнее сходство и в то же время показать внутреннюю красоту. Кроме того, за каждой картиной нередко скрывалась любопытная история. Скажем, Лопухина была родной сестрой известного дебошира, авантюриста и смутьяна Федора Толстого, прозванного «Американцем» за опасное путешествие на Аляску. Героиня другой работы, прекрасная Елена Нарышкина (1799), также являлась источником сплетен и пересудов. Рано вышедшая замуж за сына полководца Суворова, она быстро разочаровалась в семейной жизни и с удовольствием принимала ухаживания поклонников. После гибели молодого супруга в Русско-турецкой войне веселилась в блестящей Вене, отдыхала на немецких курортах, посещала Рим, где очарованный Россини посвятил ей кантату, включенную затем в оперу «Севильский цирюльник». В почти сорокалетнем возрасте Нарышкина приняла предложение руки и сердца от 30-летнего князя Василия Голицына, чем вновь вызвала переполох в обществе. Однако затем угомонилась, оставшуюся часть жизни провела в тишине и спокойствии на юге России, в основном в крымском имении мужа.

«Несветская» ипостась Боровиковского известна куда меньше. Происходивший из рода иконописцев, он начинал с религиозных тем, писал образа для миргородских храмов. К сожалению, из ранних работ уцелело немного. Те редкие вещи, что дошли до наших дней, вроде «Царя Давида», хранящегося в Русском музее, обнаруживают влияние украинской церковной живописи, более пышной, барочной. Впоследствии, уже став светским мастером.

Владимир Лукич работал над убранством Казанского собора в Санкт-Петербурге, в частности, над образами для Царских врат главного иконостаса. На протяжении многих лет создавал портреты духовных лиц, причем порой они получались даже выразительнее, нежели парадные изображения знати. Одним из самых удачных считается портрет Михаила (Десницкого) (1803), ставшего в 1814 году членом Святейшего синода. Здесь Боровиковский ушел от рокайльной дымки, характерной для ранних вещей, и создал экспрессивную работу, особый драматизм которой придает фигура распятого Христа на заднем плане.

Религиозные поиски автора не всегда увенчивались успехом. В 1819-м, когда слава уже сходила на нет и на слуху были новые имена, он вступил в кружок «Союз братства», своеобразную секту. Ее члены увлекались мистическими практиками. Стремившийся обрести мир и гармонию Владимир Лукич, однако, вскоре испытал разочарование. Из записных книжек известно, что ему не раз указывали на его место, а когда в картине «Собор» он изобразил себя среди других участников кружка, и вовсе повелели убрать автопортрет.

Умер одинокий и бездетный художник в 1825 году и был похоронен на Смоленском кладбище. Что это, если не грустный итог блестящей в общем и целом жизни? Впрочем, потомки оказались внимательнее и чувствительнее современников: в начале XX столетия, после выставки русских портретов в Таврическом дворце, устроенной Сергеем Дягилевым, имя мастера вновь заняло место в сердцах любителей искусства. И теперь каждому поколению предстоит изысканное удовольствие – открывать вновь и вновь для себя творчество Владимира Боровиковского, рассматривать пленительных крестьянок и графинь, находить в них нечто непреходящее, вечное.

Карл Великолепный
(Карл Брюллов)

Ксения Воротынцева

Соотечественники восхищенно называли его «Великий Карл». Он, громко заявивший о себе еще юношей, был известен в Западной Европе не меньше, чем в России. Неброской русской красоте предпочитал средиземноморский тип внешности – о чем свидетельствуют черноволосые женские головки на его полотнах… Более десяти лет прожил в Италии и умирать уехал подальше от сырых петербургских болот. Однако в историю вошел прежде всего как выдающийся русский живописец Карл Брюллов.

Карл Павлович Брюллов (12 [23] декабря 1799, Санкт-Петербург, Российская империя – 11 [23] июня 1852, Манциана, близ Рима, Папская область). Автопортрет (1848)

Будущий художник появился на свет в Санкт-Петербурге. Со стороны матери, Марии Шрёдер, у него были немецкие корни. От отца же досталась экзотическая фамилия – Брюлло. По легенде, предки по этой линии, гугеноты, некогда бежали из Франции в северогерманский Люнебург. В 1773 году первый известный представитель рода Брюлло, Георг, перебрался в Петербург: его пригласили работать лепщиком на императорском фарфоровом заводе.

Будущее мальчика оказалось предопределено: дед Иоганн и отец Павел были скульпторами. Последний к тому же преподавал в Императорской академии художеств. Став воспитанником легендарного заведения, Карл сразу показал блестящие способности. Одна из студенческих работ «Нарцисс, смотрящийся в воду» (1819) так понравилась учителю, Андрею Иванову (отцу Александра Иванова, автора «Явления Христа народу»), что он выкупил ее. Виртуозно справившись с выпускным заданием, картиной «Явление Аврааму трех ангелов у дуба Мамврийского» (1821), Карл получил большую золотую медаль и право на поездку в Италию.

Из-за бюрократических проволочек путешествие чуть не сорвалось. Юный талант оказался в Риме благодаря «Обществу поощрения художников», которое взялось оплатить путешествие. А накануне Александр I пожаловал Карлу и его брату Александру, будущему архитектору, букву «в» в конце фамилии. Так они стали Брюлловыми.

Италия ошеломила художника. Он впитывал в себя южные краски и виды, стремился запечатлеть необычные типажи… Первый успех принесла работа «Итальянское утро» (1823): пряный медово-золотистый колорит, томная девушка с лицом античной богини брызгает на себя свежей водой… По просьбе государя Николая I позже была создана парная картина – «Итальянский полдень» (1827). Эту прелестную идиллию встретили прохладнее: лицо модели сочли слишком простым, чувственные руки – коротковатыми, а саму работу – чересчур жанровой.

Уже в этих юношеских пробах есть все то, из чего впоследствии сложился индивидуальный стиль Брюллова: и классическая ясность рисунка, и контрастный колорит, и драматичные тени (почти как у Караваджо), а также интерес к индивидуальности человека. Максимально полно такие особенности воплотились в шедевре «Последний день Помпеи» (1830–1833). Например, романтический контраст: красивые, похожие на древнегреческие статуи люди и безжалостная, сметающая все на своем пути стихия. Очаровательны женские лица: современники угадывали в них черты возлюбленной художника Юлии Самойловой. В левом углу Брюллов скромно изобразил себя, молодого художника с внешностью Аполлона (что, по отзывам современников, соответствовало действительности) и ящиком с красками на голове.

Картина была восторженно встречена в Европе, но, казалось, вряд ли могла привлечь русского зрителя. Что нам трагедия многовековой давности: чужие южные лица, скорбно воздетые к небу руки, воззвания к безжалостным языческим богам… Однако работа Брюллова, ни много ни мало, совершила переворот в русской исторической живописи. Художник не стал изображать типичного героя романтических картин – всеми покинутого борца-одиночку. Вместо этого он искусно разместил на полотне людские группы. Каждую со своей историей. Вот двое сыновей, несущих старика-отца. Тот, что взрослее, опытный, побывавший в сражениях воин, младший – испуганный мальчик. В центре – разметала руки мертвая женщина, около нее хнычет младенец. Слева мужчина пытается укрыть семью от падающих с неба раскаленных камней. Рядом мать прижимает к себе двух дочерей… Ни одна из этих историй не выходит на первый план, они звучат единым ансамблем. Тридцать лет спустя Толстой в эпохальном романе «Война и мир» повторил замысел Брюллова: сделал главным действующим лицом не сверхчеловека, а народные массы. К аналогичным идеям придет и Илья Репин в живописи. Однако первым русским художником-«народником» был именно Карл Брюллов.

Неудивительно, что картина вызвала восторг и в России. Вернувшись в 1836-м на Родину (мастер был вызван императором, присвоившим ему звание младшего профессора Академии), Карл Павлович решил обратиться к национальному материалу. Он взялся за монументальное полотно «Осада Пскова польским королем Стефаном Баторием в 1581 году», рассказывающее об отражении малочисленным русским войском атаки Речи Посполитой. Несмотря на свой бесшабашный нрав, художник подошел к делу серьезно: съездил в Псков, чтобы собрать натурный материал. Однако картина так и не была закончена. Задумавший соединить на полотне батальные сцены с крестным ходом (что соответствовало историческим свидетельствам – на защиту города встали не только воины, но также дети, женщины и духовенство), Брюллов не смог найти удачного варианта композиции. Множество фигур, дотошно воспроизведенные русские костюмы, оружие – все это не складывалось в единую картину. В итоге к полотну приклеилось горькое прозвище «Досада Пскова».

Впрочем, локальное поражение отнюдь не означало несостоятельности Брюллова как художника. По всей видимости, тогда время масштабных картин, целиком созданных на русском материале, еще не пришло. Нашим мастерам, работавшим в рамках европейского искусства, необходимо было осмыслить и перерасти западный опыт, чтобы создать нечто абсолютно самобытное. Русские и западные аристократы, изображенные Брюлловым (а он был блестящим портретистом, несомненно, одним из лучших), великолепные жанровые зарисовки, роспись купола Исаакиевского собора – все это стало основой для качественного скачка отечественной живописи, который произошел в середине XIX века. И совпал, по сути, с полноценным обретением национальной идентичности.