Но смерть сильней…
Уже смеркалось, когда я вышел из редакции газеты «Хронос». Порывистый ветер щедро раздавал прохожим пощёчины; я подставлял ему бледное лицо, зажмуривался и думал о своей странной, нескладной жизни. Даже не знаю, где я свернул не туда и как меня занесло в журналистику. Дело в том, что я просто не мог представить себя в другом месте. Разве что за письменным столом у распахнутого настежь окна. Ложка, сжатая несмелыми пальцами, размешивает сахар, в ноздри врывается резкий запах чёрного кофе, а в голове кружатся, подобно мотылькам, беспорядочные мысли – летят на свет, чтобы обрести словесную плоть. Да, я не могу обходиться без слов, но мои посредственные рассказы едва ли когда-нибудь сделаются достоянием публики. Вот почему я пописываю глупые статейки для одной жёлтой газетёнки, тщетно пытаясь доказать редактору свою исполнительность. Прямо сейчас я хожу по краю пропасти: меня вот-вот уволят. Единственное, что ещё может спасти несчастного корреспондента – сенсационное интервью с поэтом Алексеем Истоминым.
Признаться честно, меня всегда интересовала эта неординарная личность. Романтическая лирика, которую он писал, никак не соотносилась с разгульным образом жизни, который он вёл. В общем, Истомин волей судьбы часто оказывался в центре крупных скандалов. О нём говорили многое: вырос в неблагополучной семье, принимал наркотики, совращал невинных девушек и будто бы однажды убил человека. Алексей ничего не отрицал, только загадочно улыбался, неопределённо качал головой и уходил, отказываясь давать какие-либо комментарии. Мой редактор почему-то возомнил, что я мог бы втереться в доверие к развязному поэту и выведать у него самые сокровенные тайны. К тому же мне как раз представилась уникальная возможность встретиться с Истоминым в непринуждённой обстановке. Как оказалось, он приходился двоюродным братом мужу моей подруги детства – Ольге Савельевой.
С Ольгой связана отдельная история: я любил её и люблю до сих пор, но она вышла замуж за богатого мужчину, намного старше её. Я был вынужден уступить, потому что не мог ничего предложить моей возлюбленной. Со мной она была бы несчастна. Иногда приходится отказываться от самого дорогого, потому что ты не имеешь права вмешиваться в чужую судьбу.
Завтра я пойду знакомиться с мужем моей любимой и завтра же встречусь с Истоминым. Действительно ли он такой, как пишут СМИ? Тогда почему в его стихотворениях звучит испепеляющая тоска, и боль пронзает каждую строчку острым клинком кинжала безнадёжности? Едва ли развратник и наркоман может создавать такие нежные поэтические истории.
В доме Ольги меня приняли на удивление тепло: по всей видимости, я действительно был здесь желанным гостем. Муж моей дорогой подруги пожал мне руку и признался, что успел полюбить меня как родного брата. Ольга многое рассказывала ему, и он был рад, что такой человек, как я, всегда и во всём поддерживал его молодую жену. Когда обмен любезностями закончился, меня представили Истомину. Он сидел в углу, развалившись в кресле, и как будто подрёмывал. Скандально известный поэт оказался уже немолодым мужчиной с потрескавшимися губами и потухшим взглядом. Все его движения были медленными и ленивыми; создавалось впечатление, что он пересиливал себя всякий раз, когда нужно было что-то сказать или сделать. Его длинная рука с тяжёлыми перстнями застыла в воздухе, так и не дотянувшись до моей ладони. Истомин слегка нахмурился, провёл пальцем по небритой щеке и зевнул, широко раскрыв рот, точно для него не существовало никаких правил приличия.
– Здравствуйте, я весьма польщён, что мне довелось… – еле слышно пробормотал я и осёкся, заметив насмешливый взгляд поэта. Он откинул плед, который прикрывал его ноги в потёртых серых джинсах, и достал из кармана вельветовой рубашки курительную трубку.
– Не нужно напыщенных фраз, мой юный друг, – с явным пренебрежением в голосе заговорил Истомин. Тёмные, начавшие седеть пряди упали на глаза, и он тряхнул головой, чтобы откинуть волосы, а затем жадно затянулся и продолжил:
– Мой брат сообщил мне, что вы журналист. Что ж, стало быть, вы имеете представление о моём неоднозначном отношении к акулам пера…
Я кивнул, уже почти смирившись с неизбежностью увольнения.
Истомин говорил непривычно медленно, слегка растягивая слова, как будто устал изо дня в день повторять одни и те же фразы. Наблюдая за плавными жестами поэта, я заметил, какими длинными и тонкими были его пальцы. Он рисовал ими в воздухе невидимые фигуры, демонстрируя слушателям аккуратно подпиленные розовые ногти.
– Но вы не похожи на журналиста. Вам не хватает дерзости, – заключил Истомин, выпуская наружу колечки дыма, от которого у меня запершило в горле.
– Я очень люблю ваши стихи, – тихо проговорил я, не зная, как правильно воспринимать его слова – в качестве комплимента или оскорбления.
– О да, мой брат прекрасно пишет! Лёш, может, почитаешь что-нибудь? Вон и Оленька хочет послушать…
Истомин не заставил себя просить дважды; он только отложил трубку и прикрыл глаза. Морщины на лбу разгладились, на уголках губ заиграла печальная улыбка, а густые пряди снова упали на глаза и замерли… Сама тишина невольно задержала дыхание, когда Истомин начал читать по памяти одно из моих самых любимых стихотворений.
Ночь нежна. И сияние ближе,
что разлито по комнате всей,
озаряются стены, и книжный
шкаф, и твой силуэт в полутьме.
Ты стоишь и лелеешь в ладонях
жёлтый щит у ночного окна,
бытие всё твоё благовонно,
и мелодия скрипки слышна12.
– Браво! – хозяин дома зааплодировал. Ольга не выдержала и расплакалась, а я разволновался, вскочил с места, нетерпеливо заходил по комнате и, наконец, остановился у комода. В зеркале, за своей спиной, я увидел полуживого поэта. Он сидел в кресле, закинув одну ногу на другую, и до сих пор не открывал глаз.
– Не сочтите за наглость, я спрашиваю вовсе не из профессионального любопытства… Но позвольте же узнать, как вам удаётся писать такие стихи и при этом… при этом… – я задыхался, не находя в себе сил продолжать, а Истомин лишь расхохотался и, приложив указательный палец к кончику носа, сказал:
– Я понимаю, о чём вы. Признаться, вы совершенно правы. Все эти годы я жил в аду. Я недостоин больше видеть лучистые глаза и слышать игру на скрипке… Я… собственными руками захлопнул перед собой двери в рай, где осталась она. Навеки… – он провёл ладонью по лбу и тяжело вздохнул. – Милый юноша, хочешь, я расскажу тебе одну историю?
***
Она всегда импровизировала, играя на скрипке, и улыбалась так, словно на время превращалась в ласковое солнце, слегка касающееся холодной кожи земли. Девушка с волосами янтарного цвета и морщинками в уголках глаз. Девушка с заливистым смехом и синими, как тёплое майское утро, глазами. Девушка в изумрудном платье с волшебным смычком в руках.
Вероника Лазурская – дочь главного редактора литературного журнала «Стрела». Он высоко оценил юношеские опыты Истомина и первым заговорил о его необыкновенном потенциале. Именно благодаря Лазурскому двадцатилетний Алексей опубликовал дебютный сборник «Ассоль», который сразу привлёк к себе внимание критиков. Его ругали и превозносили, боготворили и высмеивали… Общество интересовалось новым именем: кто эта юная, внезапно вспыхнувшая на поэтическом небосклоне звезда? Но неожиданный успех и вмиг обрушившаяся слава ничуть не трогали пылкого сердца Алексея; он был намного выше чужих толков и пересудов. Он писал лишь потому, что не мог иначе, и не стремился угодить извращённым вкусам капризной публики. Единственное, что по-настоящему волновало юношу – это образ девушки, похожей на дивный сон, согревающий утомлённого путника холодной непроглядной ночью.
С Вероникой можно было говорить обо всём: читать стихи нараспев, держась за руки в душистом саду, обсуждать любимые книги, искать смысл существования в капельках росы и робком шелесте листьев. Они не скучали друг с другом и с сожалением расставались, когда наступал час разлуки. Вероника любила представлять себя слепой: она закрывала глаза и вслух фантазировала о том, как прекрасен этот растревоженный многоцветьем звуков мир. Соловей пел о былом и неотвратимом, кузнечики стрекотали о недостижимости смерти, и только скрипка плакала о желании любить и жить вопреки…
Девушка часто вспоминала милые сердцу строки:
Сильны любовь и слава смертных дней,
И красота сильна,
Но смерть сильней13.
Истомин ещё не знал, что выпущенные из книжного плена слова могут стать роковыми для неосторожного читателя.
Однажды Вероника выбежала ему навстречу босая, с израненными ступнями, в домашнем ситцевом платье. По бледным щекам струились, как тихая музыка, прозрачные слёзы, а на искусанных губах выступили алые капельки… Алексей крепко прижал к себе эту хрупкую тоненькую фигурку; её плечи дрожали, и она всхлипывала. Наконец девушка начала рассказывать, время от времени прерываясь и умолкая:
– Я… мой… папа… папу забрали!
– Куда забрали? Зачем забрали? Что ты такое говоришь? – Истомин ощутил внезапную дрожь в коленях. Казалось, он вот-вот потеряет равновесие.
Вскоре Алексей узнал, что «Стрелу» закрыли, а главного редактора арестовали по подозрению в коррупции. Вероника была уверена, что её отца подставили недоброжелатели.
– Нам с мамой придётся продать дом… Уехать отсюда. О, знал бы ты, как сильно она страдает! Мне невыносимо видеть её слёзы… Моя бедная мама! Мой бедный отец!
Когда Вероника ушла, Алексей упал на колени и целовал её следы. Он хотел помочь, хотел выкупить этот чёртов дом, хотел утешить любимую и ни за что никуда не отпускать, но он и сам не имел никаких средств к существованию. Положение Истомина всё ещё было шатким, а после скандального закрытия журнала, где он публиковался, его могли ждать серьёзные проблемы. Все знали, какие отношения связывали молодого поэта с предателем и взяточником Лазурским.
Но всё-таки судьба оказалась к нему благосклонной; его пригласили на светский вечер к одной богатой старой деве, которая называла себя «ценительницей высокого искусства». Валерия Семёновна сразу заметила обаятельного Истомина, заражённого загадочной меланхолией. Она оправила невзрачное серое платье, надменно задрала голову и, звеня бусами и браслетами, присела на краешек стула рядом с молчаливым поэтом. Он скользнул по её смуглому лицу вопросительным и вместе с тем совершенно равнодушным взглядом. Сорокалетняя женщина с огромной бородавкой на носу приблизилась к юноше, точно не замечая презрительной ухмылки на его губах, и шепнула:
– Неужели вы посетили мою скромную обитель, чтобы грустить?
Истомин отодвинулся – запах духов светской дамы показался ему неприятным. Он нехотя шевельнул губами, едва сумев побороть невольное раздражение:
– Простите, я уже собирался уходить. Спасибо за вечер, – юноша с отвращением поцеловал полную руку с короткими пальцами и встал с кресла. Валерия Семёновна тоже поднялась, внезапно обхватила Алексея за шею и поцеловала в висок. В чёрных волосах светской дамы уже поблёскивали жёсткие седые пряди. Поэт задрожал от негодования, но не отстранился.
– Скажи, чего же ты такого хочешь, что я не смогу тебе дать? Может быть, денег? – она подвела его к окну. – Видишь этот шикарный особняк на другом берегу? Он принадлежит мне, и мы будем жить там, если ты пожелаешь…
***
– Богачёва Валерия, ваша первая жена! – всплеснул руками я. – Как вы могли? А как же Вероника?
Истомин откинулся на спинку кресла и вытянул ноги.
– Я совершил непоправимую ошибку, но… Я мечтал воспользоваться её богатством, чтобы помочь моей… – он замолчал, так и не договорив, и приложил ладони к глазам. После продолжительной паузы Алексей наклонился вперёд и достал из кармана рубашки разорванный конверт.
– Это моя совесть, – он потряс перед нами пожелтевшим письмом, и его глаза блеснули, как у хищника, который угодил в собственную ловушку. – Последнее письмо от моей Вероники…
Истомин протянул мне конверт и почти потребовал:
– Читайте… Читайте вы… При всех… Вслух!
Мой дорогой Алексей! Пишу Вам и не могу сдержать слёз. Они падают прямо на бумагу и размывают буквы. Вы могли бы не тратить на меня своё драгоценное время, ничего не объяснять и не оправдываться… Знали бы Вы, как я всё это ненавижу!
Кажется, было бы куда легче, если бы Вы сказали мне, что больше не любите… Но зачем, родной мой, зачем, скажите мне, Вы так жестоки к Вашей бедной Веронике? Вы и вправду думаете, что я смогу поступиться честью и стать… О нет, я не могу заставить себя написать это слово. Вы ведь, конечно, не это имели в виду, когда умоляли меня о встречах втайне от Вашей жены? Вы ведь и сами для этого слишком порядочны, разве не так? О, я даже не могу помыслить, что могла ошибиться… в Вас… Нет, нет, нет!
Вы просите хотя бы не прекращать переписку. Но как это возможно? Если Вы можете с такой лёгкостью отказаться от своих чувств, не думайте, что и я смогу. Простите, но это не в моей власти – я слишком сильно люблю Вас, чтобы однажды взять и забыть. Этого никогда не случится, моя память сильнее меня.
Не бойтесь, я не смогу Вас возненавидеть. И, разумеется, ничуть не обижаюсь, как Вы изволили выразиться. Можете не переживать, я и проклинать-то не умею… Знайте, я лишь желаю Вам счастья, да, я желаю Вас счастья, пусть и с другой женщиной. Что ж, стало быть, так распорядилась судьба. Я понимаю, что у Вас не было выбора. Вы написали, что ничего не могли мне дать, чтобы сделать меня счастливой. А я ведь ничего и не просила. Мне ничего не было нужно, кроме Вас… Вас одного! Мы могли бы сойти с ума или умереть, всеми отринутые, в нищете, но вместе… О, я не вправе, не вправе решать за Вас! Вы всегда были рождены для чего-то большего.
Помните стихотворение Китса?
Сильны любовь и слава смертных дней,
И красота сильна,
Но смерть сильней.
Мне остаётся только уйти одной. Пожалуйста, не вините себя. Живите!.. И иногда вспоминайте бедную Веронику, которая любила… отчаянно любила своего милого Алексея больше самой жизни.
Я прощаю Вас. Я отпускаю Вас.
Навеки Ваша
В.Л.
Я отложил письмо и повернулся к Истомину. Беспомощный старик в кресле беззвучно рыдал.
– Она отравилась крысиным ядом.
Мы посидели ещё немного в тишине и начали собираться. Хозяин дома принёс брату пакет с лекарствами и посоветовал бережнее относиться к своему здоровью. Ольга почти всё время молчала и как будто избегала смотреть мне в глаза. Но, когда мы прощались, она чуть дольше, чем следовало, задержала свою руку в моей, а потом бросила скупую благодарность:
– Спасибо, что пришёл.
За Истоминым приехал личный водитель. Алексей предложил мне сесть вместе с ним в машину и немного покататься по городу, но я отказался. Он нисколько не огорчился, а, напротив, словно обрадовался моему отказу и похлопал меня по плечу:
– А вы не хотите стать писателем?
Я почувствовал, что краснею. Как он догадался?
Истомин не стал дожидаться ответа и добавил:
– Я подарил вам историю. Решайте сами, что с ней теперь делать.
Это была беспокойная ночь; я никак не мог заснуть, а когда забывался на время, меня мучили страшные видения. То мне представлялся безумный Истомин, размахивающий топором над бездыханным телом юной девушки с янтарными волосами. То передо мной появлялась Ольга в длинном белом сарафане. Она тянула ко мне руки, моля о спасении, и я кидался в её объятия, но обнимал лишь пустоту. Ольга ускользала, постоянно ускользала, как только я пытался прикоснуться к ней… Вдруг раздался телефонный звонок, и я долго не мог понять, сон это или реальность. Часы показывали полпятого утра. Я ответил и услышал взволнованный голос редактора «Хроноса»:
– Скворцов, я сам дарю тебе сенсационный материал!
– Что такое? – недовольно пробурчал я. Скользкие мурашки облепили моё измученное тело. Мне отчего-то не хватало воздуха и страшно хотелось пить. Я подошёл к графину с водой, но не успел наполнить стакан.
– Это большая удача, что я узнал первым, – тараторил в трубку довольный редактор. – Тебе нужно срочно выезжать на место происшествия, пока тебя не опередили другие журналисты. И помяни моё слово: если и на этот раз допустишь ошибку, я тебя точно уволю!
Я сел на табурет и подпёр голову влажной рукой.
– Да что, в самом деле, случилось? Куда выезжать? Какое такое место происшествия?
Редактор цокнул языком – наверное, проклинал своего бестолкового сотрудника. Но я ведь и вправду не умел читать чужие мысли! В конце концов он успокоился.
– Промедление смерти подобно, – произнёс свою любимую фразу редактор «Хроноса» и бодро выкрикнул:
– Истомин повесился.
Я не устану проклинать
ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его.
Мф. 16:27
Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь.
Послание к Римлянам 12:9
Пусть к чёрной двери искупления
Слепцы-предатели идут…
Что значу я? Не мне отмщение,
Не мой над ними будет суд.
З. Гиппиус
1
В тихом саду среди застенчивых роз купалось выпущенное из ночного плена солнце. Лучи несмело обводили извилистые линии-тропы на ладонях смешливой земли. Прелестные сильфиды в облике мечтательных стрекоз танцевали над румяными лепестками, едва касаясь нежной кожи заколдованных цветов. Дивные звуки раскачивались на невидимых волнах в воздушном море, пахнущем одуванчиками, облаками и счастьем. Казалось, нет ничего, кроме блаженного спокойствия; а пыль, не выметенная у ворот жизни, растворялась в дыхании зыбкой вечности. Мгновение длилось и не заканчивалось до тех пор, пока какому-то чудаку не вздумалось его остановить…
Девушка в лазурном ситцевом платье, прикрыв глаза, гордо несла над головой глиняный кувшин. Загорелая кожа хранила следы поцелуев пристыженной красоты. На бледно-розовых губах застыла восторженная улыбка. Для таких маленьких рук груз был слишком тяжёлым, но девушке удавалось сохранять царственную осанку. Незнакомка тянулась к самому небу, принимая прерывистый ветер как благодать. Он трепал её светлые кудри янтарно-пшеничного цвета и грозно сжимал свои детские кулачки. Но девушка выглядела такой беспечной, такой далёкой от всего мирского, что капризный странник смилостивился и оставил прежние безрассудные замыслы.
Грациозная дева пела, и иной путник невольно останавливался, чтобы дослушать волшебную песню до конца:
Помнишь ли, помнишь меня?
Путь до Итаки закрыт,
Метка из календаря
Вечность твою сохранит.
Пение девушки завораживало, словно за ангельским обликом скрывалась коварная сирена, и невозможно было устоять перед её демоническим обаянием… Но нет, это только иллюзия: девушка с глиняным кувшином действительно покинула Олимп, чтобы передать жителям Эллады священный нектар и благословение богов.
– Неужели… – она запнулась, прищурившись. Нужно было удостовериться, прежде чем бросаться таким именем в первого встречного. – Вы ведь Тирей, муж моей сестры?
Мужчина кивнул, взял девушку за руку и поднёс её холодные пальцы к губам. Он не отрывал взгляда от Филомелы. Она казалась ему воплощением нежной красоты и пленительной невинности. Тирей задумчиво почесал широкий нос, покрасневший от солнечных ожогов, и защекотал подбородок. Чёрная кудрявая прядь упала на вспотевший нахмуренный лоб. Любопытные тёмные глаза внимательно следили за каждым жестом настороженной Филомелы.
– О да! Я муж твоей сестры Прокны… Но знаешь, ей никогда не сравниться с тобой. Я никогда прежде не встречал девушку прекраснее… – Тирей шумно сглотнул. На щеках вспыхнул румянец. Уже давно никто не вгонял фракийского царя в краску.
Девушка покачала головой и растерянно рассмеялась. Она хотела казаться спокойной и уверенной в себе, но её пальцы, сжатые в руке мужчины, предательски подрагивали.
– Да что вы! У меня нет ничего такого, чего бы не было и у моей сестры. Давайте обойдёмся без комплиментов. Знаете, я очень не люблю весь этот обмен любезностями…
И всё-таки Филомела чувствовала себя польщённой. Да, она любила сестру самой искренней и беззаветной любовью, но слова Тирея не могли оставить её равнодушной. И почему только он продолжает смотреть на неё так, будто заражён чудовищной чёрной страстью и в следующую минуту… Нет-нет, этого не может быть! Этот красивый мужчина принадлежит её сестре Прокне!
Филомела высвободила руку и, прижав пальцы к пылающим щекам, отвернулась.
– Дорогая, – услышала она прерывающийся голос. Так мог говорить только осуждённый на казнь, который умолял палача дать ему отсрочку. – Ты и представить себе не можешь, каким оружием обладаешь. Позволь мне любоваться тобой хотя бы издалека! – его руки, точно цепкие щупальца, обвили тонкую талию девушки.
2
Телефон разрывался от бесконечных звонков и сообщений. Девушка дрожащей рукой открывала очередное послание от благодарных учеников и родителей, уговаривая себя не плакать. Она столько времени провела в салоне красоты, а теперь непрошеные слёзы грозились испортить её макияж.
«Дорогая Лилия Сергеевна! Вы и представить себе не можете, как сильно повлияли на мою дочь! Помню, в пятом классе Маша терпеть не могла книги, а теперь читает взахлёб! Она обожает литературу и мечтает стать таким же чудесным учителем, как Вы».
От таких слов за спиной вырастали крылья. И, казалось, тебе подвластны любые вершины, ты даже можешь покорить саму высоту! Лилия Сергеевна подошла к зеркалу, взяла ватную палочку и аккуратно вытерла растёкшуюся тушь. За девять лет работы в школе она со многим столкнулась. Встречались родители, которые писали на неё жалобы. Великовозрастные коллеги считали её излишне мягкосердечной, а ученики нередко срывали уроки, пользуясь беспомощностью доброй учительницы. Но сейчас она об этом даже не думала. Сегодня, когда выпускался её любимый 9 «Б» класс, Лилия поняла, что выбрала правильный путь. Она могла быть только учителем и никем другим. Если ей удалось затронуть сердца хотя бы некоторых учеников, значит, её усилия всё-таки не пропали зря. Она, конечно, выпустит ещё немало классов, но первый выпуск навсегда останется в её памяти.
Телефон снова завибрировал. На этот раз пришло сообщение от мужа – успешного хирурга Филиппа Огнева, отца её будущего ребёнка.
«Посмотрел твою фотографию… Ну разве можно быть такой красивой? Да твои ученицы будут локти кусать от зависти!»
Лилия улыбнулась, поправила золотистый локон, который так и норовил выпасть из высокой причёски, и принялась набирать ответ. В последнее время она чувствовала себя слишком счастливой, и сама пугалась такого внезапного счастья. Можно ли продлить это потрясающее мгновение и удержать его в ладонях? Попробуй остановить полёт бабочки, крепко сожми пленницу, а затем отпусти – и увидишь, что она мертва.
Счастье похоже на хрупкую вещь; чем сильнее боишься его разбить, тем скорее это случится. Один из вечных парадоксов, которыми грешит изобретательная на выдумки жизнь.
Лилия провела рукой по едва заметно округлившемуся животу. Скоро ей придётся на время забыть о чужих детях и заняться воспитанием своего ребёнка. Лилия долго наблюдала со стороны за отношением родителей к собственным детям и иной раз беспомощно разводила руками. Что, если и она не сможет стать хорошей матерью и сделает своего сына или дочь несчастными?
Учительница покачала головой, желая сбросить груз навязчивых мыслей. По всей видимости, человек никогда не может позволить себе просто получать удовольствие от каждого прожитого дня. И даже если всё вроде бы идёт хорошо, ты упрямо отказываешься в это верить и продолжаешь искать подвох.
Лилия взглянула на часы: ей следовало поторопиться. За окном такое мрачное небо, точно оно вот-вот свалится на землю и раздавит несчастных прохожих. Нужно вызвать такси, чтобы не замочить ноги. Лилия поставила перед собой жемчужные туфельки на высоких каблуках. Она подбирала их к бежевому платью с широким подолом, которое ей очень шло и идеально подчёркивало фигуру. Правда, туфли оказались совершенно неудобными, но ради такого торжественного случая придётся немного потерпеть. Лилия волновалась едва ли не больше учеников, как будто это она выпускалась из школы и перед ней открывался целый мир, полный опасностей и чудес. Приходится готовиться и к тому, и к другому, чтобы перестать бояться неизвестности, ведь именно в этом и заключается великое искусство жить.
На экране телефона появилась фотография мужа и сообщение: «Вечером я тебя заберу». Лилия Сергеевна улыбнулась, накинула на плечи пиджак и повернула дверную ручку.
3
Сколько времени прошло с тех пор, как она очнулась в этой убогой хижине, куда, казалось, ни разу не заглядывал ни один даже самый любопытный человек? Филомела лежала на влажной после проливного дождя земле, сложив руки на груди, и беззвучно плакала. Гигантский паук, время от времени останавливаясь и прислушиваясь, угрюмо полз по стене, испещрённой неведомыми знаками. Он уже сплёл паутину-лабиринт для очередной жертвы, которой не в силах помочь даже Ариадна. Девушка отвернулась, не желая видеть несчастную муху, безнадёжно барахтающуюся в сетях хитроумного паука. А разве она сама, всегда такая осторожная, всегда такая внимательная, не стала жертвой грозного тирана с каменным сердцем и полой душой? Филомела перестала плакать и сжала кулаки: она обязательно отомстит за свою поруганную честь и заставит жадного сладострастника Тирея ползать перед ней на коленях. Только бы выбраться из этого жуткого места!
Если бы Филомела могла, она давно бы подала знак и закричала, но теперь вместо языка во рту болтался жалкий обрубок. Злобный Тирей обрёк её на вечное молчание, а ходить она пока не могла – не хватало сил и не получалось удержать равновесие.
– Ты никогда ничего не сможешь рассказать своей ненаглядной сестрёнке! – заскрежетал зубами фракийский царь, замахиваясь на девушку мечом. – Я скажу Прокне, что ты мертва, и она перестанет тебя искать.
– Никогда! – зелёные глаза Филомелы вспыхнули, как у безумной сивиллы, проклявшей весь человеческий род. – Никогда ты не заставишь меня молчать! Я найду способ рассказать миру о твоих злодеяниях… Обязательно найду!
Филомела, лишённая возможности говорить, не собиралась сдаваться. И если она умрёт прежде, чем сумеет выбраться из хижины, это её не остановит. Филомела не устанет проклинать Тирея даже из царства мёртвых и не успокоится, пока он не получит полагающееся ему наказание.
К вечеру девушка ползком добралась до выхода и принялась с ожесточением царапать дверь в надежде, что её кто-нибудь услышит. Так оно и случилось: Филомелу отыскали три неразлучные подруги-сестры. Мойры вытащили затворницу из хижины и напоили прохладной водой. Они громко засовещались, совершенно не заботясь о том, что девушка внимает каждому их слову. Да, она больше не может говорить, но с её слухом всё было в порядке.
– Как думаете, что с ней делать?
– Не знаю, но её срок пока ещё не пришёл.
– А что, если просто взять и оборвать нить?
– Вот-вот! Зачем ей жить? Она ведь теперь калека!
– Ну-ну! Не своевольничайте там!
Тут Филомела потянула нить, которую держала одна из мойр, на себя и обратила на богиню судьбы полный мольбы взгляд.
– Она хочет что-то рассказать, – поняла девушка, толкнув сестру в бок.
Филомела обвязала нить вокруг пальца, а затем повторила это движение ещё несколько раз, продолжая умоляюще смотреть на спасительниц.
– Она будет ткать, – внезапно поняла её намерения мойра. – Именно так она и расскажет о том, что с ней случилось.
Филомела радостно закивала и с благодарностью пожала мудрой девушке руку.
Грозное небо разрезала яркая молния, желая ослепить случайных наблюдателей хищной ненавистью. Жители Эллады, оказавшиеся на улицы в такой час, спешили скрыться в тёплых домах. Но Филомела будто бы совсем ничего не боялась; она гордо шла навстречу надвигающейся грозе и торжественно аплодировала грому. Теперь она спасена и заставит Тирея заплатить за содеянное сполна.
4
Лилия бежала по залитой дождём мостовой, не обращая внимания на сломанные каблуки. По щекам струился другой, особенный дождь, который зарождается где-то под рёбрами и иногда вырывается из плена наружу, разъедая глаза солью. Она неслась что есть сил, обгоняя автомобили, и будто бы ещё не вполне осознавала, где находится. Сон это, всего лишь жуткое сновидение, кошмар, от которого рано или поздно пробудишься, или жестокая реальность, похожая на вконец обезумевшего тирана? Длинные золотистые кудри выбрались из неудобной причёски и постукивали по спине, как бы подталкивая и помогая побеждать скорость. На светлом платье расползались, как ученические кляксы, пятна грязи. Лилия бежала по лужам, не видя других дорог, потому что всё ещё надеялась проснуться, когда ливень закончится. По разорванным колготкам струилась кровь – поранила ноги осколками от бутылки. Но боли будто не существовало – ничего, что позволило бы называться живым существом. Она напоминала фарфоровую куклу, которой управляла хитрая хозяйка. Ещё немного – и разобьётся под звонкий смех безжалостной коллекционерки.
Наконец Лилия остановилась возле центральной больницы, где работал её муж. Сжаты й в руке телефон безнадёжно вибрировал. Наверное, администрация школы пытается достучаться до пропавшей учительницы. Она ведь ещё не успела сообщить им, почему не смогла прийти на выпускной. Несколько минут назад девушка услышала в трубке прерывающийся голос матери, странный шум на заднем фоне и чьи-то громкие крики.
– Мы попали в аварию, дочка… Твой папа и брат… Они… они…
– В критическом состоянии, – подтвердили в больнице, когда Лилия ворвалась в старое обшарпанное здание с намытыми, пахнущими хлоркой полами.
– Отведите меня к ним, прошу! Отведите! – упав на колени, взмолилась девушка. Её чёрные, вымазанные тушью щёки подрагивали в такт сбивчивым фразам.
– Прошу прощения, но вам туда нельзя…
– Филипп… Тогда дайте мне Филиппа… – прохрипела Лилия и потеряла сознание, всё ещё цепляясь за слабую надежду на спасительное пробуждение. Тогда она укутается одеялом и повернётся к окну, чтобы поймать в невидимый ловец утренний лучик солнца. Она обнимет себя за плечи и едва слышно шепнёт: «Ничего страшного. Это всего лишь сон».
Лилия очнулась от едкого запаха нашатырного спирта.
– Боже, милая! Как ты себя чувствуешь? – раздался над её ухом ласковый голос мужа. Таким тоном иной раз говорят психиатры, чтобы успокоить разбушевавшегося пациента.
– Филипп… – пробормотала Лилия. – Филипп… Что же теперь делать?
– Боюсь, мы здесь совершенно бессильны, – развёл руками хирург, отворачивая лицо и подходя к окну. Он налил из графина немного воды и предложил Лилии. Она отодвинула от себя стакан и резко вскочила на ноги. Голова продолжала кружиться, и девушка, боясь снова потерять равновесие, вцепилась в стул, но не села. Она продолжала стоять, не в силах унять дрожь в коленях, и умоляюще смотрела на лысеющий затылок успешного врача.