Выбор

Манушак

Над воротами горела лампочка. Её света хватило Алине, чтобы разглядеть паука на уровне лица: он парил в воздухе. Это наводило ужас, и только здравый смысл подсказывал, что паук невидимой нитью связан с ветвями каштана, клонящегося над скамьёй. Алина подвинулась на другой край лавки.

– Паук! – указала она пальцем и сморщилась.

– Где? – Манушак покрутила головой. Она заметила паука и смахнула его рукой. Паук остался на рукаве, и Мануш легонько щёлкнула по нему средним пальцем.

– И что ты боишься?

– Просто противно.

– Пауки везде есть, и в городе тоже.

– Да, но не так вот ведь… Мне в деревне всё нравится, кроме них.

– Это потому, что ты не работаешь, – серьёзно сказала Манушак.

За воротами забухал пёс. Даже по лаю было ясно, что он гигантский; пёс сидел на цепи во дворе Манушак.

– Пакэль! Химарутун! Пакэль! – грянул в ответ мужской голос и лай стих.

– Маш, у тебя отец задами вернулся, – испуганно сказала Алина.

Манушак встала.

– Да. Ты подождёшь меня? Я поставлю на стол и выйду.

– Подожду. Я же не работаю, – подмигнула Алина.

Манушак на мгновение замерла, потом засмеялась, нагнулась и крепко поцеловала Алину в щёку.

– Хорошо!

Мануш уже отошла к воротам, Алина тревожно окликнула её:

– Маш, а он это? Ну…, – она приложила кисть к шее.

– Может быть. Тогда я выйду, скажу: не жди.

Глухие железные ворота запирались, как только заводили с луга корову, но в одной из створок была маленькая дверца. Туда и юркнула Манушак. Завозился, гремя невидимой цепью, пёс. В кухоньке зажглось окно, осветив маленький кусочек улицы, но быстро погасло.

Алина поднялась и подошла ближе к дому Мануш. Из передней комнаты шёл синий, то стихающий, то вновь разгорающийся свет телевизора. Соседний дом, тёти Веры, стоял крыльцом к улице; палисадник перед ним освещался жёлтым светом лампы. Дом Алины стоял на другой стороне, его окна были скрыты ветвями вишен и яблонь-китаек, но она знала – там тоже уютно мерцают вечерние передачи. Всё было тихо.

– Чикарэли!!

У Алины гулко застучало сердце. «Тётя Ануш кричит» – поняла она. Дребезг женского голоса тут же скрылся в грохоте мужского. Этот второй голос наполнил не только дом, но и улицу. Непонятность рычащих слов вселяла ещё больший страх.

Тётя Вера выбежала на крыльцо.

– Эх, чёрт! Опять начал!

Она помолчала, приглядываясь к улице после светлых комнат.

– Алин, ты, что ль стоишь?

Алина подошла к низенькому деревянному заборчику, отделявшему палисадник от дороги.

– Я, тёть Вер, здравствуйте.

– Подымайся сюда. Чего прячешься там – вишь чо творится!

Алина прошла через калитку и подошла к крыльцу.

– Я Машу жду, она обещала выйти.

– Да куда выйти-то?! Ты чо, оглохла, не слышишь?

– Слышу. Но может в этот раз не так будет…

Тётя Вера неожиданно ловко села на верхнюю ступеньку крыльца.

– Ну дай Бог, дай Бог…Он их каждую неделю, только так, гоняет. В прошлый раз они даже к твоей бабке ночевать ходили, а Витька по улице за ними бежал. Вас ещё не было тогда.

– Она говорила.

– Эти армяне, черти, самые злобные. Он её в гроб сведёт.

Алина не очень любила тётю Веру, но стоять одной возле дома Манушак было страшно, и не хотелось возвращаться к себе, не дождавшись подруги, – она точно выйдет, раз обещала. Алина опустилась на нижнюю ступеньку крыльца.

– Мама говорит, это не в армянах дело, а просто такие люди бывают. Что русские ещё хуже есть, а армяне – лучше.

– Лаадно! Много мать-то твоя понимает. У меня Сашка, муж, помнишь дядь Сашу-то? Он тоже, как выпьет – буянил, но чтоб такое – никогда. Жалел, – добавила тётя Вера и грустно вздохнула.

– А этот? – продолжала она, – Изьверг!

Алина пожала плечами. Она не помнила дядю Сашу. Тётя Вера заговорила опять:

– А это, вы с Машкой чо, дружите хорошо? Ты, как ни приедешь, всё время у армян трёшься.

– Ну не всё время…– смутилась Алина.

– Ды да, но ходишь-то к ней всегда. Она к тебе, смотрю, бегает. В городе-то у тебя есть подружки?

– Конечно, есть, но и Маша мне подружка.

– И зимой с ней общаешься? По компьютеру там или чего у вас?

– Мы вконтакте переписываемся.

– В контакте, да… Вы одногодки с ней что ль?

– По возрасту да, а по классам она только в десятый пойдёт, а я в одиннадцатый.

– Эт-ты через год в институт поступать что ли будешь?

Алина чуть оживилась.

– Да! Но я пока не знаю куда: у нас в городе очень хвалят математический, типа учат хорошо и с ним везде устроиться можно, но я как-то больше на эконом хочу.

– Понятно, понятно, – перебила тётя Вера. – Вот поступишь, и забудешь свою армяшку.

Алина опешила. Тётя Вера уточнила:

– Ну, вернее, новая жизнь начнётся, учёба, подружки новые, женихи – про деревню и детство забудешь…. Вроде он там стихать начал. Видать совсем пьяный пришёл, сил не хватило. Ну, может Маша и выйдет к тебе.

Алина молча поднялась и вышла за заборчик. Мягко, почти ласково тётя Вера добавила:

– Скажи ей, пусть завтра зайдёт ко мне. Яблок много нападало, гниют, пусть для свиней заберёт. Мне не надо.

– Ладно, – сухо ответила Алина.

Тётя Вера скрылась в доме и затворила дверь. Алина подошла вплотную к воротам Манушак. Снова всё было тихо. Через пару минут раздался шорох шагов, и Маша открыла дверцу.

– Алина, – кликнула она, не заметив подругу.

– Я тут, – отозвалась та.

Мануш резко обернулась, узнала Алину и сурово пригласила:

– Заходи, во дворе сидеть будем.

Алина видимо заколебалась, и Мануш раздражилась:

– Не бойся! Он до утра не проснётся.

Алина, пригнувшись, вошла в дверцу. С двух сторон двора высился глухой забор, а в центре был небольшой огород, обнесённый крупной сеткой. Сетка тянулась и над головой, до крыши дома. Она была вся увита виноградом. Крыльца в доме не было; рядом со входом стоял деревянный стол и скамья, они хорошо освещались лампочкой, горевшей над входной дверью. То, что было за огородом – летняя кухня, туалет, дальше конура и хлев, (Алина всё представляла по памяти), тонули в темноте. Взвизгнула хрюшка, погремел цепью, зарычал и улегся на землю пёс.

– Садись, – велела Мануш подруге и ушла в темноту.

Алина села на скамейку и принялась пощипывать виноград. Он дозреет только к концу августа, но Алине нравились кислые ягодки. В темноте на пару секунд загудел мотор насоса – видимо Маша включала воду, потом послышались всплески. Манушак появилась с большой эмалированной миской, наполненной огурцами.

– Сейчас с тобой кушать будем, – весело сказала она и ушла в дом, аккуратно расправив за собой занавеску от мух.

Алина выбрала из миски самый маленький огурчик, но всё равно, откусила кончик и, не пробуя, выбросила в траву. Огурец был очень сладкий.

Вышла Манушак, занавеска потянулась за ней, как фата, а потом неровно опала. Мануш поставила на стол большую миску, положила свёрток в целлофановом пакете и поправила занавеску.

– Да мух-то нет, – заметила Алина.

– Другие зато есть. Вокруг темно, а дверь светлая.

– Ну да, – согласилась Алина и хлопнула комара на икре.

– Всё нормально сейчас? – спросила она заботливо, указывая глазами на дом.

Мануш достала из кармана халата тряпку и протёрла стол.

– Да, он уснул, его и выстрелом не разбудишь. Давай кушать.

Она отделила от свёртка три тонких, но огромных по площади лаваша и положила на стол. Оставшиеся в пакете лаваши протянула Алине:

– На. Домой заберёшь.

– Спасибо, – Алина положила пакет на край стола со своей стороны, – я их обожаю.

– Знаю, – улыбнулась Мануш.

Когда Манушак улыбалась, показывая меленькие белые зубки, глаза у неё оставались огромными, от них разбегались тонкие лучики, взгляд становился нежным – и всё лицо искрилось улыбкой. Маша была очень красивая, и тёмная галочка, соединявшая брови, её не портила.

– Сыр свежий. Ешь, пожалуйста. С собой тоже дам.

Нежный солёный сыр, его не называли брынзой, а просто – сыр, был порезан на толстые ломти, но рассыпался, когда его брали, оставляя кусочек, равный подушечкам пальцев. Алина оторвала кусок лаваша, положила на ладонь, щепоткой другой руки наполнила его сыром и свернула конвертиком. Потом взяла огурец, обкусив концы, и стала есть вприкуску.

– А мне нравится огурец внутрь заворачивать, – сказала Манушак.

Вокруг кто-то трещал и цыкал, но Алина не обращала внимания. Она молча жевала, и только начав сворачивать новый конвертик, опомнилась:

– Спасибо, Машуль, очень вкусно.

Мануш не стеснялась:

– Мне тоже вкусно. У меня уже как у мамы получается, да?

– Я не помню, как у твоей мамы, но это – вообще супер. Я удивляюсь, как лаваш такой тонкий, это же, по сути, хлеб?

– Хочешь, научу?

– Неа, корми побольше лучше.

Подруги засмеялись. В доме заскрипели полы, послышалось кряхтенье.

– Мама идёт, – сказала Манушак.

Резко дёрнув занавеску, во двор шагнула тётя Ануш.

– Э! Алина, как дела?

– Всё хорошо, спасибо.

Тётя Ануш, грузно переваливаясь – у неё всегда болели ноги – подошла ближе и опустилась на скамью.

– Сидеть с вами буду. Дышать воздухом.

Хотя Алина заочно жалела маму Мануш, но, встречая её, робела. Полная, крупная, с чёрными волосами над губой, походившая на мужчину, тётя Ануш мало говорила по-русски, часто кричала на дочь, с силой шлёпала по спине и плечам.

– Хорошо на улице, да? – поддержала разговор девочка.

– э! Мне уже всё равно как на улице. Хорошо или плохо – всё равно, – тётя Ануш задумалась. – А раньше всё нравилось.

– Матри утум, – ласково сказала Манушак.

– Ченузум, – произнесла мать.

Алина привыкла слышать речь, которую не понимает, и почти не смущалась этим, но Мануш, взглянув на неё пояснила:

– Я предложила маме поесть, а она отказалась.

Тётя Ануш, однако, заговорила по-русски.

– Алина, твой отец где?

– А… не знаю… в городе наверно. Они давно развелись с мамой, мы не общаемся.

– А деньги даёт вам?

Алина не ожидала таких вопросов. Тётя Ануш редко заговаривала с ней, и только о делах бабушки.

– Я не знаю…Вроде какая-то часть зарплаты автоматически маме на карту приходит.

– И мама сама зарабатывает?

– Конечно. Там от него вроде не очень много…

– Э! сволочь какой! А мама твоя молодец. Образование имеет, да?

– Высшее? Ну да, она экономический заканчивала. Я вот тоже думаю туда поступать…

– Учиться надо, что говорю! – тётя Ануш грозно посмотрела на дочь, но вновь стала обращаться к обеим девочкам, – вы должны учиться, много учиться! А потом работать.

Речь тёти Ануш на русском сохраняла те же сердитые интонации, что и на армянском. Она говорила почти без ошибок, но произношение выдавало: русский – чужой для неё язык. В речи Манушак это было не заметно – она жила в России с раннего детства.

– Если выйдете замуж, а он вас ударит, вы скажете: я сама деньги получаю. Так можно. И уйдете. И будете хорошо жить!

Манушак слушала равнодушно.

– А правда, что мужчине-армяне хуже относятся к жёнам, чем русские?

Алина тут же пожалела о своём вопросе, потому что тётя Ануш закричала:

– Что говоришь? Что говоришь? Кто такое сказал тебе?

Алина замотала головой:

– Нет, нет, это я так.

– Это Верка Плошка так говорит!

У всех членов семьи тёти Веры в деревне было прозвище Плошка, но откуда это пошло, Алина не знала. Тётя Ануш продолжала:

– Меня Виген бьёт, но крови нет! А её муж до крови бил! И она плакала всегда. А когда он умер – не плакала! А я – никогда не плáчу!

Она замолчала; Алина, смущённая, кивала головой.

Тётя Ануш заговорила по-армянски с дочерью, та отвечала на армянском. Потом тётя Ануш поднялась.

– Учиться надо! – подытожила она и попрощалась, – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответила Алина.

Тётя Ануш зашла в дом, были слышны её шаги, потом скрип диванчика в задней комнате. Она опять крикнула что-то по-армянски.

– Хима, – крикнула в ответ Мануш, взяла большой кусок лаваша, положила туда сыр, огурец и, завернув, отнесла в дом. Вышла, улыбаясь:

– Мама всегда сначала откажется, а потом передумает. Нравится, чтоб принесли.

– Я разозлила её? Она так кричала.

– Не думай, она всегда кричит. Она Верку Плошку не любит, решила, что та тебе про армян сказала.

– Она кстати просила тебя зайти завтра, битых яблок для свиней собрать.

– Делать мне больше нечего! Хотя… Может, зайду.

Девочки помолчали.

– А ты помнишь своего отца? – спросила Манушак.

– Смутно. Помню, он маму в снег толкнул, и мама хохотала. Я её поднимала. А у него красная куртка была… Плохо помню, я совсем маленькая была.

– А тебе про него не рассказывали ничего?

– Нет, дома не говорят о нём. Один раз только бабушка сказала, что он слабый человек. И что ему никто не запрещал со мной общаться.

– У тебя хорошая бабушка. И мама тоже хорошая.

Алина улыбнулась – Маша часто говорила такие вещи искренне, но невпопад.

– Ты сама хорошая, Маш, – и, шутя добавила, – и мама у тебя хорошая, и бабушка.

Манушак ответила серьёзно:

– Папа у меня тоже хороший. Он, когда не пьёт, добрый бывает. Телефон новый мне подарил. А в следующем году, может быть, в Армению с ним поедем.

– Неужели ты его каждый раз прощаешь?

– Я не обижаюсь на него. Сестра его ненавидит. Когда вышла замуж, больше не приезжает. Нам с мамой из-за него не помогает. Меня он не бьёт. Теперь он ещё неделю не будет…а может и две.

«Как же мне хорошо живётся!» подумала Алина, но тут же устыдилась и вздохнула:

– Сложно всё это.

Чуткая Манушак пожала плечами.

– Хочешь у меня остаться ночевать? Ляжем на диване в летней кухне.

– Нет, меня дома потеряют. Проводишь меня?

– Только до дороги.

Они вышли за ворота и через несколько шагов остановились. Сзади горела лампочка, но в окнах свет уже погас. На небе звёзд – как никогда не бывает в городе.

– Проводи меня до калитки, мне страшно, – попросила Алина.

– Ага! Мне возвращаться страшно будет.

– Ты на свет будешь идти.

– Иди одна, я подольше не буду свет выключать.

Алина перешла дорогу и пошла вдоль своего палисадника, с тревогой вглядываясь меж деревьев. Когда она дошла до калитки, свет перед домом Манушак погас.

– Блин, – ругнулась Алина и замерла; глаза освоились быстро.

Алина поднялась на крыльцо, толкнула дверь и вошла в сени. Стараясь не шуметь, заперла дом, разулась и прошла в переднюю комнату. Раздевшись, она забралась на кровать с высокой периной, которую для неё взбивала бабушка. Алина заснула, с удовольствием вдыхая запахи деревенского дома.

Пальто

Лёшина мама купила красивое пальто. Длинное, с большими пуговицами и пушистым воротником. Лёша слышал, как мама говорила бабушке: «Два года по копейкам копила, не все ж ему на водку! Я, в конце концов, женщина!» Лёша уже знал, что все мамы – женщины, но про копейки и водку не понял. Когда он спросил об этом у воспитательницы, она ответила, что нехорошо это обсуждать с чужими людьми; бабушка сказала, что мал ещё отца судить; а мама обняла его и заплакала. Лёша решил не усложнять себе жизнь вопросами, а молча обожать это пальто. Когда он шёл с мамой по улице, одной рукой он держал маму за руку, а другой, поворачиваясь на ходу – за пальто. По вечерам он залезал в шкаф, утыкался лицом в мех, и ласково беседовал с самым лучшим в мире пальто.

Один раз, когда мама ушла, а пальто осталось, Лёша достал его из шкафа и начал с ним танцевать. Как он был счастлив..! Правда, мама вернулась быстро, и сильно ругала Лёшу, что он махрявит её единственную непозорную вещь! Но воспоминания об этом танце, все равно остались у Лёши, и никакими руганьями их не отнять. А мама могла бы быть и добрее, ведь она пальто на себе носит.

В этот вечер стало страшно задолго, до того, как ЭТО опять началось. Мама то смотрела на часы, то хваталась за телефон, то за Лёшу, а потом велела ему ложиться спать. Лёше спать не хотелось, но когда он предчувствовал ЭТО, он с мамой не спорил. Он только целовал её и просил лечь спать с ним. Ну и что, что кроватка маленькая! Нет, тесно не будет! Хорошо, хорошо, милый, давай вместе ляжем. Мама лежала рядом холодная и неуютная, а Лёша думал, лишь бы папа ничего внусненького не приносил. Ведь Лёша так хорошо себя вёл всю неделю!

Хлопнула входная дверь, мама вздрогнула, Лёша тоже.

– Сыын! А чо папка принёс? Иди ка сюда!

– Володя, тише, не надо, он спит уже. – Мама стояла в коридоре. Лёша знал, что сейчас она очень некрасивая.

– Цыц! Не лезь, когда мужик с сыном общается!

Лёша вскочил и, улыбаясь, побежал в коридор. Он все ещё немножко верил, что если быть ну очень хорошим мальчиком, то ЭТОГО можно избежать. Лёша обнял и поцеловал папу – главное не поморщиться и не заплакать – иначе ЭТО начнётся сразу.

Ухмыляясь и причмокивая, папа достал из пакета рулетик.

– На! Для тебя мне ничего не жалко! Я вас с мамкой люблю – сдохну, а любить буду!

–Спасибо, папа. И я тебя. – Лёша побежал на кухню относить рулетик. Плакать нельзя – будет только хуже.

– А! А ещё чо есть!

И папа достал ещё один рулетик. Лёша не знал, как сжимается сердце у взрослых, наверное не так, как у него. И опять побежал на кухню.

– А ещё, а! Кто самый лучший папка? Ты чо вылупилась как на меня, а? Катюх, я тебя спрашиваю!

– Володя, пожалуйста, Лёше в садик завтра…

– Цыц. Пусть знает, что у него папка добрый! Чтоб не науськали!

И Лёша ещё три раза сбегал на кухню, относя шоколадку, пачку печенья и сладкую жвачку. Лёша с ужасом смотрел на появившуюся горку –ЭТО будет самым страшным ЭТИМ за весь месяц!

– Всё, теперь в кровать, спиногрыз, а то мать достала на меня пялиться.

Мамочка, хорошенькая, ляг со мной, пожалуйста! Нельзя, нельзя, Лёшенька, папа пришёл, мне с ним надо быть. Закрывай глазки, и засыпай.

А с кухни Лёша слышал.

– Жрать я долго буду ждать!

– Я накладываю уже, сейчас будет. Пожалуйста, не кричи… Ведь соседи тоже слышат..

– Ты что своими сраными соседями рот мне затыкать будешь!?

– Володя, никто не затыкает тебя, не заводи себя… Можно, я дверь закрою.

Лёша смотрел на полосу света под дверью, и пытался услышать, что всё стихает. Но папа говорил всё громче, послышалось несколько стуков. Мама заплакала. Ох, мамочка, когда плачешь, только хуже делается! Всё Лёшино тело превратилось в углы, и матрасик больно на них давил. Лёша отлежал руку, но не мог пошевелиться. На кухне что-то разбилось, потом ещё. «Володя, за что!!» От маминого голоса стало и спокойнее, и ещё страшнее.

Громыхнула дверь кухни, Лёша со всех сил зажмурился.

– Мразь, паскуда, обезьяна! Я те покажу! Ты посмотришь у меня!

Лёша лежал, как мертвый. Он позавчера показал водителю троллейбуса язык… Неужели за это? Неужели такой строгий бабушкин бог? Папа открыл шкаф, начал вытаскивать мамины вещи и рвать их. Лёша не выдержал. Вскочил и заверещал.

– А ну заткнись, гадёныш!

И тут показалось пальто. Самое лучшее в мире пальто. Папа начал отрывать воротник, потом схватился за ножницы, и стал резать карманы. Забыв себя, Лёша кинулся спасать друга: он вцепился за край пальто, и стал тянуть на себя, но это не помогало.

– Убью, сука! – кричал папа, вращая глазами в красной оболочке.

Мама поймала Лёшу за руки. Сладкий мой, милый, пойдём на кухню, не надо.

На кухне Лёша сидел у мамы на коленях и трясся в беззвучных рыданиях, изредка подвывая. Испорчено самое лучшее в мире пальто. Испорчено даже самое лучшее в мире воспоминание. А в комнате что-то трещало, рвалось, билось. Только минут через тридцать послышался громкий храп.

На сегодня ЭТО кончилось. В комнате пахло мочой и перегаром.

Самое лучшее в мире пальто лежало отдельно от рукава.

– Сегодня не буду ничего убирать. Ложись, я с тобой лягу.

Лёша продолжал всхлипывать – он очень долго терпел. Мама гладила его руку и целовала в затылок. Ну всё, всё, всё кончилось, спи.

– Ма-мочка…-заикаясь, бормотал Лёша – как же жал-ко паль-тооо…

–Лёша, что пальто! Жизнь мою жалко!

Лёша перестал плакать и замолчал.

Ему было невыносимо жалко пальто.

В одиночестве

Женя вынула из шкафа серебристое платье, похожее на рыбью чешую. Надеть это платье, встать на высокие, изощрённо тонкие шпильки и позировать перед зеркалом, словно перед камерой, было её обычным способом поднять себе настроение. Иногда ещё наносилась ярко-красная помада, но её сложно смывать, а на губах и подбородке долго остаются пятна, будто Женя объелась гранатом. Откинув и чуть наклонив влево голову, она оглядела свою длинную грациозную шею, затем повернулась к зеркалу боком и выгнула спину так, чтобы чётче обрисовывалась красивая пятнадцатилетняя фигура.

Платье и неестественно неудобные туфли принадлежали раньше Жениной тёте, маминой младшей сестре, которая после родов, располнев и сменив образ жизни, отказалась от прежнего гардероба. Мама зачем-то хранила её тётины в шкафу, хотя было бы дико представить, что она могла бы это надеть. Дочь она бы тоже никуда в таком виде не отпустила, но Женя и не хотела в них никуда ходить, понимая, что на улице, и даже школьной дискотеке, будет смотреться нелепо. Но свои одинокие дефиле обожала. Женя перенесла вес на левую ногу, отставив правую в сторону на носке (насколько было возможно в таких туфлях) и, уперев ладони в бока, чуть свела локти. Задержавшись так на несколько секунд, вздохнула, скинула туфли и, хотя в запасе был ещё десяток позиций, переоделась в домашний спортивный костюм. Сегодня настроение не спасти.

Вчера бабушке сделали операцию, и мама должна оставаться с ней в больнице. Она заранее договаривалась с родителями Карины, чтобы её вчера отпустили к Жене с ночёвкой. Когда мама позвонила из больницы, Женя с Кариной лежали в кровати, хохотали, с помощью рук и ног дирижировали исполнением любимой песни. Женя очень любила бабушку, и не сомневалась, что всё в порядке, и только агакала маме в ответ.

– Всё хорошо с твоей бабушкой? – поинтересовалась Карина.

– Конечно. В больнице же врачей полно! Ну и мама…не зря там сидит.

Подружки долго не ложились, проспали первый урок и весь день с лёгкой бравадой зевали. Но на второй день Карину не отпустили.

Женя вернулась из школы одна и сразу легла спать, а проснулась в пятом часу; в незанавешенное окно светили уличные фонари. Спать больше не хотелось, на душе было тоскливо. От школьного дня предстоящий вечер был отрезан сном и воспринимался как новый полноценный день, и его предстояло прожить в одиночестве, в пустой квартире, за окнами которой холод и темнота. Если бы мама должна была прийти поздно, то Женя провела бы вечер в своё удовольствие. Но и на второй день после операции, мама нужна в больнице, и Жени впереди была ночь, такая же одинокая и длинная, как вечер, только ещё страшнее.

Женя вернула платье и туфли на свои места. До того, как можно будет лечь и надеяться уснуть, ещё не меньше шести часов. Без особой надежды Женя включила телевизор, но на первом и втором каналах показывали что-то глупое, а другие каналы не работали без интернета; за интернет в этом месяце решили не платить. Женя взяла телефон, чтобы позвонить Карине, но вызов не прошёл – телефон тоже был не оплачен.

На площадке раздались топот ног, голоса и хруст открываемого дверного замка. Женя замерла в страхе – отец! Почему она так боялась его прихода, объяснить не смогла бы; отец не жил с ними, обычно его комната была заперта, а Женя с мамой оставались, как в однушке, но порой он приходил и даже на несколько дней. Почти всё время он сидел в своей комнате, редко, по нужде, выходил в туалет или на кухню, где мама оставляла ему тарелку супа и несколько кусков хлеба. Иногда с ним приходили друзья – сморщенные жалкие дядьки – которые сидели в его комнате, ещё реже выходя в туалет, и никогда на кухню; ни отец, ни его друзья с Женей и её мамой не разговаривали. Только один, самый сморщенный дядька, специально стучался к ним в комнату, здоровался, и угощал Женю конфетой или мандарином, которые она затем брезгливо выбрасывала. Порой, если смотреть на отца слишком долго, он мог начать кричать, что это его дом, и он может делать, что ему хочется. Было не страшно, только неприятно. Но чаще они успевали разойтись, и могли, зная о присутствии другого, ни разу не увидеться за несколько дней. Ничего плохого отец не делал, но Женя всегда пугалась, когда он приходил, неизвестно откуда и непонятно зачем.

– Не мамин же суп он есть приходит, – думала Женя и с облегчением выдыхала, когда он уходил. С мамой она это не обсуждала.

Сегодня его присутствие было бы особенно тяжело. Хотя вчера Женя спокойно вспоминала о бабушкиной операции, сегодня её тревожили предчувствия, мучила совесть. Замок прохрустел два оборота, дверь открылась… «К соседям!» – обрадовалась Женя. Соседние квартиры были дверь в дверь, и обычно Женя злилась, что всё так хорошо слышно, но сейчас ей было приятно обмануться.

Ошибка даже развеселила её и она пошла на кухню – просто так, чтобы выплеснуть энергию. Так же, не от голода, а чтобы как-то занять время, Женя открыла холодильник, но ничего, кроме огромной кастрюли со щами, которые она уже ела на завтрак и обед, не нашла. Там ещё стояли несколько банок с вишнёвым вареньем, но ввиду закупоренности не воспринимались Женей, как еда. «Худее буду» – разочаровано подумала Женя.

Была пятница, и значит завтра в школе только устные предметы, по которым задания Женя считала автоматически выполненными, если знала, о чём идёт речь; не было и привычки делать письменные задание на три-четыре дня вперёд. Женя вернулась в комнату и подошла к книжному шкафу. Она любила читать и книгу, которую ей во вторник дала Карина, уже дочитала, несмотря на усилие растянуть последние страницы. Интересные книги читались взахлёб – но в шкафу стояли только ужасно скучные, за которые Женя несколько раз хваталась, думая, что, наконец, доросла до них, и бросала на третьей странице. Даже выглядели они уныло – по семь, девять или даже двенадцать абсолютно одинаковых книг, отличающихся только номерами, обязательно серого, чёрного или, в лучшем случае, тёмно-зелёного цвета. Женя легла диван. Снова навалилась тоска.

На площадке вновь затопали, Женя испугалась. Испугалась нарочно, с усилием, чтобы потом обрадоваться, но хорошенько не получилось ни того, ни другого. Шаги отдалились – кто-то шёл выше.

Женя полежала ещё немного, но вдруг встала. Нашла телефон, включила фонарик и, непроизвольно стараясь ступать тише, подошла к двери в комнату отца. Чувствуя, что делается что-то нехорошее, сердце застучало, но ощущалось почему-то не с левой стороны, а в середине, причем в желудке. Женя повернула ручку. Закрыто. Ничего другого Женя не могла ожидать, но почему-то разозлилась и перестала нервничать. Дверь межкомнатная, и замочек – маленькая защёлка на ручке – несерьёзная преграда. Женя принесла с кухни ножик, вставила в скважину для ключа, повернула и вошла в комнату.

Окна были не завешаны. Женя боялась, что свет будет заметен с улицы и кто-нибудь расскажет отцу, что в его комнату входили. Но отблески фонарика не похожи на зажжённый свет в комнате; Женя посветила по углам. Это её бывшая комната, маленькая, намного меньше зала, служившего одновременно и спальней родителей. Обои старые, с кораблями на одной стене и голубые на трёх других, в их выборе участвовала Женя в восемь или девять лет. Кровать тоже старая, Женина. В тот день было много криков. Отец пытался втащить сюда родительскую кровать, но она не помещалась. Скоро мама её выбросила, заменив огромным диваном, который даже сложенным на дневное время выглядел внушительно.

«Он поджимает ноги, когда спит здесь?» – подумала Женя. Она не была точно уверена высокий ли у неё отец, но, по сравнению с диваном, кровать выглядела игрушечной. Лечь на неё у Жени не хватило смелости.

Вдоль стены привычно стоял старый шкаф, но место для письменного стола пустовало – стол переехал вместе с Женей. Женя открыла дверь шире, но почувствовала, как что-то прижала. Сердце снова застучало громче. Преодолев себя и зайдя глубже в комнату, Женя осветила дверь и увидела, кого прищемила.

Как наказанная, в углу сидела большая синтетическая собака с розовыми ушами и лапами. Другая тётя, сестра отца, подарила Жене эту собаку на день рождения, за месяц до переезда. В двенадцать Женю уже не интересовали мягкие игрушки, она хранила старые только из сентиментальности, а эта собака была несимпатичная и неприятная на ощупь. Женя не расстроилась, и почему-то не удивилась, когда отец, ещё в тот, активный период дележа вещей, забрал собаку себе. Женя забыла про неё и вспомнила только сейчас. Из-за этой собаки стало как-то особенно неприятно, стыдно здесь находиться, и Женя вышла из комнаты. Уже у себя Женя поняла, что не закрыла дверь, а ножик держит в руках, вернулась и тем же способом повернула замок в обратную сторону.

От воспоминаний, в которых делили полотенца и тарелки, мысли прыгнули на детство. Молодой отец – тогда он точно был высокий – играл с Женей в доктора, и вместе с ней, очень серьёзно и увлеченно, лечил ухо другой игрушечной собачке, маленькой и очень мягкой, которую позже Женя забыла в деревне. Она пошла вверх по воспоминаниям к сегодняшнему дню, и вновь попала, если не в день разъезда, то, по крайней мере, в тот год. Между этими событиями в памяти ничего не находилось. Как так случилось, Женя не заметила, и даже сейчас, почти взрослым разумом, понять не могла. Как её семья преодолела путь от одной плюшевой собаки к другой, было нерешённым вопросом, на который Женя и не хотела тратить силы. Одна собачка была милой, но забытой, другая дурацкой, но так же забытой, и такой бы оставалась, если бы Женя не полезла в чужую комнату.

Женя снова легла на диван. Через какое-то время, Женя не поняла, долго ли она лежала, тихонько, без топота на площадке и скрежета ключом, открылась входная дверь.

– Женечка, – негромко позвала мама.

Жене в глаза ударили слёзы. Она с криком сорвалась в коридор:

–Что с бабушкой!? Почему ты здесь?!

– Бабушка уснула, сегодня я не нужна ей. Решила вернуться к тебе.

Но Женя зарыдала:

– Что с ней!? Что с бабушкой!?

Мама испуганно посмотрела на Женю:

– Женечка! Что с тобой? Бабушка в порядке, скоро сможешь её навестить.

Мама, не разуваясь, шагнула к Жене и обняла её, поглаживая по спине:

– Ну что ты, что ты…

Женя успокоилась так же внезапно, как и заплакала. Глубоко вздохнула и улыбнулась маме в капюшон:

– Как хорошо, что ты пришла.