Великосветская ma tante с Че Геварой на груди упорно валяла дурака: далеко оттопырив мизинец, подносила чашку к сложенным бантиком губам и с блаженно-отсутствующей улыбкой юродивой витала в облаках. Как будто ее волновали проблемы исключительно высшего порядка… Ха-ха! В упрямой голове, повязанной голубым полотенцем, конечно же, давно прокрутились и сложились воедино все имеющиеся данные о Николае, и про себя, вне всякого сомнения, тетенька «не от мира сего» злорадно усмехалась: ага, явился, паразит! Как миленький. Еще бы ему не явиться! Он же не полный идиот!
Как ни старались девятнадцать пышных роз цвета спелого персика своим оранжево-розовым сиянием создать атмосферу праздника, у них ничего не получалось: серебряные ложечки с витыми ручками постукивали о тонкий фарфор десертных тарелочек в унылой тишине… Так глупо, так обидно! Три славных, милых человека, закрывшись в своей скорлупе, казались совсем не такими, какими были на самом деле, и поэтому Колючкин, наверное, думал, что Инна Алексеевна – какая-то экзальтированная дамочка с беспочвенными снобистскими установками, а Евгения Алексеевна – и того хуже. Полная клиника! А Инуся с Жекой и не подозревали, что «молчаливый, потому что сказать-то, собственно, нечего» Николай – невозможный весельчак и балагур и, не в последнюю очередь, сумасшедше обаятельный мужчина.
Он отлично управлялся с тортом, несмотря на то, что для его большой руки ложечка была совсем по-детски крошечной, не спеша отпивал чай, короче говоря, выглядел очень даже цивилизованно, но вместе с тем что ему стоило хотя бы раз лукаво сощуриться, улыбнуться своей дон-жуанской улыбкой? Тогда никто не устоял бы перед его обаяниям.
Хорошо еще, сладкоежка с явным удовольствием ел торт. Чем, кстати, потряс Инусю. Осторожный бархатный взгляд исподлобья выразил изумление: подумать только, ест торт! Кажется, похож на человека.
Не успел гость промокнуть губы салфеткой, как Инуся опять засуетилась:
– Разрешите, я положу вам еще?
– Нет-нет, благодарю вас! Удивительно вкусно, но, пожалуй, достаточно.
Обычно не злоупотребляющий изысканными речевыми оборотами, Колючкин так постарался, что захотелось расцеловать его… Когда же закончатся эти никому не нужные, занудные посиделки?! Видимо, никогда. Мама, внезапно проникнувшись симпатией к Николаю, так высоко оценившему ее кулинарные способности, опять потянулась за его тарелочкой.
– Ну, еще кусочек? Пожалуйста, Николай, вы не стесняйтесь.
Вежливый гость побоялся обидеть хозяйку, а счет, между прочим, пошел уже на четвертый «кусочек». Какой-то заколдованный круг!
Помощь пришла оттуда, откуда ее совсем не ждали.
– Позволь спросить тебя, ма шер, давно ль не перечитывала ты историю о том, как потчевал сосед Демьян соседа Фоку?
Длинный нож застыл в креме. Инуся посмотрела на сестрицу и, кажется, лишь сейчас по достоинству оценив Жекин маскарад, прыснула от смеха. Но в присутствии гостя хохотать было неловко. Смешливая мамочка закусила губу и, сделав над собой неимоверное усилие, все-таки отрезала здоровенный кусище – как сказала бы Бабвера, собака не перескочит! Только она собралась подцепить его лопаткой, как блюдо с тортом уплыло у нее из-под рук.
– Не комильфо, ма шер! – Голубое полотенце взметнулось и, на глазах у изумленной публики описав дугу под потолком, приземлилось на диван. Не дав Инусе опомниться, Жека стремительно подхватила ее под руку и поволокла за собой. – Айда, Инесса Армандовна, на кухню! Посмолим «беломорчика»! Так сказать, антерну. Отведем душу!
Из коридора раздался Жекин хохот, затем не менее громогласное: «Ой, Инк, я уж подохренела изображать Анну Палну Шерер!» – и Инусин сдавленный смех.
Ему вторил возле уха сдавленный смех Колючкина:
– А у вас тут весело, как я погляжу!
– Вы не обиделись?
– Нет… в принципе, мне очень понравилось. Классно закусил… ха-ха-ха!
За проявленный героизм в борьбе с тортом он получил традиционный поцелуй в подбородок. По понятной причине поцелуй был коротким, полусекундным, и, тем не менее, из-под светло-серого пиджака навстречу сразу же хлынула жаркая, мощная энергия.
– Татьяна Станиславна, может, сбежим? Это удобно?
– Конечно, сбежим. Я только переоденусь.
Старания не прошли даром: увидев «римлянку», Колючкин, в ожидании опять поправлявший узел галстука, заулыбался из зеркала и восторженно присвистнул: фью-ю-ю! Но когда окрыленная успехом, она, подобно белому лебедю, влетела на кухню, то поняла, что совершила непростительную ошибку. Инусино лицо застыло в великой скорби: мама отнюдь не пришла в восхищение от туники неизвестного происхождения и особенно от толстенькой золотой цепочки.
– Мам, не ты ли говорила, что детям нужно доверять? Вот и доверяй! И не волнуйся, я тебе обязательно позвоню. Пойди, пожалуйста, попрощайся с Николаем.
Лучше было бы уйти по-английски!
– До свидания, Николай. – До свидания, Инна Алексеевна. – Приходите к нам. – Спасибо, обязательно. – Очень приятно было познакомиться. – Мне тоже. – Приходите. – Обязательно. – Всего доброго, Николай. – До свидания, Инна Алексеевна. – Приходите…
– Все, Инусь, пока! – Вышло не очень-то вежливо, но желание оказаться в лифте вдвоем с Колючкиным перевесило искреннее сочувствие к Инусе, которая, конечно же, не могла не отпустить свою взрослую дочь, но и отпустить тоже никак не могла.
Вот черт! На лестничной клетке в ожидании лифта топталась соседская старуха со злобным пекинесом на руках.
Мало того что весь пролет в девять этажей наглая старушенция беззастенчиво разглядывала «расфуфуренную» соседскую девчонку и ее «шикарного хахаля», так еще и на выходе из подъезда почти наступала на пятки. Колючкин усмехнулся:
– Неслабый конвой! – Незаметно, но очень крепко сжал руку, быстрыми шагами направился вперед, к машине, и распахнул заднюю дверь. – Прошу!
Его темпераментное пожатие заставило забыть обо всех любопытных старухах, пучеглазых собаках и вообще обо всем на свете. Кроме… В прострации опустившись на сиденье, она откинула голову и замерла в ожидании первого после бесконечной разлуки страстного поцелуя.
Прождала, надо сказать, довольно долго. Пока не сообразила, что машина давным-давно едет. Коварный обманщик, Колючкин сидел впереди, рядом с «немым» водителем Геной, и был всецело поглощен разговором по мобильнику:
– Короче, цена пока стабильная, но, думаю, тянуть особо не надо…
Мелькали желтые окошки электрички, контуры деревьев, слепящие фары машин. На несколько секунд все заволокло черным дымом, но извергающий его грузовик быстро остался позади. Пролетел на невероятной скорости пустой автобус-«гусеница» – в парк. «Мерс» вырвался на Кольцевую. Деловой человек, сменив уже по меньшей мере двух собеседников, продолжал общаться исключительно с внешним миром. На каком-то своем, далеком, чужом языке. Непонятная лексика поначалу раздражала ужасно: а какое, собственно, отношение имеют все эти вертлюги буровые и краны шаровые ко дню рождения девочки Тани? – однако спустя некоторое время чужой язык оказался вполне переводимым, а виртуальные собеседники Колючкина благодаря разнообразию его интонаций обрели плоть и кровь. Игорь Тимофеич? Прошу прощенья. Николай. Я не поздно? Вы велели позвонить, докладываю… – это, безусловно, большое начальство, мафиозного вида дядька лет под шестьдесят, мается от бессонницы. Юрок? Как здоровье? Получше? Молодец! Ну что там у нас в конторе? Доложи поподробней – это сослуживец, больной, заспанный, однако ни болезнь, ни два часа ночи по местному времени – не в счет, дело превыше всего. «Михалыч» – молодой, страшно бестолковый парень, еще не спит, но соображает хуже, чем спросонья. Короче, Михалыч, слетаешь туда дня на два. Понял? Разведаешь обстановку, и не больше. Понял? Лишнего на себя не бери. Все! Отцу привет передавай…
С каждым новым звонком не очень-то понятная, но, скорее всего, его прозаическая деятельность представлялась все более увлекательной. Хотя речь шла по преимуществу о неодухотворенных железках, эти железки составляли основу большой азартной мужской игры. Причем игры в бешеном темпе. Выигрывал, по-видимому, тот, кто был способен выдержать этот темп и обладал бо'льшим количеством информации, то есть мог просчитать «партию» до конца. То, что Колючкин должен был лидировать, не вызывало сомнений. Во-первых, темперамента ему не занимать – ого-го! – а во-вторых, в его голове помещалось просто дикое количество всевозможных данных. Жаль, Инуся с Жекой не слышат, как компетентно, с ходу – без проблем! – он решает все вопросы!
Чтобы не скончаться от все жарче разгоравшихся чувств, она заставила себя оглохнуть и отвернулась к окошку. Иначе ведь умрешь и не узнаешь, какой сюрприз он приготовил своей Татьяне Станиславне! Наверняка что-нибудь грандиозное, вроде этого фантастически красивого города, наполненного мириадами мелькающих огней, никогда прежде, из подземки, не виданного. Из света огромной магистрали машина-птица – что там Гоголь со своей тройкой! – проваливалась в темноту переулков, разрезая черную августовскую ночь, выныривала на расцвеченную рекламой площадь и улетала вниз, в тоннель…
«Деловая» часть поездки закончилась: бархатные кусочки таинственных, безлюдных бульваров затопила музыка: Et si tu n’ existais pas… Сверкнули лукавыми огоньками узкие глаза, и голос Джо Дассена словно бы исчез – его сменил другой проникновенный мужской голос, подпевающий еле слышно: Если б не было тебя… Увы, присутствие водителя не позволяло обнять Колючкина за шею и, чмокнув в родинку под ухом, прошептать: а если б не было вас… я бы!.. я бы!.. я бы утопилась в Москве-реке!
Рубиново-яркий «красный» и жгучий «зеленый», растиражированные светофорами Тверской, ослепили, вернули в иное измерение, и сразу же посетила очень неприятная мысль: они едут к Анжелке. Машина уже неслась вниз по Тверской, в направлении Анжелкиного дома, а задать вопрос, куда мы едем, не поворачивался язык. Опять-таки из-за водителя. Еще подумает: ну дают эти современные девчонки! Даже не знает, куда ее везут.
Ура! «Немой» Геннадий, дай бог ему здоровья, неожиданно притормозил и свернул направо, в бабушкин переулок. Сделанное тут же, на радостях, просто так, смеху ради, предположение: вряд ли Алжелкина месть простирается так далеко? – забавляло ровно до тех пор, пока машина не остановилась.
Открыв заднюю дверь, Колючкин, как ни в чем не бывало, протянул руку:
– Ты уснула? Просыпайся, приехали… Ген, что там у нас в багажнике?
Вот, значит, какой он приготовил «сюрприз»! Невозможно было поверить, что он мог поступить так жестоко, но факт оставался фактом: во всем старинном сером доме не горели только три окна на третьем этаже. Те самые…
– Татьяна, ты где?.. Куда ты?! Стой! Подожди! Вернись!
Мертвые листья вывороченной с корнем сирени, чернильно-угольные в тусклом свете далекого фонаря, шуршали, прямо как живые. Их зловещий шелест и подрагивание вместе с неясными, извивающимися повсюду тенями наводили леденящий ужас: змеи! «Змеи» лениво передвигались по дорожке, заползали в зияющие черной пустотой канавы, скрученные в кольца, до поры до времени дремали на кучах земли, а к фонарю – ой, мамочка! – словно руки мертвецов из разрытых в полночь могил, тянулись гигантские сорняки-мутанты… Сумасшедшая! Зачем она примчалась в этот садик, похожий на кладбище из-за нарытых повсюду канав под трубы теплоцентрали, на который со всех сторон надвигаются нежилые дома с подозрительными белесыми полосками света на лестничных клетках? Зачем забилась в эту темную беседку, заунывно поскрипывающую при малейшем движении или даже вздохе? Зачем вообще убежала?.. А затем, что не нашла в себе мужества возмутиться в открытую и задать те вопросы, что и сейчас еще рвались из души: «Почему вы не предупредили меня, куда мы едем? Или вы считаете, что у меня нет ни элементарной гордости, ни чувства собственного достоинства? Как вы могли подумать, что я соглашусь провести с вами ночь в квартире, где жили мои предки, а теперь будет жить Анжела и ваша жена?»
Попробуй-ка, произнеси такое! Особенно насчет жены. Да и озвучивать все эти гневные филиппики, в сущности, было незачем – так, сотрясение воздуха. Раз он привез сюда, стало быть, считает, что все это в порядке вещей.
Свеженький кладбищенский ветерок, прогуливающийся по листьям и раскачивающий фонарь, в конце концов прочистил мозги: не может он так считать! Скорее всего, он вообще не знает предысторию своей новой квартиры. Анжелка, чья месть бывшей квартирантке простерлась столь далеко, эту подробность, естественно, скрыла.
В схеме имелись кое-какие изъяны, но времени на логические построения уже не осталось: послышались отдаленные хлопки шагов и это мог быть вовсе не Колючкин. Вжавшись спиной в столбик, она дождалась, пока мимо беседки не пробежит некто сильно запыхавшийся, и осторожно, сквозь решето дощечек, выглянула наружу: в дальнем конце сада, от дерева к дереву, от куста к кусту метался мужчина в светлом костюме. На бегу перескочив через низкую ограду, он с силой рванул дверь пустого дома, дверь затрещала, но не поддалась, он рванул другую, третью, бросился налево, за угол, и растворился в темноте.
Следовало обязательно догнать его! Пока он не растворился в темноте навсегда. Скрипнули доски под ногами, и тут вдалеке, возле угла единственного жилого дома, на той площадке с полукругом света, где она надеялась очутиться через минуту, появилась громадная тень. Тень метнулась, исчезла за выступом дома, и вдруг возле клумбы с сорняками, под самым фонарем, возник Колючкин. Но такой потерянный и несчастный, что выйти из беседки сейчас, когда его душа была как на ладони, показалось немыслимым… Пусть он уйдет! В сущности, зная здесь все закоулки, можно легко опередить его и, встретив у подъезда, объясниться честно и откровенно. Он простит, поймет и не станет уговаривать подняться наверх.
О нет!.. Ржавый гвоздь в трухлявом столбике намертво вцепился в шелк, и одного непроизвольного движения белого-белого в ночи рукава оказалось достаточно, чтобы Колючкин насторожился, заметил и неспешной походкой направился к беседке.
– Неплохой наблюдательный пункт.
– Нет-нет, я увидела вас только что, честное слово!
– Пошли, Гена отвезет тебя домой.
Он шагал впереди, не оглядываясь, все быстрее и быстрее, и не обернулся даже тогда, когда, неловко перепрыгнув через канаву и поскользнувшись на мокрой земле, она ойкнула. Когда споткнулась на асфальте о звонкую железку. Когда, не в силах сдержать слезы, громко всхлипнула.
В проходном дворе-колодце раздавался звук лишь одних шагов, других, семенящих, было не слышно вовсе. Словно девочки Тани уже не существовало на свете. Как, может быть, уже не существовало той маленькой звезды, которая подрагивала на квадратике мглистого неба. Впереди чернела труба последней арочной подворотни, но и эта подворотня стремительно ушла в прошлое.
Он уже стоял у подъезда, на том самом месте, где когда-то встретились дедушка с бабушкой и полюбили друг друга с первого взгляда. В его взгляде было лишь усталое безразличие.
– Ну, все, пока, садись в машину, Гена ждет.
– Подождите минутку… – Сквозь пелену слез и упавших на лицо волос его светлые ботинки казались почти черными. Это они так испачкались после долгих поисков, прыжков по «могилам». – Я только хотела сказать вам… на прощание. Наверное, у меня ужасный характер, но я… – Собравшись с духом, она подняла голову и… чуть не потеряла сознание: прикрыв ладонью рот, он сотрясался от смеха. Проглотил смех и изобразил на лице святую невинность:
– Что ты на меня так смотришь? В принципе я согласен. Насчет характера.
В изумлении вытаращенные на него глаза метнулись в сторону, промчались по всем машинам, припаркованным с обеих сторон мостовой. Серебристого «мерса» и в помине не было! А Гена, надо полагать, видел уже третий сон.
– Ах вы!.. – Непослушные руки отказались сложиться в кулаки и, вместо того чтобы как следует поколотить притворщика, лебедиными крыльями обвились вокруг его шеи. – Обманщик, жалкий комедиант…
– Ага, иезуит… – Губы под губами счастливо смеялись. – Но надо же было проучить тебя за твои фокусы? Ты вообще соображаешь, что делаешь? Шпаны кругом полно, парни какие-то поддатые шляются по переулку, а если б они тебя затащили, к примеру, в тот пустой дом?.. А?
– Вы собирались растерзать их на мелкие кусочки? Ну, когда ломали там двери… Да?.. Вы мой герой, мой Робин Гуд! И я вас обожаю… – Родинка под правым ухом была еще вкуснее, чем прежде.
– Хи-хи-хи… не, я не Гуд. Просто очень разнервничался, когда такая куколка взяла и сбежала от меня на ночь глядя! – Расхохотавшись на всю ночную Москву, он обнял с такой силой, что чуть не остановилось сердце. Все-все эмоции, накопившиеся за сорок четыре дня невыносимой разлуки, наконец-то вылились в у-мо-пом-ра-чи-тель-ный поцелуй. И ум помрачился…
Да-да, все это определенно уже было когда-то. И таинственная комната, не имеющая стен – стены сливались с мраком летней ночи за окном-эркером, – и огромная в пустоте кровать, и голубой шелк подушки, холодящий щеку. Но когда же? Генетическая память, даже если всерьез поверить в ее существование, была здесь ни при чем: гостиная прапрабабушки или бабушкина комната в коммуналке никогда не выглядела так, как сейчас, спальней и, следовательно, такой не могла закодироваться в генах памяти.
Перевернувшись на бок, поближе к букету темно-лиловых флоксов, она вдохнула их тонкий, сладковатый аромат, закрыла глаза и еще раз медленно провела рукой по прохладному шелку… Сны! Майские сны! Конечно!
Тождественность яви и тех чувственных снов, что мучили весенними ночами, ошеломила, но не испугала, наоборот, породила счастливую мысль о предопределенности свидания здесь… Впрочем, все это дежавю могло быть и результатом большого желания избавиться от вновь нахлынувших сомнений и угрызений совести.
Тонкая полоска света из двери расширилась, добежала до окна.
– Татьяна Станиславна, где ты там? Я уже побрился, смыл все грехи… хи-хи… а ты все о чем-то размышляешь. Короче, пошли на кухню, будем праздновать твой день рождения.
– Мой день рождения закончился полтора часа назад… Но, так и быть, я сейчас приду…
Коммунальная кухня, еще месяца три назад страшная, обшарпанная, заваленная пыльными мешками с кусками старых досок и штукатурки, превратилась в террасу с плетеной мебелью. За воздушными занавесками, казалось, спит ночной сад, а на месте бывшего Пелагеиного чулана, в глубокой нише, стояли самые настоящие садовые диван-качели.
– Это вы так замечательно здесь все оформили или дизайнер?
– Нет, я сам. – Обернувшись, Колючкин не без удовольствия огляделся и снова захлопал дверцей холодильника. – Понимаешь, сама квартира просторная, красивая, в принципе и ломать-то ничего было не надо, а кухня, как гроб. Темная, страшная, окно узкое, какой-то чулан с тараканами. Странно даже при такой-то квартире.
– Ничего странного. Это в наше время кухни приобрели статус столовой, а в начале прошлого века, когда строился этот дом, они использовались по своему прямому назначению. Кухня была вотчиной кухарки. Она жила в чулане, на рассвете растапливала дровами плиту и день-деньской варила и жарила. После революции большинство таких кухонь стали коммунальными, а кухарки переквалифицировались в соответствии с лозунгом: любая кухарка должна уметь управлять государством.
Колючкин иронически хмыкнул в ответ и не более того. Продолжал с увлечением хозяйничать. Почти нулевая реакция только лишний раз доказывала, что он «ни сном ни духом».
– Давайте я вам помогу?
– Не-а… Если скучно, лучше покачайся.
Сервированный на двоих стол подъехал к качелям. Придвинув себе ногой плетеное кресло, Колючкин подхватил бутылку шампанского и, внимательно посмотрев на нее, сделал вид, что страшно удивлен:
– Надо же, «Вдова Клико»!.. Вот жизнь пошла.
– Действительно. Если бы кто-нибудь сказал мне, что в половине второго ночи почти что у стен Кремля я буду качаться на качелях и пить «Клико», я бы ни за что не поверила… да еще в доме своей прапрабабушки.
Второй «пробный шар» катился до него долго – пока он медленно, по краю бокала, не наполнил шампанским сначала один, затем второй бокал.
– Слушай, я чего-то не въехал? О какой это бабушке ты говоришь?
– Не о бабушке, о прапрабабушке.
А он уже и забыл, о чем спрашивал! Принялся угощать в своей обычной манере:
– Попробуй салат, из Елисеевского, может, не отравимся…
Чувствовалось, что ему не терпится поесть, выпить шампанского, послушать музыку, однако держать его в неведении показалось нечестным. Вместе с тем правдивый рассказ подразумевал присутствие в нем Анжелки, а выговорить ее имя не было сил…
– При каких обстоятельствах вы купили эту квартиру?
Окольный, наводящий вопрос получился серьезным до смешного, и Колючкин, воспользовавшись случаем поподтрунивать, тут же испуганно подался вперед:
– Криминал какой-нибудь?.. Нет, это не ко мне! У меня все чисто. Короче, я здесь ни одной прабабушки не видел. Тут одни рыжие мужики толклись, полный коридор.
– Рыжие?.. Это, скорее всего, дети или внуки Пелагеиного сына. Дело в том, что она влюбилась в рыжего солдата…
– Не понял. Кто влюбился в солдата? Прабабушка?
– Да нет! Послушайте, история такая. У моей пра-пра-бабушки, Эммы Теодоровны, была горничная, Пелагея. Сначала она жила в том самом чулане, где впоследствии обосновались тараканы. Пелагея влюбилась в революционного солдата, и у нее родился сын, тоже рыжий, а те рыжие, которых вы видели, его дети или внуки.
Колючкин перестал посмеиваться, с недоверием сощурился: разыгрываешь, да? – и, наконец, в изумлении покачал головой:
– Ну и дела-а-а… Купил мужик квартиру для тайных свиданий с девушками, а тут целая «Сага о Форсайтах»! Неслабо… Ну, раз так, тогда за твое возвращение к родным берегам! С днем рождения, Татьяна Станиславна!
Бокалы отзвенели. Один был выразительно выпит до дна, другой, несмотря на изысканность напитка, лишь пригублен. Алкоголь затуманивает, а хотелось бы разобраться еще кое в чем. По логике вещей, он должен был спросить: а Анжела что, тоже не в курсе, чья это была квартира? Но он не спросил. Получалось… в том-то и дело, что ничего не получалось.
Судя по тому, как приподнимались, опускались и сходились у переносицы его брови, Колючкин тоже думал не исключительно о красочных кубиках «греческого» салата. Мыслительный процесс не затянулся: брови вернулись на место.
– Ага, так вот почему ты от меня убежала! Не хотела идти в дом своих предков? Вообще-то правильно. Вдруг в самый ответственный момент явится призрак твоей прабабушки? Я бы знал, сам бы сюда ни за что не пришел. Мне от нее точно досталось бы по первое число… хи-хи-хи… Эх, и сложная ты натура, Татьяна Станиславна!
– Сложная – это плохо?
– Не, нормально. В принципе мне нравится. Побегал по всем дворам, аппетит нагулял… – Рассмеявшись, он перепрыгнул на качели и страстным шепотом признался, что обожает сложных девочек, после чего диван взлетел и врезался в стену.
– Ух, ты! Если у нас с тобой и дальше так пойдет, скоро опять придется ремонт делать. Пока все не доломали, пошли, посмотрим квартиру прабабушки. Не бойся, в тех двух комнатах никаких призраков нет, там вообще пусто. Ремонт только в среду закончился. Во, работнички у нас! Полгода здесь околачивались, даже больше, с декабря…
С декабря?!! Дальнейшую ворчливую критику в адрес работничков приостановил пылкий, на бегу, поцелуй. Никакие призраки больше не пугали. Анжелкин сгинул, а призраки предков – людей деликатных – вряд ли сочтут возможным появиться.
Каблучки застучали по гулкому пустому коридору. Прямо как деревянные башмаки Пелагеи, своим полоумным топотом редкое утро не будившей несчастную барыню на рассвете. Машина времени набирала обороты!
Важной даме в шляпе с торчащим вверх пушистым перышком – такой она осталась для потомков на коричневатом снимке, сделанном в 1910 году в ателье «К. Фишеръ. Кузнецкiй мостъ» и хранящемся в семейном бархатном альбоме, – пожалуй, понравились бы благородные синие обои и деревянные евроокна, не пропускающие уличного шума. Но главное – пыли. Как известно, Эмма Теодоровна была страстным борцом с пылью.
– Сдается мне, будуар прапра выглядит ничуть не хуже, чем сто лет назад!
– Будуар, говоришь? Хм… а я хотел здесь биллиардную сделать. Но можно и будуар. Давай-ка рассказывай про бабушек, про рыжих, про барона…
– Про какого барона?
– Как это про какого? Про Иоганна Себастьяна Баха.
– А-а-а, так вот на чем вы меня подловили!.. Кстати, зря ухмыляетесь. Рюриковичами похвастаться не могу, а какой-то фон барон на самом деле имел место быть. Но так давно, что ни его имя, ни род занятий не отразились в устных семейных хрониках. Вот я тогда, в ресторане, и насочиняла всякой чепухи. Чтобы потрясти ваше воображение. Думаете приятно, когда мужчина, который нравится, не обращает на вас ни малейшего внимания?
– Ты меня спрашиваешь? Вообще-то, к мужикам я в принципе равнодушен.
– Не буду я вам ничего рассказывать! Вы все время надо мной смеетесь.
Вечный насмешник, он моментально собрал губы в трубочку – для примирительных «чмок-чмок-чмок» по руке, от плеча до запястья.
– Я не над тобой… я с тобой. Веришь, полтора месяца не смеялся. Чуть не спятил! Не сердись, пошли дальше. Там что было?.. Ах, детская! Ну, этим я готов заняться прямо сейчас. Чайку попьем и сразу приступим.
– Какой же вы все-таки болтунишка! Редкостный!
Поразительно, но с детской он тоже угадал: свет яркой лампочки выкрасил обои в цвет сливочной помадки, отлакировал паркет, выбелил потолок и широченный подоконник.
Внизу, в переулке, спали машины. Смутные, сливающиеся с ночью очертания домов вдалеке приобрели геометрическую четкость – это Колючкин выключил свет. Выключил и сел рядом, на подоконник.
Его губы, целуя, шептали что-то, как будто бы о чем-то спрашивали, но, растаявшая, оглохшая в колдовских объятьях, она не слышала ничего и ровным счетом ничего не соображала, пока хрипловатый голос не произнес возле уха:
– Ты останешься здесь со мной?.. Ну, я имею в виду… навсегда.
– Я… я не знаю. Если честно, я никогда не думала об этом… То есть, нет, конечно, думала, но как о чем-то нереальном, быть может, далеком… И папа мне не разрешит.
– Папа?.. Ладно тебе, не придумывай.
Это шутливое «не придумывай» неожиданно ранило больно-пребольно… А что если она действительно придумывает? Почему папа ни разу не позвонил, даже вчера, в день рождения? Вдруг его и правда больше уже не волнует судьба любимой дочери?
Чуткий к малейшим оттенкам настроения, Колючкин взял за руку и стал осторожно перебирать пальцы.
– Я что-то не то сказал? Извини…
Ласковый поцелуй стал таким страстным, что чаша весов резко склонилась в пользу «да», однако чуть в голове прояснилось, опять перевесило «нет».
– Дело не в том, что папа мне не разрешит. Это я оговорилась от неожиданности. Если я… скажем так, изменю образ жизни, папа будет ужасно разочарован. Решит, что я легкомысленная, неблагодарная… и будет прав. Понимаете, он потратил на меня массу времени – читал разные умные книги, рассказывал, словом, усиленно образовывал. Вряд ли я закончила бы школу с золотой медалью и поступила в университет, если бы не папа. Он занимался со мной и математикой, и историей, и литературой, и философией. Чтобы взять мне репетитора по английскому, продал свою коллекцию старинных монет. Папа считает, что у меня уникальные способности к науке… И вообще, мы с ним друзья, единомышленники. Наверное, я чересчур зависима от его мнения, но для меня всегда было очень важно, что папа подумает обо мне…
Мысли радостно-неразумные исподволь теснили разумные, и в результате получился какой-то сумбурный детский лепет, однако Колючкин воспринял его на удивление серьезно. Задумался и вздохнул так тяжело, как не вздыхал, кажется, никогда.
– Счастливый у тебя отец! Позавидуешь!.. А я, вот, своим детям не нужен. Вернее, очень нужен, но не так… Знаешь, я неделю не спал, все думал: как я Максимке скажу, что подал на развод? Мямлил-мямлил, а мой пацан мне и говорит: чего ты, пап, так переживаешь? Все нормально. Главное – ты нам денежек побольше приноси. И убежал играть с ребятами… – Усмешка у него вышла горькая. Еще бы! Ведь он обожал этого ничтожного мальчишку. Видимо, такого же ничтожного, как Анжелка… Но, может быть, и нет.
– Не огорчайтесь, ваш Максим еще маленький, а дети – существа гордые, они прячут свои чувства, когда им кажется, что родители их разлюбили.
– Думаешь?.. А я не уверен. В принципе, я ведь сам виноват, что и ему, и Анжеле по большому счету чужой. Сначала молодой был, дурень дурнем. Вернулся из армии – Анжеле полтора года. Не знаю, может, есть такие пацаны, кому в двадцать лет охота с коляской прогуливаться, но это точно не про меня. Мне бы на барабане в клубе постучать, c дружками побалагурить, покрасоваться перед девчатами. Мир посмотреть… Но это так, мечты. У моей супруги особо не расслабишься. Вроде два года в армии прохлаждался, теперь давай крутись. Вот, я крутился. Работал в две смены, и дома, как электровеник. И воду носил, и кашу варил. Одна радость – во время отпуска – ту-ту! – проводником на дальнем, от Урала до Амура. За деньгами и за запахом тайги. Под руководством тестя-бригадира… Так что, ни книжки я Анжеле не читал, ни сказки не рассказывал. А когда Максим родился, я уже в бизнес вдарился. Опять не до сказок. Пахал от зари до зари. Думал, денег заработаю, дом построю и… – Не договорив, он задумался, все так же глядя в сторону и не замечая, что прямо перед ним, на стене, черная ночь, свет фонарей и оконный переплет нарисовали иллюстрацию к его воспоминаниям – мрачную решетку.
Решетка решеткой, однако ностальгическая задумчивость явно свидетельствовала в пользу его прошлой жизни. Похоже, прошлое еще крепко держало Колючкина, не отпускало. И, между прочим, могло запросто материализоваться в Анжелку, которая на правах законного родства однажды позвонит в дверь и быстренько превратит необыкновенное в самое что ни на есть обыденное…
– О чем задумалась, Татьяна Станиславна?
– Я?.. По-моему, это ваши мысли где-то далеко-далеко… Так вы построили дом?
– Дом?.. Какой дом?.. А-а-а… извини, отвлекся… – Энергично притянув к себе, он с жарким шепотом: «Я не далеко, я близко!» чмокнул в щеку, и его голос приобрел сугубо деловую интонацию. Оказывается, он всего лишь забыл отзвонить Вениамину, прорабу тех самых работничников, которые прооколачивались здесь полгода и смотались, оставив кучу недоделок, и прикидывал, как бы теперь отловить этого проходимца Веньку. Завтра понедельник, его днем с огнем не сыщешь… А дом он построил. Двухэтажный (Анжелка, помнится, хвасталась тремя этажами), шесть комнат (стало быть, крошка приврала ровно вдвое), гараж, сауна… Попарился разок и – фью! – в гостиницу…