5
Хотелось поговорить с мамой именно здесь, сейчас, пока они сидят друг против друга в полупустом вагоне стремительной ранней электрички, однако начать разговор по душам мешало чувство незнакомого прежде отчуждения, возникшее полчаса назад, когда из поезда «Нижний – Москва» на перрон, вопреки ожиданиям, спрыгнула вовсе не заплаканная, убитая горем Инуся, в домашнем халате и стоптанных тапочках, а на удивление похорошевшая, помолодевшая Инуся в джинсах и ветровке. Наверное, следовало бы обрадоваться такой метаморфозе, но обрадоваться не получилось. Получилось обидеться. А как не обидеться? Сначала долго скрывали правду – оказывается, все, включая Жеку, знали об истинной роли аспирантки Лариски, теперь же, когда преисполненная сочувствием дочь примчалась на вокзал, чтобы утешать брошенную папой маму, появляется шустренькая Инуся, которая выглядит так, будто она несказанно счастлива, что избавилась от папы.
Такого, безусловно, быть не могло, и все-таки мама явно пребывала в мажорном настроении: радостными глазками провожала новые многоэтажные дома, покачивала головой и кокетливо поправляла прическу – стильное «каре» из темно-каштановых, без седины волос, сделавшее ее неузнаваемой. Вернее, прежней – самой симпатичной из всех мам, приходивших когда-то в школу на родительские собрания.
– Как же за два года преобразилась Москва! Необычайно красиво! Замечательно! Съездим на днях в центр? Я так мечтаю побродить по нашему переулку, вспомнить детство. Там, должно быть, тоже все изменилось?
– К счастью, нет.
Пораженная столь мрачным ответом, Инуся в недоумении замерла и, наконец-то сообразив, что есть темы поважнее изменений в архитектурном облике Москвы, подалась вперед, так что одни колени в джинсах коснулись других.
– Дружочек, ты словно сердишься на меня?
– Да, сержусь! Почему ты не рассказала мне про Лариску? Думаешь, мне не обидно было узнать обо всем от Жеки? Выходит, Жека тебе ближе, чем я?
Решив, что ее маленькая, несмышленая Танюшка сейчас расплачется, мама спешно извлекла из сумки белоснежный платочек с кружевом и тоном ласковой няни попыталась внушить «капризному ребенку», что в поезде неловко обсуждать подобные вопросы.
– Нет, будем обсуждать! Именно здесь! Дома вмешается Жека, а ты отлично знаешь, что у нее все мужчины – сволочи, заразы и паразиты. Я не желаю слышать такое о папе!
– Тише, тише! – Хотя подслушивать было некому, деликатная Инуся десять раз оглянулась, прежде чем придвинуться еще ближе и зашептать: – Я плохо представляю себе, что мы с тобой могли бы перемывать папе косточки.
– Но с Жекой же ты перемывала!
– Конечно, нет, что ты! Жека догадалась сама. На поминках. Заметила, какими влюбленными глазами смотрит на папу Лариса Геннадьевна, и велела мне срочно гнать ее в шею. Пока не поздно. Но уже давным-давно было поздно! – Инуся печально вздохнула, и стало понятно, что весь ее мажор – напускной: она просто-напросто не хотела волновать любимую дочь. И совершенно напрасно!
– Мам, я не понимаю, как папа мог променять тебя на эту дуру Лариску?
– Давай, дружочек, договоримся называть ее Ларисой Геннадьевной. Не будем уподобляться простонародью, тем более, в сущности, она неплохая женщина. Глуповата, конечно, есть грех. Зато весьма восторженная особа. Постоянно восхищается папой, а я уже давно не восхищаюсь… словом, я сама во всем виновата.
Своим неизбывным, несокрушимым, интеллигентским комплексом вины перед всем миром Инуся кого угодно могла довести до белого каления. Она еще и виновата! Во всем виновата Лариска, вот кто! Однако высказаться по поводу изощренного коварства Лариски, которая втерлась в дом, поздравляла маму со всеми праздниками, припералась с цветами и конфетами, без конца звонила, «волнуясь» о здоровье Бабверы – ночей не спала, бедняжка! – для того, чтобы обаять и увести папу, не удалось: Инуся уже не слушала. Полный сострадания взгляд был прикован к ввалившимся в вагон «несчастненьким» нищим: загорелому дядьке с кепкой для сбора подаяний и увесистой тетке с чумазым ребенком на руках. Мальчишка лет четырех, кстати, уже вполне бы мог топать самостоятельно.
– Люди добрые! Помогите, кто сколько может! Сами мы люди неместные…
Рассказ о несчастной доле на чужбине, утерянных документах и необходимости срочного хирургического вмешательства повис в воздухе. Компания грибников с азартом резалась в карты, работяги и старухи-дачницы продолжали спокойненько дремать. Не осталась равнодушной к чужому «горю» лишь Инуся: суетливо, будто боялась опоздать со своим вспомоществованием, она вытащила из сумки с потрепанным ремешком столь же древний кошелек, а из него – десять рублей.
– Мам, прекрати! Просто смешно – они в сто раз богаче тебя!
– От хорошей жизни, Танюша, по вагонам не ходят. Мы же с тобой не пойдем?
– Не пойдем, потому что у нас есть совесть, а у них – нет! Как им не стыдно собирать деньги в электричке, где ездят нищие пенсионеры и учительницы вроде тебя?! Шли бы клянчить куда-нибудь к казино!
– Тс-с-с! Что ты так разбушевалась? У них же больной ребенок. Ты слышала, какой страшный диагноз?
– Слышала! И не единожды. Эти жулики года два, не меньше, пасутся на нашем маршруте. Как говорится, за время пути младенец успел подрасти. Мам, больных детей годами не таскают по электричкам!
Толку никакого! Сердобольная Инуся не успокоилась до тех пор, пока не избавилась от своей десятки. Пусть мысли отвернувшейся к окну дочери были чересчур злыми, но она не желала понимать такой доброты! Доброта должна быть во благо, причем во благо хороших людей, а не каких-то пройдох, циничных настолько, что они не боятся выдумывать смертельные болезни своему мальчишке, или бездарных аспиранток, стремящихся любой ценой доказать окружающим свою значимость. Жека правильно сказала: надо было гнать в шею эту так называемую Ларису Геннадьевну! Нет, добренькая Инуся принимала ее у себя и поила чаем. И допоилась!
Электричка поползла еле-еле. От созерцания бетонного забора с торчащей ржавой арматурой и омерзительными граффити замутило. Поблуждавший по вагону взгляд с неизбежностью вернулся к Инусе. Кошмар! В глазах, беспомощно устремленных на злющую дочь, дрожали слезинки.
– Ой, мам, прости меня, пожалуйста!
– Ничего, ничего, я не обижаюсь, я понимаю, как тебе тяжело. – Смахнув слезы, Инуся опустила голову и сложила на коленях руки, определенно решившись на исповедь, но тонкие пальцы с перламутровым маникюром так нервно затеребили носовой платок, что желание знать подробности показалось постыдной прихотью безжалостной девчонки.
– Инусь, не надо! Мне неинтересно, честное слово!
– Нет, я все же должна объяснить тебе… в чем моя вина. Чтобы ты зря не сердилась на папу. Ты уже взрослая, и теперь я… Видишь ли, наверное, я недостаточно любила папу. Я… как бы лучше сказать?.. в общем, романтическая сторона любви всегда была для меня более привлекательной, чем… – Инуся запнулась, и ее щеки запылали.
По правде сказать, жарковато стало не ей одной. Интимная жизнь родителей представлялась запретной, табуированной темой, хотя невольно, сам собой, в голову и приходил вопрос: почему мама с папой спят в разных комнатах? А сейчас Инусино признание породило совсем уж крамольную догадку: вдруг ей не повезло с папой? Такое бывает. За примерами, в сущности, далеко ходить было не нужно: раньше, при Павлике, она и сама считала себя натурой исключительно «романтической». И страшно переживала по этому поводу. Мучительные раздумья о собственном несовершенстве давно канули в Лету. Кажется, в ту самую минуту, когда она пришла будить Анжелкиного отца и увидела в полумраке комнаты его смуглое, сильное тело. Одни мученья сменились другими…
– …Может быть, потому, что я так долго мечтала о ребенке, родила тебя так поздно, любовь к тебе вытеснила все иные чувства, даже ревность. Меня совершенно перестали волновать записки от влюбленных студенток, молчаливые звонки, словом, папины романы. Благодаря тебе исчезла тоска, жизнь наполнилась смыслом…
В Инусиных признаниях промелькнуло нечто такое, что заставило прислушаться и перебить ее:
– Подожди, мам! О каких романах ты говоришь?.. Ты хочешь сказать, что Лариска – не первый случай?.. Да?.. Нет уж, ты теперь договаривай! Так первый или нет? Говори!
– Ну что ты меня пытаешь?.. Хорошо. Не первый. И, думаю, не последний. – Мама шутливо улыбнулась, и перед потрясенной дочерью разверзлась бездна: получалось, она всю жизнь прожила в иллюзорном, выдуманном мире!
– А как же папины принципы?
Моментально очутившись рядом, побледневшая, перепуганная Инуся обняла за плечи и принялась уверять сбивчивым шепотом, что со студентками у папы безусловно, никогда никаких романов не было. Это исключено! Но, вообще, папу нельзя судить строго. Если мужчина так красив, он обречен на повышенное женское внимание. Тем более папа – преподаватель. Умный, интеллигентный, обаятельный. Все кафедральные тетки до сих пор сходят по нему с ума, и их можно понять… Понять можно было кого угодно, только не Инусю.
– Я бы не смогла так жить. Почему ты не ушла сама? Или ты действительно святая?
– Ты напрасно всех нас демонизируешь, дружочек. Я не святая. Наоборот, я жила не по совести. По совести надо было уехать в Москву, но я не могла разлучить тебя с твоим любимым, выдающимся папой. С Бабверой. Тебе ведь было хорошо с ними?
– Ты из-за меня?.. Да?.. Мне было замечательно, но тебя так жалко!
Всплакнуть вдвоем с Инусей – самый верный, апробированный способ исцеления от любой боли: зубной, головной или душевной.
– Не плачь, дружочек! Мне тоже совсем неплохо жилось в компании с тобой, Верой Константинной и папой. Не мне тебе говорить, какой папа интересный, талантливый человек. Согласись, ведь это счастье – больше тридцати лет прожить с таким человеком? Сколько же на свете пустых, ничтожных людей… – (И эта обманщица еще уверяла, что давно не восхищается папой, что недостаточно любит его!) – А каким удивительным человеком была Вера Константинна! Я ей очень обязана, и прежде всего тем, что у меня есть такая хорошая девочка. Когда ты была маленькой, Бабвера постоянно ругала меня: Инуся, успокойся, держи себя в руках, иначе ты своей полоумной любовью искалечишь ребенка! Вырастишь морального урода и испортишь себе жизнь. А я все думала: господи, скорей бы уж Танюшка выросла! Тогда мне не придется скрывать свою страсть! – Инуся тихонько засмеялась и прижалась еще теснее. – В последнее время я много думала о любви и пришла к выводу, что подчас это абсолютно необъяснимое, даже иррациональное чувство. Вот, например, у нас в школе есть одна учительница. У нее две очаровательные внучки-близнецы, но когда бы я ни спросила о них, она отмахивается «растут!» и начинает с упоением рассказывать про свою собаку: «Вы не представляете, какой красавицей стала моя Тинка! Когда мы с ней идем по проспекту Гагарина, все оборачиваются!» А собака доброго слова не стоит – рыжая, беспородная моська, к тому же страшно злющая…
– Ты на кого намекаешь, мам? – Распростившаяся с горькими обидами, она, как в детстве, с силой чмокнула Инусю в мягкую щечку. – Рр-р-р! Тяв-тяв! – никак не ожидая, что симпатяшка вдруг возьмет и надуется. – Инусь, ты что?
– Скажи на милость, почему, как только я заговорю о чем-нибудь серьезном, вы тут же меня выдуриваете? Я, что, такая глупая?
– Это я, я глупая! Но я так рада, что ты приехала! Я устала без твоей любви, Инусечка!
Счастливая, зацелованная мамочка снова с очень серьезным видом стала излагать свои соображения о любви. Вовсе не глупые, но какие-то… бестелесные.
– Кому, Танюшка, что на роду написано. Кто-то больше всех на свете любит своего ребенка, кто-то – родителей, как наша Жека – маму…
– Жека?
– Да. В отличие от меня у Жеки было множество увлечений, но, мне кажется, по-настоящему, глубоко, она любила только маму… А ты, Танюшка, кого любишь больше всех? – Вопрос прозвучал шутливо, однако бархатные глаза светились такой страстной надеждой на безоговорочную взаимность, что не ответить: тебя, тебя, тебя! – подхватив чемодан, было бы просто свинством.
– Инуся, что ты сидишь? Наша остановка! Бежим быстрее!
6
Теплый ветер с еле уловимой прохладной ноткой – августовской, почти осенней – шевелил тонкие шторы, солнце отражалось в зеркальных стеклах буфета, и солнечные зайчики плясали на «Копернике». Старикан-буфет, за последние дни помолодевший лет на пятьдесят, улыбался что есть мочи, пытаясь развеселить печальную новорожденную, которая, в день рождения проснувшись на раскладушке, между «стенкой» и свисающей со стола бархатной скатертью с кистями, вдруг со всей отчетливостью осознала, что детство кончилось. Не детство, целая эпоха! Не будет больше светлой, милой детской, полной игрушек и книжек. Никогда уже не прискачет поздравить внучку с днем рождения Бабвера. Вместе с Петрушкой, который декламирует смешные стишки в честь новорожденной, а потом торжественно вручает шоколадку, спрятанную в рукаве у Бабверы. И папа не войдет к своей Таньке, держа под мышкой толстую, очень умную книгу. Не прибежит ровно в десять часов Павлик с охапкой белых флоксов и синих астр…
Любимые синие астры стояли рядом, на краю стола. На стуле лежал толстый франко-русский словарь, а на нем – шоколадка с яркой картинкой… Петрушка! Неожиданно защекотавший нос запах ванили тоже был точь-в-точь таким, как прежде, когда в духовке начинали подниматься праздничные булочки с изюмом… Ах, Инуся!
Булочки, это что! К девятнадцатому августа Инуся ухитрилась превратить ночлежку в Дом. В Дом, где предстоит жить трем энергичным, преисполненным грандиозных планов женщинам, готовым на любые жертвы ради процветания «тройственного союза». Они теперь – одна команда! Роли распределены: «Значица, так. Танюха работает на перспективу – с остервенением грызет гранит науки. Плюс обучает иностранной грамоте подрастающее поколение. Девушка пашет у Надьки в шопе. Осваивает бухгалтерию как делать нечего. Инка – на хозяйстве. Создает трудящимся крепкие тылы. Экономика должна быть экономной! Вместо колбасы жрем борщ. Годидзе, ребята? – Годится!!! – В случае катаклизьмов: цунами, землетрясений, временной потери трудоспособности, Танькиной свадьбы и прочего форс-мажора – загоняем за сумасшедшие деньги буфет Эммы фон Штерн. Кто за?.. Танюх, ты чего, против? – Нет, но у меня ремарка: я категорически не собираюсь замуж. – Не зарекайся, подруга! Как говорится, дело молодое. Верней, тело. Так кто, товарищи, за?.. Единогласно!»…
– Танюш, ты проснулась? – Из-за деликатно приоткрытой двери появился носик, потом блестящая прядь «каре» и, наконец, взволнованная Инуся с крепко зажатой ладонью телефонной трубкой. – Это Павлик! Хочет тебя поздравить.
На часах было ровно десять. Время астр и белых флоксов.
– Привет, Павлик!
– Поздравляю с днем рождения! Желаю здоровья, счастья… чтобы ты всегда была самой красивой… самой… этой… – Мальчик явно сбился с текста. Как в школе, у доски, когда вдруг напрочь забывал вызубренное вдвоем стихотворение. Небесные глаза в таком случае с надеждой устремлялись к девочке на предпоследней парте в среднем ряду. Прячась за широкой спиной Коляна-Барана, она темпераментно растягивала губы, жестикулировала, дополняя беззвучные слова школьной азбукой глухонемых. Небесный взгляд приобретал васильковую осмысленность, но тут раздавался грозный голос: «Киреева, угомонись!» Зато в решении задачек по физике хроническому негуманитарию Павлику не было равных…
– Куда ты пропал?.. Алло!
– Я не пропал… Ты теперь когда приедешь?.. Если хочешь, я бы сам мог приехать.
– Нет, Павлик, я не хочу. Спасибо за поздравление, привет всем нашим! Пока!
Вот и оборвалась еще одна ниточка с детством!.. Не оборвалась, а оборвала, а это – две большие разницы.
Прекрасный воскресный день, воистину Спас-Преображение, – с высоким, загадочным небом и звоном колоколов где-то далеко за станцией – тянулся мучительно долго. В бесконечность его опять растягивало ожидание. Но ведь если Колючкин не позвонит сегодня, он не позвонит уже никогда! Надежда сменялась отчаянием, отчаяние – раздражением: попробуй тут дозвонись! Каждые десять минут разгипсованную и в связи с этим ставшую дико активной тетеньку осеняет «потрясная» идея по поводу организации шубного бизнеса, и она по полчаса вынимает тете Наде мозги…
– Дружочек, торт готов, застывает в холодильнике. Пойдем погуляем? Погода замечательная.
– Нет, я не пойду. Я жду звонка от папы. Должен же он позвонить?
– Конечно… Но если не позвонит, ты не обижайся, папа частенько забывает и про свой собственный день рождения. Ему всегда напоминала я. Знаешь что, позвони папе сама, у меня где-то есть телефон Ларисы Геннадьевны.
– Мам, я тебя сейчас убью, честное слово!
Схватив спасительную тряпку, Инуся понеслась по десятому разу вытирать пыль. Бедняжке не повезло: у сестрицы выдался перерыв в генерации идей и она валялась на диване в рассуждении, чем бы поразвлечься.
– Мадам, кончайте гонять пыль! Вы нас уже затрахали своей уборкой!
Тряпка беспомощно упала на пол.
– О, господи! За что мне все это? Как же вы мне надоели! Пожалуй, я тоже устроюсь на работу. Так, чтобы с утра до ночи, до поздней! Жек, ты, кажется, решила окончательно извести меня своим сленгом?
– Не рефлексируйте, товарищ борец за чистоту русского языка! И вообще, пора тебе, Инесса, завязывать со своими интеллигентскими примочками. Зачем они нам, трудовому народу? Как говорится, графьев мы передушили еще в семнадцатом году! – Изловчившись, Жека ухватила возмущенную Инусю за фартук и насильно усадила на диван. – Сядь, передохни, стахановка ты наша! На фиг тебе сдалась эта пыль? Давай лучше о высоком. Как думаешь, кто выше: жираф, когда лежит, или кенгуру, когда бежит?
– Отстань ты от меня, ради бога, со своими глупостями! – Инуся вырвалась, умчалась на кухню, а Жека, разочарованно вздохнув, опять потянулась за телефонной трубкой.
– Теть Жень, может быть, уже хватит? Так папа ни за что не дозвонится!
– Да идите вы все на фиг!
«Тройственный союз» трещал по швам. Впрочем, этого и следовало ожидать. Если три человека, пусть даже самые близкие родственницы, почти месяц изо дня в день толкутся на одном пятачке, причина для взаимного раздражения обязательно найдется. Тем более когда у каждой на душе скребут свои собственные кошки.
Прошел час. И еще полчаса. Телефон молчал. Не стоило ссориться с Жекой, гораздо легче было бы думать, что дозвониться невозможно, чем сходить с ума от тишины, уединившись с франко-русским словарем в своей бывшей берлоге.
К традиционному вечернему чаепитию, без которого не обходится ни один день рождения Танюши – главный для Инуси праздник в году, – все успели порядком соскучиться друг без друга. Воцарилась атмосфера всеобщей любви и согласия.
Ощутив колоссальное облегчение оттого, что день рождения подходит к концу и можно уже ничего не ждать, «счастливая новорожденная» одним махом задула все свечки на огромном круглом торте с цифрой «19» из воздушного, как сон, крема.
Бурные аплодисменты стихли. Небывало ярким, торжественным светом, всеми пятью рожками, вспыхнула над овальным столом под кипельно-белой скатертью еще вчера подслеповатая люстра. Суперторжественны были и синие астры в фарфоровой вазе, необыкновенно удачно сочетающиеся с кобальтом старинного майсена, и крахмальные белые салфетки в начищенных серебряных кольцах, и, конечно же, выдающееся Инусино произведение – шоколадный торт с грецкими орехами и полузаварным кремом. Форма соответствовала содержанию. Еще бы! Ведь в каждом кусочке – частица Инусиной души.
– Рухнуть с дуба, какая вкуснотища! Ну, ты даешь, подруга! Не оскудела еще талантами земля русская! – Стряхнув крошки с берета Че Гевары на своей красной маргинальной майке, Жека еще разок закатила глаза от восторга и, незаметно подмигнув, хлопнула себя по лбу. – Народ! И чего ж это, спрашивается, мы, три дуры, сидим без бабла, когда оно – я не побоюсь этого слова! – у нас под ногами валяется? Все, замётано! С завтрашнего дня приступаем к выпечке тортов. Торговать предлагаю в электричке. Кусками! Танюха с лотком будет чесать впереди, а мы с тобой, Инк, сзади – с большим железным чайником. Мужики, как узреют нашу Таньку, прибалдеют на фиг и весь товар расхватают как делать нечего! Ты будешь кофий разливать, а я бабки подсчитывать. Сознавайся, сколько штук могёшь наваять в день?
Обалдевшая от водопада обрушившегося на нее арго, Инуся застыла с открытым ртом, куда собралась положить конфетку, и вдруг весело рассмеялась:
– Пожалуй, я приму твое деловое предложение! Сколько нужно наваять? Два, три?
Столь неожиданный ответ тетенька восприняла по-бойцовски, лишь на секунду помрачнев: вот жалость, не вышло поприкалываться над Инкой! – она снова пошла в наступление:
– Два-три – это фигня! Нерентабельно. Надо пять! Остановимся пока на пяти. Танюх, тащи карандашик и бумажку, сейчас подсчитаем, какой у нас будет навар. Для начала прикинем себестоимость, может, и затеваться-то нечего.
С очками на носу, по-учительски четко разделяя слова, Инуся диктовала по тетрадке список ингредиентов своего торта и по привычке косила глазом: нет ли грамматических ошибок? Но великий математик Жека оперировала исключительно цифрами. Записав в столбик оптовую цену двух пачек масла, трех стаканов сахара, ванили, орехов и всего прочего и приплюсовав шестнадцать копеек за щепоть соли и сорок две за чайную ложку соды с уксусом, она моментально выдала результат, умножила его на пять изделий, потом на триста шестьдесят пять. И все в уме! Не побитая голова, а калькулятор!
– Итак, братва, чего мы имеем? Если пахать без выходных и очередного отпуска, в месяц можно забашлять не меньше штуки баксов. Раскрутимся, тогда масло заменим на маргарин. Святое дело! Как любил говаривать один мужик у нас на рынке, чтоб наполнить свои, не доложим в чужие желудки. Теперь, гуманитарки, шевелите мозгами! Нашей фирме треба имя, шоб рейтинг был ломовой!
– Женечка, может быть, по принципу «тройственного союза», что-нибудь вроде «Трио» или «Тройка»?
– Ага, «Троечницы»! Поэпатажней давай!
Вслед за «Тройкой» посыпались «триумвираты», «триады», «триумфы», мушкетеры, сестры, поросята, товарищи и медведи, составляющие неразлучную троицу, и очень скоро детская игра в слова захватила всех, особенно Инусю. В поисках все новых и новых вариантов мама, которой, несомненно, хотелось лидировать – как-никак она филолог! – терла виски, морщила лоб, шевелила губами и подпрыгивала на стуле, когда ей в голову приходило нечто остроумное – на троих!
– Учительница называется! И как только тебе доверяют воспитание подрастающего поколения?
После еще одного асаже, на сей раз с французско-одесским прононсом: «Ваш товарчик, мадам, сильно попахивает нафталином!» – Инуся побежала за энциклопедическим словарем, но и там не отыскав ничего, что соответствовало бы высоким интеллектуальным запросам младшей сестры, решительно захлопнула толстый том.
– А что, если просто «Три пирожницы»?
С остервенением вздохнув, Жека собралась высказаться по поводу тупости своей команды, но пробормотала лишь «ограниченная ты личность», язвительно сощуренные глаза критикессы стали как чайные чашки, а голос – утробным, как в ее анекдотах про Брежнева:
– Ма-ма да-ра-гая…
– Женечка, что, что?
– Теть Жень, скажите нам! Не томите!
– Ребята, вызывайте скорую, я щас сдохну! «Три пирожницы», а сокращенно – «Трипир»! Представляете, вваливаются в электричку три бабы в колпаках «ООО Трипир»!
Самое уморительное – громче всех расхохоталась Инуся. Переглянувшись, остальные члены общества с ограниченной ответственностью, что называется, поползли под на стол.
– Ха-ха-ха!.. Учти, Инка, колпаки за тобой! И, как говорится, вперед с песней!
– Ой, девочки, не могу! Жек, а какую песню будем петь?
– Постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза… – Истошно-жалобное пение опять перешло в гомерический хохот… – Эту нельзя! Не ровен час, какой-нибудь мужик из сострадания к больным девушкам возьмет и дернет за стоп-кран!
– Теть Жень, мам! Предлагаю «Марш юных пионеров»: Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих! В колпаках, с лотком и чайником, думаю, будет самое оно! Помнишь, Инусь, как мы с Бабверой маршировали?
– Ой, помню!
– Подождите ржать! – Сердито ткнув в бок похрюкивающую Инусю, Жека оттопырила ухо и насторожилась. – Кажись, какая-то зараза в дверь звонит? Тамарка, небось, приперлась деньги на бутылку просить. Танюх, пойди глянь! Скажи ей, паразитке, Женьки дома нет, и ничего ей не давай, пьянице проклятой! Мол, не обессудьте, дорогая соседка, денег нет, потому как сами все пропили. Дверь к нам прикрой, не то запеленгует!
Звонок тем временем повторился, и был он отнюдь не Тамаркиным, длинно-нахальным, а коротким. Одновременно и решительным, и нерешительным.
Смех и голоса исчезли, уплыли потолок и стены, ноги стали ватными…
Ласковое прикосновение рук, губ, сладкий аромат роз вернули сначала в прошлое и лишь потом в настоящее.
– Татьяна Станиславна, что с тобой? Давай-ка успокойся.
– Не могу! Я так ждала вас… так ждала… чуть с ума не сошла!
– Точно? А я думал, ты меня опять выгонишь… – В счастливом голосе уже появились знакомые шутливые нотки. – Не плачь, а то я сам сейчас заплачу. Ты же знаешь, какой я плаксивый.
Слезы снова закапали в букет: ведь вполне могло случиться так, что он никогда бы не сказал «ты же знаешь, какой я». Потому что просто не приехал бы, и все. Но он приехал! Такой трогательно-торжественный – впервые при галстуке, нарядном галстуке в полоску, и с огромным, сказочным букетом.
– Ведь этих роз не бывает в Москве, где вы нашли их?
– Ну, это дело техники! – Колючкин лукаво подмигнул, рассмеялся и больше уже не хотелось плакать, хотелось смеяться. Всем вместе – с ним, с Инусей, с Жекой! Будет так здорово!
Однако стоило распахнуть дверь, как Колючкин замотал головой:
– Не-не-не, я не пойду, неудобно! – и, чтобы затянуть его в квартиру, потребовались немалые усилия, после чего он опять прилип к полу. – А я твоим гостям не помешаю?
– У нас сегодня все свои. Самые близкие. Подержите, пожалуйста, букет, я сейчас!
Продолжавшие хихикать, склонившись друг к другу, «пирожницы», как и следовало ожидать, выглядели далеко не лучшим образом: растрепанные, красные, ужас!
– Инусь, быстренько причешись! Теть Жень, у вас тушь расплылась под правым глазом! Даю вам две минуты. У нас гость!
Две минуты давно прошли, а Колючкин все никак не мог расстаться с зеркалом: уворачиваясь от подбадривающих поцелуев, он с самым серьезным видом поправлял узел галстука, откидывал волосы со лба, приглаживал виски. Делать нечего: пришлось развернуть его, снова всучить букет – для вящей неотразимости – и слегка подтолкнуть в спину…
– Познакомьтесь, пожалуйста, это Николай Ив… – «анович» застряло в горле: вытянувшееся мамино лицо стало белее праздничной скатерти, и, если бы ее глупая Танюша, радостно выглядывающая из-за плеча неотразимого мужчины, вовремя не прикусила язык и отрекомендовала Колючкина еще и как «Николая Ивановича», Инуся наверняка погрузилась бы в глубокое обморочное состояние.
– Это Николай! – Не выговариваемое прежде имя – о, чудо! – прозвучало на удивление мелодично, и теперь можно было не рефлексировать хотя бы по этому поводу.
– Добрый вечер. Поздравляю вас… – К несчастью, Колючкин правильно оценил впечатление, которое произвел на маму, – сквозь его темный загар проступил густой румянец.
– А это моя мама, Инна Алексеевна.
Мертвенная бледность опрокинутого личика сменилась свекольным пыланием. Такая любезная со всеми, включая свою проклятую Ларису Геннадьевну, Инуся не то что не поднялась со стула навстречу гостю, как положено в любом приличном доме, но даже не сумела внятно пробормотать «здравствуйте».
Одна надежда оставалась на непосредственную тетеньку – эта обязательно разрядит обстановку! – но, взглянув на нее, впору и самой было грохнуться в обморок. За отпущенные минуты чертова тетенька успела повязать голову кухонным полотенцем на манер Солохи, нацепить на кончик носа Инусины очки, и теперь, щурясь поверх очков, с улыбочкой «а у нас рассеянный склероз» исследовала Николая: мол, а кто это, а что это, откуда? Выпрямившись в струну, она кивнула с видом светской львицы:
– Евгения Алексеевна Орлова-Соловейчик. Урожденная фон Штерн.
– Очень приятно… Николай.
– Располагайтесь, мон шер. У нас без церемоний.
Жекин спектакль никого не развеселил: Инуся вообще ничего не соображала, а бедняга Колючкин от такого политеса совсем стушевался и стоял посреди комнаты, в растерянности прижимая к груди гигантский букет, как какой-нибудь артист «на выходах», оглушенный неожиданно свалившимся на него успехом… Но это не его амплуа!
Пронзительно-обиженный взгляд все-таки вывел Инусю из коматозного состояния. Подскочив, она выдвинула стул из-под стола:
– Садитесь, пожалуйста, Николай! – и наконец-то освободила гостя от изнуряющего букета. – Какие удивительные розы! Танюша, дай мне, пожалуйста, бабушкину вазу! Танюша, достань, дружочек, еще одну чашку и тарелочку! И ложечку! И салфетку!
Пытаясь скрыть свои подлинные чувства, Инуся отчаянно крутилась, вертелась, бегала на кухню и обратно, но в этой жаркой суетности ее отношение к гостю проявлялось еще отчетливее, чем в ледяном оцепенении. Наблюдательный и очень неглупый, Колючкин наверняка заметил, как мама, поспешно водружая букет на стол, торопливо разливая чай дрожащей рукой и раскладывая торт по тарелочкам, прячет глаза, и догадался, что ей неловко встретиться с ним взглядом, потому что в душе она порицает его – взрослого мужчину, который, судя по всему, прошел сквозь огонь, воду и медные трубы, а теперь надумал соблазнить ее девятнадцатилетнюю дочь. Разве Инусе могло прийти в голову, что ее «маленькая Танюша, в сущности, еще ребенок», только и мечтает, как бы поскорее очутиться в объятиях «соблазнителя»?.. Кстати, кто кого соблазнил – это еще вопрос!
Однако, абстрагируясь от собственных чувств, Инусю можно было понять: Николай (чья внутренняя скованность всегда выражалась во внешней надутости разной степени) ужасно напоминал героя отечественного телесериала из жизни российского криминализированного бизнеса, а в этих сериалах, между прочим, кроме занятий безнравственным сексом, злодеи-бизнесмены только и делают, что убивают друг друга, а заодно, под горячую руку, и своих знакомых девушек. Они не пощадят и Танюшу! И все-таки Инуся, с учетом ее интеллигентского менталитета, должна была бы проявить побольше толерантности и великодушия. Где же ее хваленое уважение к личности ребенка? Почему она не подумала: вероятно, этот Николай – достойный человек, раз он нравится Танюше? В конце концов Инуся – ведь не Жека, которая, если уж закусила удила, то ее ничем не проймешь – ни тайными пинками под столом, ни умоляющими взглядами.