Растрепав волосы и избавившись от золота на шее, голодная и вследствие этого очень нервная, она решительно отправилась в соседний номер. Многократное сердитое «тук, тук-тук» наконец-то возымело действие: дверь открылась.
– А, это ты? Привет.
– Доброе утро. Вернее…
Мрачная спина в коричневом халате словно бы вернула в прошлое: в далекий зимний вечер, на Анжелкину кухню, где полное равнодушие ее отца неожиданно больно ранило растерянную квартирантку. Он и сейчас не нашел нужным улыбнуться, улегся на кровать и закрыл глаза. Что это могло значить?
В углу выстуженного кондиционером номера с плотно зашторенным балконом белел брошенный в кресле костюм от «Гуччи», с журнального стола дохлой змеей свисал рукав черной рубашки, шорты и велюровая футболка, те просто валялись на полу, вместе с полотенцем. Словом, в номере царил ужасный беспорядок, никак не совместимый с его аккуратным обитателем.
– Что у вас случилось?
– Ничего… просто голова жутко болит.
Жутко болит голова! Естественное желание сию же минуту обласкать его и утешить на всякий случай следовало подавить: еще неизвестно, как он отреагирует на бурное сочувствие. По некоторым наблюдениям, люди делились на две категории. Первые ненавидят свои хвори и пресекают все разговоры на эту тему. Ужасно гневаются, когда их спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» – из последних сил пытаются остаться независимыми. Такой была Бабвера. Вторые – наоборот, страшно обижаются, если кто-нибудь отнесется к их насморку без должного пиетета. Это – папа. Достаточно красной ртутной ниточке подобраться к отметке «тридцать семь и одна» – полная ипохондрия. Папа укладывается в постель и просит Инусю почитать ему вслух «Войну и мир». Сцену смерти старого князя Болконского.
К какой категории относился данный больной, пока еще оставалось загадкой. Судя по свинцовым векам и упадническому настроению он был сродни папе, но, с другой стороны, не поспешил же он с утра пораньше оповестить всю гостиницу о своем недуге и сейчас не жаловался и не обижался, хотя мог бы, к примеру, сказать: я тут умираю, а ты явилась только в двенадцать часов!
За его видимой отрешенностью могло скрываться все что угодно: и тайное желание сочувствия, и его решительное нежелание, а может, и смущение – поехал с девушкой отдыхать и, на тебе, занемог! – но в любом случае первым делом не мешало навести у него в номере элементарный порядок. Однако, впервые в жизни оказавшись один на один с мужскими вещами и мужскими привычками, сообразить, что куда, было не просто. Пришлось действовать по наитию. Согласно общечеловеческим правилам.
– Что это ты там делаешь? – Один, недоверчивый, глаз слегка приоткрылся.
– С вашего позволения я немножко приберусь. Знаю по себе, что от беспорядка голова болит только еще сильнее.
Возражения прозвучали вяло. Чувствовалось, что забота не действует ему на нервы. Скорее наоборот. В общем, лед отчуждения подтаял и настала пора ненавязчиво перейти к психологической поддержке.
– У меня тоже голова болит частенько. Бывает, просто раскалывается. Однако, знаете, чем хороша головная боль? Она проходит. Это вам не зубы! В прошлом году у меня резался зуб мудрости, так я недели две не находила себе места!
На журнальном столе, под ворохом рекламных проспектов, был найден аппарат для измерения давления, явно спрятанный здесь впопыхах… Ага! Но давление, между прочим, – тоже не чума и не холера, что уж так комплексовать?
– Кстати, вы не пробовали измерить давление? Я, например, точно знаю: если у меня ломит затылок, так что хочется умереть, значит, давление поднялось выше ста пятидесяти. Обычно я спасаюсь папаверином, но можно и папаверин с дибазолом.
За спиной послышалось шевеление, хмыканье и в конце концов отчетливое «хи-хи-хи».
– Ох, какая же ты болтушка! Почти как я. Хватит наводить чистоту, иди, пожалей меня.
– С удовольствием!
Сухие губы, прохладный лоб, непривычная слабость господина-сама-мужественность растрогали чуть ли не до слез. Ответные нежности отличались великой осторожностью.
– Извини, я небритый… Может, лучше пойдешь погуляешь? Чего такой куколке с инвалидом сидеть?
– Не говорите глупостей! Какой вы инвалид? А извиняться нужно мне. Ведь это я во всем виновата. Но, честное слово, я совсем забыла, что вы плохо переносите жару, когда потащила вас вчера на эту идиотскую змеиную гору. Не огорчайтесь, я буду выхаживать вас, пока вы не поправитесь.
Спрятав улыбку, он изобразил подозрительный испуг:
– И как это ты собираешься меня выхаживать?
– Сейчас увидите. Ну-ка, подвиньтесь!
Подобно израненному в боях со свирепыми германцами римскому легионеру, вернувшемуся из многотрудного похода, по-пиратски небритый, он возлежал на взбитых подушках, а «белокурая рабыня» протирала ему лицо и шею холодным, влажным полотенцем, расчесывала щеткой волосы, легкими касаниями пальцев массировала виски, смачивая их благовониями. То бишь любимым парфюмом. Надо было видеть плутовато-самодовольное блаженство, написанное на лице легионера!
– Теперь измерим давление. Вдруг у вас уже сто двадцать на восемьдесят, а мы все еще переживаем.
Черный «рукав» плотно обхватил загорелое, мускулистое предплечье. У Бабверы он всегда сползал. И в ушах застучало совсем иначе – ровно, отчетливо. Белоснежная туника с успехом заменила белый халат доктора.
– Сто тридцать пять на девяносто. Многовато! Прописываю вам постельный режим до завтрашнего дня. Во избежание рецидива. А там – посмотрим.
– Ах ты, доктор Айболит! Надо было тебе, Татьяна, идти на медицинский, у тебя неслабо получается.
Благодарный больной, которого, похоже, никто никогда не выхаживал, точно так же, как никто никогда о нем «особо не волновался», послушно улегся на бочок, и его уютная, домашняя поза настроила на шутливую доверительность.
– Я вам открою маленький секрет: в детстве я страстно мечтала стать актрисой, исполнять роли положительных врачей и учительниц. Как в старых советских фильмах, помните? Ну и, конечно, принцесс, королев и прочих томных леди. Но папа отговорил меня поступать в театральный.
– И правильно сделал.
– Почему вы так считаете?
– Да какие леди? Видала, чего теперь показывают? Сплошной бардак, мордобой и перестрелка.
Интересно! Его аргументы, в сущности, совпадали с папиными, пусть даже он имел в виду и не совсем то, о чем говорил папа, когда убеждал свою упрямую дочь, «обладающую блестящими способностями к науке», отказаться от ее «абсурдной затеи»: «Учти, нет репертуара, нет и актера! В общем, если можешь не быть актрисой, то лучше и не будь». На все возражения: «Ну не вечно же не будет репертуара! Упадок всегда сменяется подъемом!» – не менее упрямый папа пессимистически качал головой: «Засилье масскультуры – явление для нынешней России далеко не случайное, если вспомнить об общем уровне образования и привычке к облегченным соцреалистическим жанрам, и потому не временное», – не желая признаться, что у него просто-напросто аллергия на театр, где папочка провел полдетства, сидя за кулисами в томительном ожидании, когда у Бабверы закончится спектакль или репетиция и они пойдут домой…
– Жалеешь, что не пошла в артистки? – Наделенный недюжинными телепатическими способностями, Колючкин похлопал по руке и, почувствовав, как невольно дрогнула эта рука, сам же удивился. – Правда, что ли? Да ну, ерунда все это.
– Если бардак, мордобой и перестрелка, то, разумеется, ерунда. Но если Шекспир, Мольер или Чехов, то позвольте не согласиться с вами. В таком случае актер, в отличие от простых смертных, имеет возможность прожить множество жизней. Причем в самом разном времени и пространстве… Однако вы ошиблись, я вовсе не горюю. Вряд ли из меня получилась бы выдающаяся актриса, а быть посредственностью в искусстве – самое страшное, что только можно себе представить!
– И кто ж это тебе сказал, что не получится? Раз ты так глубоко копаешь, думаю, получилось бы.
Столь неожиданная, ревностная, реакция помогла с легкостью вернуться к прежнему, шутливому тону и незаметно направить разговор в иное русло. Без подводных камней.
– Вы еще не заметили, что мне медведь на ухо наступил? Нет? Правда-правда, я не могу спеть ни одной ноты! Полное отсутствие музыкального слуха. Что для актрисы – огромный недостаток. Кроме того, выдающиеся таланты, они всегда помешанные, одержимые, а во мне нет одержимости. То есть сама по себе она присутствует, однако… как бы вам сказать?.. она многовекторная. В школе я периодически увлекалась то одним, то другим предметом. Собиралась поступать то на философский, то на прикладную лингвистику, то на психфак. В конце концов остановилась на истории. Как на наиболее устойчивом пристрастии. Кстати, и история, если заниматься ею всерьез, тоже позволяет существовать в разных измерениях – в настоящем и в прошлом… Не скрою, меня ожидало некое разочарование. Почему-то я была уверена, что лекции нам будут читать исключительно Грановские и Ключевские, а тут две «пары» подряд «бу-бу-бу, бу-бу-бу»! Мухи дохнут! Ни широты обобщений, ни исторических параллелей. Словом, катастрофически не хватает оригинально мыслящих, незаурядных личностей, энциклопедистов… Чему вы улыбаетесь?
– Да откуда же они возьмутся, личности, за такую зарплату?
Вступать в полемику с «больной головой» было по меньшей мере негуманно, и все-таки острое желание обратить ее в свою веру перевесило все сомнения.
– Мне кажется, вы заблуждаетесь. Во-первых, наши преподаватели по преимуществу люди немолодые, а личность, как известно, формируется в юности, если не в детстве, то есть значительно раньше, чем они стали получать такую зарплату. Во-вторых, согласно вашей логике, все богатые – непременно личности. Но разве это так? В-третьих, увлеченность наукой предполагает отрешение от внешних обстоятельств, а в-четвертых…
– А в-четвертых, пожалуйста, не волнуйся. Когда ты волнуешься, я начинаю нервничать, а мне нельзя. Я больной. – Чмокнув в плечо, он со вздохом: «Ох, вроде опять зашкаливает давление! Даже целоваться нельзя!» – отодвинулся подальше, перевернулся на спину и, нарочито крепко сцепив на груди руки, скосил глаза. – Короче, ты просто еще слишком молодая, потому так и рассуждаешь. Понимаешь, когда ты молодой, ты сам себе хозяин и в принципе можешь жить, как хочешь. Нравится, так читай книжки хоть целый день. А у этих твоих… бубнил, небось, семьи, дети. Какой из него Грановский, если его жена с утра до ночи пилит или дочка денег требует?
– Вы так говорите, потому что не знаете эту среду. У меня папа – преподаватель, и, уверяю вас, никто его не пилит и ничего от него не требует. Кстати, папин пример полностью опровергает ваши доводы. Папа постоянно читает, и именно поэтому сухая наука математика на его лекциях становится необычайно увлекательным предметом. Почти гуманитарным. За формулами и теоремами всегда стоят живые люди – их создатели. Папа знает о них все-все-все! И как они додумались до решения той или иной задачи, и с кем из современников дружили, и даже какие у них были привычки и чудачества. Аудитория всегда набита битком, и студенты ловят каждое его слово…
О папе можно было бы рассказывать бесконечно – о его философском складе ума, феноменальной памяти, гигантском интеллекте и великих, шутливо сформулированных принципах: «Преподаватели, врачи и священники – несчастные люди! Сан слишком ко многому обязывает», – но удержал страх перед скептической улыбкой, в которую в любой момент могли растянуться поджатые в сомнении губы.
К счастью, он не улыбнулся и не усмехнулся, лишь пожал плечами:
– Лично я таких не встречал. Хотя эту, как ты выражаешься, среду тоже совсем неплохо знаю. Обычная по нынешним временам среда! Зачет – пятьдесят баксов, экзамен – сто. Короче, за пять лет заочного обучения я на лекциях раз десять был. Все больше чай с тортиком пил с девчонками из деканата. Душевные были девчонки! Надо курсовую – пожалуйста, контрольную – да ради бога! На финишной прямой погудел с профессором в кабаке, мужик мне готовенький дипломчик притащил, и нет проблем!
– И вы с такой гордостью говорите об этом? Но ведь это не учеба, а профанация!
– Профанация? Может, и так. А с другой-то стороны, когда мне было сочинять эти курсовые и контрольные или на лекциях рассиживаться? И главное – для чего? Я в нефтянке с шестнадцати лет и знаю про это дело больше всех этих гавриков, профессоров-доцентов, вместе взятых! – Явно задетый за живое, он насупился, и его оппонентке, имевшей абсолютно иные «стартовые возможности», сделалось очень неловко за свою запальчивую «профанацию».
– Не обижайтесь, пожалуйста. Я всего-навсего хотела сказать, что жизнь имеет множество смыслов и они не могут быть вписаны в единый контекст. Как в денежный, так и в любой другой.
– Ха-ха-ха! – Уже не расслабленный больной, а прежний темпераментный весельчак, он обхватил свою «маленькую говорунью» и, сотрясаясь от смеха, зашептал в ухо: – Я не над тобой… я над собой… до чего я дошел. Лежу с девушкой в постели и беседую о смысле жизни. И, что самое прикольное, мне нравится. Классно излагаешь! Молодец!
3
Злые пенистые волны лавиной обрушивались на берег, но, не способные справиться с твердыней, как хитрый, изворотливый враг, подобострастно откатывались назад, чтобы, собравшись с силами, нанести новый сокрушительный удар.
Борьба стихий занимала недолго: из мглистой дымки, из ниоткуда, возник высокий силуэт. Ветер изгибал его, рвал ленты широкополой шляпы, закручивал подол длинного платья, и, подгоняемая штормом, по берегу скользила женщина-сюрр. Призрак. Впрочем, оттуда, издалека, от края залива, и девочка, в столь ранний час одиноко сидящая на пляже, наверное, тоже казалась миражом.
С каждым неспешным шагом загадочная незнакомка выглядела все менее по-импрессионистски романтично: в манерном изгибе руки, придерживающей шляпу, в остром колене, облепленном пестрым шелком, пожалуй, уже просматривался злой тулуз-лотрековский гротеск. Мадам а ля парижские подмостки остановилась, перевела взгляд с бушующего моря на пляж и – о ужас!!! – перестав быть незнакомкой, махнула рукой. Так, словно ошеломляющая, не укладывающаяся в голове встреча за тридевять земель ее вовсе не удивила.
– Доброе утро, Танечка!
– Здравствуйте, Людмила Трофимовна.
Соседний шезлонг зловеще скрипнул, потом исполнили похоронный марш тонкие золотые браслеты – это демоническая Людмила не спеша достала из бархатной сумки сигареты и зажигалку.
– Смею вам заметить, Танечка, вы замечательно выглядите. И одеты очаровательно. Очень рада, что вы прислушались к моим мудрым советам… Как вам отдыхается? Потрясающий отель, не правда ли? Не зря он самый дорогой в этой части побережья. И море сказочное, штормит впервые за две недели.
В каждом слове слышался намек. Людмила не попыталась заглянуть в глаза, проверить, какое впечатление производят ее фальшиво-вежливые, хорошо обдуманные фразочки. Очевидно, она и так была уверена в своей безграничной власти над зомбированной «Танечкой», у которой от страха язык прилип к горлу, а шлепанцы – к земле.
Но бывает же такое везение! – с верхней ступеньки лестницы прыжком летучей обезьяны слетел полоумный Кирилл. Взвизгнувшая от неожиданности Людмила так смешно замахала руками, спасаясь от облака песка, взметнувшегося из-под пяток экспансивного мальчишки, что сразу утратила все свое мистически-зловещее величие – обыкновенная суетная тетка, к тому же нервишки у нее ни к черту!
Возмущенное «поаккуратнее молодой человек!» Кирилл попросту проигнорировал.
– Тань, а ты чего вчева на дискотеку не пришва? Я тебя ждав-ждав!
– Я с друзьями ездила на экскурсию. Мы вернулись очень поздно.
Как и следовало ожидать, пустить Людмилу по ложному следу не удалось: она ничуть не заинтересовалась тем, кто, куда и с кем ездил. Курила себе и курила. Информации у нее и так было предостаточно. Еще бы! Ведь это только они с Колючкиным, помешанные друг на друге, не замечали никого вокруг, когда обнявшись гуляли по парку, целовались на пляже и, чуть-чуть навеселе от красного вина, громко хохотали за ужином в ресторане, привлекая всеобщее внимание.
Трепотню Кирилла о вчерашней дискотеке Людмила не дослушала: потеряв всякую надежду на запланированный разговор тет-а-тет – надо полагать, о сумме гонорара за будущее молчание, – она загасила сигарету в песке и криво улыбнулась:
– До свидания, молодые люди. К сожалению, у меня скоро самолет. Счастливого вам отдыха. Что передать Москве?
– Привет гоячий! – В восторге от собственного остроумия, придурочный мальчишка, не способный прочувствовать накал ситуации, по-идиотски загоготал и, выпучив глаза на нелепо-роскошную в ослепительном свете уже прорвавшегося сквозь тучи солнца, кафешантанную Людмилу, снова зашелся от смеха. Причем раньше, чем обалдевшая от его тинейджеровской наглости мадам продемонстрировала декольте до копчика.
– Ха-ха-ха!.. Это что еще за ставая кочевга? Пугаво оговодное!
– Тс-с-с! Тише ты! Замолчи наконец!
– Да вадно, она уже сто лет, как гвухая!
Людмила не оглянулась, но нервная рука на шляпе дрогнула, и, мгновенно сорванное ветром, соломенное колесо понеслось по песку к краю залива.
Автобус в аэропорт отходил в десять часов. Кирилл орал с пляжа: «Тань, ты куда? Ты чего, с ума сошва? Тань!», – а она, точно как сумасшедшая, неслась босиком по острому гравию, отталкивая всех, кто попадался на пути.
И успела вовремя! Милый Колючкин, склонившись к зеркалу, в последний раз перед завтраком вдвоем придирчиво исследовал свое симпатичное, гладковыбритое отражение. На звук повернутого изнутри замка он лукаво заулыбался и, обернувшись, как всегда, широко развел руки, чтобы заключить в объятия… В первые секунды откровенно страстные, потом – игривые, солнечные.
– Ух, какая ты хорошенькая! А почему запыхалась?
– Спешила к вам… Николай Иванович, сегодня море потрясающее! Такое, как вы любите. С большу-у-у-ущими волнами!
Расчет оказался верным: солнечный мужчина сделался мрачнее грозовой тучи.
– И долго ты собираешься величать меня Николаем Иванычем? Может, хватит, а? Или тебе нравится меня дразнить?
– Милый, добрый, хороший, славный, замечательный, пожалуйста, не сердитесь! У меня и в мыслях не было дразнить или обижать вас! Так сложилось… исторически. Сядьте, поговорим спокойно. Умоляю! Мне сейчас пришла в голову очень конструктивная мысль.
Для порядка гневно вздохнув, растаявший от ласковых слов и поглаживаний, он присел на кровать и тем самым предоставил отличную возможность обосноваться у него за спиной, чтобы в случае чего снова крепко обхватить его за шею.
– Собственно, у меня есть к вам предложение. Зовите и вы меня Татьяной Станиславной. Чтобы вам было не обидно…
Хмыкнувший Колючкин на секунду утратил бдительность, и потребовалось приложить минимум усилий, чтобы он упал на синее покрывало. Поверженный, он хихикал под обрушившимся на него каскадом веселых поцелуев и отнюдь не сопротивлялся, когда пальцы хитренькой соблазнительницы начали медленно, одну за другой, расстегивать пуговицы на его рубашке, а ее губы, скользя по открывающемуся перед ними грандиозному, любимому телу, зашептали с назиданием:
– Вам не пристало комплексовать. Вы и сами знаете, что, несмотря на свой «почтенный» возраст, запросто дадите сто очков вперед любому пацану. Я и впредь буду называть вас Николаем Ивановичем. Потому что, во-первых, вам очень идет – вы такой респектабельный! – а во-вторых… нет, во-первых, потому что так вас называю только я.
На электронных часах, между тем, высветилось «10:00». Бедняжке гипертонику больше не угрожали никакие стрессы. Вроде «приятной» встречи с хозяйкой Анжелкиной квартиры.
– Эй, Татьяна Станиславна! Ты чего-то отвлеклась… хи-хи-хи… называй, как хочешь, главное – не отвлекайся.
4
Спина накалилась, точно сковородка, еще чуть-чуть – и зашипит… Ну и пусть зашипит, пусть задымится! Так будет даже лучше. Заметив струйки черного дыма, Кирилл обалдеет и замолчит. Потом закричит. Какие-нибудь сердобольные российские гражданки кинутся за доктором. Раньше доктора прибежит перепуганный Колючкин, подхватит на руки, и не придется ничего объяснять ему. Уснула девочка на пляже, вот и все. Поэтому и не примчалась с моря, как всегда, в девять часов, чтобы растормошить господина-соню.
Время шло, а Колючкин – нет. Значит, он не задумался о причине нестандартного поведения Татьяны, не почувствовал себя виноватым… Но могло быть и по-другому: увидев с балкона, что «обиженная» преспокойненько загорает в компании с Кириллом, он тоже обиделся. Причем тем сильнее, чем сильнее ощущал себя виноватым. Так бывает.
Пожалуй, вариант с «возгоранием» устроил бы всех. Хотя бы временно. Вряд ли удастся раз и навсегда вычеркнуть из памяти вчерашнюю ночь…
В полночь волшебно кружилась голова после ледяного шампанского, губы пахли шоколадом, а новости CNN по забытому телевизору – сообщения о пожарах, наводнениях, катастрофах, – не сочетаясь с прекрасной реальностью, казались новостями с иной планеты. Вдруг все оборвалось. Заухал мобильник, и сильный, страстный мужчина с низким, эротичным голосом превратился в сюсюкающего отца с расплывшимся от умиления, смешным лицом: «Максимка, это ты, сынок? Я так без тебя скучаю! А чего это ты не спишь?.. Что ты, сказал, малыш?.. Нет, как я мог забыть? Обязательно куплю… Алло! Максим! Алло!»
Он еще долго смотрел в одну точку, совершенно забыв о той, которая лишь несколько минут назад, казалось, была для него всем на свете, всей Вселенной! – а когда очнулся, зачем-то вытащил из портмоне фотографию темноволосого, узкоглазого мальчишки, неприятно напомнившего Анжелку, и, впервые нарушив негласный договор умолчания, пустился в восторженные рассказы о своем «классном пацане». Кстати, не слишком-то убедительные. Но суть не в этом! Как же он не замечал, что в полумраке номера уже незримо присутствует его жена? Ведь детей без жен не бывает.
До него «не дошло» даже тогда, когда в его монолог вклинилась скороговорка на одном дыхании:
– Извините, что-то я невероятно
устала сегодня, вы не очень огорчитесь, если я пойду к себе? Тогда целую, пока!
У «себя», потрясенная его предательским «я так без тебя скучаю!», в порыве отчаяния она чуть не вышвырнула с балкона вазу с цветами, упала на кровать и, неожиданно вспомнив, как точно так же плакала в первый день, заплакала уже совсем по другому поводу: осталось только три дня! Вскоре послышался осторожный стук в дверь, но ответом ему была тишина…
Перед глазами забродили радужные круги. Солнечный удар, обретя конкретику, сразу утратил всю свою привлекательность. Этого еще не хватало!
Кирилл, чудо-юдо в маске, прыжками выбирался из моря. Стянув маску, повалился на песок и загундосил то ли испуганно, то ли с восторгом:
– Здововая такая выбина! Акува! Погнавась за мной!
– Не сочиняй.
– Пвавда! Гваз – как фава от «мевса»! Еле я от нее упвыв! – Завернувшись с головой в полотенце, несчастный триллероман с опаской оглянулся, словно «акува» могла выскочить на сушу и настичь его на пляже, и в страхе передернул плечами. – Чего-то меня ковбасит! Пошли на ковт? Ганс фашистский тоже игвать пригребет. Пошли! Пова этому ставому фрицу вога обвомать!
– Он не Фриц и не Ганс, а Хартмут, и никакой не фашист, а дантист.
– А дантист это кто?
– Дантист?.. Ну… дантист – это специалист по Данте.
– А-а-а… а данте чего такое?
– Ой, Кирилл, я даже не знаю, что тебе ответить!
Балкон на четвертом этаже был по-прежнему пуст. Колючкина не тяготило одиночество. Любитель поспать в сиесту, скорее всего, спал. Но, возможно, и бодрствовал. В прохладном спортзале, куда отправился снять напряжение на тренажерах.
Хартмут, естественно, не пришел. Какой дурак играет в теннис в самую жару? Только Кирилл и те, кому деваться некуда. Неприкаянные.
Забыв про встречу с акулой-каракулой, Кирилл носился по корту, будто метеор, и отлично отбивал подачи, однако фортуна изменила ему, как только он завопил: гол!!! Прохлаждавшиеся на лужайке за рестораном джигиты моментально встрепенулись, узрели блондинку в синем сарафанчике и, побросав свои подносы, повисли на металлической сетке. Обычный цирк! Воздушные поцелуи – направо, издевательские рожи с улюлюканьем – налево. За все время ни разу не дали спокойно поиграть, проклятые! Когда удавалось сразиться с Хартмутом, взрослым, солидным дядькой, чемпионом Гамбурга по теннису тысяча девятьсот какого-то там доисторического года, джигиты прохаживались вдоль забора, словно павлины в зоопарке.
Лихо поданный Кириллом мяч ударился в сетку. Кирилл взбесился – истерически затопал ногами, заорал: – «Пошли отсюда, козвы вонючие!», – и со всего размаха запустил ракеткой в сторону усатых. Чем лишь подзадорил их. Парни начали хохотать, показывая пальцами на бесноватого мальчишку, и выкрикивать в его адрес явно неприличные слова на своем тарабарском языке.
– Кирилл, я ухожу! Мне все это порядком надоело!
Чтобы не встречаться с вулканически чувственными взорами работников сферы обслуживания, стоило не полениться и сделать крюк, обогнув корт с другой стороны. За семь дней их масляные глазки просто осточертели!
За плотным кустарником вниз, к морю, уходила тенистая, безлюдная аллея. Скамейка в кустах, к которой вели три ландшафтные ступеньки, была вполне подходящим местечком, чтобы обмозговать здесь свое дальнейшее поведение. Но на гравийной дорожке раздался топот, и через секунду на скамейку плюхнулся приставучий Кирилл.
– Квассная вавка! – Развалившись, будто на диване у себя дома, он с малоприятной детской непосредственностью прижался ногой и голым, потным плечом. – Свушай, Тань, я тебя давно спвосить хотев, этот шикавный мужик тебе кто? Мы с отцом поспорили на десять баксов. Отец сказав, он твой любовник, а я думав, он твой ставший бват. А еще мой отец сказав, ты ховошенькая, как конфетка, и вутко сексуальная. Он на тебя в бинокв с бовкона все время гваза таващит.
Ничего себе разговорчики вели на досуге отец-картежник и ученик девятого класса! Пожалуй, их тематика выходила уже далеко за рамки простительной врожденной придурковатости.
– Знаешь что, Кирилл, катись отсюда! Уходи немедленно!
– Поцевуй, тогда уйду!
Слюнявые губы очутились так отвратительно близко, что если бы не отличная реакция, то потом не отплеваться бы всю оставшуюся жизнь!
– Отпусти руку! Сейчас же!
– А чего, твоему ставому козву можно, а мне нельзя?
– Что-что?! Ах ты!.. – Правая рука была свободна. Звук оплеухи получился очень звонким! Взбешенная, она размахнулась, чтобы влепить этому паршивцу еще, но не успела.
Ужасно жгло губы, язык. Из густого тумана выплыло лицо. Не лицо, а солнышко из детской книжки. Его выражение было точь-в-точь таким, как вчера – «я так без тебя скучаю!», – однако сейчас оно не казалось смешным. Совсем наоборот.
– Ну как, Татьяна Станиславна, жива? Лежи-лежи, не вставай! Давай-ка выпей еще… – Он поднес к губам стакан с темной, жгучей жидкостью, и резкий запах спиртного моментально разогнал остатки тумана.
– Ой, я что, упала в обморок?
– Вроде того. Я пошел тебя искать, а ты выскочила из лифта и упала прямо мне на руки. Наверное, тепловой удар. Но ты особо-то не переживай, я буду тебя выхаживать! – Лукаво подмигнув, он погладил по руке, и руку пронзила адская боль. Однако слезы полились не от боли.
– Почему ты плачешь?
– Потому что я ужасно глупая!
– Ну-ну, не придумывай. Никакая ты не глупая. В принципе нормальная, хорошая девочка. Если, конечно, ты не совершила ничего шибко криминального.
– Не шибко… Просто влепила Кириллу по физиономии, когда он полез целоваться. А он, представляете, заломил мне руку и толкнул изо всех сил!
Вместо слов негодования или утешения над склоненной повинной головой послышалось ироничное хмыканье.
– Что вы смеетесь? Нет, чтобы пожалеть!
– Да не смеюсь я. Хотя, вообще-то, смешно. Если представить. Детский сад!.. Э, э! Не вырывайся, ей богу, я жалею! – Прижав к себе так, что и не вырвешься, чтобы выразить свое возмущение, он начал усиленно жалеть: гладить по волосам, высушивать горячими губами слезинки и целовать в ухо, нашептывая: – Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч… Ручка болит? Или маленькой драчунье жутко обидно?
– В основном «или»… Но и больно тоже. Очень! Кажется, я прилично разодрала ногу, когда полетела со ступенек.
– Где?!. Ой-ё-ёй! Что ж ты сразу-то не сказала? А вдруг гангрена? Жалко будет, если оттяпают такую хорошенькую ножку!
Ссадина на коленке загудела, когда ее коснулся мужской носовой платок, в преувеличенно жаркой суете политый виски. «Раненая» здорово повизгивала. Охала и, сцепив зубы, издавала стоны, потому что после каждого взвизгивания, стона, оханья и «ой, мамочка!» стоящий на коленях Колючкин, очень трогательный в роли доброго доктора, дул на царапины и целовал синяк на бедре.
– Ладно уж тебе, не хнычь. Подумаешь, упала! Вот я один раз упал так упал!
– Да, вы рассказывали. Со слона.
– С какого слона?.. А-а-а… Не, со слона, это что! Я как-то раз с Эйфелевой башни загремел. Фью – и в лепешку!
– Но, в принципе, в Париже вам очень понравилось?
– Угу… Особенно в Доме Инвалидов.
Шутник поднялся с коленей, начал бинтовать полотенцем вывернутую руку, и в глазах снова потемнело от боли: сила-то богатырская!
– Дайте мне, пожалуйста, еще виски. Кажется, я опять теряю сознание.
– Смотри не наклюкайся с непривычки… Ох, чует мое сердце, придется мне бежать за бутылкой.
Несчастная рука покоилась в рукаве коричневого халата, хранящего волнующие парфюмные пристрастия своего хозяина – морскую свежесть со сладкой, многообещающей «ноткой». Дурная голова утопала во взбитых подушках. Так хорошо! Но было бы значительно лучше, если бы милый доктор прилег рядом, а он зачем-то направился к двери.
– Куда вы?
– Как куда? За бутылкой.
Кажется, она и в самом деле наклюкалась. Веки слиплись и упорно не желали разлипаться. Хотя ничего удивительного! За последние семь дней она почти не спала. Боялась ночных кошмаров – похорон Бабверы, собственных слез и страданий, невольных криков во сне и вопросов разбуженного этими криками, испуганного Колючкина: что? Что с тобой? Скажи мне… Кроме того, если не спать, время летит не так стремительно: один день превращается в два, два – в четыре, три – в…
Страстный мужчина, который только что в неожиданно счастливом сне шептал слова любви, лежал на другом краю кровати с учебником английского на согнутых коленях, и когда его обняла перевязанная рука, отодвинулся. Не отрываясь от Reported speech, он сердито хмыкнул:
– Хм!.. Короче, рука больше не болит.
– Зато теперь у меня болит голова.
– Опять у нас лазарет? Говорил я тебе, не пей. Отличница называется.
Как будто бы полностью погруженный в английский, он время от времени сердито хмурил брови и покусывал карандаш. Редкий случай, Колючкин был сильно не в духе. Но почему? Что такого могло произойти за минувший час, чтобы его словно подменили?