За черной ободранной дверью с нацарапанной мелом цифрой «7» стучали молотки, зудела дрель, распевало радио. Распахнувший дверь дядька, весь с головы до ног в побелке, будто мельник в муке, кашлял и чихал, сопровождая каждое «э-э-э-чхи!» одним и тем же нелитературным комментарием.
– Чего, девчата, надо?
Не обремененная детскими иллюзиями, семейными преданиями, волнением перед возможным несовпадением фантазий и реальности, Швыркова первой, смело, без замирания сердца переступила через порог:
– Нам разрешили посмотреть квартиру… эта, как ее?.. бабка там, внизу.
– Смотри, коли разрешили. А мы, видишь, плитку отбиваем. На что ее только клали … такую? Не иначе, на яйцах цемент замешивали…
Прапрабабушкина квартира лежала в руинах. Пыль веков стояла столбом. Клочьями висели обои, повсюду громоздились мешки со старым паркетом и кусками штукатурки, но, как ни странно, разбитая и разгромленная, старинная квартира не вызывала чувства жалости. Руины были величественными. Внушали трепет. Кажется, праправнучка очутилась здесь очень даже вовремя! Если бы со всех сторон на нее смотрели «стенки», телевизоры, холодильники, на окнах с пальмообразными переплетами болтались тюлевые занавески, а с высоченных лепных потолков свисали дешевые люстры с плафончиками, она никогда не прониклась бы духом этой квартиры так, как сейчас.
На пороге гостиной, взволнованная уже совсем иначе, чем в первую минуту, – гордо взволнованная, она попыталась реконструировать прошлое и представить, как жили предки – личности, безусловно, немалогабаритные, несуетные, неординарные. Другими и не могли быть обитатели дома с такими массивными, высокими дверями, толстыми стенами, со сводчатым потолком в широком коридоре, с внушительного объема комнатами. Здесь читали толстые книги, музицировали, обедали всей семьей за овальным столом, неспешно беседовали за долгим вечерним чаем. Предкам повезло! В начале прошлого века, как уверяют философы, время текло медленно. Хотя и быстрее, чем в девятнадцатом. У барышень, знакомых по художественной литературе, всегда было чересчур много свободного времени – не зная, чем себя занять, бедняжки изливали душу в пространных письмах подругам, поверяли своим пухлым дневникам тайные мысли и чувства и вышивали за пяльцами. Крестиком или гладью. За двадцатый век обезумевшее время доускорялось до того, что нынешние барышни катастрофически не в ладах с ним.
– Таньк, уже шесть часов! Есть хочется до ужаса!
– Уже шесть?.. Пошли.
На первом этаже с нетерпением поджидала по-родственному улыбающаяся консьержка. Оказывается, она созвонилась с дочерью, и ее Светланка вспомнила, как в детстве лазила по деревьям вместе с Женей Орловой из седьмой квартиры. Светланка передавала Женечке огромный привет и просила узнать, как сложилась ее личная жизнь. Светланке не обломилось: лишенная такого предрассудка, как почтение к сединам, Швыркова резко перекрыла фонтан вопросов, похлопав по плечу тарахтящую консьержку:
– Скажи лучше, за сколько эти рыжие квартиру продали? Тысяч за триста, за четыреста? Почем здесь метр, не знаешь?
Обалдевшая старушенция застыла с открытым ртом. Пошла красными пятнами и, не без оснований разозлившись, смерила Анжелку ядовитым взглядом:
– Может, и знаю, да тебе не скажу. Все одно, у тебя порток не хватит, чтоб у нас квартиры покупать!
Швыркова, само собой, не осталась в долгу: передразнив ехидно сощурившуюся бабульку, отодвинула ее в сторону и походкой дочери Ротшильда направилась к выходу:
– Подумаешь, Версаль! Да я, если захочу, весь твой дом могу купить!
Округлившиеся глазки в растерянности уставились на другую девчонку.
– Извините, пожалуйста, Ольга Петровна! Спасибо вам большое, до свидания.
Возле подъезда свирепая крошка зло плевала на бумажные носовые платки и вытирала ими испачканные в побелке кроссовки.
– Прям удряпалась вся в этом чертовом доме! И эта еще дура старая! Чего я такого особенного спросила? Мы с матерью все время отцу как бы на мозги капаем, чтоб он в Москве квартиру купил. Я потому с тобой и пошла. Думала, может, твоя коммуналка продается. Место престижное, но ваще – барахло! Кто сейчас в таких домах живет? Теперь другое качество жизни. Вон, у Кристинки в доме – и фитнес, и бассейн, и супермаркет. Подземная парковка. Подъехал, кинул ключи охраннику – и привет! И квартира твоя дурацкая. Комнаты здоровые, а перепланировку не сделаешь. Если только все сломать.
Возражать Швырковой было абсолютно бессмысленно: спорить можно лишь с единомышленниками, по частным вопросам. Только где они, эти единомышленники? После Анжелкиных заявлений, как случалось уже не раз, собственные представления об окружающем мире показались наивными до смешного и со всей отчетливостью стало ясно очевидное: бабушкину квартиру, конечно же, купили никакие не хранители старины и не поклонники русского модерна, а обыкновенные швырковы анжелы и иже с ними. Публика со стандартным, каталожным мышлением, с другим качеством жизни, и, поскольку они уверены, что жизнь началась с их приходом, а прошлого не существует, им ничего не жалко. Древние стены они снесут, лепнину собьют, оконные переплеты вырвут с корнем. Не исключено, что какая-нибудь новоявленная мадам решит украсить свои апартаменты коринфскими колоннами или соорудит в гостиной с туманным окном-эркером «улетную» барную стойку.
– Таньк, давай быстрей! Через десять минут кино начинается! Представляешь, она в него влюбилась, а он ей оказался как бы родной брат! Чего теперь будет? Жуть!
Противно было не то что разговаривать, но даже идти рядом с Анжелкой, которая могла бы, если уж ей так не понравилась «твоя коммуналка», по крайней мере, тактично промолчать, однако она не пожелала молчать… Что ж, долг платежом красен!
– Сильно не переживай, Анжелк! Твоя Паула – приемная дочь. Благородным сеньорам Родригес ее подкинула горничная с соседней фазенды, которую полюбил богатый и знатный кабальеро. Дон Фернандо Поганец.
– Там как бы и не было никакой горничной? И этого… богатого?
По-дебильному вытянувшаяся физиономия доставила экс-квартирантке, окончательно утвердившейся в мысли наконец-то прервать свои мезальянсные отношения с нахалкой Швырковой и в ближайшую субботу уехать к Жеке, просто несказанное удовольствие.
– Горничная, Анжелк, буль-буль! Не в силах пережить разлуку с малюткой Паулой Хуанита утопилась в Амазонке. А Фернандо – в беспамятстве. Кабальеро безумно любил Хуаниту, но его родители, воспротивившись неравному браку, оболгали бедняжку. Потрясенный изменой возлюбленной, он умчался в горы. Горный воздух отрезвил Фернандо, он решил вернуться, чтобы поговорить с Хуанитой, но – надо же случиться такому несчастью! – загнанная лошадь оступилась, кабальеро ухнулся с Кордильеров и…
– Ой, не рассказывай дальше! Неинтересно будет! – Анжелка помчалась бегом. Что и требовалось доказать! Память предков была отомщена…
За дверью надрывался телефон.
– Небось, Сережка! Прям не даст кино посмотреть! Скажи ему, что меня как бы нет. Пусть через час перезвонит.
– С какой стати я должна его обманывать? Сама с ним и разбирайся.
Швыркова засела у телика с батоном «Брауншвейгской» колбасы и пакетом сока, а телефон зазвонил снова. Для застенчивого Сережки количества звонков было явно многовато, поэтому, несмотря на волчий аппетит, пришлось убавить газ под кастрюлькой с закипающими пельменями.
– Алло! Слушаю.
– Танюшечка, это я.
Внутри все похолодело – настолько необычно отозвалась Жека.
– Что случилось, теть Жень?
– Танечка, Инуся не смогла тебе дозвониться. Ты только не плачь! Умерла Бабвера.
6
Какой сегодня будет день? Хорошо, если пасмурный, с мелким, печальным дождиком… Пока они с Жекой тащились пешком от вокзала, сквозь предрассветный, серый туман продралось ненавистное сегодня солнце.
Печальная Инуся стояла на пороге. В прихожей за ее спиной еще горел свет.
– Девочки, зачем же вы так нагрузились? Тс-с-с! Слава спит.
Жека обняла маму, и сразу бросилось в глаза, как Инуся постарела. Или ей так не шел байковый халат и неаккуратный хвостик давно не крашенных, поседевших волос? Высокая, стройная Жека, в джинсах и свитерочке, выглядела младше не на три года, а на все десять. Или даже пятнадцать.
– Танюша! – Мама прижалась, поцеловала, заплакала, и сделалось ужасно стыдно за свои нечестные мысли. – Как ты, дружочек?
– Все нормально, мам, кроме…
– Да-да, конечно. Заходите, девочки, заходите, чайник горячий.
На кухне Жека распахнула окно в солнечное утро:
– Как хотите, а я закурю! – вытащила из сумочки сигареты, кошелек и положила на стол две «тысячные». – Вот, Инк, возьми.
– Господи, что ты, Женечка! Не нужно! Зачем это?
– Бери-бери, не валяй дурака! Тебе пригодится.
– Инусь, я тоже привезла двести долларов, только не успела поменять.
– Что вы, девочки, ей-богу!
Инуся покраснела, растерялась, а деньги так и остались лежать на краю стола. Налив всем привезенного Жекой кофе, мама присела на краешек табуретки и, будто в оправдание, зачем-то начала рассказывать, сколько пришлось заплатить, чтобы Бабверу увезли в морг, сколько стоит гроб, сколько кремация.
– Кончай давай, Инк, про это! Пожалей Танюху! У нее сейчас истерика будет.
Испуганные бархатные глаза наполнились слезами:
– Жек, я сама не знаю, что говорю! Зачем я действительно? Простите меня, девочки! Но так надоело это проклятое безденежье! Я даже не смогла купить ей хороших цве… – Инуся разрыдалась, закрыв лицо маленькими ладошками, красными, опухшими от стирки, с неухоженными, обломанными ногтями.
В половине одиннадцатого все были в черном. Жека курила на кухне. Красавец папа впервые в жизни очень некрасиво горбился у окна, глядя вниз: не подошел ли похоронный автобус. Инуся суетилась: хотя все было готово, она еще раз протерла пыль в столовой, где тянулся длинный, во всю комнату стол, составленный из двух своих и большого соседского стола, перетерла тарелки, полила свои фиалки. Наконец присела. – Вроде все? – и снова вскочила. – Поди сюда, Танюш! – В детской зачем-то плотно прикрыла дверь. – Я хотела предупредить тебя… придет Павлик.
– С какой стати?
– Видишь ли, Тань, Павлик как узнал… про Бабверу, сразу прибежал ко мне. Я не смогла просто так выставить его. Вчера помогал мне весь день, мы с ним вместе двигали мебель. Я подумала, что если человек приходит в такую минуту…
– Мне безразлично. Если ты позвала его, пусть приходит.
На улице вовсю шпарило солнце. Весело, будто ничего не случилось, чирикали глупые воробьи, купаясь в грязном песке на площадке возле дома. Под старой вишней топтался Павлик. На том самом месте, где обычно они расставались и никак не могли расстаться. В его нестриженых темных волосах было полным-полно белых лепестков.
– Привет. – Он сделал два нерешительных шага навстречу и остановился.
– Привет.
Кожаное сиденье в тупоносом автобусе с мерзкой черной полосой раскалилось от солнца, обжигало, но не могло согреть. Павлик уселся рядом. К счастью, догадался, что лучше ему помолчать.
Открылись двери в ужасный зал. Желтая мумия в гробу не могла быть Бабверой! Ошеломленной внучке захотелось убежать, спрятаться, забиться в угол, ничего не видеть и не слышать… Какой же жестокий, унизительный обряд! Бедная Бабвера! Зачем все разглядывают ее обезображенное смертью лицо? Чтобы потом обсуждать и рассказывать знакомым, какое это было отвратительное зрелище? Для чего здесь какая-то чужая тетка, здоровенная, похожая на баскетболистку, с траурной повязкой на рукаве? Провожает в последний путь «очередную» старуху? Произносит, дура, какие-то заученные, казенные слова с фальшиво-скорбным лицом. Лучше б помолчала! Эта старуха достойна иных слов, чем те, которые предназначаются всем подряд! Заурядным, сереньким, ничтожным.
Малознакомые люди, соседки, поправляли жалкие, растрепанные цветочки вокруг Бабверы, целовали ее в лоб, прощались. Расступились, чтобы пропустить любимую внучку, и, не понимая, почему она не желает подойти к гробу, засмущались, потупились, отвернулись. Пусть думают, что хотят! Нельзя запомнить Бабверу такой!
Натренированная тетка ловко закрутила шурупчики, и гроб стал опускаться вниз. В печь. Раз-два – и все!
Обратно к дому автобус летел, подпрыгивал на неровной дороге. Никто уже не плакал. Им всем казалось, что самое страшное – позади.
– Танечка, не плачь, пожалуйста!
– Отодвинься ты, Павлик!
Дома спрятаться было негде: посторонние люди, не очень-то и грустные, заполонили все. В ожидании застолья топтались по комнатам. В туалете без конца журчала вода. Не получилось запереться и в ванной. Там причесывалась и подкрашивала губы вечная аспирантка Лариса. Жгуче-красивая, похожая на оперную диву, волоокая и тупая как пробка. Вырядилась в брючный костюм с бриллиантовой брошкой, будто приперлась на именины. Невероятно активные учительницы носились из кухни в столовую – помогали. На лестнице курили папины кафедральные – оживленно обсуждали последнюю «защиту». Щебетали, не слыша друг друга, усевшиеся на диване глухие старушенции, Бабверины подружки по театру.
Павлик старался изо всех сил – с повадками своего человека в доме таскал стулья от соседей, резал хлеб, открывал бутылки, всех рассаживал. Когда услужливый мальчишка наконец угомонился, ему не хватило места.
– Садись.
В компании одноклассников они часто сидели вдвоем на одном стуле. Обнявшись. Павлик и сейчас обнял. Иначе бы свалился с табуретки. Его близость, как и следовало ожидать, не вызвала никаких эмоций, кроме того что вспомнилась другая рука, и другое плечо. Крепкое, спасительное мужское плечо. Уткнуться бы в него и забыть обо всем!
Папа сказал очень хорошие, умные, проникновенные слова, но и они не могли примирить с происходящим. Папа не заплакал, а тупая Лариса принялась утешать его. Подлизывалась к научному руководителю. Заплакала одна Инуся, и то на секунду. Вытерла глаза фартуком и опять заулыбалась, раскладывая блины на тарелки докторам и кандидатам наук. За эти блины, картошку с селедкой, винегрет, за дешевые водку и вино, не достойные памяти Бабверы, сделалось больно до слез. Хотя вряд ли здесь кто-нибудь рассчитывал на мясо молодого оленя под соусом фламбе. Облысевшие, состарившиеся папины друзья, которые когда-то мечтали стать великими учеными, рассуждали о высоких материях, пели под гитару модные бардовские песенки, с поспешностью голодных накинулись на привезенные Жекой сырокопченую колбасу, буженину, ветчину, нарезанные экономной Инусей тонюсенькими ломтиками и разложенные на десертных тарелочках. Заслуженные артистки на пенсии, увидев колбаску, тоже страшно оживились. Забыли, по какому поводу сегодня застолье.
Шум нарастал, голоса становились громче и непринужденнее. Раздражала все крепче обнимавшая рука Павлика, его горячая нога, дыхание в щеку. Дальше терпеть эти гнусные поминки было немыслимо!
Старенькая гобеленовая подушка на диване в детской пахла домом, Бабверой, тоской, одиночеством.
– Тань, можно?
Притворив дверь, Павлик на цыпочка
х, словно боялся разбудить – зачем тогда, спрашивается, явился? – подошел к дивану и опустился на коврик, где сидел всякий раз, когда зачитывал своей повелительнице Танечке главу из учебника или объяснял сложную задачку по физике.
– Танечка, милая, любимая, прости меня! Пожалуйста, прости! Я не нарочно. Я, правда, не хотел. Просто нашло какое-то затмение…
В другое время этот детский лепет, пожалуй, и позабавил бы, но сейчас хотелось лишь поскорее выключить надоедливого Павлика, который за период тесного общения с великосветской дамой Сашкой Деминой выучился ползать на коленях, очень ловко целовать девушкам руки и обогатил свой лексикон идиотскими причитаниями «милая!», «любимая!», «дорогая!».
– Хватит, Павлик!.. Извини, но мне все это уже неинтересно.
За столом тем временем перешли к обсуждению вопросов политических. Злободневных. Разделились на два неравных лагеря. Упакованная Лариса, оттяпавшая у бывшего мужа, начальника какой-то газовой трубы, кусок этой трубы, пыталась возражать не очень трезвой тете Жене, возглавившей многочисленное радикальное крыло. Жека потрясала кулаками и, не слушая дуру Ларису, громко клеймила позором коррупционеров в верхних эшелонах власти. По ходу дела подлила себе водки:
– Народ! Выпьем за то, чтобы все эти заср… побыстрей передохли! Как говорится, темницы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа!
Очень уместный тост на поминках! Особенно насчет «передохли». И классику следовало бы знать получше.
В спальне, как назло, оказалась Инуся: сама, будто труп, бледная, со скрещенными на груди руками, лежала на Бабвериной аккуратно застеленной кровати. На скрип двери сразу встрепенулась.
– Что-нибудь нужно? Я сейчас приду. Устала очень.
– Ничего не нужно.
– Тогда иди, полежи со мной.
Искать себе иное пристанище не осталось сил, но Инусина рука, проскользнувшая под плечо, и поцелуй, пахнущий винегретом, заставили отодвинуться на самый край.
– Что с тобой сегодня, Танюша?
– Ничего.
– Ты всех ненавидишь, дружочек?
Невозможно было поверить своим ушам! Как сумела Инуся так точно определить то чувство, которое весь день не давало дышать? Наверное, втайне она тоже страдала. Сдерживаемые весь день слезы хлынули ручьем.
– Инусь, и ты всех ненавидишь?
– Нет. Не плачь, дружочек! – Инуся нежно гладила по волосам, шептала слова утешения, а у самой по щекам катились слезы. – Тебе кажется, что все переживают меньше, чем ты, и тебе обидно за Бабверу? Ведь так?
– Да.
– Это потому, что ты ее очень любила. Нечто похожее происходило со мной, когда хоронили маму. Бабушку Нину. Но я больше всех ненавидела себя… за то, что я ничтожная, нищая, что у меня нет денег на достойные похороны. О господи! – Судорожно всхлипнувшую Инусю было невыносимо жалко, но она умела жалеть еще сильнее. – Не надо плакать, дружочек! Похороны – это внешнее. Я понимаю, ты еще маленькая, у тебя все чувства острее, но ты не должна ни на кого обижаться. Остальные не могут страдать так, как мы, это было бы противоестественно. Поверь мне: все, кто пришел сегодня, искренне любили Бабверу.
– Зачем же они там смеются?
– Во-первых, они не смеются, просто громко разговаривают, а во-вторых… – Теплыми ладошками вытерев щеки своей маленькой Танюшке, Инуся заглянула под мокрые ресницы и тихонько засмеялась. – Вот, что я расскажу тебе! Лет пять назад мы с Верой Константинной ходили хоронить Софу. Помнишь толстую Софу из пошивочного? Она была совсем одинокой. Театр, конечно, никаких поминок не устраивал, и мы из крематория приехали сюда, к нам. Тетя Шура Пантелеева, Алька Недодушенная, Настя и еще две старушенции. Выпили, поплакали, и Бабвера со свойственным ей юмором стала рассказывать, как Софа шила ей «шикарные» туалеты. Тетка она была очень славная, но волынщица невозможная. Все тянет, тянет. Завтра-послезавтра. В самую последнюю минуту Вера Константинна примчится к ней, а Софа, творческая натура, умудрилась присобачить на платье какой-нибудь немыслимый бант или отделать юбку кружевами. Вера Константинна злится, а Софа басом: «Верунь, ты ж заслуженная артистка! Ты должна одеваться шикарно!» Мы хохотали весь вечер, и Бабвера сказала: «Вот и я когда помру, не вздумайте, девки, рыдать! Я и так знаю, что вы все меня любите».
Инуся очень похоже передала интонацию Бабверы, и Бабвера ожила, – потрясая кулаками, она носилась по квартире и орала, что Софу давно пора удавить.
– Мам, а помнишь тот классный лапсердак с фестонами, который Софа сострочила Бабвере к семидесятипятилетию?
Инуся прыснула со смеху, и, обнявшись крепко-крепко, две самые близкие-преблизкие родственницы засмеялись и заплакали вместе.
– Я все думаю, Тань, Вера Константинна была такой маленькой, неприметной, а жизнь благодаря ей была наполнена великим смыслом… Ой, что это?
В сумке на подоконнике заиграл мобильник. Долгожданный звонок сейчас стал лишь еще одним испытанием: предстояло солгать Инусе.
– Это… мой мобильник. Наверное, Анжелка… Прости, я сейчас!
В столовой Жека с Павликом поили старушек чаем с ревеневым пирогом, в детской Лариса продолжала утешать папу, на кухне дружно мыли посуду мамины учительницы. На лестничной клетке, к счастью, уже никто не курил.
После ласковых улыбок милых, почти родных людей, после Инусиной трогательной нежности бодрый мужской голос, вырвавшийся из мобильника: «Привет, Татьяна! Я в Шереметьеве! Через полчаса буду в центре, давай выходи!» – показался голосом чужого, далекого во всех смыслах человека. Самоуверенно-безразличного, бесчувственного. Почему в ответ на печальное «да, я слушаю» он не спросил: что с тобой? Что у тебя случилось?.. Пусть он душевно черств, пусть ни капельки не влюблен и поэтому лишен интуиции, но с чего это господин Швырков решил, что может так по-хозяйски командовать? «Давай выходи!»
– Боюсь, Николай Иванович, я никак не успею через полчаса.
– Тогда подъезжай ко мне прямо в гостиницу! Я тебе классные подарки привез!
Сохранить насмешливое хладнокровие не удалось – в который раз за сегодняшний день предательски задрожали губы:
– Не нужны мне ваши подарки! Слышите? Не нужны! Я вам все верну! Все-все! И не звоните мне больше! Не звоните мне больше никогда!
– Татьяна, что с тобой?! Что у тебя случилось?! Ты пла..?
Истерически всхлипнув, она отключила мобильник.
7
В распахнутую форточку ворвались две гудящие жужелицы, пронеслись по пыльной берлоге и в поисках поживы устремились на кухню. Форточка была захлопнута, шторы задернуты, дверь закрыта. Антикварный диванчик заскрипел, застонал. Или это она сама застонала?
Ночь в поезде всегда была испытанием бессонницей, но обычно не давало уснуть радостное волнение. Вчера на верхней полке плацкартного вагона, впиваясь зубами в казенную подушку с сырой наволочкой, она еле сдерживала рыдания, – прокричав «не звоните мне никогда!», она погрузилась в пустоту, в черную, беспросветную пустоту, откуда одной, без него, было уже не выбраться. Ведь все эти ужасные дни она только и спасалась, что «легкими» мыслями о веселом, сильном мужчине из другого, счастливого измерения. Страшными предпохоронными ночами, чтобы забыться, отправлялась вместе с ним в «путешествие»: намечала маршрут и, перечисляя в уме, как считают «овечек», города, моря, реки, горы, океаны, засыпала иногда даже раньше, чем корабль приплывал в какой-нибудь Сидней или Рейкъявик… Солнце купалось в море, и сумасшедше обаятельно улыбался загорелый капитан в белом кителе и белой фуражке с золотым «крабом». Морская форма шла ему необычайно.
Имитация ночи – плотно зашторенное окно – не помогла уснуть: без лукаво-узкоглазого капитана все путешествия, не успев начаться, заканчивались в одном и том же месте – в Нижнем. Во вчерашнем дне. Между тем лежащий рядом, наготове, мобильник не подавал никаких признаков жизни. «Легкие» мысли, как и прочие, становились все более горькими: он больше не позвонит! Зачем? Такой обаятельный и состоятельный, он без особого труда найдет себе хоть тысячу юных блондинок!
С другой стороны, если взрослый, самолюбивый мужчина с характером – а он, безусловно, с характером – испуганно прокричал в ответ: что с тобой? Что у тебя случилось? – значит, он подумал: без очень серьезной причины такая девчонка, как Татьяна, не будет закатывать истерику.
Разбудила Жека – осторожно заглянула в приоткрытую дверь:
– Проснулась? Яичницу с одесской колбаской будешь?
– Нет, спасибо, я не могу…
– А ты через не могу! Нельзя, подруга, извини за выражение, сутками не жрать! Завянешь. Вставай-ка и айда на кухню!
Шваркнув сковородку с яичницей на липкий стол, Жека сполоснула грязную кружку и налила себе пивка.
– Теть Жень, давайте я вымою посуду.
– Дыши глубже, тимуровка ты наша! Беспокойная, прям как Инка! – Жека решительно пододвинула сковородку и по-инусиному заботливо намазала маслом кусок хлеба. – Лопай без разговоров! На меня не смотри, я в завязке. Нас Любаня укормила. Разменяла нынче наша молодуха пятый десяток. Гуляли по полной программе всем рынком! Обошлись всего одной «неотложкой»… Ну, посмейся, Танюх, а?
– Я бы с удовольствием, но не получается… Теть Жень, можно мне вернуться к вам?
– Какой вопрос, товарищ Таня? Обижаешь! Завтра у нас с тобой, чего, суббота? В воскресенье девушка вроде как выходная. Берем с утреца тачку, перевозим твое барахлишко, и все дела! Как говорил один мужик, в гостях хорошо, а дома Лушка!
– В воскресенье не выйдет, у меня в понедельник очень трудный экзамен. Завтра забегу к Анжелке, заберу учебники, а остальное как-нибудь потом.
– Хозяин, конечно, барин, но, как любил говаривать другой мужик, мой ненаглядный муженек Бориска, зачем откладывать на завтра то, что можно сожрать сегодня? Это я к тому, что не ровен час ты передумаешь и твоя престарелая тетка опять останется одна-одинешенька!
– Нет, не передумаю.
Прикончив бутылку «Старого мельника», «престарелая тетка» водрузила на табуретку длинные, стройные ноги с алым педикюром и, по-блатному закурив сигарету, принялась темпераментно подпевать Ларисе Долиной, прочному лидеру беспрерывной магнитофонной жизни соседней квартиры: Важ-ней все-го-оо по-го-да в дооо-ме! Зачем Жека притворялась пьяненькой? Ведь она обожала «приколистку» Бабверу и на следующий день после похорон не могла гулять по полной программе ни на каком дне рождения. Наверное, так ей было легче. У каждого своя защитная реакция организма.
Сорвавшись на высокой ноте – зонта-а-а-а! – Жека закашлялась и расхохоталась:
– Концерт окончен, бобик сдох! Кстати, как думаешь, «легко уладить с помощью зонта» – это об чём?..
– Не знаю.
– Вот и я башку сломала! Может, чегой-то из сферы жесткого сексу? Высший пилотаж? Чего девушка по своей жуткой неопытности пока еще не освоила? – Жека опять попыталась изобразить, что ей безумно смешно, но не сумела – болезненно сморщилась. – Долго мне еще нести всякую ахинею? Ну, чем мне тебя развеселить, Танюшечка, как утешить?.. Ой, забыла, старая идиотка, я ж тебе мороженого купила! Фэ эр гэ! От империалистов! С орехами! При советской власти мы б за такое партбилет отдали!.. Ха-ха-ха!.. Хошь анекдот из прошлой счастливой жизни? Историку может пригодиться. Значица, принимают мужика в партию, спрашивают: пить бросишь? Брошу. А курить? Брошу. И по бабам шастать не будешь? Не буду. А жизнь за партию отдашь? Запросто! На хрена мне такая жизнь?
Охваченная яростным желанием развеселить и утешить, Жека, хохоча, распахнула холодильник, засунула нос в морозилку: «Где ж оно, зараза?» – и не увидела, как губы печальной племянницы сами собой растягиваются в улыбку: в берлоге раздалось долгожданное «па-ра-ра-пам… па-ра-ра-пам!». Но недаром у тетеньки был абсолютный музыкальный слух – из-за дверцы холодильника выплыли два огромных, выразительно округлившихся светло-карих глаза.
– Или у меня слуховые галлюцинации, Танюха, или твой кадр страстно жаждет пообщаться! Чего сидишь? Беги давай!
Сердце колотилось как сумасшедшее, руки дрожали, и в панике, кажется, нажав не на ту кнопку, она перепугалась невероятно, услышала завораживающее «это я» и онемела…
– Татьяна, прошу, не клади трубку! Мне Анжела сказала, что… в общем, я в курсе того, что у тебя случилось. Прими мои соболезнования и, если что-нибудь нужно, обязательно скажи. Короче, надо увидеться. У меня самолет завтра в восемь вечера, приеду к тебе утром, в одиннадцать, говори адрес, записываю!
Не дав опомниться, он даже не дослушал, как на краю земли отыскать серую девятиэтажку: «Не волнуйся, найду!» – и так быстро отключился, что при всем желании уже невозможно было что-либо изменить. На это, видимо, и был сделан расчет. Однако господин-трусишка напрасно притворялся суперзанятым и потому лаконичным: никакого желания что-либо изменять не было. Была счастливая физиономия, расплывающаяся в стекле книжного шкафа… Такого старого и обшарпанного, что сразу же пропала всякая охота расплываться!.. Кошмар! Как же можно было приглашать его сюда, в столь убогое жилище? Что подумает человек, который привык к трехэтажным особнякам и пятизвездочным отелям, к тому же, не в пример большинству мужчин, всегда такой ухоженный, загорелый, свежий, будто только что наплавался в бассейне, когда увидит засиженные мухами книжные полки, выцветшие обои, желтый, протекший потолок, прожженный сигаретным пеплом палас, допотопную, пыльную стенку «Коперник», купленную еще до Жекиного замужества? Конечно, он подумает: мало того, что они нищие, так еще и жуткие грязнули!
Соседи выключили магнитофон, отгудели водопроводные трубы, простучала последняя электричка, а никакого разумного решения не находилось. Единственный альтернативный вариант – спуститься вниз и встретить респектабельного гостя у подъезда – представлялся более чем рискованным: бабки на лавочке и скучающие пенсионерки с нижних этажей не упустят ни одной детали нежной встречи «Женькиной Таньки» с приехавшим на «мерседесе» «шикарным мужиком» и в тот же день доложат Жеке. Жека может проболтаться Инусе, перепуганная Инуся помчится к папе!
В три часа ночи, когда от отчаяния полились слезы, гудящую голову внезапно посетила одна, на первый взгляд глупая, но вместе с тем, пожалуй, не такая уж и глупая мысль.
8
Желтой прессы, с помощью которой тетенька регулярно пополняет свой словарный запас, хватило на то, чтобы застелить коридор. Больше и не требовалось. «У нас на днях начинается ремонт!» Дизайнерская фантазия сконцентрировалась на Жекиной комнате. Буфет Эммы Теодоровны Орловой-фон Штерн говорил сам за себя. Как выразилась бы тетенька, это вам не у Пронькиных на даче! Остатки былого величия: извлеченные из недр буфета, отмытые и начищенные тарелочки, подсвечники, немецкие «пастушеские» статуэтки, серебряное ведерко для шампанского с гравировкой Глубокоуважаемому Алексею Ивановичу Орлову от коллектива сотрудников НИИСТРИ, 2 октября 1976 г. – были выдвинуты на передний план и частично расцветили «Коперника». Множество ярких пятен рассеивает зрительское внимание и отвлекает от созерцания дефектов!
С тетенькиной диван-кроватью вышла «непруха» в буквальном смысле этого Жекиного словечка: отчаянные попытки сдвинуть с места провальную, тяжеленную рухлядь, чтобы заменить ее на антикварный диванчик, закончились воплем, сломанным ногтем и кучей пыли и трухи. Спасти зеленовато-псивую вредину мог лишь синий томик издания пятнадцатого года, заложенный костяным ножом для разрезания бумаги и «случайно» забытый в изголовье. «А это что за книжка?» – «Это тетенька перечитывает Тургенева». – «Надо же!»
Проект «обитель страстных поклонников старины» все-таки сильно портили окна – не мытые, наверное, с осени, но не исключено, что и с позапрошлой весны. Если вы помешаны на статуэтках и подсвечниках, это вовсе не значит, что вы годами не моете окна… Извините, но у нас же ремонт!