Глава десятая
1
Бывший зять сильно изменился: пополнел, посолиднел. Ему шло. В больших роговых очках и толстом свитере Борис походил на физика-шестидесятника, модный типаж тех времен на сцене и в кино. Но, как показывает жизнь, по сути своей люди с годами не меняются: пришел он без звонка, без особых реверансов повесил куртку и шарф на вешалку, пригладил остатки волос и усмехнулся:
– Вы, как всегда, на рабочем месте? У плиты? Готовите вкусный обед?
– Нет… – По старой памяти она смутилась: Борис застал ее за «обывательским» занятием – раскладыванием пасьянса. – Проходите, Боря, только Женечка, к сожалению, на работе.
– Я специально пришел, когда ее нет. Мне нужно поговорить с вами.
Борис первым вошел в столовую, и убирать карты со стола у него на глазах было совсем уж глупо. Усевшись на диванчик, жалобно скрипнувший под его тяжестью, Борис поправил очки на переносице и стал разглядывать столовую как человек, очутившийся в доме, с которым у него связаны теплые ностальгические воспоминания.
– Так о чем вы хотели поговорить со мной?
– А?.. Да… Мы с Розой Соломонной и тетей Цилей решили уехать.
– Вы хотите, чтобы я взяла к себе Илюшу? Конечно, пожалуйста! Мы все будем очень рады – и я, и Женечка, и Алексей Иванович. Илюшенька стал таким интересным, занятным мальчиком. Все-то он знает! Настоящий эрудит. В последний раз он с таким знанием дела рассказывал нам с Алексеем Ивановичем про инопланетян…
Борис не дал договорить, остановил резким движением руки:
– Вы не поняли меня, мы уезжаем насовсем. Проще говоря, эмигрируем в Штаты. Уже подали документы. Проблема с Ильей. Женя должна отказаться от него и дать мне разрешение увезти сына. Боюсь, она из вредности откажет, поэтому я и пришел к вам. Уговорите ее.
Поразившая новость об эмиграции сразу отошла на второй план: чересчур велико было потрясение от этой дикой просьбы – уговорить Женю отказаться от сына! Какое право имел Борис требовать невозможного, так не щадить чужие чувства? Впрочем, он и прежде не страдал излишней чуткостью и деликатностью, поступал так, как удобно ему. Острое желание указать бывшему зятю на дверь пришлось оставить при себе – он Илюшин отец. Отец внука.
– Извините, Боря, в этом деле я вам не помощница.
Карты очень пригодились: рас
кладывая их, легче было скрыть негодование и уже охвативший страх за Женьку, которая могла лишиться сына, и, собравшись с силами, своим равнодушием дать понять Борису, что все его доводы и уговоры – напрасная трата времени… На червовую десятку – трефовую девятку, на бубнового туза – пикового короля. Король усмехался точно так, как только что усмехался Борис, – по-дьявольски, и, будто озарение, в памяти всплыл пасмурный, тоскливый вечер, когда пасьянс трижды не сходился из-за этой черной, зловещей карты. Тогда она лишь посмеялась над своими глупыми страхами, чем-то отвлеклась и к тому времени, когда явилась Женька в сопровождении парня в каракулевом картузе, полностью забыла о своем необъяснимом смятении и тяжелых предчувствиях… Вот и не верь после этого в мистику!
– Поговорим спокойно, Нина Александровна. Вы же умный человек.
Решив сменить тактику, он пересел поближе к столу, приподнял очки и, склонившись над пасьянсом и ловко переложив семерку на восьмерку, по-свойски улыбнулся. Его безусловная неискренность раздражила и обидела еще больше: почему-то раньше он относился к теще исключительно как к поварихе, подавальщице, уборщице или как к части неодушевленного интерьера, теперь же, когда потребовалась ее содействие, она вдруг стала «умной», а ее мещанские увлечения уже не подвергались иронии.
– Нина Александровна, у меня безвыходное положение. Мы не можем уехать без Ильи!
– Я не очень понимаю, что значит «безвыходное положение»? Вы напрасно думаете, что ваше желание покинуть родину вызывает у меня большое сочувствие.
– Родину? Вы ли это говорите? У вас же отец погиб в лагере, деда расстреляли большевики!
Мудрый Ленечка совершенно правильно подметил: Борис не только циник, но и дурак. Когда умный человек хочет добиться расположения, он не допустит подобной бестактности: не теща рассказывала ему о трагической истории своей семьи, а, конечно же, болтушка Женька.
– Для меня большевики и родина – разные понятия. Если бы сейчас был девятнадцатый или тридцать седьмой год, я сделала бы все возможное, чтобы помочь вам.
– А какая разница? Вы думаете, эти – не большевики? Вы что, верите их трепотне про перестройку и гласность?
– Почему я должна не верить? По-моему, все нормальные радуются тем переменам, которые происходят в последние годы.
Когда речь заходила о политике, ленивый, вялый, равнодушный ко всем и вся, кроме собственной персоны, Борис становился неузнаваемым: в раздражении подскочив, он заметался вокруг стола, темпераментно потрясая руками.
– Что вы за железное, непрошибаемое поколение! Какие перемены? Все тот же бардак и голод! Народ убивается за «чайной» колбасой, скоро введут карточки, а вы все ждете светлого будущего! Вот когда вашего внука пошлют воевать в Афганистан и там убьют, тогда, может быть, вы наконец поймете, что это за родина!
Разговор начинал напоминать давнишние жаркие словесные баталии Бориса с «коммунякой» Лией Абрамовной. Абсолютно бессмысленные. Но, с другой стороны, промолчать сейчас, не возразить ему, значило бы поступиться своими убеждениями.
– Не говорите глупостей! Война в Афганистане скоро закончится.
– Закончится там, ваши любимые большевички затеют бойню где-нибудь еще! За свободу и независимость другого дружественного народа! А Илюша через семь лет может загреметь в армию! Поэтому я и хочу увезти его из этой проклятой страны!
– Как вам не стыдно, Боря? Вы же родились в этой «проклятой» стране!
Следовало бы добавить: и всю жизнь сибаритствовали! – однако Борис и без того уже завелся и, похоже, забыл, зачем пришел. Возможно, он пытался оправдать свое постыдное желание эмигрировать, продолжая яростно критиковать советскую власть, КПСС и тупоголовых генералов из Министерства обороны, но договорился до того, что у России нет будущего и что все, у кого есть башка на плечах, сваливают отсюда…
– Хватит, Боря! Я не желаю вас слушать! Уходите, пожалуйста, иначе мы поссоримся.
Он не стал дожидаться повторного «уходите», но в последний момент, видимо, испугался, что наговорил лишнего, и, как человек расчетливый и беспринципный, решил вернуться – за спиной опять забухали его тяжелые ботинки.
– Что вы тут изображаете из себя патриотку и читаете мне мораль? Вы, очевидно, забыли, что это не я бросил своего ребенка, а ваша замечательная дочь! Илюшку вырастила Роза Соломонна, слышите? Мы с мамой! Так теперь вы еще хотите диктовать нам, как жить?!
Борис громко хлопнул дверью. И самое ужасное – он имел на это полное право.
2
Тридцать первый троллейбус пришел из Лужников пустым – лето. Танечка вприпрыжку поскакала вперед, устроилась у окошка, однако про бабушку не забыла: чтобы кто-нибудь не сел рядом, положила на сиденье обе ладошки.
– Куда мы направляемся с тобой сегодня? В Третьяковскую галерею или в Музей изобразительных искусств? – Хорошенькая мордашка была такой уморительно-серьезной, что стоило большого труда, чтобы не улыбнуться и тем самым не обидеть Танечку: она старается говорить по-взрослому и страшно обижается, когда взрослые посмеиваются над ее велеречивостью.
– Помнишь, дружочек, я обещала тебе показать наш старый дом? Тот, где жила еще твоя прапрабабушка?
– Ура! – Моментально превратившись в маленькую, Танечка на радостях подпрыгнула и обхватила за шею. – А ты расскажешь мне про Пелагею? А про бабушку Эми? А про твою куклу Мари? Только, чур, смешное! Договорились? Я буду смотреть в окошко, а ты придумывай!
Скоро и впрямь придется придумывать! Рассказано, кажется, уже обо всем. Каждый вечер, пока Инуся с Танечкой гостят в Москве, повторяется одно и то же: еще не дочитана последняя строчка сказки, а толстая книжка уже в нетерпении захлопывается: «А теперь расскажи мне, как ты была маленькой!» Разве можно отказать такой благодарной слушательнице? Если обещана забавная история, смешливая девочка начинает хихикать с первого слова. Потом заливисто хохочет и от переполняющей ее веселой энергии подпрыгивает на кровати: «Пожалуйста, еще раз! Ну, пожалуйста!» Почему дети так любят повторения? Если делишься с ней своими детскими секретами и переживаниями, теперь уже такими далекими, что они перестали быть тайной, ясные серые глазки полны сочувствия: «Да-да, я тебя хорошо понимаю. Я тоже ужасно плакала, когда папа однажды совершенно напрасно рассердился на меня». Иногда маленькая задает очень неожиданные вопросы: «Скажи мне, тебе хорошо было дома?.. А ты никогда не жалела, что родилась девочкой, а не мальчиком?» Вряд ли Танечка вкладывает в них глубокий смысл, но бабушка совсем не прочь философствовать на заданную тему и в результате кое-что переосмысливает и для себя самой. Наверное, она не объективна в своих рассказах о былом, чересчур мифологизирует прабабушек и прадедушек, приукрашивает прошлое – ведь жизнь, конечно же, была куда сложнее и будничнее, – однако не нарочно: именно такими, сказочными, и сохранились в памяти дни далекого детства.
Светлая головка с прелестными волнистыми волосиками склонилась на плечо, и сердце сразу же затопила бесконечная, щемящая нежность. Жаль, шестилетняя егоза не с состоянии долго сидеть в обнимку с бабушкой, уже завертелась, поглядывая по сторонам.
– Как называется эта улица? А что это за красивый дом?
– Улица называется Метростроевской. В честь строителей московского метро. Раньше она называлась Остоженкой. В этом красивом доме учатся студенты, изучают разные иностранные языки. Например, английский, французский, немецкий. А давным-давно, лет двести тому назад, здесь жил храбрый генерал по фамилии Еропкин.
Перегнувшись через спинку сиденья, Танечка проводила серьезным взглядом построенный Казаковым величавый трехэтажный дом с портиком из колонн, уселась и в большой задумчивости расправила сарафанчик на коленях.
– Он вместе с дедушкой Леней брал Берлин?
– Кто, дружочек? О ком ты спрашиваешь?
– Ну ты же говоришь, что он был очень храбрым, этот генерал…
Маленькая расстроилась: неужели она опять сказала что-то невподад? – и недогадливая бабушка, прослезившись от умиления, мысленно обругала себя старой дурой.
– Я не знаю, Танечка, воевал ли когда-нибудь Еропкин. Должно быть. Он проявил храбрость и героизм в мирное время. Вернее, дело было так. Однажды в Москву пришла беда, разразилась эпидемия чумы. Это такая страшная болезнь, очень заразная…
– Как свинка?
– Нет, гораздо страшнее. В Средние века от чумы умирали сотни тысяч людей в разных странах. Все безумно боялись чумы. И в Москве в то время тоже было страшно-престрашно. Богатые люди садились в кареты, в повозки и уезжали, чтобы спрятаться в своих загородных поместьях. Уехал и начальник города Салтыков. Правильнее будет сказать: струсил и сбежал. Бросил москвичей на произвол судьбы. А Петр Дмитриевич Еропкин не испугался. Взял на себя руководство городом и быстро навел порядок. Организовал карантины, спас жизнь многим людям. Это и есть героизм. Ведь и солдаты на фронте сражаются ради спасения других людей – своих соотечественников.
– А если бы он тоже испугался? Тогда бы все умерли и не было Москвы?
Судя по загоревшимся глазкам, любительницу обсуждать фантастические варианты развития событий очень вдохновила идея полного вымирания москвичей. Маленькие не боятся ни чумы, ни смерти. Бабушки предпочитают темы более оптимистические.
– И еще, дружочек, про Еропкина рассказывают, что он был человеком очень гордым и независимым. Как-то раз в Москву из Петербурга – так раньше назывался Ленинград – пожаловала императрица Екатерина Вторая. Еропкина к тому времени уже назначили градоначальником, и он давал обед в ее честь. Обед получился замечательный! По-московски хлебосольный, богатый! Государыня осталась очень довольна. Она, конечно, догадалась, что хозяин истратил много-много денег и предложила ему возместить расходы. Петр Дмитриевич страшно обиделся, поклонился императрице и сказал: извините, ваше величество, но мы, москвичи, люди не бедные.
– Я не поняла, императрица хотела отдать ему деньги за обед? Но ведь она пришла к нему в гости.
– Ты все отлично поняла. Умница!
Длинный троллейбус неуклюже разворачивался в сторону Гоголевского бульвара. Загремели штанги по проводам, посыпались искры, застучал мотор под сиденьем. К счастью, обошлось.
– Это бассейн «Москва»? Мы с папой тоже ходим в бассейн. Он учит меня плавать, а ты, когда была маленькая, любила ходить в бассейн?
– По-моему, в Москве тогда не было бассейнов. Во всяком случае, я не помню.
– А что же здесь было? Дремучий лес?
Очевидно, в белокурой головке все перепуталось – и дремучие леса, окружавшие деревянный кремль при Юрии Долгоруком, и времена бабушкиного детства, когда для девочки, живущей в центре города, настоящий лес уже казался экзотикой.
– Когда мне было столько лет, сколько тебе, на том самом месте, где сейчас бассейн, стояла громадная церковь. Храм Христа Спасителя. Его построили в честь победы над Наполеоном.
– Про Наполеона я знаю! Мне рассказывал папа. – Вскинув носик-кнопочку с таким гордым видом, как будто знает о Наполеоне все-все-все, Танечка немножко повоображала и доверительно зашептала на ухо: – Только я постеснялась спросить папу, Наполеона так назвали в честь торта, или наоборот?
– Думаю, наоборот. Говорят, Наполеон очень любил пирожные. Существует даже такая версия, что именно страсть к пирожным и погубила его, когда он жил в заточении на острове Святой Елены.
– Расскажи-расскажи!
– Вечерком, дружочек. Мы с тобой уже почти приехали.
Дома стареют куда медленнее, чем люди. Правда, их и строили с таким расчетом, чтобы они выглядели солидными, серьезными, внушающими уважение. Вот он и не стареет, старый милый дом! До слез родной. Только окна на третьем этаже – с желтым тюлем, кастрюльками, банками и столетником, – уже совсем чужие. Через приоткрытую раму в гостиной виднелись трехрожковая люстра, из тех, что висели во всех Черемушках в начале шестидесятых, и кусочек лепного потолка.
Танечка поводила глазками по окнам рядовой московской коммуналки и, не желая верить, что за ними нет ни «милой детской», ни «будуара Эммы Теодоровны», решительно потянула за рукав:
– У меня такое ощущение, что внутри намного лучше. Пойдем скорее, посмотрим!
– Нет, голубчик. Неловко заходить в гости к чужим людям.
– Пожалуйста!
– Нет-нет!.. Может быть, как-нибудь в другой раз. Пошли лучше в садик. В этом садике я катала в коляске сначала твою маму, потом тетю Женю.
Молоденькие трепетные рябинки превратились в усталые деревья с тяжелыми, морщинистыми стволами. Вместо пестрых георгин на круглой клумбе чахли ситцевые петуньи и отцветшие анютины глазки… Песочная пыль. Запустение и грусть. Зато появились беседка со скамеечкой – для стареньких – и металлические качели – для маленьких.
Отдохнули, накачались до розовых щечек и поплелись через душный каменный двор в переулок. По переулку, подгоняемые озорным летним ветерком, взявшись за руки, весело зашагали вверх, к улице Горького, в кафе-мороженое.
– Бабушка Нина, подожди! Мы забыли попрощаться с ним! – Танечка оглянулась и помахала ручкой. – До свидания, старый дом!
Часть вторая
Глава первая
1
Метель, начавшаяся в центре, долетев до пролетарской окраины, утратила всю свою поэтичность. Облепленный снегом народ штурмовал автобусы, платформа превратилась в черное месиво, а ступеньки моста сделались скользкими и ненадежными. Путешествие зимой, в темноте, по длинному, скользкому мосту над железнодорожными путями, построенному еще при царе-косаре, внушало необъяснимый страх, не сравнимый даже с тем, который охватывал в вечерней электричке, когда в нее вваливалась компания пьяных парней, или на тропинке через пустырь, у двери в мрачный, непредсказуемый подъезд обшарпанной девятиэтажки…
Да уж! Подъездик существенно отличался от увиденного утром – просторного, с цветами, ковриками и консьержкой подъезда престижного дома Швырковой Анжелы.
В жилище на последнем этаже пахло тоже несколько иначе, чем в Анжелкиных апартаментах: не свежемолотым кофе и дорогим парфюмом, а фирменным блюдом тети Жени – сгоревшей курицей. Горе-кулинарка носилась из кухни в комнату, роняя на пол ножи и вилки, и причиной сего марафона могло быть лишь одно весьма прискорбное обстоятельство: с минуты на минуту припожалует возлюбленный.
– Танюх, ты где пропала? Раздевайся быстрей! Спасай, подруга! У меня курица горит, зараза, а мне еще марафет надо навести!
Кухня напоминала Куликово поле после битвы с полчищами Мамая. От чада защипало глаза, но в приоткрытую фрамугу ворвался ледяной ветер со снегом и Жека завопила из ванной:
– Не открывай окно, и так холод собачий! Опять у них, у паразитов, какая-то авария!
Вплыла на кухню тетенька уже томно-расслабленной, эротично покачивая бедрами в клетчатых брючках. Репетировала!
– Как мой макияж?
– Ваш Алик потеряет дар речи.
– И я того же мнения'!.. Чего-то кадр опаздывает. Обещал в семь, а сейчас уже полвосьмого натикало… Ой, я же, идиотка, водку не поставила на стол!
– Теть Жень, какая водка? По Корану не положено. Говорю вам об этом со всей ответственностью. Мы сейчас штудируем эту мудрую книгу на семинарах по Востоку.
Жека обиженно надула губы, не всерьез, конечно, но и не в шутку – ей и чувство юмора уже стало изменять! – втиснулась на свое любимое место, между столом и холодильником, закурила, но, поскольку ее возлюбленный ведет здоровый, животный, образ жизни, быстро спохватилась и, открыв окно, начала выгонять дым на улицу.
– Ой, надымила! Сейчас явится, опять начнет критиковать девушку за вредные привычки! Бр-р-р! Холодно, зараза!.. Пойду-ка я пока позвоню Надьке. Узнаем, куда подруга намыливается за товаром.
Беседа с лучшей подругой не затянулась. По-язычески суеверная, Жека, видимо, считала, что чем раньше сядешь за стол, тем быстрее явится долгожданный гость. Не дала домыть посуду, потащила к себе в комнату и, усадив за бабушкин старинный овальный стол, кощунственно накрытый яркой турецкой клеенкой, набухала полную тарелку салата. Если можно так выразиться. Жекины кулинарные фантазии подчас не знают границ: капуста, морковка, огурцы, лук и яблоки. Гадость страшная! И кусищи будь здоров!
– Представляешь, Надежда отправляется в Италию! Молоток все-таки Надька! Я говорила тебе, что у нее теперь свой магазин на Молодежной?.. Ах, да, говорила.
– Я, вот, думаю, а почему бы вам не попросить тетю Надю, чтобы она взяла вас на работу в свой магазин?
По понятной причине Жека упрямо замотала головой.
– Со своими работать – хуже нет! Надька сто раз звала. Но ты же знаешь, какая я растрепайка! Наворочаю там каких-нибудь подвигов, в результате разлаемся с Надюхой, и чего? Дружба дороже бренного металла! Потом куда уж девушке на старости лет плинтухать через весь город тремя транспортами с четырьмя пересадками? Два часа в один конец. Копыта откинешь! Тем более мне вроде как и у себя на рынке некисло.
Зацикленная на одной лишь мысли, куда провалился ее драгоценный Алик, Жека хрумкала «витаминный салат», явно не чувствуя вкуса. Наконец все-таки распробовала, самокритично расхохоталась:
– Ну и натолкла же девушка дерьма! – и вдруг хлопнула себя по лбу. – Вот, склероз-то! Надька обещала привезти тебе из Италии пальтишко.
– Спасибо, но как-то неудобно. И денег нет.
– Да фиг с ними, с деньгами! Их всегда нет. Надюха сказала, там в два раза дешевле, чем в Москве, так что не переживай, подруга!
Сообщение о новом пальтишке, да еще итальянском, обрадовало бы очень, если бы Жека снова украдкой не посмотрела на часы. Она только изображала трогательную заботу о племяннице, на самом-то деле племянница давно была ей «до лампочки». Чтобы окончательно убедиться в правильности своих печальных выводов – либо счастливо отделаться от них – стоило, пожалуй, проверить ее реакцию.
– Как вы знаете, теть Жень, я сегодня ездила к однокурснице заниматься английским. Ей отец снимает потрясающую двухкомнатную квартиру. В самом в центре. Недалеко от того места, где вы с мамой родились и провели лучшие годы своей жизни. В общем, она предложила мне пожить у нее. Правда, Анжелка – не та компания, в которой хотелось бы коротать долгие зимние вечера…
Последнюю фразу, произнесенную с большим сомнением в голосе, Жека уже не дослушала:
– По-моему, классный вариант! Чего тебе таскаться по электричкам со всякой пьянью и бомжами? А там центр, то да сё… – С явно преувеличенным восторгом она принялась живописать преимущества цивилизации, но в ее предательство все еще не верилось.
– Думаю, папа мне все равно не разрешит.
– Брось! Ты что, маленькая? Хочешь, я с Инкой поговорю?
Любимая тетенька даже не нашла нужным соблюсти приличия, хотя бы добавить: мне без тебя, Танюх, будет скучно до обалдения! – хотя бы притвориться расстроенной. Подхватив с дивана телефонную трубку, она стала быстро-быстро набирать длинный междугородный номер. Но тут раздались звонки в дверь. Сосредоточенное лицо «что бы такое наврать Инке?» мгновенно обмякло, порозовело, прямо-таки засветилось от счастья: Аличек пришел! Разумеется, Аличек. А кто же еще, кроме представителя отсталой народности, мог так по-идиотски трезвонить «дз-дз-дз-дз…»?
Специально для возлюбленного под вешалкой стоят новенькие мужские шлепанцы, но упрямый абрек опять притопал к ужину в носках. Красные носочки, мятый коричневый костюм, ярко-синяя рубашка – отменный вкус у «кадра», ничего не скажешь!
– Здравствуйтэ… – Голосок сладенький, а сам такой противненький!
– Добрый вечер, Али Мухаммедович.
Встать и уйти не позволяла вежливость, однако беседовать с погрузившимся за стол Али-Бабой она не собиралась. И о чем, спрашивается, с ним беседовать? Почем говядина на рынке? Пилить ножом капусту и то увлекательнее.
Али-Баба здорово прикидывался безобидным животным – разминал натруженные торговлей пальцы и по-отечески ласково улыбался. Только нас не проведешь! Настоящий алли-гатор! Подобных типов дедушка Леня называл «личность из-под темной звезды». Просто в голове не укладывалось, как иронично-проницательная, когда дело касается других, неглупая Жека, с ее критическим восприятием действительности, могла влюбиться в этого одноклеточного начальника трех палаток. Не говоря уже о том, что джигита в родном ауле наверняка ждут не дождутся штук пять жен, десятка два детей и ватага босоногих внуков, как ей не противно целоваться с дядькой, у которого вставные зубы? По крайней мере могла бы сказать своему бармалею, чтобы он кончал жадничать и заменил золото на металлокерамику. Хотя, как знать, может быть, именно посверкивание драгоценного металла из-под смоляных усов больше всего и возбуждает тетеньку?
Жека впорхнула, словно райская птичка. Несмотря на тяжелое блюдо с черно-коричневой курицей и серой, недожаренной картошкой.
– Танюшк, угощай гостя! Алик, наливай! Давай я тебе положу курочки…
Дурак дураком, а когда надо, соображает! Брезгливо сморщился и отвел настойчивую руку с куриной ногой:
– Нэт, кушат нэ хачу. Хачу кофэ.
Кофэ он хочет! А сам, неверный, уже потянулся за бутылкой. Посмотрел на этикетку, будто умеет читать, и лениво нацедил полрюмки.
– Аличек, тебе сварить или растворимый?
Чтобы не выдать своих чувств, пришлось еще ниже склониться над капустой. Если честно, она ненавидела Али-Бабу вовсе не за его усы или золотые зубы, а за то, что стоит только ему появиться, как Жека тут же превращается в жалкую, примитивную тетку.
– Свары, канэчно. И пабыстрее!
Рабыня со всех ног понеслась исполнять приказ повелителя. Терпение лопнуло. Как ни велика была обида на тетеньку, которой чужой дядька дороже единственной племянницы, наблюдать, как это ископаемое еще и понукает ею, не было никаких сил.
– Извините, Али Мухаммедович, я вынуждена вас покинуть. Так жаль! Студентке, к глубокому сожалению, нужно заниматься.
– Иды, иды!
«Спасибо, что разрешил!» – чуть не сорвалось со злого язычка.
В своей маленькой берлоге, заставленной чешскими полками с пыльными собраниями сочинений, она подхватила с письменного стола учебник, плюхнулась на диванчик, заткнула пальцами уши, но сосредоточиться на феодальных повинностях французских крестьян не смогла. Мешали слезы… А впереди был еще один бесконечный, мучительный вечер в заточении! Сначала квартира будет сотрясаться от тетенькиного хохота – это тупоголовый позволяет Жеке развлекать себя веселыми байками. Приблизительно через час за тонкой, чисто символической стенкой воцарится тишина и в ней выразительно заскрипит старушка диван-кровать. Или не заскрипит. Что значительно хуже. Тогда начнется возня в коридоре и на все лады завибрирует жалкий до неузнаваемости голос: «Не уходи! Куда ты? Останься! Аличек!». И так далее и тому подобное. Навязчивые объятия, поцелуи и мольбы не помогут. Бум! – беспощадно стукнет входная дверь. В лучшем случае последует «ну и паразит!», в худшем – горькие всхлипывания. Есть беруши, ватное одеяло, чтобы накрыться с головой, но ничто не может спасти от чувства нестерпимой обиды за Жеку, стыда и, что самое страшное, презрения.
Глупая тетенька нахохоталась, кровать не заскрипела. Ну все, сейчас начнется!
Под одеялом, с заткнутыми ушами предстояло пролежать недолго – минут десять-пятнадцать, – однако и минуты хватило, чтобы окончательно решить для себя, что дальше так существовать невозможно. Нужно переехать к Анжелке. Причем срочно. Пока трусиха Швыркова не нашла себе другую компаньонку, чье присутствие должно спасти ее от ночных страхов… Но не более того.
2
На маленьких часиках – только семь, но все сны к этому времени обычно уже досмотрены. Темным зимним утром в большой кухне, освещенной мягким светом зеленого абажура, бывает особенно уютно. Тем более в воскресенье, когда не нужно никуда спешить. Пока Анжелка отсыпается после ночного клуба, можно насладиться одиночеством и расслабиться: сладко потянувшись, выглянуть в окно, за которым лениво падают крупные снежинки, не спеша включить чайник и, зевнув и снова потянувшись, направиться в шикарную ванную комнату.
Здесь темп несколько иной: сначала холодная вода – ой-ё-ёй! – затем горячая – ай-я-яй! – и снова холодная.
Хорошенько растеревшись полотенцем и не преминув полюбоваться своим стройным телом и симпатичной розовой физиономией в обрамлении тюрбана из махрового полотенца, она с кокетливым вздохом накинула халатик, в предвкушении крепкого, сладкого чая – на мягком угловом диване, в полной тишине – еще разок томно поулыбалась своему отражению в зеркале за «восемьсот баксов», выползла из ванной и… оцепенела от ужаса.
У входной двери стоял мужчина. Бандит! Мордатый, мрачный, глаз не видно – только тяжелые веки.
– Ты кто?
– Ттт-аня.
– Понятно… – Зловеще хмыкнув, он направился к Анжелке.
Так вот кого боялась Швыркова, когда говорила, что ей одной страшно до ужаса!.. Кошмар! Сейчас он расправится с Анжелкой, а потом уберет и свидетельницу преступления! От страха застучали зубы, и абсолютно беззащитная, между прочим, почти голая «свидетельница» на подкашивающихся ногах, по стенке, поползла к себе в комнату…
Ой, мамочка! Дверь, в наивной попытке спастись припертая креслом и двумя стульями, начала медленно приоткрываться. В щель протиснулась рука… Швыркова! Живая!
– Ты чего это, Таньк?
– Я думала… Честное слово, я не открывала ему!
– Кому?
Выслушав взволнованное, сбивчивым шепотом, сообщение о тайно пробравшемся в квартиру убийце, Анжелка закатилась от смеха:
– Ха-ха-ха!.. Да это мой отец! Он нарочно заваливается без звонка. Чтоб я парня не привела, понимаешь? Как будто другого места нет… Ладно, пошли кушать! Он спать лег.
– Ты иди, я сейчас.
Надо же было так бездарно опозориться! С другой стороны, почему Анжелкин отец не поздоровался, не представился? Видимо, редкостный хам.
У Швырковой есть одно замечательное качество – она сильно сосредоточена на своей персоне. Любой на ее месте воспользовался бы случаем еще поподтрунивать, похохотать, но Анжелка уже и думать позабыла о баррикаде из кресла и стульев. С уморительно торжественным видом крошка пила чай из фарфоровой пиалы. Делала глоток и, устремив взор к потолку, замирала в ожидании непонятно чего.
– Теперь буду пить только зеленый чай. По телевизору сказали, очень полезно.
– И вкусно?
– На, попробуй! – Судя по готовности поделиться, Анжелку постигло крупное разочарование.
– Нет, спасибо, я в еде очень консервативна. – В подтверждение была налита кружка кипятка, брошены пакетик чая и два куска сахара, а на большой ломоть белого хлеба намазана сгущенка.
– Ну ты даешь! Это сколько же углеводородов? – Чего было больше в этом вопросе – зависти или осуждения, – сразу и не сообразишь.
– Не углеводородов, а углеводов. Углеводороды – это про нефть или про газ.
Диетчица не выдержала: отломила кусок от батона и, обмакнув в банку со сгущенкой, быстро отправила в рот.
– Вкуснота! – Облизав пальцы, Анжелка по обыкновению распростерлась на угловом диване, дотянулась до холодильника и извлекла пакет с соком. – Соку хочешь?
– Спасибо, я не люблю сок.
Раскосые агатовые глазки хитро сощурились:
– Колбаску не ешь, сок не любишь! Очень ты гордая, Танька. Я такую гордую первый раз вижу.
– При чем здесь гордая? Просто я в детстве слишком перебрала сока… Мы сегодня будем заниматься?
– Не-а! Мне в фитнес надо, на тренажеры, в бассейн. Слушай, не разбудишь отца в полпятого? А то он велел, а меня как бы не будет.
– У нас же есть будильник.
– Ну да! Отец, если разоспится, его никакой будильник не разбудит. Его надо растолкать.
– Придумала! Как это я буду расталкивать твоего отца?
– Так и толкай! – Анжелка шваркнула стакан с соком на стол и с остервенением задвигала руками. Как прачка в корыте. – Ну, разбуди его, Таньк! Ему куда-то надо по делу, а после в аэропорт.
Отказать, пожалуй, было неудобно. Действительно, если живешь в квартире, оплаченной господином Швырковым и благодаря ему пользуешься всеми благами цивилизации, включая интернет, то как же не исполнить его просьбу? Тем более что и идти, в сущности, было некуда. А без Анжелки, с ее неумолкающим ни на минуту теликом и дисками сладко-истеричной попсы, можно отлично позаниматься, побыть наедине с компьютером, перевести и распечатать статью из «Moscow Times», послать папе письмо по е-мэйлу и, возможно, – вот бы здорово! – получить ответ.
– Хорошо, разбужу. Кстати, а как имя и отчество твоего отца?
Крошка вытаращилась так, как будто весь мир знает, как зовут ее отца, и только одна дурочка Танька Киреева не знает. Или ее так потрясло словосочетание «имя и отчество»?