– Что ты такое говоришь? Она же мать твоего будущего мужа!
– Ой, опять ты за свои проповеди! Да в гробу я ее видела, эту Розу! В белых тапках! Какое отношение она имеет к тому, что нам с Борькой обалденно хорошо в постели? Самое главное, мамуль, – это секс…
Не дожидаясь дальнейших откровений доченьки, потрясенная «мамуля» поспешила ретироваться в ванную, чтобы остудить пылающие щеки… Нет, какова балда? Заявить такое матери! Вот уж действительно жертва сексуальной революции! Просто возмутительно!
Ледяная вода подействовала отрезвляюще: старая ханжа! В сущности, Женька не далека от истины. Жаль только, что семейная жизнь состоит не из одной постели.
* * *
Смешная эта мамуля! Такое впечатление, что они с папой никогда не занимались сексом! Откуда же тогда взялись они с Инкой? Может, правда, аисты принесли?
Дверь на ключ, чтобы предки не застукали, сигаретку в зубы и – хлоп! – на подоконничек – поболтать босыми пятками над городом.
Вечер был дивен и свеж. Далеко-далеко, за Ленинскими горами, пролетел самолет: «я-свой! я-свой!»… А мы-то испугались! Думали, Пауэрс! По Москве-реке полз кораблик с загулявшими трудящимися. Грязная вода окрест серебрилась, будто прозрачные воды Балтийского моря… Эх, не видать теперь беременной девушке моря, как своих ушей! По крайней мере, в ближайшем обозримом будущем. Так что лучше и не вспоминать – а то обрыдаешься! – как в прошлом году, в это самое времечко, она неслась впереди всей компании навстречу мощным волнам вспенившегося к ночи Балтийского моря. Выползала из пучины и падала на обжигающе холодный песок. Кайф! Потом был сумасшедше вкусный чай из раскаленного граненого стакана. Звонкий хруст сухарей и сушек, веселая трепотня под детские азартные игры, и – вот невезуха! – в иллюминаторе фанерной сараюшки вспыхивало солнце…
Потрясная была сараюшка! Как вспомнишь, так вздрогнешь! А куда было деваться?
В поисках пристанища они с Надькой промотались тогда часов пять: все каменные домики с газончиками оккупировала подсуетившаяся заранее интеллигенция из Москвы и Ленинграда, и везде лопающиеся от чувства собственной офигительной значимости хозяева отвечали с успевшим осточертеть латышским акцентом: за-ня-то! Девушка уж начала прикидывать, как они с Надюхой будут ночевать прямо на пляже. А чего? Нормалёк! Найдут палки, натянут полотенца – вигвам, шмотки – на себя, чтоб не замерзнуть и не сперли, запалить костерок, рвануть портвешку для храбрости… Но, как говорил один чувак, верной дорогой идете, товарищи!
Надюшка спеклась: бросила на травку свой стопудовый чемодан с вечерними платьями, стащила фирменные босоножки на платформе и привалилась к сосне.
– Жек, я сейчас умру!.. Женечка, спроси еще вон там.
Деревянная изба явно не тянула на обещанный Надькой сервис. В огороде копошилась баба в платочке, на крыльце в блаженной позе покуривал мужичок. Сразу повеяло чем-то родным, славянским.
– У вас случайно не сдается комната?
Тунеядец передвинул кепочку с затылка на лоб и по-деловому потрусил к калитке.
– Шо, дивчины, хата треба?
Увидев подковылявшую Надьку, мужик на радостях продемонстрировал все прокуренные зубы сразу, игриво моргнул хитрыми хмельными глазками и, обтерев об штаны, протянул ей загорелую до черноты лапу:
– Дядьку Петро.
– Надя. – Русская красавица Шапиро заулыбалась, засмущалась. Дядьку подхватил ее чемодан и, тарахтя по-хохляцки, понесся вдоль забора, мимо бескрайних картофельных угодий. За углом стоял сарай. Сколоченный из почтовых ящиков.
– Во, дивчины, вамо гарна хатка! Хозяйка моя приде, о карбованцах скаже… по рубель двадцать, може.
Сервис! Две тюремные койки, табуретка и стол, чуть пошире табуретки. Окно с дохлыми мухами. Поддатый деятель отвалил, и Надька виновато захлопала ресницами:
– Жек, может, в сарае даже лучше. Не будем зависеть от хозяев. Мне кажется, в такую отличную погоду очень приятно умываться на улице. Видела, там на сосне приколочен умывальничек? Не сердись на меня, Женечка!
– Кончай, подруга, слезы лить! Клёвая хата!
Побросали шмотки, заперли хату ржавым ключом и, умирая со смеху, помчались к морю. Волны, белый песок, чайки, соленый ветер! Кайф!
Солнце прожаривало до косточек, в ушах сладко постанывало море, а ненормальная Надюха все никак не могла пережить, что уговорила «Женечку» попереться дикарями на Рижское взморье. В конце концов, чтобы загладить свою вину и обеспечить подруге максимум комфорта, Надюха рванула в магазин. Притащила четыре граненых стакана – два пить чай, два – чистить зубы, чайные ложки, литровую кружку для кипятильника, два килограмма печенья, килограмм шоколадных конфет, чай и сахар.
Надька оказалась хозяйственной – жуть! Все чего-то хлопотала, чистоту наводила в сараюхе. Салфеточки стелила, цветочки ставила в бутылку из-под кефира, чаек заваривала по утрам, к пробуждению подруги. Не Надька, а родная мать! Хотя всего-то на три года старше. До судьбоносной встречи на первом курсе – дружбы с первого взгляда – успела Надюшка поучиться в институте советской торговли и, прибалдев в обществе бывших троечников, бросить это тупое заведение. А кто из нормальных людей попрется в институт советской торговли? Только Надька. С подачи любимого папочки – директора обувного магазина на Кутузовке.
Поздними вечерами в пятиметровой сакле, на краю леса, со стучащим по фанере дождиком, делать было абсолютно не фига. Тоска! Да еще Надька принялась вздыхать на сон грядущий и лить слезы в драную подушку. Горевала, родная, по своему поганому Толику. Как положено истинному борцу за дело коммунизма, кадр отдыхал с законной супругой. На берегу другого моря, и не в сарае, а в санатории ЦК ВЛКСМ.
– Эх, Надюха! Надо было нам с тобой рвануть со стройотрядом в Курскую область возводить коровники для остатков колхозного стада. Говорят, стройотрядовские парни жутко темпераментные, все под метр девяносто, и каждый вечер у них там танцы до упаду… в коровнике.
Вместо того чтобы взбодриться, развить предложенный сюжетик и похохотать на пару, влюбленная дурочка Надька опять хлюпнула носом:
– Прости меня, Женечка…
Кисли девушки недолго. Дня через три сонные послеобеденные окрестности огласили счастливые мужские голоса, и мимо распахнутой настежь двери проследовал Петруха в кепочке, надвинутой на лоб, а за ним два парня с чемоданами. На обратном пути дядьку заглянул в сарай:
– Во, девчата, я до вас гарных хлопцив привив! Щоб було веселише. Тож, видамо, з Москвы.
Надькины глаза стали огромными, как небо над морем. Или наоборот.
– Куда же вы их поселили, дядя Петро?
– Та у мэне на горке закута е. Нехай коза гуляе! Жалко хлопцив… Ёлы палы! Едуть, едуть, а местив нема! – Петруха, хитрый змей, чуть не прослезился, до того рассочувствовался отдыхающим.
Собрались на море, а дверь, зараза, не закрывается. Тем временем из-за кустов, с горки, вывалились те самые два парня, уже в одних плавках. Парни не остановились, не предложили помочь, но болтали они между собой преувеличенно весело и громко – явно старались вызвать интерес. Пока боролись с дверью, кадры успели оторваться метров на сто. Сзади парочка смотрелась – обхохочешься! Высокий – тощий, как из Освенцима, с волосатыми ногами и мелькавшей между сосен розовой лысиной – по-паганельски вышагивал впереди. За ним, переваливаясь с одной кривой ноги на другую, семенил маленький – откормленный мамой-папой и в кого-то из них кудряво-рыжий.
– Ну и хлопцы! Ой, Жек, я сейчас умру со смеху! Пат и Паташон!
– Дон Кихот и Санчо Панса!
– Тарапунька и Штепсель!
Море было отличным: прохладным, с хорошей волной. Наплававшись до одури, она плюхнулась на теплый песок, подставила лицо солнцу, но какой-то хмырь перекрыл светило. Басовито откашлялся. Решив, что опять клеится какой-нибудь ветеран трех революций, она уже приготовилась послать его куда подальше: вали давай, дед, к такой бабушке! – однако перед приоткрытым глазом оказались густо-волосатые ноги, которые трудно было не узнать. Хлопец!
– Девушки, не составите ли нам партию в бридж?
– Мы не умеем играть в бридж.
– А мы тоже не умеем, но не могу же я пригласить интеллигентных московских девушек перекинуться в «дурака»?
Длинного звали Борисом. Того, который на полметра ниже, – Григорием. Григорий моментально запал на Надьку. Веселые рыжие глазки скользили по ее обнаженным достопримечательностям, по льняным волосам а ля Марина Влади, и кадр, понятное дело, путался в мастях.
– Григ, ты давай в карты смотри! – не переставая, орал на него Борька, всячески стараясь продемонстрировать свое лидерство. – Ты чего, фраер, клевых чувих никогда не видел?.. Чувак, ты ваще головой иногда думаешь? Зачем отдал козырного туза?.. Кончай, чувачок, с девчонками кадриться! Играй давай!
Искупались всем коллективом и еще часа полтора резались в «тысячу». Пока Борьке не надоело.
– Джейн, не пойти ли нам прошвырнуться вдоль моря? Понаблюдаем, как отдыхает советский обыватель.
Долго босиком месили песок. Впереди – «Джейн», она же «Женевьева», и «Надин», сзади – хлопцы. Свернули через лес в поселок. Парни купили три бутылки портвейна «777», Надюха – закусон: колбаски, хлеба, рижских шпрот, сушек. В сумерках, по еще не остывшему асфальту, притопали во владения дядьки Петро.
– Девчонки, сейчас Григ фрак напялит, и подваливайте в козлиные апартаменты. Но предупреждаю, банкет пройдет при свечах. Козу не охватили планом ГОЭЛРО.
– Тогда лучше приходите вы к нам.
Хлопцы приперлись через пять минут. Григ развалился рядом с Надькой на ее кровати, Борька оседлал табуретку. После первого тоста: за девушек нашей мечты! – и звона граненых стаканов Борька набросился на бутерброды с колбасой и шпроты. Наворачивал их из банки чайной ложкой. Затюканный им Григ сразу перехватил инициативу:
– Чувак, ты известный всей стране журналист! Корреспондент знаменитой газеты «Красный рабочий»! А жрешь, как голодный биндюжник! – Подсунув под бок подушку, Григ устроился со всеми удобствами и, подмигнув пунцовой, забившейся в уголок Надюхе, принялся подтрунивать над Борькой. – Борьк, вот тут девчонки сильно интересуются, красный рабочий – это кто? Пролетарий в день получки? С большого бодуна?
– Отвали, чувак!
– Нет, ты давай, старик, не темни! Описываешь будни советского вытрезвителя или у твоего рабочего спецодежда красная? Тогда зачем населению мозги пудрите? Назвали бы «Рабочий в красном». Мы б догадались, что газетенка про клоунов.
Надюха, которая в первый раз в жизни пила такой крепкий напиток, как портвейн, и с полстакана моментально закосела, давай хохотать:
– Ха-ха-ха!.. Почему про клоунов? А может, про Деда Мороза?.. Гриш, а если рабочий в синем, тогда кто?
– В синем?.. Уборщица тетя Маша, завскладом, слесарь, матрос…
– Железнодорожник! – подхватила пьненькая Надька. – Милиционер! А в белом?
– Продавец… патологоанатом.
Под портвешок вся эта чушь казалась безумно смешной.
– Гриш, а вы где работаете?
– Я разве не оповестил?.. На Петровке, тридцать восемь. Отдел по борьбе с насильниками. Так что, девчонки, в случае чего, звоните, не стесняйтесь. – Неожиданно зловеще хмыкнув, Григ изобразил насильника, набрасывающегося на свою жертву, то есть Надьку, и до смерти перепуганная Надюха рванула на другую кровать.
– Чувак, кончай девчонок пугать! Лучше наливай давай! Душа горит!
– Не, я в том смысле, что если девчонки вдруг чего натворят, то милости просим с повинной. За чистосердечное признание годика три скостим. Если, конечно, не групповуха… – Хохмач Гриша по-зверски, зубами, открыл вторую бутылку портвейна и с улыбочкой Чеширского кота подлил Надьке винишка. – Ладно, Наденька, не дрейфь, я пошутил. Значит, так. По окончании университета имени товарища Ломоносова я устроился… – Зорко, как разведчик, посмотрев по сторонам – не подслушивает ли враг, – он отставил бутылку и сложил ладони рупором. – По большому блату! На очень хлебное место! Старшим лаборантом в институт этнографии. Специализируюсь на матерных частушках народов Дальнего Севера – алеутов там всяких, эвенков и прочих эскимосов.
Хлопцы ушли в три часа ночи. Борька с шуточками и прибауточками сожрал подчистую все Надькины припасы – печенье, конфеты, сушки… Да наплевать! Зато весело! Вспоминая его обжорство, они с Надюхой хохотали до восхода солнца. Проснулись от стука в дверь:
– Девчонки, петушок пропел давно! Айда на море!..
Потрясно отдыхали! Вчетвером таскались на море, купались, загорали, играли в карты или в «великих людей». В «великих» всегда выигрывал Борька. Вопросов с десяти – двенадцати: мужик?.. жив?.. ага, значит помер… русский?.. европеец?.. англичанин?.. француз?.. жил в двадцатом веке?.. в новое время?.. политик?.. деятель искусств?.. – он мог отгадать кого угодно. Хоть Ларошфуко, хоть Гамаля Абдель Насера. Обалдеть! Вечерком дефилировали по берегу: впереди – Надька с Григом, остальные – далеко сзади. Борька ставил девушке подножки, подхватывал хохоча, обнимал двухметровыми руками:
– Джейн, ты клевая баба! Наиклевейшая чувиха во всей Москве и ближнем Подмосковье!
Гуманитарии, ясное дело, были не при деньгах, а может, жмотничали – приглашения в кабак или хотя бы в пивнушку от них не поступало. Ну и фиг с ними! Они с Надюхой и сами могли пойти куда хочешь. К примеру, в ближайший ресторанчик с видом на море: еда – потрясная, точно не отравишься, интерьер – по-европейски офигительный, цены в два раза ниже московских. Но достаточно было пробалдеть там полчаса, как становилось жутко жалко впустую потраченного вечера, и они, не сговариваясь, а потом поглядывая друг на друга и фыркая от смеха – вот дуры! – с бешеной скоростью уничтожали копченого угря, эскалопы, взбитые сливки и, давясь, допивали бутылку шампанского, лишь бы побыстрее снова очутиться в своем «шикарном салуне», как прозвал Борька сарай под горкой, «у подножья Монблана».
Вода в литровой кружке бурлила всю ночь. Дули чай, темное рижское пиво, «три семерки». Через часок-другой Надюха начинала ерзать на кровати и посылать подруге умоляющие взгляды. Трусиха Надька жутко боялась пробираться в одиночку сквозь шуршащие от легкого бриза черные кусты на «Монблан», где стоял деревянный сортир со сломанной, не закрывающейся на крючок дверью. Возвращались подруги под бурные аплодисменты хлопцев. Потом подскакивал Борька. С вытаращенными глазами: «Полундра! Щас пузырь лопнет!» – несся на улицу.
Игра в карты сопровождалась хрустом сухарей и сушек, которые непрерывно грыз Борька, и трагическими вздохами Грига: Надька была неприступна, как скала…
– Чувак! Ты мужик или кто? Что за охи-вздохи? Хватай бабу и волоки в кусты!
Наивная Надюха вцеплялась в спинку кровати. Не успевала она отдышаться и похихикать под общий дружный хохот, как Борька бросал карты на стол, одним прыжком перепрыгивал с табуретки на соседнюю кровать и орал диким голосом:
– Надин! Беги за милиционером! Сейчас я буду насиловать Женевьеву! Пусть меня засудят, но сегодня Джейн от меня не уйдет!
Борька щекотал, девушка визжала. Раза два прибегал взъерошенный, перепуганный Петруха. Ему наливали стакан, и он по-быстрому отваливал.
Ужасно не хотелось уезжать. Но не сдавать же обратные билеты? Борька с Григом дотащили им чемоданы до электрички, они записали хлопцам свои московские телефоны и, когда тронулся поезд, долго махали платочками из приоткрытого окна.
Ни Борька, ни Григ не позвонили. Ну и фиг с ними! По большому счету в Москве они были и не нужны. Кадров и так навалом!
Судьба распорядилась встретиться. Без стипухи, зато с флаконом «Клима» она ехала домой, оттуда – на свиданку с Андрюшкой. Размечталась, поглядывая на свое потрясное отражение в стекле вагона метро, и не заметила, как кто-то вплотную подошел сзади.
– Женевьева!
– Ой!.. Привет! Какие люди!
– Джейн, это судьба! Я был уверен, что когда-нибудь встречу тебя в этой большой деревне. Григорий, мерзкий чувак, потерял ваши с Надин телефоны. Я хотел ему пасть порвать, но испугался за судьбу советской этнографии. Вдруг, думаю, загнется без такого ценного кадра!
Борька, конечно же, врал. И, между прочим, если б горел желанием увидеться, нашел бы запросто. Ведь знал, что девчонки учатся в МЭИ. Подъехал бы в институт, и все дела!
– Клево смотришься в штатском, чувиха! Балдёж! – Явно подочумев от ее новой светло-коричневой дубленки, модной стрижки и французских духов, Борька приобнял и клеился вовсю. – Куда лыжи навострила?.. Домой? Там, небось, тебя мама дожидается с борщом?
– Не угадал. С грибным супом.
– Ох, как я люблю грибной суп! Возьми меня с собой, а, Джейн? Супчику хочется!
Такой вариант нарушал все планы. С другой стороны, свиданку с Андрюшкой можно было перенести и на завтра. Куда он денется?
– Поехали!
Мамуле Борька не понравился – так приличные молодые люди не ведут себя в чужом доме! Мамуля все воспринимает прямолинейно: белое – черное, приличное – неприличное. А Борька – личность неординарная. С ним не обзеваешься, как с Андрюшкой.
После встречи в метро он стал звонить почти каждый день. Таскал девушку по пропуску в Дом кино, по контрамаркам на Таганку, на всякие закрытые просмотры. Обязательно на что-нибудь выдающееся, без чего, как он выражается, не может существовать ни один уважающий себя чувак. Пробирались в просмотровый зал по пожарной лестнице. Смотрели новый фильм Антониони из будки киномеханика. В субботу в восемь утра неслись в задрипанный кинотеатр на краю Москвы, где на первом утреннем сеансе собиралась в полном составе передовая московской интеллигенция, чтобы увидеть «положенную на полку» картину гениального опального режиссера.
По окончании «культурной программы» целовались в подъезде. А где еще? Дома – предки, у Борьки – мамашка…
Накануне Дня Победы, поздно вечером, Борька позвонил из автомата. В трубке трещало, и он орал, стараясь перекрыть шум, треск и вклинившийся голос какой-то писклявой бабы.
– Джей, давай подваливай завтра ко мне! Часов в двенадцать! Роза Соломонна весь день будет дежурить у постели симулянтки-сестры! Циля обожает болеть во время всенародных праздников. Записывай координаты…
Услышав «квартира тринадцать», она расхохоталась:
– Нет, Борьк, в тринадцатую не поеду!
– Такое уж наше еврейское счастье! Ладно, Джейн, не выступай! Все будет тип-топ! Качество гарантирую! Проверено ОТК!
Полночи прошло в нервных перекурах на подоконнике. Скорей бы утро!.. Обалденно сексуальный сон расколол звонок в дверь. О, черт, проспала!!!
Было всего девять часов. Приехал дядя Лева – с орденскими планками на офигенном твидовом пиджаке и здоровенным букетом тюльпанов для мамули. Ветераны рванули кофейку с коньячком за тридцать лет Победы, папа нацепил свой «иконостас», и они понеслись на новой черной «волге» дяди Левы к Большому театру – гужеваться с однополчанами. Мамуля собиралась на Ваганьково, на могилы предков.
– Мамуль, я с тобой в следующий раз съезжу, хорошо? Чего-то я жутко фигово себя чувствую. – Прикидываться особенно не приходилось: в предвкушении свидания на Преображенке то знобило, то бросало в жар…
Полоумная, она так неслась через весь город «на крыльях любви»! А Борька пробурчал: чего это ты так рано притащилась? – страшно удивился, что уже двенадцать часов, протяжно зевнул и, запахнув на груди стеганое одеяние, похожее на халат чабана из горного аула, без всякого энтузиазма впустил в свою «тринадцатую» квартиру:
– Проходи, чувиха, на кухню. Пойду сполоснусь для начала.
Кухня была убойная. Девушка и не подозревала, что в эпоху развитого социализма народ подбирает столы и буфеты на помойке. От псивой клеенки и трехлитровой мутной банки с «грибом», обмотанной желтой марлей, попахивало плесенью. На кривобоком топчане, накрытом драным плюшевым ковриком с изображением знаменитой картины Шишкина, стояла портативная пишущая машинка с двумя листами бумаги, проложенными копиркой. Наконец-то представилась возможность ознакомиться с творчеством «известного всей стране журналиста».
Встав на трудовую вахту в честь 30-летия Победы над немецко-фашистскими захватчиками, доблестный коллектив трижды Краснознаменного, ордена Ленина… Начало было многообещающим. Нетленка!
Борька появился все в том же костюме нищего аксакала, ни слова не говоря, распахнул дверцу доисторического «Саратова» и плюхнул на плиту чугунную сковородку. Решил позавтракать! Вот змей! Обидевшись, она даже хотела уйти, потом передумала и стала хохотать, глядя, как он закидывает в рот котлеты целиком, с остервенением отдирает вилкой пригоревшую вермишель и высыпает в ведерную кружку чая полсахарницы песка…
– Вот, чувиха, я и готов к подвигам! Айда в койку!
В зеркале трехстворчатого гардероба времен первых сталинских пятилеток мелькали четыре длинные ноги, гудела, как набат, железная кровать с «шишечками», а с книжной полки падал портрет Хемингуэя.
– Хэм, отвали! Сам справлюсь!.. Эрнест, ты чего, старик, совсем оборзел? Кончай кадриться! Это моя девчонка!
Уже гремел праздничный салют, с минуты на минуту могла ворваться Борькина Роза Соломонна, а он все не отпускал подругу с раскаленного сексодрома.
– Давай для ровного счета еще разок? Будет пятнадцать, и хватит. Что-то я сегодня не в лучшей боевой форме.
– Ха-ха-ха!.. А когда ты в форме, то сколько?
– Так я тебе и сказал! Ваще ты давай поменьше распространяйся, какой я сильнейший мужик! Выстроится очередь из одиноких чувих, перекроет движение по Стромынке, и трудящиеся не смогут вовремя оказаться на рабочем месте. А это пагубно отразится на выполнении планов социалистического соревнования!
Дождливое, холодное лето только обостряло постоянное желание поскорее очутиться под одеялом вдвоем с горячим, темпераментным Борькой. Благодаря непогоде Роза с утра до ночи носилась по участку, выписывая листки по временной нетрудоспособности простуженным жителям Куйбышевского района города Москвы, и любовь разгоралась со страшной силой!
Кончилось тем, что пришлось высвистывать Надьку на экстренное совещание в кафе «Лира». Взяли по коктейльчику с вишенкой.
– Надьк, девушка подзалетела!
Шапиро поперхнулась и накашлялась до слез. Что вполне соответствовало моменту.
– Представляешь, Надюх, лопнул презер! Я – в ванную, а воду отключили! Какие же сволочи! Попался бы мне директор Баковского завода или начальник Борькиного ЖЭКа, не задумываясь, придушила бы гадов! Сломали, паразиты, мне всю биографию. Самое обидное, все так здорово складывалось. Закончили мы с тобой институт, получили по красному дипломчику, распределились в приличную контору. У меня было громадье планов. Думала, освоюсь на работе, обкатаю на практике кой-какие идейки и вперед, в аспирантуру. Опять же шахматишками собиралась заняться. Зимой в Киеве Союзный чемпионат. А теперь все, полный цугцванг!
– Ну не переживай ты так, Женечка. Хочешь, я дам тебе телефон своей врачихи из Главного четвертого управления?
– Офонарела, что ли? Ты же знаешь, как боюсь всяких врачей! Особенно этих. Да я лучше сдохну, чем пойду к твоей абортиссе! Тем более, может, все еще рассосется. Как думаешь?
– Не знаю. У меня никогда не рассасывалось. – Жутко печально вздохнув, Надюха, которая по указанию своего комсомольского вожака сделала уже два аборта, хотя втайне «мечтает о ребеночке», опять прослезилась и со слезами на глазах начала уговаривать оставить ребенка: – По-моему, Жек, ребенок важнее шахмат и аспирантуры.
– Это по-твоему! А все люди разные. Лично меня деторождение отнюдь не вдохновляет. Во всяком случае на данном этапе. И потом, чтобы заводить ребенка, надо выходить замуж, а я не хочу. Ненавижу я всю эту бытовуху!
– Так какой же выход?
– А никакого! Прямо мозги плывут от безысходности! Понимаешь, мне с Борькой очень клево, но не настолько, чтобы переться с ним к Грибоедову, слушать вальс Мендельсона… Но, видимо, придется.
Наученная горьким опытом, Надька робко усомнилась:
– Жек, а ты уверена, что Борька мечтает отправиться к Грибоедову? Ты уже сказала ему о ребенке?
– Пока не сказала, но это неважно. Мне кажется, он обалдеет от счастья, если я решу выйти за него замуж.
Как выяснилось на следующий ден
ь, это ей самой предстояло обалдеть, когда Борька в ответ на ее сообщеньице нахально рассмеялся:
– Э, нет, чувиха, мы так не договаривались! Ты кончай давай вешать на меня чужие подвиги!
Удар был настолько неожиданным,
что она оторопела. И вдруг увидела себя словно со стороны: растерянная дура с открытым ртом стоит перед развалившимся на топчане с «медведями», ухмыляющимся мужиком. Неужели это она, Женька Орлова? Фигушки!
– Тогда пока! Счастливо оставаться! Большой привет! – Этого говорить было не нужно, не нужно было и хлопать дверью – какая идиотка! – но что сделано, то сделано.
На заднем сиденье такси, несущегося в Кратово, к Надьке на дачу, она до скрежета в зубах сцепляла челюсти. До боли впивалась ногтями в руки. Возле знакомой калитки кинула шоферу червонец, толкнула калитку и почувствовала, что все – полный аут!
Верный друг Надюха бросилась навст
речу и тоже зарыдала. Уложила в гамак и стала покачивать, так бережно, как будто качала не лучшую подружку, а будущего младенца.
Валентина Степанна, своя в доску тетка пятьдесят восьмого размера, моментально бросила драть сорняки вдоль забора, на секунду прослезилась из солидарности и тут же с веселой уверенностью отмахнулась пухлой, загорелой рукой:
– Женюра, не переживай! Мужчины, они никто жениться не хотят! Ты думаешь, мой Семен Наумыч очень мечтал расписаться? Ни боже мой! Все тянул волынку – то у него сестра хворает, то мама болеет, то тетя Бетя умирает. А я была уже на третьем месяце! Ждала Надюшку. Что делать? Тут мне и подвернулся один хромой летчик. Для отвода глаз. Ну мы с тем летчиком и загуляли! Каждый вечер на танцы. Под Шапировыми окнами под ручку! Мой Сеня в момент опомнился. На коленях стоял, умолял: Валя, пошли распишемся! Тебе, Женюра, первое – надо вызвать в Борисе ревность, вот что я тебе скажу.
Вечерком на террасе, под розовым абажуром, жутко заводная Надькина мать раскинула картишки на трефового короля. Вышла ему ранняя дорога в казенный дом.
– Ну, что я вам говорила? Прямая твоему Борису дорожка в ЗАГС! Главное, ты, Женюра, держи фасон. Вроде ты в Борисе ни грамма и не нуждаешься. Поживи у нас на даче. Пусть он тебя поищет! Пусть слезами умоется! После, когда встретитесь, тоже сразу не сдавайся: мол, я и замуж-то не очень хочу, мол, и другие-то меня как звали, да я им всем отказывала!
История умалчивает о том, обливался ли Борька горючими слезами, пока она целую неделю отсиживалась у Надьки на даче, звонил ли каждые пять минут (мамуля в это время пребывала в Переславле, а с папой он вряд ли бы вступил в переговоры), но стоило отпереть ключом дверь родного дома, как затрезвонил телефон.
– Джейн, ты куда провалилась?
– Никуда не провалилась. Загорала у друзей на даче. А что случилось, я не понимаю?
– Как это что случилось? Что за понты, подруга? Я только пошутил, а ты взяла и смылась. Давай выходи! Через час буду у твоего подъезда!
Со смеху сдохнешь! Наставления Надькиной матери и ее примерчики из жизни дремучей сельской молодежи пятидесятых оказались не полным фуфлом.
Из окна кухни отлично просматривалась скамейка, на которую гораздо раньше, чем через час, уселся взмыленный Борька… Отдохни, чувак! Пять минут, десять, пятнадцать, и он начал нервно посматривать на часы, высоко вскидывая руку.
Накинув пиджачок, девушка не спеша вывалилась из подъезда и независимой походочкой направилась к скамейке под яблоней: «Привет! Как жизнь молодая?» – а когда Борька набросился с поцелуями, капризно увернулась.
– Джейн, кончай выпендриваться! Ты же мать моего будущего ребенка! Я тут на досуге мозгами пораскинул: надо нам с тобой взбрачнуться. Создадим крепкую советскую семью, ячейку государства. Будет хоть кому на старости лет поднести стакан воды. Если, конечно, пить захочется, как говорил один старый еврей в анекдоте… Джейн, ты самая клевая баба во всей Москве и ближнем Подмосковье!
– Да я вроде и замуж-то не хочу. Меня и другие-то как звали, да я им всем отказывала… – Не выдержав, она закатилась от смеха: до того глупо-растерянной была в эту минуту Борькина физиономия. Ну, разве можно обижаться на этого дурачка? – Черт с тобой, я тебя прощаю! А где жить будем? Давай тогда снимай квартиру.
– Ты чего, Женевьева, оборзела? Я что, по-твоему, подпольный миллионер или член Политбюро? Перееду к тебе, вместе с пишущей машинкой. Мне все годидзе. Район клевый, хаза нормальная – сорок четыре метра жилой площади. Теща готовит потрясно.
– Нет, так дело не пойдет! Какой может быть секс, когда за стенкой папа с мамой? Придумай что-нибудь побалдёжней.
– Какая ты привередливая, однако! Ладно, что-нибудь придумаем.
Придумали! Тетя Циля отдает «ребятам» свою берлогу, а сама отваливает к Розе. И вот, в один дождливый вечерок – с «ключами от квартиры, где деньги лежат» – отправились ребятишки на экскурсию в Воронью слободку. То бишь на улицу пламенного революционера товарища Обуха. Не успели они с Борькой ввалиться в Цилин екатерининский особняк с колоннами, как изо всех щелей коммунального лабиринта, словно привидения, выползли любопытные старухи, похожие друг на друга, как близнецы. Судя по седым космам и маразматическому пучеглазью, вся эта шайка кантовалась здесь еще до пожара тысяча восемьсот двенадцатого года.
Цилино логово, по заказу, оказалось балдёжным дальше некуда! Орнамент из пятен разнообразного происхождения на драных обоях наводил на мысль о бренности жизни, с потолка прямо на башку валились куски отсыревшей штукатурки. Все пищало и скрипело – дверь с замазанным краской стеклом и латунной ручкой в виде морды придурковатого льва, черно-рыжий паркет, канцелярские стулья, списанные из какой-то конторы, и уродская, попахивающая дихлофосом от клопов тахта.
Борька, естественно, предложил опробовать «брачное ложе». Под сломанную ножку подсунули стопку журналов «Здоровье», плюхнулись – выдержала, но с сексом вышла осечка: беременную начало выворачивать наизнанку. Доконал дихлофос. В Борькином свитере на голое тело она рванула в коридор, посшибала по дороге энное количество полоумных старух, забросила в сортире амбарный крюк и… сраженная расписным унитазом и всем прочим, в полуобморочном состоянии двинулась в обратный путь.
На Фрунзенской, в своей чистенькой «светелке» с видом на прозрачные Ленинские горы, она крепко призадумалась о целесообразности предстоящего бракосочетания. Прикинула все «за» и «против» и самым категорическим образом набрала Надькин номер. Фиг с маслом! Цековский абортарий был на замке – врачиха смоталась в отпуск. Информация, подсобранная у знакомых баб, оказалась настолько леденящей душу, что вывод напрашивался сам собой: лучше умереть своей смертью на Цилиной дихлофосной тахте, чем отдать себя на растерзанье садистам из районной больницы. Фигушки им! Перебьются!