Междустрочья. Ринордийский цикл. Книга между второй и третьей

Остановившись на краю площадки, он машинально окинул взглядом сложенные стройматериалы. Целые горы… За штабелем труб промелькнуло вдруг какое-то движение и тут же затаилось.

– Эй, – позвал Мечеслав. Ему не ответили, но он видел, что она прячется именно там. Мечеслав быстро оглянулся на площадку (никому нет дела), шагнул к сложенной горке.

– Ну, выходи, – негромко сказал он. – Я тебя уже заметил.

Сибилла, смущённо опустив голову, вышла из-за труб.

– Здравствуй, – проговорил он приветливо. – Давно меня выслеживаешь?

Она подняла на него неожиданно решительный взгляд. Так же тихо сказала:

– Давно.

– Ну вот и встретились… – протянул Мечеслав несколько растерянно. – О чём же ты хотела мне поведать?

– Вам надо уехать из Ринордийска, – быстро, не повышая тона, заговорила Сибилла. – Это теперь будет плохое место.

– Почему же плохое?

Она покачала головой:

– Я не могу вам этого сказать. Скоро здесь будет плохо всем, и тогда будет уже поздно. Это станет совсем другой город… совсем, совсем другой, в котором нельзя оставаться никому. Они этого пока не знают… но я-то вижу.

– Вот как, – он невольно улыбнулся, постарался скрыть улыбку, но не очень удачно. – И где ты это видишь? Здесь же? Или в каком-нибудь магическом шаре?

– Н-нет, – Сибилла слегка задумалась. – Как будто параллельно тому, что вокруг. Как будто слегка… за завесой. Сквозь приоткрытую дверцу, – она вновь посмотрела на Мечеслава. – Вы ведь мне не верите, да?

– Нуу… – замялся он.

– Мне никто не верит, – Сибилла кивнула со слегка потерянной, смиренной улыбкой. – Мне только Маргоша поверила. Но она гордая… Сказала, никуда отсюда не уедет. А я даже не могу её предупредить.

Она замолкла, но на лице остались тревога и тайные невысказанные раздумья. Мечеслав посмотрел на неё, затем оглянулся ещё раз на площадку. По-прежнему никому нет дела: у котлована виднелось несколько рабочих, больше же людей не было.

– Вот что, Сибилла… – он сделал паузу, чтоб убедиться, что можно называть её этим именем. – А не прогуляться ли нам где-нибудь? В Центральном парке, например, там сейчас должно быть хорошо. Я приглашаю.

Листва в парке переливалась всеми вариациями зелёного, и весело крутились кабинки солнца-колеса, чей золотистый лик улыбался в середине кружения. Снова доносилась откуда-то шарманочная мелодия: Мечеславу показалось даже, что он когда-то слышал эту песню, вместе со словами, но когда и где – не мог вспомнить.

Стая птиц взлетела в воздух и скрылась за оборотом колеса. Сибилла проводила их взглядом.

– Хочешь прокатиться? – предложил Мечеслав.

– М, – она будто растерялась сначала, но тут же уверенно покачала головой. – Я боюсь высоты.

– Зря, – он подумал снова про небоскрёбы и космос, про глубины, пещеры, о которых хотел спросить, но всё это смешалось в голове, так пригревал ясный летний день в своём разгаре, и было лень думать о чём-то. – Часто тут бываешь?

– Там. За оградой.

– Ты никогда здесь не бывала? – удивился Мечеслав.

Сибилла отчего-то смутилась и опустила голову.

– Оттуда и так всё видно…

– Видно! – рассмеялся он. – Как будто это для того, чтоб смотреть.

Она совсем стихла и всё отводила взгляд: на вид лет пятнадцати, а может, и восемнадцати, сложно сказать, русоволосая, с причудливо заплетёнными косами, в аккуратной, но очень простенькой одежде – особенно по сравнению с нарядными людьми, что гуляли тут и там по парку… Ну конечно же. Какой он болван.

– Так, – сказал Мечеслав. – Пошли в центр, туда, где вся толпа, и будем там делать всё, что захотим. Сегодня у нас маленький личный праздник.

Разумеется, никакой высоты Сибилла не боялась, и они сделали один большой кружок вокруг «солнца». Им досталась белая кабинка: круглая, с двумя входами, завешенными цепочками, по обе стороны.

– Зелёный – цвет жизни, – объясняла Сибилла, пока другие кабинки по одной проплывали мимо, а ближайшая ось колеса вставала вертикально. – Красный – цвет борьбы.

– А белый? – поинтересовался Мечеслав.

Она задумалась на мгновение.

– Белый – много чего…

К тому времени, как колесо сделало оборот и они сошли обратно на землю, он уже настолько доверял Сибилле, что неожиданно рассказал ей всю свою историю: про северо-запад, про его величественные и одинокие вечера, про то, как в числе других добровольцев вызвался ехать в столицу, чтоб строить там метро, про Георга, про Нику и Машеньку, про то, как хорошо, что они есть, и про своё беспокойство за Машеньку, она ведь так мало понимает в жизни (правда, о том, что не показывал ему Георг, всё же предусмотрительно решил умолчать), про всё-всё…

Сибилла редко перебивала, иногда только уточняла какое-нибудь непонятное слово, а чаще кивала и улыбалась мягко и ободряюще одновременно. Они так долго гуляли по дорожкам парка, что даже устали и заглянули в ту самую кафешку, где Мечеслав был в день своего приезда.

Людей было, пожалуй, побольше, а навесы выглядели чуть менее прозрачными (вероятно, затемнили от света), но в целом здесь ничего не изменилось.

– Хочешь молочный коктейль? – спросил Мечеслав.

– А что это?

– Ты никогда не пробовала? – удивился он.

– Нет…

– Сейчас попробуешь.

Через пять минут перед Сибиллой стоял высокий стакан с пузыристым коктейлем (клубничным). Она с некоторым недоверием оглядела его, осторожно потянула через трубочку. Улыбнулась.

– Вкусно.

Через открытую дверь виднелись солнечные тропинки и деревья парка. По траве расхаживала большая чёрная птица – вроде вороны.

– Это грач, – сказала Сибилла. – Они совсем не похожи на ворон… Только притворяются.

– Ты знаешь много птиц, Сибилла?

– Мы следим за ними, – проговорила она задумчиво. – Птицы рассказывают многое… Есть свои, ринордийские птицы – они поют вместе с городом. Когда сюда залетают чайки, они приносят с собой северный ветер и перемены. Есть большие, тёмные птицы – они появляются перед ненастьем и кружат над городом.

«Разве ты не слышишь приближенья чёрных крыл», – вспомнилось снова. Откуда-то потянуло холодком.

– А когда всё совсем плохо, – негромко проговорила Сибилла, – птицы исчезают. Это значит, что город в беде.

Возвращались они через Главную площадь. Мечеслав видел её впервые, и его удивило, как буднично и спокойно она выглядит. Старая брусчатка под ногами – сколько веков она здесь пролежала? – легонько отзывалась эхом на их шаги, посередине же площади высилась тонкая Часовая башня.

Тоже ведь на холме, – сообразил он. Башня стояла на возвышении, от неё же площадь чуть заметно скатывалась под уклон во все стороны. Словно дождавшись, когда пришедшие будут проходить мимо, с вершины раздался гулкий протяжный звон. Било три.

– В Ринордийске всё спокойно, мерно башенка звонит, – прокомментировал Мечеслав, когда часы смолкли.

– Я знаю это песню, – задумчиво проговорила Сибилла. – Вы разве тоже знаете? Я, наверно, слышала её ещё в детстве.

– Она старая… Говорят, кажется, ещё позапрошлого века.

– Наверно, человек, который её сочинил, любил бывать здесь, – Сибилла улыбнулась чему-то про себя, будто вдруг увидела и человека, и дома, которые стояли тут, когда он проходил по площади, – совсем другие, чем сейчас, и идущие люди – другие, и весь мир вокруг – другой. Лишь брусчатка всё та же да тонкая Часовая башня.

Это вновь напомнило о том, о чём Мечеслав хотел спросить у неё.

– Сибилла, а давно ваш род живёт в Ринордийске? – начал он издалека. Они миновали башню и спускались теперь к Передвижному мосту над матовой чёрной рекой.

– Давно, – кивнула она. – Моя прабабка жила тут ещё девчонкой. Однажды её здесь едва не повесили. Когда она предсказала войну.

– Великую войну? – удивился он.

– Да. Никто же не верил, что на нас нападут, а она ходила и всем рассказывала, как это будет, – что-то, казалось, вдруг рассмешило Сибиллу. – Когда так и вышло, все решили было, что она шпионка. Еле убедить удалось, что будь она шпионкой, то не стала бы, конечно, ничего разбалтывать. Сам военачальник потом женился на ней.

– Даже так?

– Да, после того, как она предсказала, что на Ринордийск нападут из Железнистой долины. Если бы не это и если бы военачальник не поверил ей, туда бы точно не успели дойти. Они и так пришли в последний момент, партизаны уже сделали всё, что смогли.

Они подходили к середине моста. Ветер здесь был прохладнее и как будто резче. Над водой мелькали тонкие белые птичьи силуэты (чайки?)

– А ты знаешь что-нибудь про Железнистую долину? – поинтересовался Мечеслав.

Сибилла будто бы только вернулась из прошлого в век настоящий, глянула с тревогой.

– Вы ведь там работаете?

– Работаем, – Мечеслав окинул взглядом расстелившиеся вокруг дали. – Говорят, там есть подземные пещеры…

– Есть, – подумав, кивнула Сибилла.

– Большие? Ты там бывала?

– Вы хотите туда спуститься, да? – тихо произнесла она.

Мечеслав растерялся в первый момент.

– Ну… Если начальство даст отмашку – все спустимся, – улыбнулся он.

– Нет, вы сами. Сами хотите спуститься туда, без отмашки.

Он подумал и решил, что от Сибиллы ему утаивать нечего.

– Да, хочу. Не знаю, зачем, но хочу. Понимаешь, что-то тянет меня туда, как будто там есть нечто очень важное. Может быть, вообще самое важное, что только может быть. Если удастся увидеть это…

Сибилла вдруг резко встала на месте. Мечеслав остановился, взглянул на неё: замерев, она всматривалась во что-то на том берегу и вид у неё был испуганный, будто она увидела призрака или ещё кого-то в том же роде.

Он легонько тронул её за плечо:

– Сибилла? Что случилось?

Правой рукой она нетвёрдо нашарила ограду моста, обхватила металлический набалдашник. Помолчав ещё с минуту, перевела дыхание и остановила взгляд на Мечеславе.

– Уезжайте как можно скорее. Вас убьют здесь.

Он невольно рассмеялся:

– Что, прям здесь?

– Нет. Но отсюда видно.

Она чуть заметным кивком указала на массивное серое здание на том берегу. Солнце высвечивало сейчас одну стену – крепкую, кирпичную, похоже, без окон. Остальное тонуло в тени.

– И что там? – полюбопытствовал Мечеслав. – Отравят меня?

– Застрелят, – проговорила Сибилла, потом вдруг вскинула на него яростный взор. – Прекратите спрашивать! Я и так вам слишком много сказала! Просто уезжайте. Лучше за границу, если получится. Если нет – возвращайтесь на северо-запад, там вас никто не тронет.

– А Георг? – спросил он уже серьёзнее. – Машенька? С ними всё будет в порядке?

Сибилла с вымотанным и уставшим видом смотрела теперь куда-то вниз – сквозь чёрные перила ограды, на плещущиеся волны внизу.

– Я не могу вам этого сказать…

С тихим скрежетом через мост проехал красный трамвай. Потревоженные им, из-за опоры взвились чайки и с криками унеслись вдоль переливчатой ленты реки.

Город не нравился сегодня. Мрачный, помпезный – он будто бы взялся предвещать не лучшие перемены. А ведь праздник.

Если точнее, День Великого стояния – если праздник, то весьма специфический. Но Лунев всегда с некоторым пиететом относился к подобным датам. Ну, или почти всегда.

На Главной площади взгромождали какие-то леса – видимо, чтобы к вечеру всё тут украсить. Пока же эти тонкие зубастые конструкции ничего не украшали, а суета и окрики рабочих вокруг только добавляли раздражения. Поняв, что в центре ему сегодня делать абсолютно нечего, Лунев развернулся и быстрым шагом ушёл отсюда – куда-нибудь вдаль… в переплетение узких окраинных улиц, где никто не будет искать его и приглашать участвовать в чём-то.

Никто, кроме самого Ринордийска.

Город смеялся, закрывал перед ним все двери и маленькие дверцы, город говорил: «Да ладно, неужели тебе и в самом деле так туда надо?», – и обращал в труху всё, к чему бы ни обращался Лунев, даже те стихи, про сверкающую белую башню. Город только усмехался и говорил: «Ты никакой не поэт, Лунев, ты просто обычный бездельник», – так, как это делает только Ринордийск, с холодным блеском в горящих глазах, с наигранно обвивающим тебя хвостом-шлейфом, с мимолётным оскалом, что мелькает вдруг за брызгами пурпура.

«Терпеть не могу таких людей», – подумал он.

(Сразу вспомнилась Вероника Николаевна с её сероватыми ледышками и её манера задавать вопросы без нормального ответа. «У вас такая слабая воля, господин Лунев? Но я в вас верю»).

Машенька была совсем не в неё, разве что светловолосые обе… Да и не в отца, пожалуй.

Он отмахнулся при мысли о Машеньке, хотя вспомнил: кажется, она говорила, что на День Великого стояния останется, скорее всего, дома и не пойдёт смотреть фейерверк. Ринордийский фейерверк в центре города всегда притягивает уйму людей: жители специально собираются на выделенных для этого площадках, чтобы увидеть столь грандиозное зрелище. Но, сказала Машенька, ей становится не по себе на просторных площадях, в скоплении народа, сразу хочется домой. А фейерверк она всё равно потом по телевизору увидит.

Хочет ли он сам посмотреть на фейерверк, Лунев ещё не решил. Может, тоже ограничится телевизором в этом году, – он злобно усмехнулся. Когда дела не ладились, его влекло прочь от величия, от красоты – чтоб не вспоминать, что они вообще где-то есть. Так легче было поверить, что он не лишён ни того, ни другого: их ведь просто не существует.

Фейерверк был по-настоящему красив, Лунев всегда это признавал. Но это ничего не давало и ничего не меняло, оставляя в итоге лишь мелкое гложущее чувство: «а сам ты – ходячее ничтожество». А он же не Евгений Зенкин, чтоб с искренним восхищением взирать снизу вверх, не претендуя на то, чтоб самому что-то из себя представлять.

Лунев снова с раздражением вспомнил, как тот звонил, звал на встречу во Дворце Культуры. Столько людей там будет, кое с кем познакомлю… Как будто это что-то сейчас изменит.

Дорога, как по заказу, вывела в отдалённый от центра новый район, где теснились недостроенные ещё высотки с чёрными провалами окон. Бросив беглый взгляд на серого гиганта – вершина его уходила в свинцовые тучи и угрожающе нависала сверху, – Лунев прошмыгнул мимо. Эти наполовину готовые здания выглядели, наверно, как после бомбёжки; только стрелы строительных кранов, пронзающие небо, говорили, что на самом деле не так.

Новые строящиеся районы никогда не нравились Луневу, он с нетерпением ждал, когда их уже закончат. Но сейчас будто что-то остановило его здесь: голый бетон, железо, одинаковые мрачные коробы… Наверху, примерно там же, где высились крыши зданий, хрипло прокричала ворона и, заметив Лунева, тяжело поднялась в воздух.

«Карканье ворон традиционно предвещает беду, – само собой всплыло в голове. – В примерах фольклора средневековья и начала Империи вороны часто вьются над обречёнными».

Он только успел усмехнуться этой мысли, как звуки перекрыл приближающийся механический шум. Издавая монотонное гудение, в небе показался хеликоптер.

Лунев с интересом следил за ним. Летающая махина зависла на минуту в воздухе, потом, накренившись, пролетела косо у него над головой. «Сейчас упадёт», – подумал он машинально, вовсе не желая так подумать. Но хеликоптер не упал, а описал большую дугу и скрылся за пустооконной высоткой.

Лунев захотел было последовать за ним, но хеликоптер уже исчез из вида, и не было никакой возможности его догнать. Ворона тоже, по-видимому, успела улететь. Может, и вообще покинула город.

Остались только многоэтажки, и он тут был лишним.

«А почему бы не к Машеньке», – подумал он вдруг с непривычной для себя дерзостью. Скоро вечер, а вечер – время гостей. Тем более получается, что дома будет только она, – остальные-то пойдут смотреть на фейерверк.

«Ну и зачем?» – сказал внутренний голос. Сидеть ли у них дома или у себя дома – какая, в сущности, разница. Тусклая синь за окном и усталый свет лампы в комнате останутся всё теми же. А если он ждёт чего-то ещё… Чего он, кстати, ждёт?

Чего можно ждать в мире, где рабочие заставляют Главную площадь лесами и перекрикиваются между собой?

Неожиданно он вспомнил совсем другое место: ту кленовую аллею на пути к их дому. Он всегда проходил там, когда шёл к ним в гости, и ему там нравилось.

Да, именно. Именно туда, именно сейчас, и плевать, зачем ему это.

Уже зажглись фонари к тому времени, как Лунев дошёл до места, и аллея лучилась украденным у них светом, и казалось, что где-то играет оркестр, хотя он слышал, что всё по-прежнему тихо, но музыка заливалась, кружилась и погружала всё в свою вечернюю феерию. Музыка заразила его безбашенным весельем, он широким шагом шёл по аллее, и чудилось даже, что за маленькими деревцами мелькает иногда Машенька в малиновом платье – у неё ведь не было малинового платья? – и манит его, и вновь ускользает. Лунев пошёл быстрее, почти перешёл на бег, и, хотя она всё пряталась за каждым деревом, всё равно же он нагонит её в итоге – пока сияют огни в ветвях, пока играет музыка…

– Фейерверк через час, давайте быстрее!

Ника ушла в соседнюю комнату – ещё раз спросить Машеньку, точно ли она не хочет пойти. Нет, не хочет, там холодно и много людей. Ну хорошо, – сказала Ника и ушла собираться сама.

Мечеслав сейчас только пришёл и стоял в прихожей, у дверей, ожидая, когда хозяева будут готовы. От нечего делать он разглядывал себя в зеркале на стене. Особенного ничего: не такой представительный вид, как у Георга, и без той толики привлекательной чем-то оторванности, что была у Мартина, – но в целом, как уже сказано, вполне ничего. Шум в комнатах то затихал, то возобновлялся вновь, и Мечеславу начинало казаться уже, что они слишком долго, что столько просто невозможно собираться, не на что тратить время… Впрочем, время – он знал это – штука переменчивая и неодинаковая, сильно зависит от того, делаешь ты что-то или просто ожидаешь. Тем более, подумал он вслед, иногда неплохо бывает вот так ждать, пока кто-то соберётся, – ему обычно было некого.

Он вспомнил было ещё о Сибилле: как она, нормально ли после вчерашнего, хотя он довёл её почти до дома… Но тут в прихожей как раз появился Георг. Привычным жестом он поправил запонки на манжетах, попутно улыбнувшись брату. Мечеслав прислушался: из дальней комнаты что-то уже слишком давно не доносилось ни звука.

– А что Ника? – тихо спросил он.

– Сейчас будет, – ответил Георг, продолжил, сильно приглушив голос. – У неё неприятности на работе, и, кажется, она не слишком хорошо себя чувствует. Я ей предлагал не идти, но у неё пунктик на этом. Говорит, это один из тех праздников, которые надо отмечать при любых обстоятельствах.

– Я всё слышу, – сказала Ника собственной персоной: она появилась на пороге прихожей.

– И зоркий слух, не терпящий сурдинки, – с улыбкой прокомментировал Георг и кивнул Мечеславу. – С ней не пошушукаешься.

– Вот ещё, – Ника неопределённо пожала плечами и прошла в огороженный закуток за шкафом. В этот момент постучали в дверь.

Мечеслав, находившийся ближе всех к выходу, вопросительно посмотрел на Георга и, уловив немое согласие, открыл.

Там стоял молодой человек – похоже, ещё студент, ну, явно не намного старше двадцати. Он как-то растерянно взглянул на Мечеслава, поискал глазами кого-то в глубине квартиры.

– А, Алексей, – мягко окликнул Георг. – Здравствуй. Мы, правда, сейчас уходим.

– Я, с-собственно, хотел узнать, дома ли Машенька… – проговорил тот.

– Дома, – Георг кивнул, не спуская взгляда с пришедшего. – Останетесь с ней здесь? Мы тогда не будем больше звать её с собой.

Так значит, это и есть тот самый Алексей Лунев, – понял Мечеслав и тут же уставился на гостя во все глаза. Он был… да никаким он не был – ни высоким, ни низким, ни толстым, ни худощавым, ни слишком изящным, ни слишком грубо слепленным… Пожалуй, окажись Мечеслав с ним на пустой улице, мог бы и не заметить, что кто-то прошёл мимо. Правда, Таубанская, вспомнил Мечеслав, тоже была по-своему «никакой»: везде посередине, везде неопределённо, везде – слившиеся в одно крайности. Но Таубанская принадлежала будто другому, тайному миру – хранительница нездешних призрачных грёз, переменчивая, как и они. Лунева же сложно было заподозрить в чём-то подобном: лицо его ничего не выражало, разве что немного замешательства, обычного для создавшейся ситуации.

Кивнув несколько раз Георгу, Лунев неловко двинулся было в сторону комнат, но тут же столкнулся с вновь появившейся из-за шкафа Никой. Им удалось разминуться, но секунду они стояли один против другого, и в этот момент проскользнуло что-то странное – будто сталь клацнула в воздухе и тут же исчезла. Мечеслав так и не понял, что там произошло.

Лунев хотел было что-то сказать, но, видимо, передумал и, только выдавив из себя улыбку, проскользнул мимо Ники в комнаты.

Ника чему-то кивнула и быстро подошла к зеркалу, на ходу застёгивая длинный светлый плащ.

– Там тепло, Слава? – спросила она.

– Относительно… Но ветер, а к ночи, думаю, похолодает.

Она снова кивнула:

– Ну, идёмте.

Они вышли на узкую площадку около лифтов. Георг захлопнул дверь и потянулся за ключами.

– Не надо её закрывать, – встав у окна, Ника что-то разглядывала внизу на улице. – Пойдёмте быстрее, там трамвай, – и она вприпрыжку спустилась по лестнице.

Площадка была в центре Ринордийска, только чуть в стороне от Главной площади.

Тут уже собралось много людей – очень разных, но, если присмотреться, они подходили друг к другу, как костюмы и расписные маски из одного спектакля: статисты в ожидании главного появления. Они задирали головы и смотрели в стемневшее небо над верхушками зданий, хотя никто ещё ничего не запускал. По краям площадки стояли большие чёрные репродукторы, и неразборчивый голос уже что-то вещал через них. Мечеслав прислушался внимательнее, но за помехами и тихим говором людей всё равно не разобрал.

– У меня выдаётся не так много случаев бывать в центре, – по-деликатному негромко заговорил Георг. – Кажется, сегодня тут расстарались.

– Да, сделали хорошо, – отозвался Мечеслав.

Он подумал сейчас, что на северо-западе никогда не устраивали таких праздников: чтоб все пришли, собрались в одном месте и смотрели бы на что-то, что им, только здесь и теперь, покажут, или просто веселились бы все друг с другом. Ведь тогда многие бы не успели добраться через болота или не смогли бы присутствовать по другим причинам, это бы их обидело и только усугубило бы разделённость. Зато там запускали ночное сияние, и в праздники маленькие цветные огоньки разбегались по проводам от дома к дому. Мерцающими нитями они тянулись по тёмному небу, и каждый человек в каждом доме знал в этот момент, что он не одинок, что о нём помнят и что все остальные с ним. Длинными зимними ночами это было особенно кстати.

– Внимание, внимание! Время жителей и гостей столицы, – вдруг куда более отчётливым голосом разразился репродуктор. – Время вспомнить, зачем мы здесь сегодня, в День Великого стояния.

Голос, то ли мужской, то ли женский, каждую секунду чуть меняющий тембр и интонацию, но неуловимо остающийся тем же, свободно лился через динамики.

– Есть выбор воли, и есть выбор обстоятельств, мы не можем отменить одного и не можем отречься от другого, и мы никогда не видим заранее, какая из чаш в итоге будет наша, – до последнего. Мы не знаем, когда начнётся битва, а когда она начинается – не знаем, чем она завершится, и каждое наше решение отражается в зеркалах случайностей. Мы стоим на перекрёстке дорог – как те, в чью честь носит название этот день: несколько человек, несколько упрямцев, у которых не было ничего, кроме веры, что враг развернётся и уйдёт по их словам. Будет ли победа за нами – так, как была она за ними, – это нам неизвестно, никто не скажет нам и никто не даст гарантий. Мы можем только верить, выходя на очередной перекрёсток, – даже если больше ничего не остаётся. Верить, что всё это не зря.

– Какой-нибудь неудачно вышедший, наверно, поспорил бы с этим, – шёпотом предположил Мечеслав.

Георг улыбнулся в ответ.

– Не факт, не факт… – пробормотал он и хотел добавить что-то ещё, но что-то ещё утонуло в торжественной мелодии, грянувшей в динамиках.

Будто тени минувших веков столпились теперь по краям площадки: неожиданно близкие, будто бы знакомые, взаправду жившие здесь когда-то. Конечно, история о стоянии – всего лишь легенда, совсем не обязательно так было в действительности, но ведь кто-то слушал эту легенду на протяжении столетий, кто-то встречал этот праздник, прошедший сквозь время, год за годом, кто-то внимал таким же торжественным словам и откликался на них, тоже что-то думая по этому поводу… Век за веком, век за веком.

Похожее чувство владело им возле Часовой башни, и оно было непривычно и ново, но теперь – гораздо сильнее: когда картонные исторические фигурки в узнаваемых нарядах становятся вдруг настоящими, из плоти и крови – из обычных, как твои, плоти и крови, не сверхчеловеческих и не условно-кукольных, нечувствительных к боли. И им тоже ведь было не по себе – там, на перекрёстке, без всяких гарантий.

В этот день все они были здесь. Ещё немного сгуститься теням – и выйдут, приблизятся в переменчивом свете такие же, как ты, люди, и только древняя крепость будет так же выситься вдалеке: наверняка её кирпичную стену, высвеченную сейчас огнями, видели и они, когда стояли на этом месте…

Кто-то пристально смотрел ему в затылок. Наверно, уже с минуту. Мечеслав обернулся, но тень тут же ускользнула, затерялась в толпе и бликах, оставив по себе едва уловимый холодный запах земли – словно её только что разрыли. Странно, подумал Мечеслав, тут ведь сейчас ничего не роют. Он бросил взгляд по сторонам – вдруг всё же удастся обнаружить таинственных копателей, – но тут взлетела первая звезда фейерверка и разорвалась в небе красными брызгами. Они уронили вниз свой отсвет.

Только тишина осталась теперь в доме. Это было ново и непривычно.

Машенька сидела в кресле – немного скованно, зажато, будто её стесняло что-то; хотя кресло, пожалуй, было ей даже велико. Машенька была в нём как бабочка в коконе.

Лунев почти по-хозяйски прошёлся по комнате, окинул взглядом разную мелочь: стеклянные шарики, вазу с цветными вставками, стопку книг на столе (он тоже чувствовал себя неуверенно и нуждался в поддержке этих предметов). Шарики красиво переливались, но тронуть их он не рискнул: очень уж хрупкой казалась игра света на них, исчезнет – больше не возобновится. Вместо этого он легонько погладил причудливые, несколько вычурные перья в высокой вазе (фазаньи? или чьи ещё такие могут быть?)

– Неплохо тут у вас… – проговорил Лунев.

– Да? – то ли спросила, то ли согласилась Машенька.

Он не ответил: все точные и правильные слова затаились где-то, все, кроме этого «неплохо».

В этой похожей на кукольный домик комнатке Лунев не бывал прежде. Словно маленький зачарованный мир навсегда замер в одном из моментов, и все предметы здесь тоже застыли, заснули, и никто не тревожил их покоя, только кукольная девочка со светлыми, лунными волосами сидела посреди всего.

«Тогда отступят, будто насовсем, тоска и вязкая тревога», – всплыло в голове. Строчка из его недавних стихов. (Хорошо, кстати, он сообразил не лезть сейчас с этим к Веронике Николаевне, потом успеется). Пожалуй, та строчка была как раз об этой комнатке: теперь, когда первая скованность прошла, всё здесь успокаивало, делало все сложности, настоящие и будущие, не такими уж важными.

Он пересёк комнату, подошёл к подоконнику, где тоже разместилось много необычных диковинных штучек. Взгляд проскользил по ним, зацепился за небольшую фарфоровую шкатулку. Крышку украшали нарисованные венки чуть подвявших пепельных роз.

Лунев осторожно взял шкатулку в руки. Внизу почти сразу нащупался скрытый от глаз заводной ключ. Ах вот оно что…

Ключ поддался пальцам и повернулся хоть со скрипом, но легко. Лунев сделал им два или три оборота и открыл крышку. Миниатюрная парочка закружилась в вальсе, а из глубин шкатулки послышалась смутно знакомая мелодия, которую сей механизм переложил в тоненький отрывистый перезвон – что-то из детства, как далёкая полузабытая сказка.

– А я знаю эту песню, – неожиданно произнесла Машенька. – Иногда играю её на пианино.

– Да? – Лунев обернулся к ней. Машенька отчего-то смутилась и спрятала взгляд в обивке кресла.

Пожалуй, сейчас ему можно и понастойчивей.

– Тогда покажешь? – полюбопытствовал он. Машенька подняла взгляд, какое-то время подумала, но всё же кивнула.

– Покажу.

Другая комната была гостиной – большой и затемнённой. Пианино чёрной громадой стояло здесь у стены и слегка поблёскивало отражённым светом. Машенька присела рядом с махиной, та ощерилась узкими белыми клавишами.

Машенька коснулась их – неуверенно, будто и сама ждала от них подвоха. Молча подумала над чем-то.

– Я не могу вспомнить эту мелодию, – призналась она наконец. – Могу другую.

И вопросительно посмотрела на Лунева. Он кивнул.

Машенька вновь обернулась к пианино, занесла обе руки, снова несмело коснулась клавиш. На этот раз они откликнулись тихим нежным переливом.

Было что-то завораживающее в движении этих тонких пальцев и в том, как с ними в такт возникали и угасали звуки в недрах чёрного механизма. Лунев отошёл чуть в сторону от Машеньки, чтобы увидеть, как она играет, – как если бы она была здесь одна и ни одной живой души вокруг. Тени растений колыхались в углах и запускали в комнату ночной тропический лес.

Машенька немножко склонилась в сторону, и из-под её пальцев вырвалась волна других, громких и мощных звуков, они вскинулись и зазвенели пронзительно, устремляясь в вышину, – и там, в высях, на случайной ноте вдруг замолкли и опали, снова схоронились под клавиши.

Лунев приблизился. Что-то странно влекло его к этой маленькой кукольной фигурке: может, изгиб плеч в неверном свете или звуки пианино, за которыми послушно следовали пальцы, обе руки беззащитно прикованы к белым клавишам – чтоб не нарушить, не потерять мелодию. Это было похоже на то, как билась о его сомкнутые ладони пойманная бабочка, – он помнил, как-то раз. Приблизившись ещё больше, он остановился за спиной у Машеньки – почти вплотную.

Машенька, однако, была поглощена клавишами и его не замечала. Мелодия после взрыва лилась теперь спокойно и наполняла пространство приглушённым уютным светом. Прямо над пианино висело широкое и длинное зеркало, в котором отлично отражалась почти вся комната. Не сразу, но Лунев увидел в ней и себя.

На противоположной стене, прямо над его правым плечом – над левым плечом двойника в зеркале – размещалась картина. Дева Летенция, – разглядел Лунев. Прекрасная в своём последнем танце, будто не сгорала в огне, а возносилась над миром, – она знала, конечно же, знала, что её жертва не напрасна, и смотрела теперь победно и вдохновляюще, словно звала идти за собой. Лунев никогда не любил эту легенду.

Что ему до Летенции! Машенька, кукольная девочка с лунными волосами, была здесь, перед ним, и тянула к себе куда больше. Да, решил Лунев, он хочет это существо себе, неясно зачем, но оно должно быть у него, желательно насовсем.