– Я была влюблена в него, – говорит Сибирия, – пока не сообразила, что любить его – то же самое, что глотать ножи. И теперь все мы живём счастливо. Относительно. Но счастье ведь и есть относительная величина. А сантименты играют дурную роль, Луна. В нашем мире и в нашем обществе нет никаких тебе чувств, а симпатия – предтеча скорого порока и необратимого разложения. Все мы смертны, и Боги в том числе.

– Тебе не бывает одиноко?

– В компании первых красавиц мира? – Женщина смеётся – обольстительно и прекрасно; я бы могла влюбиться в эту очаровательную улыбку. – Мужским вниманием я не обделена, а девочки сами ластятся к ногам.

– Это не вечно.

– Всё не вечно. И даже это уже могло тысячи раз прекратиться, однако я мыслю иначе и потому всё ещё на плаву. Я цепкая.

– Но как долго сможешь держаться?

Женщина остывает и слова мои оставляет без ответа. Мы – вот так глупость судьбы – оказываемся в одной комнате, пока другие послушницы крутятся возле обиженной Мириам. Несчастную избивал приходящий божок. Злостный голос Хозяина Монастыря – нагнавший на улице сбегающего от ответственности посетителя – твердит, что правила для всех едины и всем они известны: травмировать послушниц нельзя. Голос в ответ оправдывается предпочтением к пощёчинам, и тогда Хозяин Монастыря добавляет, что пощёчина не равна разбитому носу.

Я продолжаю:

– Нельзя быть уверенным в чём-либо. Твоя красота не навсегда и твоё положение – вместе с тем.

– Не удивила, лапа.

– Так что же случается с ненужными?

– А что делаешь с ненужной вещью ты? Как поступаешь с чем-то сломавшимся и более непригодным к использованию? Выбрасываешь, Луна. Монастырь – не исключение.

– И всё же…

– Хочешь подробности? Лови, глотай. Если в гости наведается наше божество Здоровья и Красоты – то, что больное и рябое – оно может выкупить тебя для своих работ. Ну, знаешь, если органы в порядке…Не округляй свои и без того кругленькие глазки, Луночка. А если в гости наведается наше божество Плодородия – о, по праву лучше вскрыться на кухне и не встречаться с ним с глазу на глаз…Если в гости наведается божество Воды – липкое и вонючее: готовься, ты станешь его женой и будешь обслуживать ещё с десяток лет. Но не факт…Факт, что ты завернёшься от какой-нибудь заразы, что не даст тебе спокойно отойти, а будет зудом обхватывать и тело, и разум. Понимаешь? Кому стареть, если стареть некому?! В Монастыре долго не живут; живут счастливо и красиво, но недолго – то прописано в договоре. А учитывая твою непокрытую симпатию к Хозяину (Луна, прекрати удивляться – все знают, все видят, все чувствуют), он тебя со свету сживёт. Покоя не даст: сживёт. Потому что неповиновения не терпит, а его выжженная дыра на сердце скоблит сердца других. Не прикасайся к нему – сгоришь. Наш Отец – бездетное чудище, и если он действительно Бог, то Бог ужасов и извращений. Я видела, ты зачастила к нему в кабинет…ну, как? Много вытерпела рассказов? Слышала, как он скормил одну из послушниц гончим? Слышала, как он придушил одну из послушниц, что наведалась к нему в спальню? Да, Луна, я знаю о существовании этой комнаты, но имею свойство не распространяться обо всём известном, а говорю тебе, потому что понимаю – вы там были. Слышала, как он потрепал нашу Мамочку, когда та пришла к нему с ребёнком? Ничего, сама видишь, она всё ещё с ним и всё ещё в добрых отношениях. И даже – даже! – не ревнует. Больше. А слышала, как он выдрал зубы первой красавице, что нравилась ему, однако изменила с бродягой из конвоя?..

– Зачем ты всё это говоришь? – перебиваю я.

– Чтобы ты поняла, Луна! Уберегать тебя я не намерена, но предупредить могу и, думаю, должна. Твоя задача: понять и сделать выводы. Пойми это, Луна! Не связывай себя с Богами, ибо они ненасытные монстры, что выпытывают года у нас и добавляют их себе. Хороших богов не бывает. Хорошие боги не существуют.

Отказываюсь тому верить, но в следующий миг погружаюсь в веру с лихвой.

– Я единственная, – говорит Сибирия, – кто в Монастыре со дня его открытия, а потому я ощущаю вес собственных слов. И потому Отец пожалел меня, оставив догнивать в монастырских стенах, а не в стенах чужого пристанища…

– Только поэтому? – уточняю я.

– Вторую причину назовёт он сам, если ты приползёшь (а ты сделаешь это!) к нему вновь. Неисправимая женщина к неисправимому мужчине. Ох, девочка…Он любит девочек. Ему не впервой, как и тому поганому развратителю, его другу…

Не вытерпев ядовитых речей, сбегаю. Врываюсь в отцовскую спальню вместе с ударом распахнутого окна. Сквозняк закрывает его и от злостного ветра несчастная пара перцев пилотирует на пол. Хозяин Монастыря не отвлекается, не трепещет. Хозяин Монастыря смотрит на картины, что висят над комодом. На первой изображены мать и дитя: женщина прижимает ребёнка к себе; у неё черничные волосы и белые, без прорисованных зрачков, глаза (выглядит устрашающе), а малыш – поцелованный солнцем и облюбованный его лучами с макушек до пят – в умиротворении принимает материнскую ласку. На второй изображен портрет темноглазого и темноволосого, с белым воротником рубахи, что контрастом лежит на чёрном холсте. Первая картина преисполнена трепетом и смиренностью, вторая – властолюбием и отстранённостью.

Хозяин Монастыря разрешает зайти, разрешает остаться. Я сажусь к нему в ноги и взглядом цепляюсь за троицу на стене.

– От каких чудовищ спасалась птичка? – спрашивает Ян и опирается на локоть. – Что случилось в этот раз?

Глядит искоса и в лукавой улыбке.

– Ничего, – отвечаю я и роняю голову ему на колено.

Ожидает.

Ожидаю и я.

– Разве я учил тебя врать? – Смотрит серьёзно – от улыбки не остаётся ни дюйма приподнятых уголков рта. – Разве ты хочешь быть наказана?

– Не говори об этом. Не желаю слушать и слышать.

– Я повторю, Луна. Что случилось?

– Ничего, о чём бы тебе стоило беспокоиться.

Мужчина прихватывает за подбородок и заставляет поднять глаза. Сжимает челюсти – и мои, и свои – и скрипит о том, что веду себя я плохо.

– Нет чего-либо, не беспокоящего меня в нашей обители, – заключает голос. – Я внимаю каждой детали, каждому вздоху, каждой мысли – и всё это контролирую. Твоё появление имеет основание, будь добра озвучить его или выйдешь немедленно.

– Поняла.

– Умница. А теперь ответь.

И я – без капли жалости (и к нему, и к себе) признаюсь, что всё знаю. Я всё знаю. Хозяин Монастыря замирает: понимает то сразу или нет…? Расправляет плечи и с той же прямой вместо рта отсыпает раздельное:

– Что ты об этом думаешь?

Медленно поднимаюсь и сажусь на мужские колени. Дотягиваюсь, дотрагиваюсь шеи, обхватываю её, подаюсь вперёд. Ощущаю неловкое сопротивление, а в горчично-медовом взгляде проскальзывает немой вопрос. Что ты делаешь, глупая? Не поддается, противится. Что я делаю, глупая? Тянусь из всех сил – бессмысленно, тянусь – осмысленно – и касаюсь губ. А Ян, недолго противореча, целует в ответ. Слабо и неуверенно. Постепенно сжимает в лапищах, загребает, давит, нарастает в желании. Я целовалась до этого. С деревенским мальчишкой Лукасом, приезжим Иудой и родственницей Софией. Первый настаивал на продолжении и потому компанию покинул с пощёчиной, второй успел скрыться до появления родителей, а третья учила меня женским уловкам. И ничего из этого, никто из них не мог сравниться с губами Хозяина Монастыря. Кажется, мир вокруг на секунды стал лучше и чище. Сам Хозяин Монастыря стал лучше и чище.

Он прикусывает губы и, словно бы выходя из транса, открывает глаза. Отстраняется.

– Что это было, радость моя?

– Захотелось.

Склоняюсь к мужскому лицу и желаю пригреть поцелуем пульсирующие виски. Хозяин Монастыря зарывается вместе с тем в волосы и воет:

– Никогда больше так не делай, Луна. Никогда.

– Но я хочу! – бросаю в ответ.

– Это приказ.

– Да почему же?

Мужчина замирает напротив лица. Говорит:

– Потому что я захочу ещё. И ты захочешь. А останавливаться бывает сложно.

– Иногда невозможно.

– Иногда невозможно, – соглашается Ян.

Однако обвивает спину. Держусь в объятиях и пытаюсь уловить дрожащую улыбку. По новым губам за не редкостью бывает голодно.

– Я продам тебя, – убеждает Хозяин Монастыря. – Как бы ты ни противилась тому, как бы ни препиралась.

Обжигаю дыханием:

– Я ничего не прошу и не пытаюсь выкрасть твою милость. Я краду твоё сердце, потому что в обмен оставляю своё.

– Твои желания для меня на последнем месте, – в полушёпоте оглушает мужчина. Словно навязывает мнение самому себе, словно пытается убедить. Пытается, именно. – И твои чувства наравне с ними. Меня интересуют твои удобства, твоя красота, твоё устройство в общине. Но я продам тебя, потому что должен, потому что сам того хочу.

– Ты хочешь меня, – перечу в ответ.

– И это тоже.

Находит рукам занятие и сдавливает их на талии.

– Поверь, Луна, – говорит мужчина, – за годы в Монастыре я понял, что и когда нужно ставить на первое место. И ты, радость моя, сейчас не в приоритете.

– Прости?

– Ты есть, а завтра тебя нет, сегодня ты со мной, а завтра с иным – и только Монастырь стоит всегда и крепко: на своих колоннах, на моей крови, на девичьих слезах, на родительских упрёках, на довольствиях богов. Монастырь вечен, а мы с тобой – нет.

Как эти речи давят…

– Замолчи, – пререкаюсь я. – Замолчи, потому что я слышу: ты пытаешься обмануть себя. Ты пытаешься обмануть себя, но меня не обманешь, не моё сердце.

– Нет у людей сердец, глупенькая. Ты скоро увидишь это.

– Пытаешься убедить себя. Напрасно.

Вновь целует. А затем добивает:

– Твоей красотой и твоим умом нельзя не воспользоваться, Луна.

С искренним непониманием восклицаю:

– Надо ли отовсюду черпать выгоду?

Мужчина с искренним пониманием восклицает:

– Надо, Луна! Несомненно! Надо.

– Но я ведь даже не пытаюсь тебя отговорить…

Бьётся о ключицы от досады и, вмиг принимая былое безразличие, наспех выдаёт:

– А что ещё? Девочки шепчутся: чем ближе покупатель, тем тоньше лёд между нами. Объясни. Для чего ты это делаешь?

– И давно ты слушаешь девочек? – выпаливаю я.

– Для чего?

– А для чего за утопающими бросаются не умеющие плавать?

– Это не ответ, Луна.

– Он исчерпывающий, Хозяин Монастыря.

Объятия слабеют. Отпускают. И я, собравшись с силами и помирившись с гордыней, отрываюсь от мужских рук вовсе и покидаю хозяйскую спальню. Знаю – Ян злится. Потому что делать так нельзя: нельзя уходить, пока он не даст добро, нельзя уходить, пока он не разрешит или не отправит сам. Моя вольность его раздражала – она же ему нравилась.

Попробуй мужской самоуверенной голове объясниться в сентиментальном. Но я пришла лишь потому, что он заслужил того – быть принятым и понятым. Несмотря на былое и услышанное, моё отношение к нему не изменилось; лишь подкрепилось – он заслужил Добра.

Пересекаю коридор и оказываюсь в комнате с компанией трёх «М»: Магдалены, Мириам и Мулички. Троица напоминает дорогих сестёр: по уму – вне зависимости от возраста – они были схожи, имея проекцию отчего дома. Магдалена – с лицом, полным благочестия – расчёсывает волосы. Мириам поправляет повязку на подправленном лице. Муличка красит глаза фиалковым карандашом. Троица молчаливо запускает меня в спальню и молчаливо наблюдает: падаю пред окном и смотрю на жерди, перечёркивающие голубое небо.

– Не тоскуй, Луночка, – протягивает Магдалена – старшая из сестёр. – Все мы, женщины, сердца отдаём того не заслуживающим.

– Не понимаю, о чём ты, – выдавливаю вполголоса.

– Не тоскуй, Луночка, – подхватывает Мириам – средняя из сестёр. – Все мы, женщины, жалеем того не заслуживающих.

– Не понимаю, о чём ты, – повторяю я.

– Не тоскуй, Луночка, – подначивает Муличка – младшая из сестёр. – Все мы, женщины, растрачиваем себя на того не заслуживающих.

Чертыхаюсь, однако выдаю заключительное:

– Не понимаю, о чём ты.

Этот замкнутый круг потребно рассечь.

Клетка на окне воображаемо растворяется – я вижу чистое небо: созывающее, укутывающее. На стене падает посторонняя тень: запрокидываю голову и получаю нежный поцелуй в лоб. Время останавливается вновь. Вновь мир становится несколько чище и лучше. Рыжие волосы спадают на лицо, щекочут и ласкают. Три сестры покидают комнату, и я остаюсь один на один с Сибирией. Она накрывает объятиями и садится подле.

– Величайший и глупейший дар женской души – прощение. И всепрощение. Ты простишь его, не ругай себя за то.

Зарываюсь в тёплых руках и припадаю к женской груди. Тешит. Утешает.

– Не обещаю, – говорит Сибирия, – что всё будет хорошо. Всё будет так, как ты это заслужишь и к чему придёшь сама. А мне лишь боязно, что вы с ним так похожи. Не бывает подобных совпадений.

– О чём ты?

– Прости.

Сибирия смахивает с щеки единственно пробежавшую слезу.

Удар колокола приглашает на обед. По коридору несётся послушница, созывая сестёр в столовую.

– Пожалей себя, не пренебрегай пищей, – с совсем иной интонацией и иной мимикой – опять скупой и обыденной? – бросает Сибирия и бросает меня из объятий. – Идём.

– Я догоню.

Поднимаемся с колен и видим – как и прежде, как и было – запечатанное решёткой окно.

– Врёшь, – улыбается Сибирия.

– Вру, – соглашаюсь я.

Женщина уходит.

Не терплю сжатого воздуха и покидаю спальню: бреду вдоль коридора мимо распахнутых и пустых комнат и вижу нарастающую за поворотом тень. Встречаюсь с Хозяином Монастыря.

– Что ты здесь делаешь? – спокойно интересуется он.

– Ты сам купил меня у моей семьи. Спрашивается, что я здесь делаю, – неспокойно бросаю в ответ.

– Не язви, мерзавка.

Обращение столь неожиданно, что я давлюсь воздухом и больше не препираюсь.

– Ты знаешь, о чём я, – продолжает Хозяин Монастыря. – Сейчас обед. И ты должна быть в столовой.

Держись, Луна.

– Ману не рекомендовала тебе прибавить в весе?

О, держись.

– Правильно. Это рекомендовал я, потому что бросаться на кости любят только собаки.

– Твои гончие? Познакомишь?

– Что?

По лестнице поднимается компания девиц; первые, расправившиеся с безвкусной похлёбкой. Здороваются поклоном, протягивают «Отец» и вязнут в дальней комнате.

– Ты должна быть в столовой, – назидательно протягивает Ян.

– Единственное, где я, считаю, должна быть – твои колени.

– Молчи, – взвывает Хозяин Монастыря и мальчишкой оглядывается, дабы никто не расслышал несносных речей. – Ты ничего не поняла?

– Это ты ничего не понял. Даже очевидного.

Нарываюсь. Намеренно. Ян хочет бросится, сцепить и поволочь следом, но лестницу из столовой пересекает вторая компания девиц. Они шепчутся и по-глупому хихикают, видят Отца и вмиг замолкают. Четыре стройные послушницы проходят подле.

– В кабинет, – сухо бросает Хозяин Монастыря.

– Не хочу.

– Я не спрашиваю твоего мнения, мне это неинтересно.

– Уже поняла. И всё равно не хочу.

Морщина на мужском лице становится всё глубже, взгляд всё более ядовитым, губы вычерчивают проклятия и недовольство.

– В кабинет, Луна. Иначе семья твоя пожалеет, что не воспитала мерзавку-дочь должным образом: покорной и смиренной.

Срываюсь: иду наперерез и, ударившись о каменное плечо, оказываюсь в конце коридора. Дверь позади нас яростно закрывается.

– Что за поведение, Луна? – восклицает Хозяин Монастыря и, держась за голову, проходит к окну. Вздыхает: – Чего ты хочешь, моя погибель?

Обыкновенная и уже ставшая привычной «радость» замещена более явным.

– Сигарету, – швыряю первое приходящее на ум.

– И выводишь меня ради сигареты?

– Только ради неё.

Не верит. И правильно. Но смеётся – словно гиена – и протягивает из портсигара табачную спицу. Устал, то видно.

– Благодарю, Отец, – не без смешка.

Ян закатывает глаза, а я подытоживаю:

– Что-то не так, Отец?

– Хочу тебя придушить, – признаётся он.

– У всех свои предпочтения. А ты…в утехе или насовсем?

– Как же хочется тебя придушить, – глухо шепчет мужчина и, падая в кресло, пускается в старое наречие: едва слышно и очень тоскливо. Я подхожу к нему и, прижигая бедром край стола, сажусь.

– Ты не злишься на меня, знаю. Прости, что терзаю. Людям свойственно мучить тех, кто им небезразличен.

– Об этом-то я не беспокоюсь, – говорит Ян. – Об ином, Луна. Слова твои – истина. Но нас эта истина касаться не должна. Разный полёт.

– Я равная тебе или послушницам?

Размыкаю сжатые кулаки на его груди и, распахивая объятия, сползаю на колени. Замок пальцев смыкается за спиной.

– Пригрел змею на груди. Ну что ты ластишься?

– Я задала вопрос.

– Наглая ты. Этим и берёшь.

Касаюсь лица, к которому не смела пролегать даже мыслью.

– Я считаю тебя равной себе, но не произнесу того вслух, дабы не расслабить юное сердце и не притупить пылкий нрав. Я считаю тебя равной себе, но скажу иное: ты послушница. А теперь займи положенное и заслуженное место.

– Уже.

Колкий взгляд указывает на диван позади. Положенное и заслуженное послушницей.

– Уже, – повторяю я и теплюсь на коленях, прижимаюсь к кипящей груди. – Я на своём месте.

Заключаем Мир. И тогда я прошу поведать о каждой упомянутой Сибирией истории. Тогда Хозяин Монастыря послушно несёт службу, рассказывая правду.

Послушница, которую смеющимися челюстями разодрали гончие, была куплена богом Страсти на одном из прокуренных вечеров. Глупая в надежде на иную судьбу познала таинство тел раньше уготовленного срока, на что упомянутый – страстный – возжелал воочию лицезреть единственно верную и возможную расплату. Грозные псы по указанию Яна погнались за удирающей по высеченной песчаными бурями тропе.

– Бог Страсти, – говорит Ян, – любит едва распустившиеся цветы, и, если цветы срывают втайне от него, наказываются все причастные. Быть загрызенной в спину – мягчайшее из возможностей его нездоровой фантазии.

Послушница, которая была задушена хозяйскими руками, в истерике молила о родительском доме. Несчастная потеряла рассудок после ужасов скольких-то недель монастырской работы и потому бредила возвращением к оставшейся родне в забытой богами окраине деревни.

– Она рыдала, она кричала, – рассказывает Ян. – Проследила и пробралась в спальню, но боялся я не раскрытия, а её неправильной мысли, ибо девочка осталась сиротой, и до недавнего времени то помнила. Я схватил её, распахивающей окно (желала выброситься?) и уложил на кровать, накрыл подушкой и одарил вечным сном. Она воссоединилась с семьей, которой грезила.

Послушница, которая была ему ближе иных (Ян намеренно уточняет, что испытываемое к ней нельзя назвать чувствами, ибо чувства – Я, а она – привязанность знакомого нрава), изменила с водителем конвоя, обещавшим увести девочку в Полис: к лучшей жизни. То было невозможно – во всех смыслах.

– Я изуродовал её тело, чтобы показать – без него она никому не нужна, – нехотя признаётся Хозяин Монастыря. – Даже мне.

Ману же понесла ребёнка спустя несколько лет хорошей и, казалось бы, не предвещающей забот и бед работы в Монастыре.

– Я говорил, что ребёнка не потерплю – убью и его, и её. Она не поверила, – печалится Ян. – Правильно сделала. Я отдал его одной из кухарок, а её – наказал и отправил на процедуру. Ту самую. С тех пор кошек в Монастыре стерилизуют, с тех пор в монастырских стенах правят наказания за ослушания – даже малейшие.

Я смотрю на костяшки его кулаков и выведенные буквы на старом наречии.

Не святой.

– Что ты сделал с тем водителем конвоя? – беспокойно спрашиваю я.

– С превеликим удовольствием снял со службы и отправил в отчий дом. На разных машинах. Чтобы никто более не смел нарушать порядки Монастыря. И никто более не смел. И люди поняли: Монастырь нерушим, Монастырь крепок. Монастырь стоял, стоит и будет стоять – в отличие от их прозябающих жизни поколений.

И Ян упоминает, что истории эти – лишь капля в ненасытном океане ужасов. Крохотная капля. Он поставил это место. Он создал Монастырь и пасть ему не позволит. Никто не повлияет на то.

– Монастырь переживёт меня, помяни это слово, Луна, – отбивает о пропотевшие стены мужской голос. – И когда не станет Богов, стены Монастыря будут всё так же крепки. И когда Земля изживёт даже Богов, Монастырь будет напоминать о них.

– А что для тебя значит тело?

Перебиваю назидания и получаю укоризненный взгляд; руки прижигают руки.

– Тело равно валюта, очевидно. Равно товар, равно продукт, равно услуга. А для тебя, радость?

– Лишь оболочка.

Хозяин Монастыря просит задать истинно интересующий вопрос, не подбираясь охотничьими утайками. И напоминает, что незачем на уже придуманные слова придумывать иные.

– Говори правду, Луна.

– Как ты относишься к продающимся и отдающимся кому-либо женщинам? – восклицаю я.

– Вновь от тебя нет искренности, – укалывает Ян. – Спроси, как есть. Перебори себя, радость, и сделай это. – Бьётся о стену молчания и продолжает вполголоса: – А как я отношусь к другим девочкам? К другим послушницам? Вы для меня – и для все приходящих мужчин и женщин – одинаковы. И одинаково хороши. Вы, по их и (даже) моему мнению, – знатные дамы.

– Так не бывает!

– Думаешь, сами боги спят с непорочными жёнами? Живут с благочестивыми девственницами? Все в этом мире – уроды и лиходеи, и, думаешь, только ты свята? – Мужчина с досадой качает головой. – Ты слишком мала, Луна! Иногда я сомневаюсь в твоём возрасте; другие девочки – кошки: хитрые, умные. Они понимают, что надо делать и говорить, о чём можно думать, о чём – нет. Ты же…ты мала. И меня не отпускает то давящее, щемящее чувство – вот здесь, – и он кулаком ударяет в грудь; как при нашем знакомстве, – что я ошибаюсь, что измываюсь над тобой, изнуряю, порчу…

– А Сибирия? – выпаливаю я.

– А что она?

– Её испортил…ты? Я знаю, она тебе предана…

– Не очень, если рассказала всё то, что рассказала. А рассказать это могла лишь она.

И я добавляю, что женщина заикалась о своём особом положении.

– Сибирия… – тяжело вздыхает Ян. – Да, у нее имеются некоторые привилегии.

– Ты говорил, их нет ни у кого.

– Сибирия мне сестра, – признаётся мужчина. – Априори привилегия.

– Но она была влюблена в тебя!

– Сводная.

– Всё же.

– И не такое случается, Луна. – Рыскает, не глядя, по столу, набредает пальцами на портсигар и вызволяет из удушливого табачного плена единую сигарету. – Такая девочка. – Прижигает и дурманящим облаком покрывает близ находящееся лицо. – Я избавился от Сибирии, максимально приблизив к себе. Я продал её первой.

– Она согласилась? – интересуюсь тем опасливо.

– Нет. – Второе кольцо вьёт на моей шее дорогое украшение. – Я сделал это насильно, и с того дня – единственного дня – насилие в Монастыре (интимного характера) не встречается. Я спрашиваю разрешения у семьи, добро у самой послушницы и в подтверждение собираю подписи. Силой больше никто никого не берёт. То был единичный случай.

– А как же не знающие мужчин…? Они соглашаются спокойно?

– Ты согласилась. – Лисий прикус бьётся о лёд во взгляде. – Не смотри так, радость. Достаточно поговорить, вот мой ответ. Девушки легко поддаются уговорам, когда наседаешь на чувственный аспект. Да, радость моя, в том все мужчины. Не со своими они обходительны и нежны в зависимости от того, чего желает желаемая.

– Вы мне чужды. Вы все!

– Мне чуждо жить, – подхватывает Ян. – Ну ничего…живу.

И он велит отныне выбирать друзей и выбирать их правильно (в особенности, когда самого рядом нет), а в качестве друга обозначает свою исключительность, потому что иные занимают многочисленные позиции в бесконечном списке «не доверять».

И он велит не забывать об общих целях: он – продающий услугу, я – предоставляющая услугу, он – продавец, я – товар; такой симбиоз реален – исключительно и окончательно.

– Ты знала, что всё получится так и никак иначе, – протягивает мужчина и протягивает мне сигаретную спицу.

– Людям свойственно. – Принимаю и затягиваюсь. – Знать, но помышлять об ином. Словно бы о лучшем. О более хорошем, нежели могут породить люди своим испорченным нутром. Как тоскливо, что человек есть губитель, мечтающий создавать. Немой созерцатель собственного краха!

Ян пускается в спор:

– Твои выводы поспешны.

– Все люди таковы! Может, ты знаешь других?!

– Я познакомился с тобой. И с того момента смею говорить: ты отличительна от знаемых мной.

– Вовсе нет. – И на не озвученный, но имеющий место быть вопрос я шмыгаю: – Знаю, что погубишь, и наползаю на лезвие сама.

– Потому что молода и неопытна, знания придут.

Ян целует меня в висок. Быстро и неловко; вскользь. Затем перенимает сигарету и затягивается.

– Ты, кажется, бросал.

– Я, кажется, бросил, – утверждает мужчина. – С наркотическим всегда так: что курево, что женщины – каждый раз думаешь: «всё, достаточно» и каждый раз ступаешь на те же вилы.

Отрываюсь и припадаю к окну. На горизонте несётся конвой: пыль поднимается до седых облаков. Солнце прячется за Монастырем и потому золотом украшает песочные земли. Несколько рабочих тянут свои тела по саду, обрезают когтями торчащие ветви. Ян подходит ко мне – близко-близко – и улавливает ту же картину. Кладу голову на мужское плечо и поспешно признаюсь:

– Мне с тобой хорошо.

– И мне с тобой хорошо, от того и плохо, – отвечает Хозяин Монастыря.