– Дорога невинность. И всегда будет. А неопытность для некоторых назидательных мужчин даже бывает желаема. Для некоторых – некоторым балансом. Опасающиеся же её в Монастырь не являются.

– Что об этом думаешь ты? – с искренним интересом вопрошаю я.

– Думаю, приятно выступать в роли искусителя, указывающего на запретный плод. Но также я думаю, приятно выступать в роли дьявола, с которым заключают договор.

– Ты бы хотел меня?

То его поражает: удивляет и скоблит. На лице вырисовывается совершенно неясная эмоция.

– Я думаю, – признаюсь, – утайки друг от друга лишь портят людские отношения.

– Они задают такт, Луна, а подобная прямота обескураживает, понимаешь? Так нельзя с людьми.

– А как можно? И к чему придумывать на уже придуманные слова другие?

Я докуриваю и швыряю хвост сигареты в пепельницу, сама же приземляюсь на край стола и, обняв одно колено, внимаю очерчивающему меня лицу.

– Хотел бы, – признаётся мужчина на заданное мной. – Если ты откровенна, то и я предпочту. Но мои слова ничего не значат. Ничего не значат и твои слова. Мы есть – такие, и поступать будем – как должно.

– Много договоров ты заключил, о, дьявол? – в очередной раз спрыгиваю с темы.

– Достаточно.

И Хозяин Монастыря рассказывает о том, как пребывают новые девочки: в каком возрасте, с какими историями и помыслами, как часто. Принимает он (удивительно то или нет…?) не всех; многие мечтающие о благой жизни покидают монастырские земли по указу Отца, многие отказываются сами после беседы с ним, предпочитая уродливую и грязную, однако свободную и не обременённую обязательствами жизнь. Несколько раз в квартал – случается – Хозяин Монастыря подготавливает и продаёт друзьям из пантеона жён. Другие публичные дома подобной функцией не располагают, и их целомудренные жительницы периодически несут двух-трехкилограммовые свёртки проблем.

– Расскажи о человеке, который меня купит, – прошу я.

Мужчина вздыхает и, прежде чем ответить, уточняет:

– Ты говоришь об этом в таком ключе, словно он перекупит тебя и скроется. Но нет, Луна. Услуга временна. Ты одаришь его и останешься при мне. И имя его я вправе назвать только завтра – после вечернего представления.

– Мамочка сказала, ты можешь продать меня в жёны.

– Могу. Но не хочу, – улыбается Хозяин Монастыря. – Мне нравится, когда ты рядом. Однако! однако, если будешь сильно чудить и думать о своей неприкосновенности – сплавлю не самому лучшего господину, помяни моё слово.

– В Монастырь ходят только знатные люди? Боги…?

– Только, – соглашается мужчина. – Для остальных есть остальные дома удовольствий, они нас не беспокоят, не трогают, не интересуют.

– А зачем Боги это делают?.. ну, ходят сюда.

– Провокационный вопрос, Луна, не находишь?

Утаиваю взгляд в разбросанных на столе бумагах. Если бы я могла прочесть хотя бы часть из них…

– Луна, я обращаюсь к тебе.

Мужчина ловит меня за лицо и приподнимает.

– Возможно, – отмахиваюсь я.

Тогда Хозяин Монастыря рассказывает, что Боги и иные важные господа, приближенные к первым указанным, прибывают в Монастырь, дабы узреть взращенные на их землях плоды и отведать лучшие из них. Он говорит, что вера в земных богов их нисколько не смущает (если молитвы эти дают такой хороший урожай), однако при личной беседе религии предпочитают не касаться (а касаться спелых тел). Они, как он выражается, обыкновенные Боги со своими делами и характерами.

Это же так просто и совершенно в порядке вещей. Быть Богом. К чему обращались родители и сёстры в своих песнях и сплетениях рук?

– Ты обещал рассказать, с чего начинался Монастырь, – прошу я.

– Луна, – причитает хозяйский бас, – ты пришла за наказанием, а не за ответами. Не думаешь ли ты, что уже узнала слишком много?

– А я могу выходить за пределы Монастыря? Например, в город?

Вопрос потрясает. В действительности. Мужчина теплится в моих глазах, склоняется на колени, и, взяв за руки, отвечает:

– Ты про Полис? Город, что на линии горизонта?

– Да. Я могу там бывать?

– Никто не может.

– Что?

Сёстры рассказывали о Полисе (родители умалчивали). О загадочном и недоступном городе, о творении людской мысли и силы, о вершине технологического прогресса, который самодуры втоптали в грязь и явили миру уродливый сгусток прихотливых людей. Обитающие на окраинах земель мечтали попасть в блаженный город, но тешились пёстрыми сказами. Они знали: туда невозможно добраться пешим шагом; пустыня коварна, солнце едко, зной удушлив. Да и что там – в городе – неизвестно. Высокие дома клыками причудливых морд прокалывали небеса.

– Не обговаривается, Луна, – отвечает Хозяин Монастыря. – Выходить в город нельзя. Тебе нельзя, никому нельзя. И незачем.

– Почему нельзя? – спрашиваю я.

– Потому что это прописано в договоре. Ныне тюрьма твоя, крепость – Монастырь.

– Почему незачем?

– Потому что кроме жалкого разгула, бесконечного ужаса, хаоса и смердящих уродов, именуемых людьми, но не дотягивающих ими называться, ты ничего не найдешь и не повстречаешь. Ты столкнёшься с грязными улицами и мертвечиной, тебя изнасилуют и, в лучшем случае, убьют. В лучшем, Луна! Люди безумны. Ты не наблюдала таких в своей отсталой деревеньке нефтяников, однако большие города иным не располагают. Люди безумны, – повторяет он. – А личная причина кроется в том, что я берегу тебя из эгоистичных побуждений и потому ступить по неверному пути не позволю.

– Отчего же люди сошли с ума?

– От свободы.

И Хозяин рассказывает мне (нет, всё же тешит старыми сказками, преданиями и легендами), что уставшая Земля решила изжить населяющих её паразитов. По правде, паразиты эти сами решили изжить себя. Бесконечные войны и оружия, насилия и убийства, подытоживали дело выбросы, химия, падающие заводы и звёзды. Что-то покрылось бесконечными рыжими пустырями с колючими, голыми, едва встречающимися деревьями, что-то поросло мертвецкими удушающими вьюнами.

– Человек – не венец и не вершитель, – говорит Хозяин Монастыря, а следом просит. – Твоя очередь: поведай о своей родной деревне, Луна. Об этих чудаковатых и безобразных нефтяниках.

И я говорю, что от нефти проку не было вовсе – грязные лужи любезно прогоняли разводами радуг, излишками своими плескали в воздух и пожирали незнающих.

И я говорю, что земли наши были бесплодны.

– Ну почему же бесплодны, – перечит мужчина, – если произвели на свет Такое.

Он указывает на меня, а я продолжаю:

– Урожая не было несколько лет. Скромные посевы умирали на солнце или от нехватки воды. Из сбережённого готовили ужины, день отдавали труду, работе и добыче, а утром благословляли земной пантеон, умоляя вернуть нашему краю былую красоту и плодовитость. Вот только край изобилующим никогда не был – металлические жирафы выкачивали нефть, а потом она пробилась сама. Мать готовила сорго и приправляла его для душистости веточками корицы, которые оставляли торгующие путники, что пребывали за мясом варанов, которых ловил отец.

– Какие воспоминания у тебя вызывает дом? Назови самое яркое, – просит Хозяин Монастыря.

– Сдохший лимон на треснутом окне.

Мужчина смеётся. И берёт мои руки в свои.

– Он стоял на моём подоконнике. Его бы даже слёзы вечно беременной сестры не смогли напоить. Всё же земли там бесплодны, – настаиваю я. – Если что и произрастало – сразу, опомнившись, умирало. Я не только о посевах. О людской надежде также.

– Почему вы не уходили с этих мест?

– Потому что некуда. Потому что всё везде одинаково.

– Ты уверена?

Спрашивает аккуратно. Мне не нравится.

– Има в своих молитвах упоминала, что «мы вкусили заслуженное», и «познали кару».

– Ты называешь мать словом из старого наречия, отчего, если есть общий язык?

– Ты мне скажи, – забавляюсь я. – Старое наречие существовало до моего рождения, до рождения моих родителей и наверняка твоего, Хозяин Монастыря. Этот язык – как дань уважения старым богам. Почему его отростки проникли в отдалённые земли, кто их пронёс и рассыпал?

– Очаровательная Луна, – подхватывает собеседник. – Ты умеешь красиво мыслить, вот только старое наречие придумали, чтобы разделить людей по кастам и осадить неграмотных, оградить их от знаний, которых они недостойны.

– Я тоже недостойна знаний?

– Время покажет.

– Желаю выучиться старому наречию.

– Право, требовательна и капризна равно юной богине. Тебя за нрав не пороли?

– А что? Тебе хочется исправить это недоразумение?

Хозяин Монастыря улыбается и велит осторожней выбирать слова и выражения, после чего возвращается к былой теме:

– Значит, вы верите, что наказание добралось до провинившихся? Что весь людской род повинен в произошедших с Землёй бедах, верно?

Я киваю. И говорю, что это правда, потому всё внутри Монастыря вызывает восторг и расспросы; а Хозяин – удивительно для этих мест (и вообще всех оставшихся пригодными для жизни) разумен и воспитан.

Я признаюсь, что представляла ад. А мужчина, признаётся, что ад ещё впереди. И рассказывает мне, ад и рай – явление глазами разносмотрящих. Что для меня будет горестным испытанием, для другого – блаженной платой, что иного окажется пытливым недугом, для меня станет щадящей волей.

– Ад и рай, – повторяет Хозяин Монастыря, – одно явление разносмотрящих.

– Откуда ты? – интересуюсь я.

– Из пантеона небесных богов, – зудит насмешливый голос.

– Это уже поняла. А взаправду?

Дверь открывается – синхронно со стуком. Опомнившись, мы вдруг отстраняемся друг от друга. Руки пускаем по швам и взглядами врезаемся в нисколько не интересующие объекты. На пороге является Мамочка.

– Бо!, я как всегда вовремя? – говорит она. – Папочка, у меня к тебе вопросы. Птичка, к тебе их нет, порхай.

Мужчина

Раскусываю ревностное лицо Ману, кусаю его, искусываю. Женщина игриво толкает в грудь (вот только отличительно от новой послушницы жест этот не трогает вовсе) и запрыгивает на край стола. Я велю сползать, а Мамочка заботливо уточняет:

– О, ты про это? Не помню, говорил ты раньше не прикасаться к нему или нет…?

– Терпения и на твои шутки у меня не хватит.

– Что значит «и на твои», паршивец? – оскорбляется Ману.

Стаскиваю женщину на диван: она валится меж подушек и хохочет:

– Рассказывай, мой мальчик.

– С рассказами пришла ты.

Я сажусь за рабочее место и внимаю словам Мамочки. Она повествует о завтрашнем вечере: о красоте декораций и костюмов послушниц, о дурманящих напитках и разжигающих аппетит закусках, о монастырских кошках, способных утолить жажду, о травах, благоухания которых наполнят сцену, о музыке, о самой себе. Ману желает устроить величайшее Шоу и теперь просит созвать оставшихся, особо важных, гостей, чьи ответы на приглашения мы не получили, хотя на присутствии настаиваем. Уверяю: завтра Мамочка блеснёт и пантеон вновь заговорит о грандиозности устраиваемых ею вечеров.

– Однако я наблюдаю в твоих глазах волнение, – говорю я. – Неужели самоуверенность человека меркнет перед высокомерием богов?

– Дело не во мне, Отец, дело в тебе, – отвечает женщина. – Мне не нравится, как ловко эта неопытная девица лакает твою кровь. Я опасаюсь.

– Ощущаешь конкуренцию?

– Я опасаюсь. Как не зайду – она с тобой в кабинете, в руках или подле, с беседой или в молчании. Для чего? И для чего ты позволяешь?

Красиво Мамочка огибает выплюнутую провокацию. И красиво завершает мысль. Вот только ответ мой не радует:

– Ты видела её лицо? Ты вообще засматривалась им?

– Красивых на свете много, папочка.

– Нет, ты не понимаешь. Оно такое…породистое.

– Решил подобно Богу Смерти выбрать себе кобылу? Он знает толк в породистых мордах, обратись.

– Ещё раз съязвишь, я прикажу отрезать твой длинный язык.

– Он тебе пригодится, мой хороший. В голодные времена. А по поводу птички…не зацикливайся; юные – ветрены.

Девочка

Я знакомлюсь с Сибирией. Она старшая из кошек: опытна, требовательна и в силу своих немолодых для Монастыря лет потрёпана. Она защищает девочек, защищает их интересы и глупости, она зовётся их наставницей, однако с Ману пребывает в напряженных отношениях.

На очередной колкий взгляд я бросаю:

– Почему ненавидишь меня? Что я тебе сделала?

Одни, находящиеся в спальне девочки, со смехом перешёптываются, другие тревожно переглядываются. Задавать вопросы в лоб для них ново.

– Недолюбливаю и ненавижу – различно, – сладко протягивает Сибирия и затем даёт (как она думает) исчерпывающий ответ. – Я отношусь настороженно к каждой новоприбывшей деве. Я слежу за порядком, пока за ним не следит Ману – то есть постоянно – и в обиду никого не даю.

– Я не нарушаю ваши порядки и к тому не стремлюсь. Я не привношу свои правила – согласна на ваши. Этого недостаточно или ты видишь угрозу?

– Поправка: я отношусь настороженно к каждой новоприбывшей деве что младше меня. То есть – взаправду – к каждой. Ваши молодые годы отодвигают мои лета, а в этом возрасте за себя следует беспокоиться особенно.

– Сколько тебе?

– Тридцать четыре. Да, – со вздохом – моим – добавляет Сибирия, – для нашей работы возраст из щекотливых. Ты уже не свежа как юные, только-только сорванные плоды, однако терпкость вина в тебе ещё насыщает.

– И со скольких же лет ты в Монастыре?

– С четырнадцати.

– Всё это время… – в очередной раз вздыхаю. – Ты не устала от такой жизни?

– Ах, девочка. Жить и быть живым – различно. А главное лишь то, что я жива.

– Жива ли…?

Час от часу, день ото дня, год от года…она тешится в этих проклятых стенах, дабы жить, не живя при этом нисколько. И я ухожу. Теряюсь в пустой спальне и, взглядом облобызав решётки на окне, вымаливаю здоровья и коротких лет жизни оставшейся дома младшей сестре. Как её назовут? В честь кого или чего крестят? Почему не наградили именем, пока я была дома…Хозяин Монастыря находит меня за молитвой. Её подобием. Тогда я понимаю:

Молитва неверующего – самая крепкая и искренняя.

Сидя на коленях под окном, меж кроватью и тумбой, обращаюсь ко всем существующим и несуществующим Богам. Но к Хозяину моя речь не обращена.

– В Монастыре молиться возбраняется, – грохочет голос над плечом.

Но я, не размыкая век и рук, продолжаю со слагаемой на ходу речью просить смирения, пощады или шанса. Чьи-то ладони прилипают к моим плечам – взмахивают и поднимают. Взглядом врезаюсь в Хозяина Монастыря: за ним стоит несколько послушниц и даже Мамочка. Кто-то напел о моём времяпровождении (хотя попадаться в помыслах не было…как и скрываться).

– Молитвы в этом Храме запрещены, – с косой улыбкой добавляет мужчина. – Повторить ещё раз?

– Но я хочу.

Хозяин Монастыря быстро оглядывается, и на то девочки рассыпаются по делам. Коридор остаётся разрезать силуэт Ману: она складывает руки на груди и с интересом внимает беседе.

– Ты не верующая, – напоминает мужчина. – Единственная атеистка на все спальни, так что будь добра, неси свою правду и дальше, только не распространяйся о ней.

– В Монастыре (с подобными вам) и не такую веру обретёшь, – протягиваю я – о, то явная насмешка! – и потому названный отец велит повторить сказанное. Разумеется, интонацией, после которой следует молчать или рассыпаться в извинениях.

– В Монастыре молитвы запрещены, – повторяет мужчина – медленно и остро. – Для тебя я делаю исключение, напоминая об этом. Ты упёртая, Луна, вот только люди могут подумать: невоспитанная и глупая.

– Где же мне молиться, если из Монастыря выходить не дозволено?

И в следующий миг я под руку лечу по коридору. Лечу по лестнице и затем лечу с крыльца. Впаиваюсь коленями в сухую землю и, осмотрев песочный полумёртвый пейзаж, впаиваюсь взглядом в оставшегося на крыльце мужчину. Он скинул меня! Толкнул! И повелел:

– Молись на здоровье. Ты за пределами Монастыря.

Я вновь оглядываюсь.

Если сады при входе были прекрасны (зелень оплетала каменную дорожку – вдоль – и окна кабинетов – поодаль), пуская пыль в глаза прибывающим девам и часто наведывающимся гостям, то с этой стороны Монастыря всё выглядело как и везде: иссушено и загублено. Растрескавшийся песок отливает рыжим, выхлопы за горизонтом напоминают о близ расположенном городе небесных богов, позабытые за спиной острые и худые шпалы некогда деревьев кличут былой дом. Я смотрю в небо: голубое и отчего-то грязное. А колени саднит. Крупицы песка влипли в кожу.

– Парадокс, радость. Молиться в Монастыре нельзя, – в который раз повторяет Хозяин. – И не учи тому других девочек – дурной пример заразителен. И не сей в их головах мысли, то не требовательно. И не пытайся подорвать моё положение перед ними – я всегда буду выше и ослушания не потерплю.

– Я могу сбежать, – смеюсь наперерез глубокой морщине.

– Попробуй, – с вызовом бросает морщина. – Будешь наказана.

Я отворачиваюсь. А сама рассматриваю: забор невысок, но пустырь за ним необъятен; толку пытаться? да и иной дороги нет. Разве только, чтобы позлить Хозяина Монастыря.

– Луна, я всё вижу, – говорит он. – Ты думаешь о неправильных вещах.

– Да что здесь вообще правильного? – вопрошаю я. – А что правильного в твоих взглядах? Пускай бы девочки предавались песням в адрес Богов, которых почитают и которым отдаются.

– Боги не терпят молитв в отведённых для того храмах. Боги не терпят церковных обращений к себе. Истинная просьба – за их пределами. А Монастырь…в обители грешащих искупления не найти даже святому. Боги верят ситуативным прошениям, без предвзятости и напыщенности, радость.

– Звучит так, словно сам ты верующий, Хозяин Монастыря.

– В себя и не верить?

– Самовера – грех.

– Не забудь упомянуть это в своих стишках, – кивает мужчина. – Заканчивай. Уходим.

Заканчиваю. Не уходим.

Отворачиваюсь и складываю руки в выдуманных жестах, вымаливаю прощение, а потом понимаю: боги в самом деле не услышат; немые идолы не внемлют людским мольбам.

– Взгляд у тебя, конечно, Луна, святой, – говорит Хозяин Монастыря. – Сплошной ропот. Не зли меня этим.

Смотрю через плечо – в который раз – и поднимаюсь.

– Тебя смущает лик веры? – спрашиваю я. – Здесь?

– Злит, я же сказал.

– Смущает. Я не ошиблась.

Мужчина вздыхает и закусывает губу.

– Иди в кабинет.

– Я ещё не сбежала.

– Запрещаю.

В следующий миг рвусь в сторону и разрезаю несколько рыхлых ям у мятого забора. Хозяин Монастыря настигает: хватает за руку с животной скоростью и хватает за смеющееся лицо с животным оскалом, но ругаться в себе сил не находит. Я хохочу и толкаюсь, вырываюсь из терпких объятий и мягких замечаний, я плюю на его правила в лицо – смехом. Причудливо неуместным, но накопившимся. Изнеможённым, истеричным.

– Ты наказана! – зудит голос.

– И это всё? Этого боятся девочки? Слов?

Прекрати подначивать его, Луна.

Мужчина закидывает меня на плечо и тащит в Монастырь. Стучу по спине и продолжаю смеяться. Смеяться перестаю, когда мы встречаемся в кабинете с Ману. Женщина наполняет стакан бордовым питьём, громко цокает и безразлично отторгает:

– Я вам не помешаю? Могу выйти, обождать, пока вы наиграетесь.

Хозяин Монастыря отвечает на старом наречии и швыряет меня на диван.

– Не сомневаюсь, – говорит женщина. – Птичка, угощайся. Я наполнила два стакана, однако вижу Отец и так достаточно пьян.

– Он же ничего не пил… – вступаю я.

– В этом смысл, птичка. Потом поймёшь.

Ману и Хозяин Монастыря обмениваются фразами на чужом языке. Слова их такие острые, обрывистые. Общий язык более покатый и простой. Старое же наречие звучит красиво.

– Мне не нравится, что я вас не понимаю, – обращаюсь к спорящим.

– Надо же! – восклицает Мамочка и в который раз режет Хозяина Монастыря едким взглядом. – Что ещё тебя не устраивает в здешнем, Луночка? Что-то требуется почётной гостье? Бо!, не спеши с ответом. Ты здесь послушница, равная иным послушницам. Давай я кое-что объясню.

Ману медленно ступает ко мне: вертит бёдрами; сбрасывает с плеча припавшую руку Хозяина Монастыря, велит не вмешиваться.

– Да, Монастырь принадлежит Папочке, в этом сомнений нет. И правила устанавливает он, – протягивает женщина. – Но давай я кое-что объясню, птичка, раз ты не поняла (или не захотела к тому прислушаться) с первого раза. Твои желания здесь не учитываются. Право твоего голоса здесь нет. Решает Отец, а Мать ему помогает. Попытаешься разрушить порядок – прогневаешь богов, созовёшь беду. Не пытайся выкрасть отцовскую милость своими выразительными глазками – найдётся тот, кто пожелает их выцарапать за неспособность примкнуть к большинству.

Быстро смотрю на Хозяина Монастыря, чтобы он вмешался в речь Ману и осадил её, успокоил. Но Хозяин Монастыря молчаливо облокачивается о стол и взглядом велит слушать.

– Я была бы рада не видеть того, что видела, – говорит Мамочка, – но, увы, произошедшее произошло. В кабинет меня привели новости, а не избыток свободного времени, птичка: одна послушница хочет потолковать с Отцом о недавнем конфликте, в котором наконец признала свою вину. Если тебе нравится находиться в кабинете, Луна, подле Отца – оставайся. Послушай его речи. Внемли его истинному наказанию.

Внять истинному наказанию? Оно всё-таки есть?

– Отправлюсь в комнату, к сёстрам, – улыбаюсь я и хочу уйти, однако Ману цепляет меня за запястье и ловко подтаскивает к себе.

– Сядь. Пей. Смотри.

Поночка – крохотная девочка – приходит мгновение спустя в кабинет. Раскаяние заключено в её речах, взгляде и мыслях. Лицо – трепетное – сыскивает хозяйской милости, однако Хозяин желает показать, как поступают с провинившимися. Наблюдаю за ревущей девочкой и прилипшим к ней – вдруг – ремнём. Пью из горла откупоренной бутыли, отворачиваюсь. Ману и сама отворачивается: делает вид, будто пыль на стеллажах свежа и интересна. Поночка во второй раз изгибается и целуется с ковром; мужчина огибает её и, взяв за подбородок, поднимает на себя. Атакует:

– Я говорил тебе о наказании? Предупреждал? Ты вынуждаешь…думаешь, я сам того хочу? думаешь, мне нравится делать моим любимым девочкам больно? Но иначе вы не понимаете! Ваша женская натура требует грубой силы и грубых слов, а, видят Боги – и небесные, и земные, – я пытался избежать того. Зачем ты так поступила? Чего хотела? Тебе стыдно…? Конечно, стыдно…я вижу. Ты прощена, слышишь? Но знай – в следующий раз я не буду к тебе добр, я не пожалею тебя, ибо ты не жалеешь меня. Поняла?

Девочка мямлит в ответ бессвязное согласие и поднимается на локтях.

– Ты отпущена? – Мужчина давит на хрупкие плечи. – Я разрешал?

– Простите, Отец.

– Я прощаю. Но простишь ли ты себя сама?

И он в наваждение отпечатывает ремень в третий раз. Вновь по спине.

Содрогаюсь вместе с девочкой. Дрогнувшая в руках бутыль оставляет липкое пятно на ковре. Смотрю на Поночку, а затем на рыжий пустырь за окном и конвой, что поднимает в танце песок.

– Луна? – зовёт меня голос.

Проходит немало времени. Мамочка восседает в соседнем кресле, а Отец докуривает сигарету. Я принимаю стакан – осушаю: вязко.

– Зачем ты так? – спрашиваю я. – Никакой проступок не заслуживает насилия.

– Хочешь поспорить с Хозяином Монастыря? – шмыгает Ману. Громко. Громко, потому что осуждение равно наказуемо.

– Хочешь спросить, зачем я так с тобой? – парирует мужчина. – Почему жалею тебя, а других воспитываю как следует? Это ты хотела спросить, Луна? Или почему девочка не заслужила аналогичного к тебе отношения…?

Следовало молчать…

Я видела, что Отцу не нравилось наказывать – то его будоражило и угнетало, однако заданную однажды планку потребно держать и шагнуть обратно не получится. Вступаться за иных послушниц я не имею право, иначе кто-то из нас (я у девочек или девочки у меня) что-то переймёт.

– Прости, – киваю я. – Урок усвоен, можешь не повторять.

– Слуги топят бани, – говорит Хозяин Монастыря. – Найти себе подружку для купаний, а вечером приходи в примерочную. Швейки почти закончили твой наряд для скорого торжества.