На шестнадцатилетие я получила в подарок право владения помещением на Золотом Кольце – что могло прийти в голову юной деве для реализации пространства? Я открыла отдел женской одежды. Особо работать не приходилось: переговорами с заводами, производящими материал и ткани и поставляющими изделия, занималась моя помощница, она же получала товар и следила за его сбытом, руководила складом и оформляла витрины. Что делала я? Помимо того, что числилась владельцем? Позволяла этому делу существовать от моего имени. Имя – вот, что важно. Заработанное и реализованное имя. Репутация.

В закрывающиеся двери лифта пробирается чья-то рука. Боязно и неприятно. Словно щупальце.

Отступаю и непонимающим взглядом препираюсь с Ромео, тело которого ныряет меж створками лифта и замирает непозволительно близко ко мне. Молча смотрю на юношу, и сожалею, что вовремя не отвела взгляда. Ромео виновато отстраняется – остаётся шлейф едва уловимого сладкого аромата. Чем он пахнет? Хочу ли я ощутить это вновь? Двери закрываются и отправляют нас в холл.

– Прости меня, – говорит юноша. – Прости, правда. Ты, кажется, ещё больше взволнована, а я просто хочу, чтобы ты знала…

– Ненормальный, – выпаливаю я.

– Отчего же? Я торопился, всего лишь хотел догнать тебя.

Подтверждаю:

– Ненормальный.

– Ты должна знать кое о чём.

– Мне всё равно, Ромео, как же ты не понимаешь?

– Хочу, чтобы ты знала.

Знала что?

– Мне плевать, Ромео! Держи себя в руках! Успокойся.

Вместе со мной Ромео выпаливает:

– Я никогда не предам тебя!

Ну класс. И вот мы оба настороженно смотрим друг на друга. Сказанное мной ударяет ему неслабую пощёчину. Сказанное им лишает меня речи.

– Это неправильно, – наконец отталкиваю я.

Но что именно неправильно? Его появление тут? Моё поведение? Его? Моё здоровье? Его мысли и чувства? Слишком много «неправильно», так быть не должно. Почему всё это свалились разом? Вчера этого не было. Вчера этого не было?

Лифт дёргается и свет на секунду пропадает. Только не сейчас…Не слишком ли часто происходят перебои?

– Я не предам тебя, – говорит Ромео, – Ты не должна опасаться, потому что мы вместе и потому что я ощущаю ответственность за наш союз. Ты права, всему виной усталость, только она. И она пройдёт. Всё у нас наладится…

Не могу понять, правильны ли его речи или нет…Говорит, что не предаст. А если я оступлюсь? Нельзя умалчивать о болезнях, недугах и незаконных делах – отец однажды написал донос на родного брата! В понятиях государства не должно быть разграничений по крови или на личное и общественное. Всё должно быть по закону. Должно быть правильно.

Ромео ловит взгляд и, пытаясь растопить моё сердце подобно карамели, говорит:

– Сладкая девочка…

Вот уж нет.

– Карамель, – протягивает он.

Родители дали мне имя Карамель Голдман и поставили тем самым клеймо на всю жизнь. Кара – наказание, мель – низ, опустошение. Мать однажды проронила: сладкая внешне девочка с горькой желчью внутри.

Ромео назвали в честь борющегося за что-то книжного героя. Не читала…сам Ромео – Ромео реальный – обещал когда-нибудь достать книгу с персонажем, именем которого его окрестили. Наверняка, там какая-нибудь дикая история о войне или любви. О чём писали люди ветхих поколений – до революции знаний и роста общественного и государственного порядка? О войнах и любви – исключительно эти два пункта двигали сюжеты, исключительно они служили темами для рассуждений и повествований. Как плоско! Словно ничего более нравственное и интеллектуальное не произрастало в головах тех людей (да и не существовало вовсе). Неужели они были настолько глупы? А как же мировой порядок? А служение государству? А становление свой личности в тандеме с идеальным обществом? А великая цель? Неужели мысли тех людей были так примитивны, что они заключали в книгах собственное слабоумие на фоне уродливых образов Старого Мира?

– Благодарю за поддержку, Ромео, – говорю я и почти незаметно отдёргиваю ворот рубахи, чтобы стало легче дышать.

Мне кажется, воздуха здесь не хватает. Здесь или вообще, не знаю. Кажется, я тону.

– Карамель? – зовёт Ромео.

Он всё всегда примечает. И на этот жест обращает внимание. Сколько у него было возможностей написать на меня донос? И сколько раз он смолчал…Хорошо это или плохо? Хорошо для меня, но по нормам – неприемлемо. Это говорит о двух бедах: я болею или заболеваю, допуская даже мысли о нарушении правил, и болен сам Ромео, покрывая моё состояние.

– Карамель?

– Просто задумалась.

Бросаю неловкий взгляд. Ромео, очевидно, беспокоится – это раздражает даже больше сковывающей горло рубахи. Расправляю плечи и спокойно констатирую, что доберусь до дома и непременно отдохну. Спокойно констатирую или спокойно вру?

В ноги отдаёт напряжение – лифт останавливается. Ромео больше не смотрит на меня: чёрные глаза устремлены по направлению медленно открывающихся дверей. Теперь мы вновь должны стать идеальны. Под глазами десятка камер. Под глазами десятка людей. Мы идеальны.

– До завтра, Карамель, – прощается Ромео и выходит.

Провожаю его взглядом:

– До завтра, Ромео.

Юноша торопливо проносится мимо гардеробной. А как же взять пальто? Оно у него горчичное такое, прямого кроя, до щиколоток. Вон, висит. Моё же голубое – в цвет глаз; и с поясом на талии. Рядом. Забираю его и прихорашиваюсь у зеркала, достаю из кармана защитную маску и надеваю её на лицо.

Доберусь до дома, отдохну и подготовлюсь к прогулке с Ирис. Кажется, она говорила про занятия по религиозной – дореволюционной – этике (очередная никому ненужная дисциплина для общего ознакомления; относится к элективам в дополнительные часы, поэтому к посещению необязательна). В мире, где всё опирается на науку, просто необходимы занятия, доказывающие, что обратного нет и быть не может, что религия и мистика – пережитки былых поколений, неясность разума, отсутствие конкретных знаний. И демонстрируется это на исторических примерах – ситуациях, которые происходили до Урбанистической революции. Всё, что не наука – плод человеческого воображения: больных людей, которые вовремя не обратили внимания на свой недуг, а потому он разросся подобно червяку под дождём. Я стабильно отказываюсь от присутствия на подобных лекциях, потому что уверена – только человек заправляем миром. Ирис же бегает на подобные занятия ради поддержания собственной чудаковатости: эту чудачку всегда тянет к чудаковатым преподавателям по чудаковатым предметам.

Промозглый ветер ударяет в грудь: приходится застегнуть пальто и подвязать пояс. Интересно, как по такой погоде решил пройтись Ромео (а он всегда добирается до дома самостоятельно)? И где водитель? Обыкновенно он приезжает за несколько минут до окончания уроков и ждёт меня на парковке. Благо, я могу потратить это время на созерцание красот города, в котором была рождена и которому предназначалась. Но ветер – ветер! – скалится и кусается. Костяшки пальцев краснеют. Удивительно.

Водителя всё нет и нет…Смотрю на покидающих Академию ребят с моего курса: прощаются друг с другом и разбредаются по разным сторонам. Я же остаюсь на площадке. Не стерпев в следующий миг ударившего ветра, поднимаю руку в сторону плавающих над головами машин. Одна из них обращает на меня внимание и спускается к парковке. Учащихся часто подвозят, это в порядке вещей; этакая норма жизни – негласное правило. И своего рода престиж: все знают, что в Академии учатся золотые детишки управляющих (и должные стать управляющими в скором времени сами), почему бы не помочь добраться до дома отпрыскам влиятельных лиц? Отец нанял для меня личного водителя, чтобы я подолгу не стояла на парковке и не звала машину; водитель сегодня подвёл – интересно, отец сменит его?

Водительские права может получить только достойный член общества. За руль не пускают без дополнительного образования, медицинского соглашения и часов практики; то верно. Раньше машины рассекали по дорогам и умудрялись врезаться друг в друга на двух перпендикулярных отрезках, ныне же – разрезающие воздушное пространство – должны соблюдать все правила и думать наперёд. Что может повлечь за собой авария в воздухе? Думаю, эта мотивация помогает водителям крепче держать руль. А ещё я могу быть уверена, что не окажусь в одной машине с сумасшедшим, фанатиком, попрошайкой или преступником, потому что только у людей с поверхности – порядочных граждан – имеются личные транспортные средства. И только у северян! Я уважаю исключительно северян – на нас держится Новый Мир! Остальные районы – второстепенные, неважные.

– Садитесь, мисс! – зовёт водитель и открывает дверь кнопкой – та отъезжает в сторону.

Располагаюсь на тканевом диване и приветствую мужчину за рулём; он ловит мой взгляд через зеркало дальнего вида.

– Улица Голдман, – уточняю я.

Богатые всегда покупают улицы и называют их в свою честь. На улице Голдман располагается наш дом, наш садовый участок и наши офисы. В другом районе есть фабрики с нашим именем…

– Кажется, – мужчина ещё раз глядит на меня, – я видел вас в рекламе. Такая душевная речь о Создателях и Богах, обращение к южанам.

– Да, – соглашаюсь. – Это была я.

Машина взмывает в воздух.

– И речь написала сама. Хотела вложить в неё всё своё уважение к Новому Миру и отдать должное государству, благодаря которому мы имеем все доступные блага.

Уверена, этот водитель поделится с кем-нибудь из знакомых, коллег или родственников новостью о том, что подвозил наследницу Голдман, портреты которой неумолимо появляются на Здании Комитета Управляющих с цитируемыми фразами. И вот портрет появляется вновь. Как вовремя. Мы смотрим на экранную меня.

– Карамель Голдман, – зачитывает мужчина. – Красивое имя. Сладкое.

Если бы. Родители в несколько ином значении выбирали мне имя.

Попросту хмурюсь, а водитель спешит извиниться. Так-то лучше. Выглядываю в окно и наблюдаю несколько летящих под нами машин; позади здание Академии и множество домов, связанных друг с другом лестницами и мостами. Вижу высокие крыши улицы Голдман и прошу включить сенсор для оплаты, тянусь чипированной ладонью – одно касание и запрашиваемая сумма передаёт на счёт.

– Нет, спасибо, не надо, – с пугающей улыбкой бросает водитель. – Я рад помочь.

Помочь, надо же.

– Рад довезти вас до дома.

Ещё не довёз.

– Я привыкла расплачиваться.

Мне не нравится, когда люди отказываются от того, что по праву принадлежит им. Мне не нравится, когда что-то идёт не как должно. Ты произвёл услугу – будь добр, прими плату и пропади.

– Зачем вы так поступаете? – спрашиваю я. – Вам не нужна оплата производимых действий, не нужны деньги?

– Деньгами не измеришь иное богатство. Душевное. Я помог кому-то и мне хорошо. Раньше ведь так и было…

Сколько тебе лет, о каком раньше ты говоришь и что вообще происходит?

Вновь осматриваю тканевый салон автомобиля – уверена, мужчина не из управляющих; скорее всего руководит в качестве зама какой-нибудь фабрикой или сидит в одном из офисов в Здании Комитета Управляющих. Склоняюсь ко второму. Машина зависает над парковочным местом: медленно опускается. Мы на улице Голдман, на террасе перед домом.

Мужчина оборачивается и смотрит на меня – глаза в глаза (они у него янтарные, с приятной желтизной); вроде бы незатейливый и общепринятый способ выказывания уважения, но от него сейчас по спине пробегают ледяные иглы, целая россыпь; окатывает холодом и тревогой – удивительно. У тревоги точно есть температура – и градус в теле не повышается, то заблуждение; берёт озноб. Мужчина говорит:

– Я увидел тебя, Карамель Голдман, и теперь мы в расчёте. Иди.

Дверь отъезжает в сторону, и я поспешно покидаю автомобиль. Постукивая каблуками о мраморную плитку посадочной террасы, приближаюсь к дому. Замираю под искусственной виноградной лозой и, пытаясь перевести дыхание и совладать с ускорившимся сердцебиением, оборачиваюсь в сторону взмывающего автомобиля. Водитель кивает и уносится прочь. Всматриваюсь в номерной знак, чтобы сообщить отцу о подвозившем меня безумце, но никакого знака на положенном ему месте нет. Не может быть! Этого не может быть! В Новом Мире не летают машины без идентификатора! Они бы не поднялись в воздух…! И почему я не заметила отсутствие номера раньше? Так очевидно и броско, Карамель! Кто этот человек? Что ты скажешь отцу?

Не помню, как открываю дверь касанием руки, не помню пробежавший в ладонь ток от взаимодействия панели с чипом, не помню появление служащей, что отдалённо бросает:

– Добрый день, мисс Голдман. Как прошёл ваш учебный день?

Не помню, как снимаю верхнюю одежду и обувь, не помню выполняющую поручения Миринду, не помню сброшенные рюкзак и дыхательную маску. Кровь в голове бурлит, слышно её кипение. Только это.

– Мисс Голдман?

Голос словно бы вдалеке, вакуумный. Уши заложило, вот оно что.

– Карамель? – броско зовёт служащая.

Моментально прихожу в себя и переспрашиваю:

– Что ты сказала?

– «Мисс Голдман», только это, – и Миринда услужливо склоняет голову. Неужели показалось? – Кажется, вы в своих мыслях, мисс Голдман. Набрать ванную или приготовить обед?

Обед. Я забыла пообедать – как всегда поступаю после уроков – в Академии. Это плохо. Это плохо? Я никогда и ничего не забываю. Всегда поступаю одинаково. Что происходит? Это мелочный пункт, но он подбивает ноги

– Если желаете отдохнуть, я могу добавить расслабляющих масел в ванную, – по-иному выражается Миринда. Её идущие бок о бок тактичность и изворотливость не могут не нравиться семье Голдман. – Из быстрого на обед могу предложить табуле из цветной капусты или запеченную тыкву? Что выбираете, мисс Голдман?

Отказываюсь. Говорю, что скоро встречаюсь с Ирис на Золотом Кольце. Я забыла про обед, подумаешь. Ничего страшного. Ничего страшного? Или с крохотного пробела всё и начинается? Я не больна? Не становлюсь девиантной? Я нарушаю привычный порядок вещей, разве то допустимо? Что происходит? Виной тому мысли о Ромео? Наша словесная перепалка? Мы поссорились? Нет, Карамель, не говори так. Между тобой и твоим партнёром нет никаких конфликтов и причин для разрыва тоже нет. Нет?

Поднимаю глаза на Миринду. Женщина ожидает, смотрит. В руках у неё голубое пальто. Велю служащей оставить меня, велю заниматься делами. Вот так должно быть. Всё и всегда должно происходить по заданной ранее схеме, по представленному заведомо алгоритму. Иначе – крах. Другое – отличительное – равно нарушению, а нарушение есть болезнь. Болезнь синонимична изгнанию, а нарушивший – изгою.

Вспомни, кто ты такая, Карамель Голдман.

…а я знала?

Вспомни.

Я никогда и никуда не тороплюсь, факт. Я хочу быть уверена в совершаемых действиях, хочу заранее видеть предполагаемый результат во избежание оплошностей и несостыковок. Нельзя ошибаться (даже позволять в мыслях, ведь идеальные люди не ошибаются), нельзя давать слабину, иначе маленькие погрешности приведут к абсолютному краху.

Замираю у зеркал в прихожей и приглаживаю рубашку – десятки отражений повторяют за мной. Зеркала изготавливались под заказ на издыхающем заводе; производство само по себе остановилось четверть века назад – благо, у управляющих были и есть – всегда – привилегии. И я бы хотела (хочу!), чтобы эта стабильность сохранялась после окончания Академии и на момент вступления на должность в Комитете Управляющих, я хочу купить собственную улицу со своим домом, я хочу зеркало в прихожей и уверенность в завтрашнем днем.

Захожу в ванную и, облокотившись о мраморную раковину, вымываю с рук учебную грязь, а из головы дурные мысли. Слышу, как капли стекают по трубам, а капельки пота спускаются по спине.

Я тону?

«Мы ваши Создатели!»

Задираю голову и уверенно повторяю:

– Мы будущее этого мира.

Поправляю пшеничные волосы и выключаю воду.

Мы Создатели и мы будущее мира. Мы есть Новый Мир. Мы есть прогресс. Без нас не может быть движения и развития, мы – Создатели: демиурги поколений и градостроители, вершители судеб и управляющие, мы есть закон, мы есть власть, мы есть будущее. Нельзя забывать, нельзя: это первая мысль при пробуждении и последняя перед сном:

– Мы – Создатели.

И я повторяю это как мантру каждую минуту своей жизни.

Выключаю воду и выхожу из ванной, зову отца и, пересекая арку, оказываюсь в гостиной.

– Отец, ты дома?

И сегодня он должен работать из кабинета. Его будняя неделя каждый раз начинается с двух дистанционных дней.

– Господин Голдман ушёл, мисс Голдман! – Следом за мной появляется служащая. – Вот-вот вернётся, мисс Голдман, сказал ненадолго.

– Если я захочу услышать тебя, Миринда, – оборачиваюсь и впираюсь взглядом в чёрное пятно около белоснежной стены, – обращусь лично. Понятно?

Женщина ощущает недовольство.

Прохожу в гостиную и веду пальцем по полкам и статуэткам в попытках найти малейший сор и придраться…чисто. Вот что случается, когда делаешь нечто выдуманное на ходу – сам себя ставишь в нелепое положение.

– Свободна, Миринда, – выждав ещё немного, говорю я и наблюдаю за уходящей.

Мимо белоснежных диванов шагаю к лестнице (перед ней узкая дверь, ведущая в комнату Миринды), сворачиваю и поднимаюсь по прозрачным ступеням. На втором этаже на меня смотрят семь дверей – три по левой стене (комната отца, комната матери, их общая спальня), три по правой стене (моя спальня, спальня сестры и свободная комната, в которой стоит маленькая кровать, кресло-капля и ночник в форме звезды), одна – распахнутая – в конце: ведёт в кабинет.

Вспоминаю, что оставила рюкзак в прихожей и книгу, соответственно, там. Ладно, верну позже…не думаю, что отец начнёт зудеть об утаенной вновь книге; полки тянутся от пола до потолка, все заполнены – бери любую. Возможно, Говард Голдман собрал все сохранившиеся до основания Нового Мира издания книг; он вложил так много средств в создание этой коллекции и гордился ею больше, нежели собственными детьми. По крайней мере, в интервью о личном пространстве Голдман нам с сестрой он уделил несколько минут, а книгам – несколько десятков. Пускай.

Смотрю на пустующее отцовское кресло, за которым во всю высоту стены тянется панорамное окно. Разве можно спокойно обращаться спиной к этому городу? Не устану тому поражаться, ведь Новый Мир требует своих Создателей, Новый Мир желает, чтобы взгляды живущих в нём людей были прикованы к его величию и только. И я смотрю на Новый Мир.

Дверь позади меня открывается.

Медленно поворачиваюсь на носках туфель и кладу руки на бёдра. Прищуриваясь, говорю:

– У тебя сегодня работа дома, я знаю. Куда ездил?

– Взаимно рад тебя видеть, Карамель, – пропустив вопрос (а, может, и ответив сполна) режет отец и проскальзывает мимо.

Его силуэт тонкий, руки и ноги длинные, пальцы паучьи.

Признаюсь, что видела сумасшедшего, но в ответ не получаю даже взгляда: отец спокойно раскладывает на рабочем столе принесённые бумаги и перебирает их по папкам.

Признаюсь, что разговаривала с сумасшедшим, на что отец вздыхает и, всё так же несмотря, бросает под нос словно скидывает с руки грязную перчатку:

– Это уже хуже, Карамель.

– В самом деле?

Продолжает (да когда же он посмотрит на меня?!):

– Тебе нельзя болтать с незнакомцами, не погань фамилию Голдман и собственную репутацию.

Словно швыряет ветки в костёр. Хорошо горят. Быстро.

– Твой идиотский водитель не приехал за мной! – восклицаю я.

– Это твой идиотский водитель… – поправляет отец и – наконец! – поднимает глаза.

– Прекрасно! Мой идиотский водитель не приехал за мной, и в итоге я ехала с каким-то чудаком, рассуждающим о доброте и радостях воспитания в эру разве что не динозавров!

– Скажи номер авто, и я разберусь, больше ты о нём не услышишь, – спокойно предлагает отец. В своём стиле.

– Номера не было, – признаюсь я.

– Не бывает так, Карамель.

– Представь моё удивление, ведь я убеждена в аналогичном. Нет номера.

– Имя? Он представился?

Кажется, отец напрягается. Он тощий, а в момент озабоченности серьёзным вопросом выглядит ещё более истощённым.

– Не представился, но ему известно моё имя. И плату он не взял.

– Ты не рассчиталась и осталась в долгу? Голдман не остаются в долгу, никогда. Это правило имени Голдман!

– Он сказал, что увидел меня и теперь мы в расчёте, – признаюсь я. – Что это значит? Кто он? Кому я обязана? Или ты?

Отец никогда не выдаёт эмоции (верно, ведь это непозволительно для человека здравого и здорового), но переживания касательно семьи и репутации касательно имени всегда вызывают в его взгляде тревожный отблеск. Совладав с собой и колкостями на языке, отец выдаёт:

– Рекомендую, Карамель, в дальнейшем пользоваться услугами оплаченного водителя, дабы избежать неприятных ситуаций и непредвиденных встреч.

– То понятно, – скалюсь я. – А с безумцем что? Оставишь его без внимания?

– Я никогда не оставляю угрозы в адрес семьи, Карамель, без внимания, но тебе необязательно знать о прогрессе этих дел. Верно?

– Значит, угроза?

– Мы влиятельны, дочка.

– Не понимаю.

– Чего?

– Каждый должен добиваться своего блага и делать что-то во благо своего имени ради совершенствования Нового Мира; это политика государства. А если кто-то пытается подковырнуть другого – это лишь доказывает мелочность и недостойность первого.

– Однако первый никогда в подобном не признается и даже не поймёт сути, лишь попробует урвать более сочный кусок у более благонравного члена общества, у более необходимого и значимого государству гражданина.

– Омерзительно.

– Жизненно.

– Ты говорил: «Новый Мир совершенен».

Отец кивает и соглашается:

– Благодаря таким как ты, Карамель. Мир совершенен и станет ещё более таковым благодаря воспитываемому поколению. Одно поколение за другим всё более идеально. Сколько в тебе порядочности и благонравия! Новый Мир собирался по крупицам, в его становлении принимали участие даже те, кто в последующем был изгнан из-за недостаточной самоотверженности делу и цели, понимаешь? А ты, Карамель Голдман, есть образец идеального гражданина Нового Мира: без смутных мыслей и дел, без отвлечённости на бездумное и не имеющее значимости. Мы не в состоянии изменить прошлое, но в наших силах повлиять на будущее. И я уверен, что будущее Нового Мира достигнет идеалов и высот наших праотцов, которые строили город из лучших побуждений и стремления лицезреть утопию. Твоя роль на поверхности – наиболее значимая.

Мне льстят слова отца, я согласна с ними. Они отражают то, над чем я больше всего думаю, о чём позволяю беспокоиться (скоро поборю и эту никчёмную черту). Отец умеет поддержать и облачить мысль в требуемую форму.

Пожимаю плечами, словно совершенно нетронутая излагаемым, и получаю от отца кофейную кружку с крепким напитком (в котором, разумеется, нет кофеина).

– Зачем это? – спрашиваю я.

– Успокоиться. Будь всегда спокойна, даже если в машине с чужаком и безумцем, даже если тебя похитят. Будь спокойна – я всё решу и приду на помощь. Ты же Голдман.

Пригубляю и киваю. Благодарю отца и в спешке покидаю кабинет. Спускаюсь на первый этаж, наблюдая скачущую чёрную мышку по имени Миринда. Интересуюсь причиной активности и слышу: скоро прибудет мать, велела накрыть обед.

– Чем это пахнет? – спрашиваю я.

– Морепродукты, мисс Голдман.

Какая мерзость! Каждому в доме известно, что я употребляю в пищу только растительные продукты, исключая из рациона продукты животного происхождения, в особенности мясо (всё равно это синтетическое барахло было выращено в лаборатории и не несло организму никакой пользы).

– Может, останетесь на обед, мисс Голдман?

– Воздержусь, – отвечаю я. – Сами чмокайте щупальца.

Миринда удерживает улыбку: не терплю, когда люди улыбаются в неположенное время и в неположенном месте. Дом семьи Голдман – работа, а не потешный двор. Работай.

Велю позаботиться об ужине для меня.

– Будет исполнено, мисс Голдман, – кланяется женщина и наблюдает, как я ухожу в коридор.

Даже переодеваться не буду. Всё равно Ирис дальше её длинного носа не видит: не заметит, что я в форме Академии. Ирис вообще мало что замечает из происходящего вокруг, не будь на мостах перегородок, она бы оступилась и улетела в Острог. Там ей, впрочем, и место. Я же всегда за всем наблюдала и наблюдаю. Не будь перегородок, не растерялась бы и спокойно прошла. Но я не хожу пешком. Мосты – удел бедняков. Удел недостойных. Удел простых. А я Голдман.

Заранее надеваю маску на лицо и ожидаю служащую, должную подать верхнюю одежду. Повышаю голос:

– В чём твоя проблема, Миринда? Я желаю одеться, а не ждать, пока ты вспомнишь, в какой последовательности лежат десертные ложки.

Женщина прибегает на зов и достаёт из гардеробной пальто.

– Ради всего святого, простите меня, мисс Голдман, – лепечет женщина, помогая попасть в рукава. – Я задержалась на кухне, простите.

– Ради всего святого, – передразнивая, фыркаю я. – Где ты нашла здесь что-то святое, дрянь? Что за слово вообще? Ты в своём уме?

Резво оборачиваюсь и готовлюсь прошипеть ещё что-нибудь ядовитое, но служащая съёживается и повинно опускает глаза. Неужели ловит себя на мысли, что я могу ударить? Её?! Не стану трогать эту…

– Кара? – режет голос за спиной – пронзительный, острый, хлёсткий. Как сама его обладательница. – Я слышала твои крики с улицы. Никогда не хотела податься в хористки?

Встречая мать взглядом, испускаю подобие смешка. Хористки, как забавно (нет)! Раньше (того не могла наблюдать ни я, ни мать, ни её мать) эти святоши выползали из Острога (условно – Южного района) и утверждали, что они посланницы бога, а нам следует принять их. Вот только Боги – мы, Создатели – мы, и, что неудивительно, не помнится, как мы кого-то посылали.

Мать проплывает мимо – словно туман над вечерним крыльцом. И говорит:

– Миринда, ты забыла, где находится дверь? Почему не встречаешь?

Удивляюсь, как её худая шея держит голову; словно живой манекен. Худые длинные руки с худыми запястьями и худыми пальцами торчат иглами, рёбра и кости бёдер выпирают даже через платье. Вся истощённая (ещё и высокая; мне этот рост не достался), а в питании пытается стыдить, всячески убеждая, что диета из растительных продуктов отсылает к диете древних дураков. Мать говорит: «молодой девушке полагается выглядеть более округло, то добавляет внешности здоровья, а ты должна беспокоиться о том, как выглядеть на камеру». Я и стараюсь для камеры…Ну и потому, что всё иное в Новом Мире выращено в пробирке из порошка и каплей, а растения – хоть какой-то процент вероятности естественного происхождения.

– Можешь не отвечать, Миринда, – говорит мать и скидывает на пол пальто болотного цвета, перешагивает через него, разрезая ткань и воздух шпильками, и замирает. Ноги её в россыпи вен, на худых лодыжках будто нарисованы переплетающиеся мосты Нового Мира.

Служащая ожидает. Мать переводит взгляд на меня:

– А ты, Кара, куда собралась?

– Карамель, – бормочу в ответ.

Имя «Карамель» звучало лучше, нежели «Кара». Кара – вечные мучения, Кара – постоянное наказание. Матери нравилось называть меня Кара. Была ли я её наказанием?

– Кара, я задала вопрос.

Она не сердится, как может показаться впервой. Её не беспокоит происходящее вокруг.

Отвечаю:

– Гулять с Ирис.

– Я уже, помнится, рекомендовала тебе найти подругу приличней, – отзывается мать.

Пускаюсь в спор:

– Чем она нарушает приличия?

– Время проиллюстрирует это, Кара, просто знай: родители никогда не ошибаются в друзьях своих детей.

Хочу вспылить ещё больше, а потому спускаю с лица маску и открываю для колкостей рот, но мать, прищурившись, склоняется и раздувает ноздри. О нет. Нет-нет-нет. Закрой рот, Карамель. Закрой рот и натяни маску. Ещё не поздно?

Поздно.

– Старый пьяница и под стать ему молодая пьянчуга! – вскрикивает мать и, сделав оборот на шпильках, мчится в сторону лестницы.

Проклинаю запах алкоголя и ликую от его же привкуса на языке. Не сдерживаюсь и начинаю смеяться, слышу ругань родителей; Миринда косится и получает от меня колкий взгляд.

– Из-за тебя, – вопит мать, – люди – мы и все остальные – становятся безвольными и прожигающими жизни, пустоголовыми и разбалованными. Ничтожество! Глупые и они, и ты, раз поступаешь так с кровной дочерью.

Как будто я ей не кровь, что за манеры.

И вообще причину для истерики не вижу. Мы живём в своё удовольствие, мы живём в достатке. Мы люди с поверхности. Мы – апогей человеческого творения.

– Из-за тебя эти недостойные поднимают восстания, – продолжает мать, – и пытаются вырваться из своих горелых нор. Твоё отношение погубит нас! Я воспитывала дочь как…

Как идеальную, соответствующую нормам морали и поведения, и всё такое.

Дверь кабинета с грохотом закрывается. Вместе с тем я слышу звон разбившейся бутыли. Представляю, как виски летит на пол и встречается с полом: брызги летят на отцовские книги, алкоголь затекает меж половиц.

– Не забудь про ужин, Миринда, – говорю я и, вернув маску на лицо, выхожу из дома, не позволил женщине подступить.

Мраморная дорожка ведёт к посадочному месту для автомобилей; вижу, как из прозрачного гаража выглядывают два носа машин – отца и матери.

Выйти с улицы Голдман можно либо на воздушном транспорте, либо по уже давно заросшей тропе с обратной стороны дома. Сухая зелень с трудом пробивается из-под камней – раньше участок полностью был застелен газоном, но, когда содержание его начало отнимать много времени и средств, родители решили обложить всё камнями и мраморными плитами и позабыть про траву.

В ожидании водителя (теперь-то он приедет?) подхожу к краю посадочного места и, пока никто не видит, смотрю вниз. Поглощающая бездна всматривается в ответ. Носком подпихиваю декоративный камень – тот переваливается сам через себя и ныряет в пустоту. Хочу ощутить полёт вместе с ним, хочу познать высоту не на словах, а в реальности.

Почему я смотрю в низовья Нового Мира? Не полагается: ни по уровню, ни по статусу, ни по принадлежности к людям с поверхности. Мой взор должен обращаться к величественному городу или небу, к которому мы так близки…

Осматриваю здания вокруг улицы Голдман, мысленно путаюсь в паутине мостов и за решёткой из многочисленных высоток поодаль. Я рада, что мы живём в Северном районе, на замыкающей и высокой улице – никто из соседей не смеет наблюдать за нами так же, как я сейчас наблюдала за чужаками в других домах.

«Карамелька! – слышится вопль со стороны сада. – Карамель!».

Карамелька.

Ощущаю вмиг подступившую тревогу и оборачиваюсь. Навстречу бежит мальчишка. Пересекает каменную дорожку и вот-вот ступит на мраморные плиты: ко мне.

Карамелька.

Отступаю назад, едва не теряя равновесие.

Но там-то за спиной – Острог.

– Кара?!

Голос матери разрывает тонкую нить между мной и мальчиком; он растворяется в воздухе – будто никогда не навещал сад. Отдёргиваюсь и оборачиваюсь – на крыльце стоит мать. Кривится: