К Стелле же не вернулись симптомы былой болезни, отчего я ощущал неладное, приближающуюся беду. С отрочества беспокоящая светловолосую болезнь проявлялась в непомерной слабости, шумливости головы и одышке от малейших движений; в уголках рта сидели заеды, ногти отслаивались, кожа осыпалась и была мертвенно бледной. Когда болезнь вернулась, на лице Стеллы сиял румянец. Этого понять я не мог.

Девушка

– Вы преследуете меня, – говорю я, повстречавшись с богом Смерти.

– Трактуйте иначе, – говорит он. – Оберегаю.

– Мне достаточно внимания супруга. Он меня защитит.

– Не сомневаюсь, – многозначительно улыбается Смерть и отступает, даёт пройти.

Некто перехватил Гелиоса по пути к саду и увёл обратно в резиденцию, посему мне пришлось в одиночку петлять по лабиринту. Оборачиваюсь на Смерть, что стоит под аркой из роз и приветливо смотрит. Испытываю донимающее чувство: хочется домой. Успеть бы домой. Насладиться его красотой, увязнуть в топи изученных от и до растений: древ и трав, подняться в ванную и, искупавшись, спрятаться в спальне: под пологом, под одеялом, под объятиями.

Оставляю лабиринт и сад и, разрезая крохотные компании, иду к парковке. Надоело.

Крыша у машины откинута, сиденья нагреты. Сажусь на багажник и, ногами разрезая воздух, оказываюсь внутри авто. Из резиденции, оглядываясь, выходит Гелиос; в секунду замечает меня и бредёт навстречу. Ничего не спрашивает и не уточняет: садится рядом.

– Хочу домой, – говорю я.

Противоречиво недавней мысли и предложению Гелиоса, зато искренне.

– С кем говорила? – догадывается мужчина.

– Ни с кем.

– Снова ни с кем?

Хватает за колено и, сдавливая, велит ответить правильно.

– Вижу бога Смерти и одно желание, – признаюсь я, – скрыться с его глаз, покинуть поле зрения. Утаиться там, где единственно хорошо, а хорошо только дома. С тобой.

Отпускает колено и извиняется. Говорит, что забытые в комнате вещи могут отправить позже; нам необязательно возвращаться. Со всем соглашаюсь.

– Чего ты боишься? – спрашивает Гелиос.

Заводит машину и отъезжает.

– Ничего. Не понимаю. Просто тревога.

– Я могу помочь?

Нас провожают любопытные взгляды. И в их числе – любопытный взгляд Хозяина Монастыря, что закуривает и пускает облако дыма в лицо молящей то девушки. Розовые волосы собраны в два задорных хвоста; кажется, это она заносила завтрак. Очень ловкая, ищущая выгодные партии, девица.

Я одариваю Яна чванливым, даже надменным взглядом. И отворачиваюсь. Ветер подхватывает волосы и треплет шёлковые рукава. Смотрю на Бога Солнца, даровавшего мне свет в будущее; счастливой возможностью, к которой я подступала аккуратными шагами, сама того не подозревая. Боги – несуществующие, выдуманные – были на моей стороне.

Спаситель

Она зачарованно танцует под озаряющей её луной. Жёлтое платье разрезает прохладный воздух, шелест ночных трав и моё дыхание. Бросаю записи и выхожу: крыльцо промёрзло.

Луна обращает внимание и велит подойти – обыкновенно без слов; игриво и податливо, своенравно и мягко. Глубокие шлицы пляшут меж бархатных бледных бёдер, а тонкие бретели спадают с плеч и застывают на руках, обнажая ключицы и более.

– Хочешь заставить меня танцевать? – посмеиваюсь я, наблюдая за движениями девочки.

– Хочу, чтобы ты сам того возжелал.

И она крутится, цепляясь юбкой за подбирающиеся к ней подглядывающие кустарники. Ревниво хватаю и прячу от настойчивого взгляда сада и обитающих там.

Девушка

– Когда я ехала в резиденцию Солнца впервые, по пути мне попалась следующая картина.

И я рассказываю об увиденных однажды зверствах: бойне меж людьми, слоями наплывающими друг на друга, редеющих полях и рыжих облаках пыли с взвинченным в воздух металлическим ароматом. Передаю суть спора со служанкой, утверждающей, что войны меж деревнями – дело привычки.

– Они созданы искуствено: для отвода глаз, милая, – говорит Гелиос и обращает на себя пытливый взгляд. – Люди думают, что борются за истинных богов и доля правды в том есть: они покрывают нашу беспомощность.

Признания эти стегают, волнуют. Рушат воображаемые истины.

– Потому что боги ничего не контролируют, – улыбается (улыбкой отчаянной, грустной) супруг и смотрит вперёд себя: на пустой горизонт за пределами ограждения резиденции. – Всё отдано людям.

– Не понимаю.

– Наш контроль есть фикция. Старое поколение богов уже осознало и приняло это (они же к тому привели), а наследников своих тешит невозможным будущем и закладывает уже в их головы лживые истины, которыми кормятся обыкновенные смертные.

Гелиос поглядывает на меня: на моё скоропостижно сменяющееся выражение лица; от неверия до упрёков.

– Мы ни за что не отвечаем, – говорит мужчина. – Всё разваливается. Гибнет, пустеет, выходит из строя. Солнечные батареи перестают вырабатывать энергию, Полис всё чаще обесточен. И я не контролирую этот процесс, больше – нет.

Приводит следующий пример:

– Дамба едва дышит, а сколы россыпью расползаются по каменному сооружению: скоро даст пробоину и потопит множество деревень. Боги скажут: пришла расплата. Ненасытные рты желали спасительной влаги – гибните утопленниками. Вы рассердили своей жадностью и своим проскальзывающей неверием высших существ. И люди поверят.

Гелиос вздыхает и говорит про обязанности клана Солнца вновь:

– А я скажу, что Полис стал много потреблять – следует хранить и менее расточительно использовать дар небесного светила. Есть несогласные? Из-за вас город погрузится во тьму. А он и так погрузится; то выбор без выбора. Виной тому многочисленные неисправности, которые ни я, ни кто-либо ещё не в состоянии урегулировать. В нас нет знаний. Мы пользуемся местом и положением привилегированной знати, но на месте нынешних богов мог оказаться кто-угодно.

Пускаюсь в спор:

– Нет, не кто-угодно. Ум требовался. Знание систем требовалось.

– Власть приняли чуть более умные дураки в сравнении с дураками обыкновенными, – смеётся Гелиос. – Как же это паршиво, Луна.

Мы словно бы впервой говорим по душам – впервой я слышу тревожащие мысли и хочу разделить их. Почему мы не оглашали беспокойства ранее?

– Паршиво? Наблюдать за распадом, да? – отталкиваю я.

– Именно. Знать, что всё это создавалось, а потом оказалось в руках у неспособных поддержать. А способных поддержать и вовсе нет. Тупик.

Я сжимаю мужскую руку.

– Знаний в мире не осталось, – вторит Гелиос. – Нет тех, кто бы мог ими воспользоваться. Нам достались ресурсы от былых поколений, и мы выжали их до последней капли, не скопив на чёрный день даже себе.

Гелиос отпускает мою руку и следом ладонью прижигает колено.

– Мы отвлекаемся на примитивные вещи, – говорит мужчина, – потому что иных у нас не осталось. А если пелену с глаз снять – можно сойти с ума. Мораль сдохла, принципы сменились орбитально. Приёмы, встречи, вечера, Шоу, даже сам Монастырь – это отвод взгляда собственного, это попытка ощутить себя хоть что-то решающим.

– Не волнуйся, – решаю перебить шуткой, – мне всё еще мил супруг. Даже если он не Бог вовсе.

Гелиос улыбается. И просит разграничивать понятия божеств по социальному конструкту (определяемое природой и средой воспитания) и профессиональным навыкам.

– Я называю тебя богиней, потому что ты такова, – говорит мужчина. – Не для отвода твоих глаз и не заигравшись самостоятельно. Ты такова, потому что в тебе есть упомянутый ум, отличающие нас всех качества, проглядываемая порода.

Гелиос замирает – и в речах, и телом. Думает. И чем дольше думает (с раскисающим лицом), тем больше на своём я обнажаю волнение.

– Что с тобой? – говорю я. – О чём так задумался?

– Об упомянутой породе. Мне следует признаться.

Почему я обрастаю беспокойством? Какая правда могла открыться мне?

– Я слышал, как ты несколько раз огревала чужих жён на вечерах, говоря, что богиня и – в отличие от них – равная.

Гелиос хочет воспрепятствовать тому? Отругать? Велеть так не поступать?

– И ты права.

Не понимаю.

Набирает воздуха.

– Но равная ты не по специфике наших отношений и дозволенности клана Солнца. И даже не по своему характеру. Ты равная, потому что у меня – и не только – есть подозрения.

– Какие? – бросаю нетерпеливо.

– Неважно.

Сдаётся и отступает, возвращает взор на глумливую пустыню и решает отмолчаться.

– Так нельзя, – говорю я. – Теперь я должна знать. Закончи мысль.

– Она неподтверждённая и ничего не даст.

– Она даст мне спокойствие.

Гелиос оглядывается. Это подстрекает.

– Ты помнишь своё детство? – спрашивает он.

– Разумеется.

– В той самой деревне?

– Ну разумеется, – повторяю я.

– А чувство родства к ней есть? Скучаешь?

– Что за вопросы? Нет. Такого нет.

– Ощущала себя иной, отличительной? Думала, что находишься не на своём месте и занимаешься не своими делами? Принимала ли ласку родителей и давали ли её вообще? Чувствовала сестёр истинно сёстрами?

– Поняла тебя.

– Поняла?

– Да.

– Закрыли тему.

– Да, пожалуйста.

Спаситель

Сегодня мной правит меланхолия. Я вспоминаю, как не стало сестры.

Её тело – после нескольких дней поиска – обнаружил задействованный в поиске конвой. Она умерла в пустыне. Подоспевший лекарь заверил семью, что встреча с кем-либо из городских не состоялась, да и сами разгуливающие по просеке конвои девочку не тронули. Она брела под опаливающим солнцем нашего фамильного герба и под ним же скончалась. Я смотрел на высушенное лицо; некто пожелал себе в коллекцию чудеснейший из бутонов никогда не виданных цветов. И теперь сестра грузным гербарием приклеилась к белоснежной – словно лист в альбоме – кушетке. Нитеподобные руки лежали поверх колючих бёдер. Всё в ней вплавилось в саму себя, и только едва зримый живот выпирал горбинкой.

Я положил на него руку и получил замечание одной из сестёр.

– Пошла ты.

Мать положила руку мне на плечо и попросила выйти.

Я предупредил:

– Если выйду – могу не вернуться вовсе.

Мать испугалась и обратилась к отцу, но тот – убитый горем – не обратил внимания. И никто никак не комментировал только сейчас увиденное. Никто ничего не сказал, хотя взгляд каждого из семьи очерчивал не сухое лицо, а треугольный живот. Она была беременна. Была.

Первой не выдержала средняя – ныне ставшая младшей – сестра. Она зарыдала и завыла, чтобы нашлись Боги, способные наказать тварь, поступившую так с её родной кровью. И Бог нашелся. Никогда ещё молитва не была услышана столь скоро. Полина выдрала цепь, она позволила псу бежать.

Мать кричала и просила остановиться – машину подали раньше, чем она смогла вразумить отца. Феб – самый младший и самый спокойный из братьев – просил отмщения: он не верил в слова лекаря о том, что девочка сама отправилась в пустыню и ничья рука к тому не прилагалась. Джуна пригрозила и взвыла: старший брат не уследил за младшей сестрой, хотя должен был опекать её неустанно. Аполло – скорбь к живым присутствовала в нём больше, нежели к усопшим – жалел на сердце старшую сестру, что рассыпалась в проклятиях.

Я – о чём плачу ныне – не посмотрел в лицо Стеллы. Не запомнил её миниатюрные черты (а с годами они расплылись: стали образом, перестали быть человеком), не окунулся в холодные воды голубых глаз, не представил трепетного поцелуя когда-то румяных щёк. Я посмотрел на живот, искусно сокрытый под чёрными одеждами, и запомнил лишь то. Сколько срока ему было и как я смел не заметить раньше? Давно ли сестра отдалилась и укуталась тайной? Давно ли под сердцем вынашивала другое сердце?

Всю дорогу я представлял Стеллу. Готов поклясться, даже видел оставленные ею следы – отпечатки крохотных ножек, едва приминающих под собой песок. Я видел, как она выходила из Монастыря. Я видел, как она шла. И видел – сколько прошло дней без сна? – в кабинетном окне виновника. Ян, докурив, швырнул ошмёток сигареты и пожелал скрыться. Так оно и было? Докурил и швырнул? И даже не посмотрел?

Меня встретило встревоженное лицо. Горевал ли он по случившемуся? Горевал ли он по ней? Знал ли?

Слишком много вопросов.

Ян привычно взмахнул руками, расправил плечи и, натягивая улыбку, спросил, не желаю ли я выпить и какие дела привели меня в Монастырь. В следующую секунду он припал щекой к столу, а я прижал к его горлу противно-липкий клинок из отцовского кабинета. Ян верещал, что не понимает происходящего и не заслуживает подобного. И этот – как мне показалось, бессердечный – возглас спас ему жизнь. Острие вошло в стол, а Ян перелетел на ковёр. Я вспылил, что быть прирезанным подобно скотине – единственное заслуженное им. Аккуратно поднимаясь, Хозяин Монастыря настаивал его выслушать. Он признался:

– Я понял, зачем ты пришел. Понял, ясно?

Раскаяние в том отсутствовало, а потому острие вышло из стола. Ян поднял руки и просил не торопиться.

– Назови хоть одну причину.

Причину не убивать его. Причину не мстить. Причину позволить…

– Я знаю, как всё исправить, – воскликнул малец, и за восклицание заслужил сломанную переносицу.

– Этого не исправить! – вскричал я и вновь замахнулся.

– Гелиос, черт бы с тобой, успокойся. Я понял свою ошибку! – швырнул Ян и попытался увернуться. – Я понял свою ошибку! – Он смазал рукавом кровоточащий нос. – Я хочу быть с ней, правда. Мне другой жены и не надо…

И в этот раз клинок сам выпрыгнул из рук, с лязгом встретив пол. Непонимание притупило голову и трезвость мыслей ещё больше. Я вновь отшвырнул Яна, и, пока он катился через диван, пригрозил наказанием богов, к которым его подвела наша семья.

– Не спеши, Гелиос, – возмутился мальчишка. – Мы ещё можем стать одной семьей. То есть я – частью вашей.

– О чём ты говоришь?

И только это заставило осечься.

Он не издевался, не юлил, не наговаривал.

Он веровал.

Он не знал?

– Где сейчас Стелла? – спросил я.

И Ян пустился – со свойственной ему манерой – огрызаться:

– Тебе виднее, Гелиос, где Стелла, если ты пожаловал не в лучшем настроении. Но я не бросал её, ясно? Что она такого сказала, а? – возмутился парень. – Что я последний урод, верно? Ну верно, признаюсь в этом. Мне не следовало говорить и половины из того, что я сказал. Прости, не ожидал такого резонанса. Теперь-то я сожалею и хочу исправиться.

– Нечего исправлять, – сказал я и отошёл: поднял клинок и заложил его под костюм. – А сожалеть тебе я начертаю вечность.

– Что значит «нечего исправлять»? Стелла не может бросить меня через своего братца – я поговорю с ней, я решу этот вопрос: не вмешивайся.

Ничего не понимая, мальчишка погнался за ускользающей спиной; схватил за плечо и отдёрнул на себя.

– Это мой ребенок, – сказал Хозяин Монастыря и, виновато опуская взор, добавил. – Я знаю, что Стелла – сама ещё ребёнок, но я буду стараться за нас двоих. Троих.

Утёр капающий кровью нос.

– Поэтому ты пришёл, верно? Ты всё узнал?

– Увидел, – отмахнулся я и постарался выскользнуть из кабинета.

И тогда загрохотал Хозяин Монастыря. Красные пальцы отпечатались на воротнике моей рубахи – он не желал расставаться без объяснений:

– Ты неоправданно издеваешься надо мной, Бог Солнца, ведь я сам обрёк себя на раздумья и сожаления, после которых пришёл к единственно возможному решению: вернуть и вернуться к Стелле.

Ян поспешно изъяснялся и оправдывался, что ругались они впервые, что он расстроился её прибытию в Монастырь (её! почти святой и не должной ступать вровень с падшими), что она одарила его новостями и, как оказывается, не сразу (утаив сколько-то месяцев), а затем поставила перед фактом отцовства.

– Я испугался, – признался мальчик. – Не отказывался, как могло показаться. Помнишь, что я сказал, впервой увидев её на вечере?

– Что влюбился, – сухо ответил я и устало отвернулся.

– И что прекрасней девушки не встречу, – подытожил Ян. – Она – та самая, понимаешь? Единственная. Я готов на коленях просить у неё прощение, понимаешь? Гелиос, позволь мне увидеться! Я знаю, что должен спрашивать у тебя: я обидел твою сестру, а ты опекаешь весь клан. Позволь нам увидеться.

– Напишу.

Со словами этими я вернулся к семье.

И рассказал о незнании любовника, о его трепете перед погибшей, о стремлении соединить их жизни, о просьбе объясниться перед Стеллой (да, я дам ему эту возможность).

И домашние сердца смягчились – если слово это способно передать особенность их восприятия – по отношению к Хозяину Монастыря. Они желали мщения и жалели робкое сердце, они поверили в его искренность, но не поверили в безучастность. Они не могли простить случившееся и каждый нашёл свою причину не оканчивать начатое мной дело.

Джуна свирепела и обещала насадить наши сердца на ветку одного дерева: львица стыдила во мне братские чувства и взвывала к клинку, а потом вкусила упоение в скорой встрече Яна и Стеллы (я выслал приглашение).

Аполло и Полина оплакивали расторгнутые обстоятельством сердца: они одинаково жалели и живого, и мёртвую.

Феб промолчал: он видел во мне рвение к мести и поддерживал месть, он видел во мне успокоение и успокаивался сам.

Отец и мать в безмолвии согласились.

К указанной дате и указанному часу подъехал Хозяин Монастыря. Он вздел на себя лучший из имеющихся костюмов и с трудом уложил курчавые волосы. Выбравшись из машины, с волнением теребил ворот рубахи и сам с собой повторял какую-то речь; всё оказалось напрасным, когда взгляд его врезался в траур дома Солнца. Он ничего не спросил. Увидел чёрные одеяния и множество собранных цветов – волнение заволокло светлый ум. Он взбежал на крыльцо и, отталкивая чужие взгляды и плечи, пересёк холл. На заднем дворе, на поросшем вьюном пятаке, они, наконец, встретились.

Небожитель задрожал, тело обмякло. Я придержал приятельское плечо и велел ступать ближе. Глаза – видел в них истинный страх: однажды и единожды – въелись в безжизненный лик. Он пробормотал её имя и, растолкав встречающихся по пути, рухнул к простыням и лежащей.

– Оттащи его, огонь готов, – просил Феб.

– Возведи для него следующий, – рычала Джуна.

С криком горящих ветвей закричал и наш гость. Я отвёл его – попытался, – то было необходимо. Но Хозяин Монастыря отказался верить, что тело Стеллы – теперь лишь тело. Ничего из себя не представляющее, покуда души – наши – не уберегли девичью.

Джуна проглотила слёзы, однако те осмелились проступить на фарфоровом остром лице, усмехнулась и, поймав мой полный раскаяния в содеянном взгляд, бросилась на грудь. Хотела взрыдать и попрекнуть нас самих – я велел успокоиться и обсудить всё после. Интонация высушила влагу на женском лице и вернула румянец. Хамелеон, змея, как быстро она сбрасывала былое обличье.

Хозяин Монастыря кинулся к Стелле и, припав перед ней на колени, взмолился: просил прощения, раскаивался, клялся в давно позабытых людьми чувствах и уговаривал вернуться.

Аполло и Полина, стоявшие всех ближе к огню, утаили взгляды друг в друге. Феб отвлёкся на родителей, что глушили горе в подаваемых слугами напитках. И слуги – вот так сюр – двигались с подносами и слезами.

Ян поравнялся с семьёй. И – ничего не чувствуя, ничего не говоря, никуда не глядя – ожидал. Лицо его выдавало человека далёкого от всех нас и всех мест на свете: мыслями он сгрёб своё тело с поверхности Земли. Огонь – огнище – обдал жаром его спелую душу, и та перегнила подобно убитому солнцем плоду. Вдруг Хозяин Монастыря вновь бросился к Стелле. Безумный влетел в кострище и лицом прижался к смываемому сажей лицу. Вытащили силой – едва; и бросили под куст репейника неподалёку, позволив захлёбываться слезами и проклятиями, идущими по ветру – вровень с танцующим пеплом. Наполовину стёкшее лицо вовек осталось памятью негласных истин.

– Ты чудовище, – сказал Хозяин Монастыря – под вечер – и рухнул за обеденный стол. – Ты пригласил меня на похороны, а я думал, что иду на свидание.

– Ты чудовище, – ответил я. – Ты погубил её.

Таковы были последние слова, которыми мы обменялись и после которых пропали из жизней друг друга на сколько-то лет: траур шёл долго (а сердечный отличителен по времени от общепринятого, заветного), пока работа не связала нас вновь. Но то уже совсем другая история с явившимися друг другу оскаленными и злыми существами.

После кремации прах сестры поместили в разлагающийся контейнер с черенком инжира – спустя время контейнер этот дал питание корням, и Стелла – взаправду – зацвела в семейном саду. Такова традиция клана Солнца. Там же – в семейном саду – похоронены иные.

И в объятиях Луны я смотрел на них, а они смотрели на нас, одобрительно перебирая ветвями. Я долго опасался гулять меж родичами: до момента, пока молодая жена не утянула нас в дальнюю часть сада, расписывая красоту произрастающих там деревьев и цветов.

– Они были высажены с особой любовью, – отвечал я и касался колыхающихся на ветру бутонов лилий, трициртисов, орхидей и прочих.

Луна, подмяв подол жёлтого платья, усаживалась на лужайке и внимала окружающему. Что-то (незримая воочию сила) ограничивало её от лишних бесед и действий в этой части сада: девушка приветливо взирала на растения и спокойно проводила с ними добрые часы. Мне хотелось верить, что они общаются друг с другом: что избранница сердца пришлась по душе даже придирчивым сёстрам и равнодушным братьям. И что вся семья в эти моменты была в сборе.

А потерял их я так же глупо, как едва не сгинул сам.

Меня спасла вовремя свершившаяся месть (оказывается, у мести тоже должны быть свои часы). Случилось, что между домом Солнца и Монастырем вновь разразился суровый конфликт. И вновь послом для решения дел выступил я.

Одна из сестёр была похищена и явлена на продажу, за нашими спинами стали разгуливать презрительные сплетни, а работа снизошла на нет. Некто бессовестно сдвигал нас с лидирующих позиций и продолжаться так не могло. Доброе имя следовало не только однажды заслужить, но и своевременно отстоять.

И потому я влетел в монастырский кабинет с недовольным лицом и наставленным револьвером.

– Опять ты пытаешься убить меня, не разобравшись? – воскликнул Хозяин Монастыря. – Сколько можно?

Я нажал на спусковой крючок. Глухо. Чёрт бы тебя.

– Серьёзно? Ты выстрелил? – возмутился Хозяин Монастыря, глубоко вдохнул, вздёрнул плечами и переборол эмоции. – Брат мой, Бог Солнца, чем обязан визиту? И умеешь же ты объявляться.

– У тебя есть шанс объясниться. Сами боги, – усмехнулся я, – настояли на том.

Прошёл к кабинетному столу и ударил револьвером поверх распахнутых бумаг. Дела Монастыря обождут…

– Можно наглый вопрос? – уточнил Ян. – Для начала.

– А когда были не такие?

– Почему ты не проверил барабан в револьвере?

Мальчишка достал из-под стола два стакана и бутыль, откупорил и разлил.

– Утром он был полон.

– О, это другая загадка.

– Скорее вопрос к братьям.

– Они любят выпускать пар?

– Они любят играть в фаталистов и рулетку.

Хозяин Монастыря вновь выдохнул.

– Никогда бы не подумал… Ну что ж. Кажется, все разы победа была за ними.

И рассмеялся. Не рассмеялся я.

– Согласен, так себе, – хмыкнул Ян и протянул стакан с бордовым пойлом.

– Вино? Это свидание или к нам придёт девушка?

– Остальное закончилось.

– По твоему лицу видно, что ты пьёшь как проклятущий.

– А по твоему, что ты так и не научился расслабляться.

– Да пошёл ты.

– Сам пошёл.

Кабинетная дверь распахнулась: явилась Ману. Поймала острый взгляд Хозяина Монастыря и хотела ускользнуть обратно в коридор, но я позвал её и велел угоститься.

– Давно мы с тобой не виделись, птичка, – улыбнулся я и протянул свой стакан. – Попробуй.

– Серьёзно? – в который раз повторил Ян. – Думаешь, я пытаюсь тебя отравить? У меня воображения, по-твоему, нет?

– Вино? – удивилась Ману. – У вас что, свидание?

– Очень смешно. Закрой рот и пей.

– Как же я буду пить, если закрою рот? – съязвила Ману и пригубила. – Докатились. Монастырь не занимается подобным.

– Монастырь – нет, – спокойно ответил я. – Хозяин Монастыря может себе позволить.

– Так себе пойло. Тебе не понравится.

Ману приласкала плечи и склонилась к лицу, стала напевать о давних визитах и своей тоске, мурлыкала о новых девочках и моей значимости здесь.

– Пошла вон, – сказал я. – Свободна.

– Ты изменился.

Змея вилась вокруг тела и в танце хлопала по карманам (проверяла наличие ещё – возможно – утаенного оружия?), нашёптывала стандартный набор ласковых речей монастырской кошки и щекотала дредами.

– Убирай руки и убирайся сама, – повторил я. – Без шуток, – поймал её взгляд. – Проваливай или снесу твою голову вместо головы Хозяина Монастыря.

Ману осеклась и посмотрела на Яна, а Ян пожал плечами и оставил мои слова без комментариев.

– Ты позволишь ему? – зарычала Ману. – Так обращаться со мной и с тобой? Позволишь? Кто здесь Хозяин, твою мать?

– Половина дохода Монастыря принадлежит Гелиосу, так что… – Ян пожал плечами и указал на дверь. – Такова воля. Иди.

– Подотри рот, когда застегнёшь ему ширинку, – прыснула Ману и ушла.

Дверь хлопнула.

О, это сильно. Ян проглотил недовольство и по старой привычке сложил руки замком. Так он рассуждал или успокаивался.

– Кошки у тебя невоспитанные: гадят там, где едят, – добавил я.

– Подождёшь?

Хозяин Монастыря поднялся и оставил рабочее место.

– Я понимаю, беседа тебя привела серьёзная, – подытожил мальчишка, – с таким-то фееричным появлением…Но я кое-что объясню Мамочке. Быстро, ты не заметишь.

– Объясняй, – улыбнулся я. – И возвращайся. Потом будешь объясняться мне.

– Вот дерьмо.

И Хозяин Монастыря оставил кабинет. Отсутствовал недолго, в самом деле. Но вернулся ещё более встревоженным, чем уходил.

– На чём мы остановились? – приветливо кинул Ян и замер у распахнутого окна.

– Сразу перейдём к злободневной теме?

– А такая имеется?

– Ты мне скажи. Отчего дом Солнца теряет своё влияние. Рабочие редеют, вера угасает.

Высказываюсь в общих чертах, но Хозяину Монастыря хватает.

– Думаешь, это я? – вздохнул он и выудил из кармана портсигар. – Так скучно и примитивно? – и повторил. – Думаешь, у меня совсем воображения нет?

Юнец устало закурил. Таким, к слову, он и запомнился: зрелым сорванцом; кусающимся и сообразительным, жестоким и принципиальным.

– Проверить твои творческие способности у меня времени не было, – ответил я и поспешил добавить, – а вот ушлый ум отрицать не стану.

– Как скучно! Но ты мой друг, Гелиос, – объявил Ян и затянулся. – Несмотря на произошедшее когда-то… – здесь он неловко поперхнулся, – несмотря на некоторые разногласия…я буду считать тебя своим другом. А это значит, я уважаю тебя и твой дом. И, поверь, причин для его крушения у меня нет.

– Тогда кто? И почему это началось вместе с твоим появлением в пантеоне?

– Очевидно же! Кого-то неприятно жалит наша с тобой дружба, – усмехнулся Ян и сделал очередную затяжку. – Кого-то пагубно стесняет факт того, что Монастырь стоит под твоим началом и основной поток дел мы решаем совместно.

Я усмехнулся:

– Не отыгрывай святошу. Мне известны твои деяния, проворачиваемые за моей спиной. Можешь не шифроваться. Хотел бы придраться к ним – сделал это, ибо ведаю о каждой доставке, о каждом заказе, о каждом грамме.

Тогда он только начинал промышлять новыми видами деятельностями, приносящими борделю дополнительный доход. Хозяин Монастыря нервно посмеялся и ничего не ответил.

– Ты всё еще не выяснил, кто доставил тебе сестру.

– Не выяснил.

– И не занимаешься этим.

Ян вспыхнул:

– Начну копать – закопают меня, очевидно!

– Не начнёшь – тоже. Я дал указание.

– А я выбрал выжить.

Устало вздохнув, я предупредил:

– Не пользуйся своим положением, Хозяин Монастыря, по отношению к дому Солнца – если кровные узы, бывают, раскалываются, то приобретаемые положения легко стираются.

– Просто пойми меня, – просил Ян. – Ты вправе того не делать, но я чувствую, что мне не следует вникать в этот вопрос. Да, сестру похитили и продали Монастырю. Да, пантеон отрицательно высказался об этом. Да, верующие получили сплетню и вкусили её. Но сестра, помнится, сохранила честь и домой вернулась невредимой.

– Я вернул её домой.

– Разумеется. Твои обязанности, старший брат.

– Ты молчал. Ты не сказал, что сестра здесь.

Ян откинул недокуренную сигарету в стеклянную пепельницу и недовольно бросил:

– Решил, ты решишь, это моих рук дело. А это неправда. У меня бы наглости – хотя её предостаточно – не хватило поступить так. И вообще мои оправдания и извинения уже были принесены Дому Солнца.

– Ты недоговариваешь, Хозяин Монастыря, – почувствовал я.

– Может, опасаться уже следует мне, – предположил Ян. – Тобой одним история, как мне кажется, не ограничится. Если из пантеона выдворяют вас, о великий Дом Солнца, – меня удушит следом, без отлагательств. Сам по себе я мало существую. Прихвостень Бога Солнца, так себе имечко, да?

Мы заполнили время разговорами, а затем я вернулся домой.

– С чем ты явишься в следующий раз? – вместо прощания кинул Ян. – Что из оружия принесёшь?

Дом Солнца встретил меня брошенной перед воротами машиной. Никто из братьев и служащих не мог позволить себе такого. Я остановился и подошёл к транспорту с закисшими окнами, отворил водительскую дверь и встретился глазами с широко распахнутыми глазами среднего брата. В виске зияла алая печать.

Апи – когда с ним неряшливо дурачишься, Пол – когда привлекаешь к серьёзному разговору, Лени – зовёшь по-домашнему и ласково, Аполло – на вечерах и приёмах.

Я прижал к себе застреленного брата и вместе с ним повалился в бурый песок; в воздух взмыли облако пыли и всхлипы. Он не мог быть мёртв, нет. Я встрепал золотые волосы брата и стёр с лица запёкшуюся кровь, пытаясь углядеть в глазах жизнь. Жизнь отсутствовала. Сколько времени он пробыл здесь? Почему транспорт оказался брошен и никто из слуг не явился? Где все остальные?

И эта мысль прижгла ещё больней. Я оставил Аполло и побежал к дому: едва удерживаясь, взобрался по крыльцу. Несколько ступеней переросли в несколько десятков. Тишина прилипала к шагам, а потому я вскричал имена домашних поочередно. Никто не отозвался. Холл, кабинет и кухня пустели. Я ворвался в столовую и – опосля – навсегда закрыл туда двери; и даже спустя столько лет жена не позволяла себе интересоваться некоторыми тайнами дома.

На своих местах восседали отец, мать и близнецы. Они спали. Еда – с кишащей в ней живностью – была нетронута, и лишь напитки опробованы наполовину. Я поднял рухнувший с края стола (а, может, из рук) бокал и тонкой ножкой припаял его обратно, на уготованное место.

Подобное могли сотворить лишь слуги, ибо только им дозволялось притрагиваться к еде и разливать напитки. И потому что ни один слуга в доме не остался. Меня захлестнуло волнением и ужасом и вытряхнуло на пол столовой. Оглядев отравленных родичей, не досчитался Джуны.

Выкрикивая имя старшей сестры, я поднялся на второй этаж. Джуна нашлась: она лежала в своей постели – нагая и с багровой линией на горле. Очевидно, любовник добрался до неё.