– Ну-ка посмотри на меня. Ты сама замечаешь, что с тобой что-то происходит? Это из-за того парня?
Я ничего не ответила.
– Тебе нужно развеяться.
– Сесиль, для чего мы живем?
– Уй, ну, Лоиз, ну в дебри философии-то зачем впадать? Живем, чтоб наслаждаться жизнью, и хватит о том.
– Все когда-то исчезает, ты знала об этом? Я проживу, умру, и от меня ничего не останется. Только кусок ткани. Должен быть какой-то смысл. Я просто хочу знать, что где-то там, в будущем от меня что-то останется. Зачем-то надо жить. Неужто только, чтобы переживать, что не сделал домашнюю по геометрии или что бы надеть на вечер?
– Ты меня убиваешь, Лоиз. Я ничего не понимаю, – она придвинулась ближе. – Ты правда не сделала домашнюю?
Я только вздохнула:
– Одного я боюсь, так вот отучимся несколько лет, выйдем замуж, состаримся, умрем, но никогда не узнаем, что в колледже был голубой потолок.
Норин так и не давал о себе знать. Прошла почти неделя. Каждое утро я выбегала на кухню проверить почту в ожидании очередного оповещения о встрече, но только чтобы лишь вновь разочароваться. Вскоре я стала задумываться, не сделала ли я что-то не так, что он передумал со мной встречаться. Незнание мучило сильнее страшной правды. Всю субботу я просидела дома в ожидании звонка или упавшего прямо с неба на мое счастье почтальона с радиолой в руке. Потеря Норина становилась уже невыносимой, и я призналась самой себе, что соскучилась по нему. Чтобы занять хоть чем-нибудь свои мысли, я стала размышлять над тем, что несут в себе автомобили. Скорость? Будущее техники? Или людей несут они в себе? Что вообще означает «несут в себе»? Внутри что ли? Ну тогда, двигатель или что там. Не зная, куда себя приткнуть я решила оформить свой «призыв к Аркадию» в письменной форме. Пару месяцев назад я прочла странную книгу Анатоля Франца о человеке по имени Морис и его ангеле-хранителе Аркадии. Когда Аркадий выдал свое существование, известив Мориса, что покидает его ради своих целей, Морис сразу же почувствовал пустоту с потерей своего ангела, хотя раньше не чувствовал его присутствия. Норин в какой-то мере являлся моим ангелом, но пока он был рядом, я не понимала, какую роль он играет в моей жизни. И сейчас мне хотелось сказать ему об этом. Я сидела в своей комнате за письменным столом и долгое время смотрела на чистый лист бумаги, пытаясь собраться с мыслями. Я даже не знала, какое обращение выбрать. Норин для меня никто, и никакие «дорогой» или «уважаемый» в его случае не подойдут. К нему вообще ничего не подойдет из существующего набора обращений. Решив, что раз письмо я пишу ему, то и без того понятно, что обращаюсь я к Норину, а значит, можно вообще обойтись без приветствий. Это не облегчило моего намерения написать письмо, потому что теперь я не знала, что именно писать. Нельзя с ним лгать или притворяться. Значит, и напишу все как есть. Я взяла в руку перо и почти бездумно начала выводить:
«Не знаю, что ты со мной сделал, но мне тебя почему-то не хватает. Я вижу все теперь другим и не знаю, что со всем этим делать без тебя. Появись в моей жизни снова. Лоиз»
Я позвонила Николь и попросила ее встретиться со мной в парке после моих занятий в понедельник. Именно в тот день между мной и Сесиль проскочила первая искра недоверия, когда на мое оправдание, что я должна увидеть Николь и потому не могу присоединиться к Сесиль в поездке до Такапуны, где по ее утверждению продают лучшее мороженое во всей Новой Зеландии, она мне едко ответила: «Встречаешься со своей новой подругой». О моем времяпровождении с Николь тоже стали поговаривать в колледже, и даже Кэтрин со своим окружением стала меня замечать гораздо чаще. Я уже чувствовала новые взгляды в мою сторону, ко мне стали чаще подходить девочки, с которыми я почти не общалась, и возносить мои статьи в газетах или мои «сногсшибательные туфли», которые не изменились с прошлого года. И однажды я услышала эту ядовитую откровенную фразу: «Ты знаешь, каких знакомых выбирать». То, против чего я выступала, возвращалось ко мне, как бумеранг. Если бы они знали. Мне было очень неудобно беспокоить Николь, но я не знала ни адреса, ни телефона Норина, и потому единственный, кто мог передать ему письмо, была Николь. Она быстро черканула его адрес на обороте рекламной брошюрки парикмахерской на Понсонби и протянула мне:
– Сама отправь.
Я недоуменно смотрела на адрес и тряхнула головой, распознав в нем тот же адрес, где состоялось торжество Николь.
– Что это? Чей это адрес?
– В смысле? Его.
– Как его? Он там живет? Там же был твой день рождения. Это ведь дом твоего дяди, нет?
Николь непонимающе наморщилась:
– Ну да. Он ведь мой двоюродный брат. Я не сказала? Правда?
– Брат? Нет, не сказала! Твой дядя – его отец? Но его зовут Норин Эллиотт!
– Вообще-то Норин Эллиотт Уайз. Ой, да не суть важно. В общем, он не всегда живет у родителей, чаще на своей квартире, но я знаю, что эти дни его там не было. Я звонила ему вчера и позавчера. Думаю, он у родителей.
Я никак не могла опомниться от этой новости.
– Но ведь твой дядя, он ведь владелец банка. Такой состоя…, ну, то есть, я хочу сказать… просто Норин мне сказал в прошлый раз, что у него в кармане только три шиллинга.
– Хм, – хмыкнула Николь, но объяснять много не стала, – в его духе. Но ты только не думай, что он тебя как-то обманул. Скорее всего, на тот момент у него и правда было только три шиллинга в кармане. Просто он не добавил, сколько лежит еще в банке.
Я промычала что-то невразумительное, но передумала и решила спросить о другом:
– Николь, что несут в себе автомобили?
– Ответь ему то, что сама думаешь, – без запинки и раздумий ответила Николь, убирая в сумочку карандаш. Я только виновато усмехнулась:
– Как ты…
– Научилась уже отличать мысли Норина от мыслей других людей. Мне пора бежать. Звони, если что. И не переживай, если он пропадает на некоторое время. Когда у него появляется гениальная идея или какой-то важный вопрос, то ему нужно время побыть одному. Так всегда с ним.
Письмо я отправила этим же днем.
Мне стало немного легче после разговора с Николь, хотя я еще многого не понимала. Но, по крайней мере, это объяснило, как он смог пробраться на день рождения Николь незамеченным и в таком виде. Теперь мне было легче вернуться к своим обязанностям. Я наконец провела с Сесиль весь день после занятий, который мы потратили на спонтанные покупки, горячее какао Bourneville и какие-то глупые девичьи сплетни. Снова принялась за статьи для газеты, и все они получились сдержанными и обобщенными: я писала о новостях, о намечающейся олимпиаде по математике и плановых танцах, об организованной экскурсии в Роторуа, и никаких революционных настроев. Мало кто понимал, что это лишь затишье перед бурей. Я просто терпеливо и тихо ждала возвращения Норина.
А его возвращение заметили все. Мы выходили с последнего урока биологии, и Сесиль пересказывала лекцию:
– По-моему проще запомнить, что аксон – длинный, а дендрит – короткий. Хотя зачем они нам сдались оба? Эй, Лоиз, это не твой парень там сидит?
Я увидела Норина, сидящего на скамейке, и мое сердце бешено заколотилось. Я не знала, как себя успокоить. Я пробормотала Сесиль, чтобы она возвращалась домой одна, и что я ей вечером позвоню.
– Ну ладно, расскажешь потом, как все прошло, – с загадочной улыбкой ответила она.
Я не стала это комментировать и дождалась, когда все разойдутся. Сесиль оборачивалась еще три раза. Мне хотелось броситься Норину на шею, обнять его, а вместо этого я приросла к месту и смотрела на него издали. В какой-то момент я двинулась к нему, но он остановил меня, выставив перед собой руку, давая мне понять, чтобы я пока не подходила. Мне так нравились его необъяснимые поступки! Он смотрел то на меня, то на затянутое тучами небо, то в никуда, то снова на меня и так, как смотрит мечтающий о чем-то человек: рассеянно и нежно.
Я крикнула ему через весь двор:
– Норин, что несут в себе автомобили?
Он с улыбкой закусил нижнюю губу и вновь посмотрел на небо. Тогда он поднялся со скамейки и протянул мне руку. Я не спеша подошла к нему. Сегодня он действительно был какой-то мечтательный и молчаливый. Норин взял меня за руку, и мы пошли вдоль улицы.
– Ты прочел мое письмо?
Он ответил после некоторой паузы, обращаясь даже не ко мне, а в воздух:
– Оно не сохранилось. Я его разорвал.
Не успели гордость и самолюбие взять надо мной верх, как он добавил:
– Слишком оно было красивое, чтобы существовать. Мой разум был неспособен принять красоту таких больших размеров.
Я не совсем поняла, что он имел в виду, но зато поняла, что на это не надо обижаться. Где он так долго пропадал, я спрашивать не стала. Такого человека, как Норин, могло занести куда угодно.
Начал покрапывать дождик, и он открыл зонт, который я сперва не заметила. Я тихо спросила:
– Норин, а что несут в себе автомобили?
Он с интересом искоса посмотрел на меня, чуть склонив голову на бок. Сегодня он был выше меня на полголовы.
– А что ты сама придумала?
– Много чего. Лучше всего звучит «скорость».
Он как-то странно улыбнулся, не высмеивая и не одобряя ответ.
– А что на самом деле?
– Почему ты решила, что не права?
– Что, все-таки скорость?
– Любой ответ был бы правильным. Различие в том, что для каждого он несет свой смысл.
– А что для тебя?
Он молчал, но я чувствовала: не из-за попытки избежать ответа или просто проигнорировать вопрос. Он ловил в воздухе нужный момент. Дождь уже разошелся, и мы свернули в первое попавшееся кафе в Ремуере. Молчание длилось недолго, не считая разговора с официантом. Норин первый продолжил разговор:
– Для меня автомобили несут смерть.
Слишком естественно, чтобы поверить в то, что я услышала. Такого ответа я никак не ожидала, потому никак не отреагировала, просто продолжала слушать его спокойную речь.
– Я не «лицемер, не знающий завтрашнего дня», я просто чувствую, что умру от «скорости на колесах». Не завтра. И не послезавтра. Каких насекомых ты любишь?
Давно пора было привыкнуть к такой быстрой смене темы разговора (про автомобили и смерть – был исчерпан), но все равно я ответила чуть ли не похоронным голосом:
– Бабочек. Они мерзкие.
– Ты считаешь бабочек мерзкими? – его вопрос был серьезным и интересующимся, а не саркастичным. Я пожала плечами на очевидность факта:
– Из всего, что у них есть – крылья, ножки, тельце, усики – только крылья не заставляют дрожь пробегать по твоему телу. Ты когда-нибудь держал бабочку за крылья и подносил к пальцам? Они начинают так цепляться, резать и щекотать одновременно. Так противно. И тельце у них такое… волосатое.
– Я подарю тебе много бабочек.
– Много?
– Сотню.
– Сотню! Что мне со всеми ними делать?
– Любоваться их мерзостью.
Он задумался, и его взгляд стал туманным и плавающим, уголки губ слегка дрогнули в улыбке:
– Мерзость бывает красивой… Нет ничего однозначного. Даже сама эта фраза уже неоднозначна, – он немного оживился, и теперь уже стал говорить непосредственно мне, а не просто вслух. – Странно так думать, насколько все гармонично устроено во всей Вселенной между отдельными элементами, как все взаимосвязано и сбалансировано, но при этом сами по себе связи стираются, и исчезают все различия, потому что все относительно и переплетается друг с другом, и потому, что все эти отдельные элементы – это на самом деле часть одного и того же целого. А раз оно целое, то как оно может иметь связи, между чем и чем, если оно – единое? Значит, и нет ничего цельного в мире, и все что угодно можно расщепить на бесконечно меньшие составляющие. Ты только представь, сколько их, составляющих! Человеческое сознание не может вообразить себе многомиллиардное количество частиц, такая цифра не умещается в уме, хотя само сознание человека состоит из такого же числа составляющих. Как так может быть?
Я с трудом понимала, о чем он говорит, и слегка напугалась, что он задает такой вопрос мне.
– В смысле, как что-то не может вобрать в себя то, что уже находится внутри него?
Я поймала себя на мысли, что мой рот открыт. Я поспешно его закрыла и закусила губу, чтобы он не открылся ненароком снова.
– Интересно, что ты сказала «скорость».
Сперва я подумала, что его опять начало кидать из темы в тему, и что разговор, то есть монолог об относительности и взаимосвязях уже исчерпал себя, но только он продолжил говорить, я уловила четкую логическую последовательность его мышления.
– Все связано и относительно. У улитки тоже есть скорость. И мы передвигаемся со своей скоростью. Автомобили тоже, безусловно, несут в себе скорость, но это все так интересно, разве нет? Относительность. Однажды мы разовьем скорость нового уровня и сможем путешествовать за пределы планеты.
– Как это? – не удержалась я. Мне не хотелось его перебивать или сбивать с мысли, но он будто был не против.
– Конечно. Младенцами мы ползали, потом стали ходить и даже прыгать. А теперь мы оторвались от земли с помощью техники. Летать на самолетах для людей – это ведь все равно что покидать землю на определенное расстояние и время. И дальше эти расстояния и периоды будут увеличиваться. Мы будем путешествовать на другие планеты, а однажды – в другие Вселенные. Интересно, какой он мир там, за пределами планеты на самом деле, а не в научной теории?
Норин посмотрел куда-то поверх моей головы, и его глаза сияли. Я пыталась представить себе, как это будет, и тоже невольно подняла глаза. Нас прервал официант, подойдя и спросив, не хотим ли мы чего-то еще. Норин даже не услышал вопроса, и я ответила за нас обоих:
– Нет, спасибо, все отлично.
Не знаю почему, но меня порадовало, что Норин будто среагировал на мой голос. Он моментально перевел на меня взгляд, и по его глазам я видела, что он вернулся к реальности, чтобы осознать, что именно я сказала. Только после этого он удивленно посмотрел вслед уходящему официанту. Он снова посмотрел мне в глаза с необъяснимой тогда благодарностью. В одну из встреч несколько месяцев спустя он как-то обмолвился, буквально парой мимолетных фраз, вырванных из контекста, что я единственная, кто может удержать его в реальности, и он хватается за мое существование как доказательство его собственного. Может, он боялся стать иллюзией для себя самого?
Я посмотрела на свою чашку кофе и многозначительно произнесла:
– За кофе могу заплатить я.
Моя улыбка выдала подтекст. Норин наклонил голову набок и догадливо произнес:
– Кажется, кто-то разговаривал с Николь.
Я отбросила намеки и шутливое настроение и спросила со всей серьезностью:
– Почему ты пытаешься представить себя таким? Ладно, свое происхождение, но ты прячешь и свой ум, зачем?
Он помолчал некоторое время, но лишь для того, чтобы подобрать слова:
– Людям это нужно – убеждаться в своем здравом рассудке. Моя «ненормальность» дает им ощущение стабильности собственного ума. Все ведь относительно. Я рад, что, глядя на меня, они успокаиваются. И без того они беспокоятся слишком много и по всяким пустякам.
Я думала над его словами некоторое время. Вспомнив, что пару дней назад я назвала себя такой же ненормальной, как и он, я снова спросила:
– Ну а мне почему? Назвал себя тогда сумасшедшим, бесполезным и бедняком. Я ведь не хотела никогда успокаиваться за счет тебя.
Он сделал удивленное лицо, будто я спрашиваю о том, что сама прекрасно знаю:
– А разве не над этим вопросом ты бьешься все время? Ходишь на светские вечера, пытаешь найти в них свое место и задаешь себе вопросы, должна ли ты общаться с людьми не своего круга? Я хотел помочь тебе понять, что ты не сноб, вот и все, – он взглянул на потолок, поразмыслив, добавил, – ну и чтобы потешить свое самолюбие. Всегда приятно знать, что с тобой общаются не из-за денег или престижного университета.
– Я и так знаю свое место. Я этому обществу тоже не принадлежу.
Норин на это ничего не ответил, и по его молчанию я поняла, что это не так. Если бы я действительно знала, я бы не задавала столько вопросов. Я просто перестала бы быть частью этого общества и дело с концом. Он посмотрел в окно:
– Я хочу, чтобы в эту субботу ты приехала ко мне домой. Если тебе позволят правила приличия.
– Опять в тот дом? Боже, нет. Он слишком огромный.
Он оторвался от окна и пояснил:
– Ко мне домой. На мою квартиру.
Мы смотрели друг на друга, и я пыталась выискать за его приглашением какой-то смысл. Его лицо оставалось непроницаемым и лишенным эмоций. Он просто ждал моего решения. Я постаралась тоже стереть какие-либо эмоции:
– Хорошо.
Получив свой ответ, Норин вновь перевел взгляд на окно. Дождь уже вовсю разошелся. Я смотрела на Норина и гадала, кто этот человек. В своей уверенности и независимости он восхищал. Насколько сильной личностью он являлся, иначе как бы ему удавалось не попасть под влияние всего, что его окружало? Богатые влиятельные родители, один дядя – владелец театра, другой – партнер в банковском бизнесе, отличное образование, светское воспитание, а он сейчас сидит со мной в скромном кафе и смотрит на дождь за окном.
– Кто мы с тобой, Норин? – спросила я негромко.
Он не отвел глаз от дождя, но ответил с уверенностью, будто знал ответ всегда:
– Два тонких деревца, поддерживающих друг друга в бурю.
Неожиданно он принял какое-то решение. Кинув взгляд на мою чашку кофе, спросил:
– Ты допила свой кофе?
– Нет, но больше не хочу.
– Пойдем.
Он поднялся со стула, и я поспешила за ним. Мы вышли на улицу. Дождь лил рекой. Обычно в Новой Зеландии дожди очень короткие, и у нас в колледже девочки всегда шутят: «Если тебе не нравится погода в Новой Зеландии, подожди десять минут!» Это правда. Таких коротких дождей в Англии никогда не бывает, и потому для нас, хоуми, это так непривычно. Но сегодня, судя по небу, дождь не собирался сдавать позиции так просто. Мы дошли с ним до частных теннисных кортов Ремуеры, огороженных забором из металлической сетки. Подойдя к самому ограждению, Норин передал мне в руку зонт и с улыбкой спросил, танцевала ли я когда-нибудь под дождем.
…Закрыть глаза и не видеть, что будет…
Он перелез через забор, и я в ужасе и восторге закрыла рот рукой.
– Ты что задумал? Нас арестуют.
Он спрыгнул уже на той стороне и повернул изнутри замок, открывая передо мной дверь:
– Они не выйдут из-под крыш.
Норин снова взял у меня зонт и за руку подвел меня на середину кортов.
Джазовый мотив дождевой музыки и прохладный шепот ветра напомнили мне Рождество 1923-го, когда впервые собралась почти вся наша семья, имея в виду под всей семьей бабушку Лоиз, в честь которой назвали меня, тетю Клару, мамину сестру, с ее мужем Энтони, моих двоюродных брата Фрэнка и сестру Меган, моих родителей и меня, и мы тогда пили тети Кларин молочный коктейль с банановым пирогом, был уже поздний вечер, за окном при свете уличного фонаря падали хлопья снега, а в теплой уютной комнате с камином играл папин старый патефон. Сейчас я испытываю то же блаженство, только вот мы с Норином под дождем танцуем вальс с зонтом в руке.
Когда я проснулась на утро следующего дня и, приняв горячую ванну, спустилась к завтраку, на столе стоял ежедневный ритуал – стакан молока, – а рядом лежал перевязанный бантом пакет. Растягивая мучительно-сладостное предвкушение чего-то нориновского, я стала неторопливо завтракать, положив пакет на колени и еще не зная, что там лежит огромнейшая иллюстрированная энциклопедия бабочек вместе со стихом.
Мы ждали начала истории, и я просматривала учебник в поисках интересных иллюстраций. Класс еще пустовал, и у нас было минут пять, чтобы заниматься своими делами.
– Что это? Стих? – спросила Сесиль, заметив листок бумаги, выпавший из моей тетради. Я ничего не ответила и почему-то даже позволила ей взять его в руки и прочесть вслух:
– «Распустившись, цветок лепестки превратил//В бабочки крылья, чтобы успеть//Свободу полета познать, но забыл,//Что он – мотылек. И хватит ли сил//У мотылька от огня улететь?». Ничего что-то я не поняла.
Меня вовсе не рассердила непонятливость Сесиль. Может, потому что я и сама до сих пор бьюсь над стихом, а может, потому что это его стих, его мысли, а они находятся за гранью привычного понимания. А может, просто потому, что стих про меня, и понять должна его я. Я придвинулась к ней и ткнула пальцем в строки:
– Цветок, допустим, розовая радиола как символ светского общества, превратился однажды в бабочку, чтобы освободиться от правил, но проблема в том, что этот огонь притягивает бабочку, как мотылька к свету. Вот и вопрос, сможет ли бабочка все-таки улететь или вернется к огню и сгорит?
– Господи, а нельзя все проще сказать? Никогда не любила литературу, – она вернула мне листок. – Где ты его откопала? Сама что ли написала?
– Ну прямо! Разве я так могу?
Пока мы говорили с ней о стихе, перерыв уже закончился, и прозвенел звонок. Преподаватель истории вошла в класс последней и громко захлопнула дверь, чтобы призвать всех к порядку. Я убрала стих, вложив его между страницами тетради, и медленно подняла глаза на миссис Линн. Каждый урок истории для меня был сорокаминутным мучением. И, говоря об этом мучении, сегодня мы говорили о вой не между Севером и Югом в США и в частности о роли темнокожей Табмэн в освобождении рабов. К середине лекции нам уже дали домашнее чтение по истории войны, и в завершение миссис Линн, суровая пожилая дама, подвела итог, что там, в далеких Штатах до сих пор существует дискриминация, чего англичане избежали, и даже во время Великой Войны маори участвовали в сражениях как часть британских войск.
– А что же тогда есть дискриминация?
Я не сразу осознала, что голос принадлежал мне, и только после воззрившихся на меня семнадцати пар глаз я поняла, что вопрос задала я, абсолютно бездумно.
– Вы до сих пор не знаете понятия дискриминации, мисс Паркер?
Я почему-то ничуть не смутилась. На долю секунды я почувствовала необъяснимое счастье от своей храбрости бросить вызов. Бабочка все же не поддается на заманчивую ловушку?
– Простите. Просто хочу уточнить. Разве дискриминация не бывает по разным признакам, не только по цвету кожи?
– Мисс Паркер, определение дискриминации гласит: неравенство, занижение качеств человека по определенным признакам. Естественно, что дискриминация бывает не только по цвету кожи. И если вы хорошо слушали прошлогодний материал, то должны знать, что Новая Зеландия была первой страной, давшей право голоса женщинам, что есть искоренение дискриминации по половому признаку, – она сжала губы и снова вернулась к учебнику, чтобы продолжить тему, однако я не сказала того, что хотела:
– Значит, в Новой Зеландии дискриминации нет?
Она сердито воскликнула:
– Конечно, нет!
Многие ученицы опустили головы, в инстинкте самосохранения предпочитая не попасться под горячую руку миссис Линн. Я услышала, как Сесиль шепотом пытается заставить меня замолчать.
– А когда мы не замечаем маори не по цвету кожи, а как самих личностей, что это? Я просто не совсем понимаю самого слова дискриминация.
– Хватит. Останетесь после урока, мисс, чтобы мы разобрались вместе.
– Миссис Линн, простите, но я прочла все учебники о дискриминации и все словари. В чем разбираться, если мы сами, англичане, и есть дискриминация?
Она сжала губы еще сильнее, побледнела и посмотрела на меня поверх очков пристальным взглядом:
– Великобритания – высокоразвитая страна, и завоевание колоний имеет единственную цель – расширение территориальных владений, а не устроение рабства. И Великобритания, и Новая Зеландия – демократичные страны с провозглашением равенства!
– Но ведь это неправда. Великобритании нужна дискриминация. Если ее не будет, то не будет и светского общества! В равенстве невозможно разделение по классам.
Она молчала секунд десять. Я думала, она просто взорвется и раскричится. Еще я была уверена, что наказание последует незамедлительно, и я получу до десяти ударов палкой по ладоням. Противоречить учителям – это все равно что пойти против религии. И как правило, если получил наказание в колледже, тебе еще добавляют наказание и дома. Обычно родители не оспаривают преподавателей, а верят их воспитательным методам и поддерживают их. И с одной стороны я чувствовала себя виноватой, что заставила пожилую женщину разнервничаться, но с другой – моя неудовлетворенность не применимыми к реальности ответами, похоже, достигла своего апогея. Несмотря на мои опасения, миссис Линн просто сказала:
– Выйдите из класса. Я вас встречу в кабинете директрисы.
Я собрала свои учебники и тетради и вышла под ошарашенные взгляды одноклассниц в коридор. Никогда раньше не была в коридорах колледжа во время занятий. Я слышала отдающееся от стен эхо стука своих туфлей. Казалось, что во всем мире осталась только я одна, и, если бы из какого-то класса не долетал голос преподавателя и дружный смех школьниц, я, возможно, даже напугалась бы неожиданного одиночества. Подойдя к кабинету директрисы, я постучалась и заглянула внутрь. Объяснив в двух словах, что меня отправила преподаватель истории дожидаться ее здесь, я последовала указанию секретаря присесть на стуле. Если пропустить все детали, то выводы, сделанные директрисой после пересказанной истории преподавателя, при которой мне пришлось только молчать и слушать все по второму разу, повергли меня в полное отчаяние. Не знаю я, как Гариет Табмэн боролась с рабством, у меня ничего не получается. Я избежала какого-либо наказания, однако директриса написала небольшое послание моим родителям. С конвертом в руке я вышла из ее кабинета и направилась, было, на следующий урок, который начался уже пятнадцать минут назад, но посмотрела на письмо и, недолго поразмыслив, достала его из конверта. Пока я читала, мой рот открывался все шире в ужасе и возмущении.
Дорогая миссис Паркер,
С сожалением пишу вам по поводу небольшого инцидента, произошедшего сегодня на уроке истории. Зная вашу активную деятельность в социальной сфере и приверженность английской культуре и образованию, я не сомневаюсь в методах воспитания вашей дочери, мисс Лоиз, однако прошу вас и мистера Паркера уделить особое внимание ее социальным взглядам, идущим вразрез вашим собственным. По словам преподавателя истории, уважаемой Глэдис Линн, сегодня Лоиз выступила с заявлением о необходимости дискриминации в обществе для поддержания разделения классов. Мне особенно жаль слышать такие вещи от Лоиз, принимая во внимание вашу работу в общественной деятельности. Надеюсь на Ваши разумность и благородство принципов и ожидаю, что Вы примете должные меры по отношению к Вашей дочери.
С уважением,
Директриса оклендского колледжа для леди
Кларисс Брайтон
Я смяла письмо, но выкидывать в урну колледжа не стала, подозревая, что все конверты со штампом колледжа, да еще и почерком директрисы обязательно проверят уборщицы.
– Это полная чушь! – вновь возмутилась Сесиль на очередном перерыве, перечитывая письмо и стараясь разгладить пальцами лист, чтобы убедиться в правильности слов. – Надо ж так все переиначить!
– Я сама в это поверить не могу.
– Ну и ты хороша, что на тебя нашло, а? Я еще удивляюсь, как тебе не дали наказания.
– Этому я не удивляюсь.
– Почему? Из-за твоих родителей? Что отец деньги выделил в прошлом году?
– Нет же. Просто они знают, что я права. Иначе, зачем бы они нас учили важности нашего общества, что мы самые лучшие и образованные и должны показывать пример и все прочее?
Откуда-то позади мы услышали удивленное «Тебя не наказали?» и обернулись. Кэтрин любопытно смотрела на меня:
– Знаешь, я, наверное, в тебе ошибалась, что ты не любишь светских вечеринок и наше общество. Ты просто всегда говорила очень странные вещи, когда мы ходили в театры семьями.
Я закатила глаза и отвернулась. Она не двинулась:
– Это правда, что за тобой ухаживает сын владельца железнодорожной компании?
– Возвращайся к своим сплетницам, Кэтрин! – махнула рукой Сесиль. Она тоже отвернулась и спросила гораздо тише:
– За тобой кто-то правда ухаживает? Слухи ходят просто.
– Конечно, нет, Сес. Я бы тебе первой рассказала.
– Хм, но ты ничего не рассказываешь про того парня.
– Он не мой парень.
Я ушла от темы, поинтересовавшись вслух, может ли узнать директриса, что я не передала письмо родителям. А между тем стала размышлять о субботе. Мне предстояло пройти тяжелый нравственный тест: либо солгать родителям, чтобы уйти из дома в субботу, либо признаться и, возможно, больше никогда не увидеть Норина. Ни с какими правилами это не имело ничего общего. Общество – это одно, а семья – это другое. И стремление быть свободной от правил и предубеждений вовсе не оправдывает ложь близким людям. В пятницу утром перед самым завтраком я увидела, как почтальон выкладывает в наш ящик стопку писем. Бросив свой тост, я выбежала во двор, чтобы перехватить почту до того, как это сделает кто-то другой.
Конверт от Норина я определила сразу. В нем лежала еще более короткая записка прийти в 12 часов дня к кофейне на пересечении Кингзвэй с улицей Иден. Я думала о разговоре с родителями всю пятницу, но не приняв никакого решения или не набравшись решимости, я решила довериться высшим силам и вообще не начинать разговора, про себя устыдившись, что начать бунт против системы я могу запросто, а поговорить с родителями смелости не хватает. Было еще странно получить телефонный звонок уже вечером от Николь.
– Он пригласил тебя к себе домой?
– Ну да. А что? Я понимаю, что согласиться – это как-то не совсем прилично, но ты ведь сама говорила, что это никакие не свидания.
– Да не в этом дело, Боже ты мой, – она звучала ошеломленной. – Я просто хотела услышать от тебя. Мне он только что сказал.
– А что такое?
– Ничего, Лоиз. Он никогда никого к себе не приглашает. То есть вообще никогда.
– И что?
– Ничего. Не знаю. Ничего, наверное. Ну ладно, пока.
Я только сморгнула и тоже положила трубку на рычаг. Я не слишком удивилась звонку Николь, потому что и сама многого не могла объяснить в поведении Норина, а ведь на тот момент я встречалась с ним всего три или четыре раза, и что уж говорить о его двоюродной сестре, знавшей его с детства. На ее опыт выпало в сотни раз больше чудачеств, и они все еще не прекращались. То же самое я чувствую даже сейчас: чтобы я ни сказала, какие бы попытки я ни предпринимала, чтобы описать Норина, я не могу приблизить его образ к реальности. Это отчасти невозможно и потому, что Норин сплошь состоит из противоречий. Сказать, что иногда он говорил часами, а иногда был загадочно молчалив – ничего не сказать, потому что Норина нужно знать.
Сделать что ли отступление? Перевести, так сказать, дух и вернуться к самым первых строкам этих письменных воспоминаний? Я пишу все это на двадцать втором году жизни, силясь описать свою жизнь в семнадцатилетнем возрасте, вспомнить, какая я была, и сделать практически невозможное – воссоздать свои мысли. Для меня это – все равно, что писать о совершенно чужом мне человеке: такая я разная в семнадцать и двадцать один. Но я вот о чем здесь хотела упомянуть. Вплоть до сегодняшнего дня я всегда стараюсь говорить о Норине так, будто он постоянно со мной рядом. И я говорю не только о духовно-спиритической его форме, но и о его присутствии в физическом плане, когда я говорю «с ним», пишу «ему» письма, которые никогда не отправляю, хожу «с ним» в кафе, чтобы вместе с омлетом съесть последнюю букву слова «жизнь». Я сама думаю, что так проявляется моя отчаянная, но уже претерпевшая неудачу попытка поиска похожего на Норина человека. И, думаю, я уже достаточно созрела для того, чтобы признаться самой себе: такого человека, как Норин Уайз в этом времени больше нет.