– Ты уже решила, что будешь делать дальше? – спросила я, когда в воздухе повисла пауза после того, как Николь перевела дыхание и окончательно адаптировалась к обстановке. – К уда-то будешь поступать?
– О, больной мой вопрос, – наигранно выпучила глаза Николь. Она покачала головой и подперла кулаком подбородок. – Вообще-то, родители расходятся во мнениях. Я бы хотела поступать в университет Виктории. Скорее, просто от желания уехать из Окленда. Веллингтон, хотя и столица, не такой сумасшедший, ха!
Она вздохнула и продолжила:
– Мама за то, чтобы оставить меня здесь. А вот отец решительно настроен отправить меня в Англию. Оксфордское образование. У меня сестра там. И пусть нас с мамой двое, но он отец. И этим, видимо, сказано все. Но если поступать туда, то это будет только в сентябре. В Англии летние каникулы, это не наши зимние. Посмотрим. Я уже заполнила и отправила все вступительные документы и в Викторию, и в университет Отаго. Но последнее слово не за мной. У тебя ведь отец тоже в финансах?
– Ну, он вообще-то больше в фермерстве.
Николь весело усмехнулась, и я поправилась:
– Я хотела сказать, что он владелец компании по оборудованию для ферм. Станки там всякие. Тракторы. Это его бизнес.
Николь понимающе кивнула:
– Все это финансы. Знаешь, как говорит мой папа? «Все, что приносит хорошую прибыль – все финансовая деятельность». Пусть даже ты – писатель. Если твоя литература дает тебе хороший заработок – продолжай этим заниматься. Ты будешь в газете в новом году?
Николь говорила о моем внеучебном занятии. Я писала статьи и обзоры школьной деятельности для нашей местной газеты. Хотя газетой ее с трудом назовешь, скорее просто четыре сдвоенных листа, распечатанных тиражом в одну сотню.
– Я не знаю. Не планировала вообще-то.
– Что? Ты серьезно? Почему это?
Я хотела избежать этой темы, потому что предчувствовала, что начни мы разговор о моих недавних сбоях настроения, то я опять сорвусь и испорчу нашу встречу с Николь. И если ей предстоит уехать в Англию, то загладить вину уже вряд ли удастся.
– Да так. Неудачный опыт написания недавних статей.
Нам принесли чай, но Николь даже не посмотрела на чашки или на официанта. Она механически отодвинула свой чай в сторону, чтобы не мешал положить руки на стол. А я жадно отпила прохладной жидкости, чтобы не только утолить жажду, но и занять свой рот чем-то, только не разговором. Однако Николь не отставала:
– В каком смысле неудачный? Ты о чем? Я их все читала и не знаю, как там остальные, и кто что тебе наговорил, но мне кажется, они потрясающи!
Я подозрительно взглянула на Николь:
– Ты уверена, что читала их все? Или что все мои?
Она просто рассмеялась, решив, что я шучу или просто скромничаю. Я решила ответить серьезно:
– Я на самом деле думаю перестать работать с газетой. Я в последнее время как-то негативно на все реагирую. Все мои статьи все истребляют в пух и прах.
Николь перестала смеяться и посмотрела на меня со странным выражением лица, будто такое ей очень знакомо.
– Я это заметила.
– Особенно про нашу английскую школьную униформу! – перебила я Николь. Я уже чувствовала в себе нарастающий бунт, но сейчас уже не могла остановиться. – И, хотя я до сих пор верю во все, что я там про нее написала, все равно нельзя было так жестко об этом говорить.
– Почему нет?
– Что, прости?
– Почему нельзя? Если не говорить жестко, то ничего никогда не изменишь. А если начать вежливо и намеками, то все пропустят мимо ушей, и все останется прежним.
– Знаешь, когда мне было не помню сколько лет, может, года четыре, нас пригласили на свадьбу моего дяди. Я там шла перед невестой с еще одной девочкой и разбрасывала лепестки роз. После окончания церемонии мы все поехали к ним в загородный дом в Эссексе, и мы со своей ровесницей бегали по кухне, пока в какой-то момент, не помню, как так получилось, мы оказались с ней вдвоем перед огромным трехъярусным тортом с фигурками жениха и невесты на верхушке. Где были все взрослые, повара или обслуживающий персонал – я не помню. И та девочка поспорила, что я ни за что не откушу голову невесты, потому что я трусиха. Господи. Меня это задело, как и задевало раньше любое замечание, будто я чего-то боюсь. Я подставила стул, вытащила фигурку невесты и демонстративно откусила ей голову! – я глубоко вздохнула, вспоминая тот момент. – Первое чувство торжества и победы вмиг сменилось горьким чувством вины. Да… Никогда в жизни, кажется, я не жалела ни о чем больше, как о споре, знаешь. Не конкретно о том споре – у меня их было несколько. Просто после всех этих случаев потенциальное сожаление стало превосходить мой боевой дух. В любом случае, я думаю, что просто вряд ли меня снова допустят к школьной газете, – я заговорила уже примирительным тоном, вновь сделав глубокий вздох. – Читала мою последнюю издевку? Над Ницше.
– Конечно. А может, нам нужна образовательная реформа.
– Я для этого не гожусь.
Здесь мы говорили о моей ответной статье на урок философии, где мы изучали Наполеона и говорили о теории Ницше о сверхчеловеке. Преподаватель, пожилая и очень суровая миссис Рэдфорд, описала теорию на мой взгляд как-то однобоко, сказав, что сперва появляется сверхчеловек, а потом благодаря ему рождается идея. И мне пришлось ее перебить своим любознательным вопросом, почему не может быть наоборот: сверхидея требует своего воплощения и потому выдвигает человека с необходимыми характеристиками. Если назрела ситуация совершить революцию, то именно поэтому и появляется лидер. А нет необходимости, то и сверхчеловек не придет убивать в сражениях тысячи людей просто потому, что стало скучно. Без идеи не обойтись, а без сверхчеловека, может, можно. Это был просто теоретический вопрос. Простое любопытство. Но Миссис Рэдфорд для начала отрезала своим громким возгласом, чтобы я прекратила переиначивать существующие теории, и если я считаю, что все знаю, то тогда нечего вообще появляться в классе. Меня это не задело, не оскорбило, не было ни слез, ни жалоб родителям или учебному комитету. Меня это слегка напугало. Не сама миссис Рэдфорд, хотя и она тоже обладает талантом запугивать школьниц одним взглядом в их сторону. А метод обучения: навязывание принятых теорий без возможности размышления или личного мнения. И буквально на следующий день в газете появилась моя статья, над которой я проработала всю ночь напролет, о нашей системе образования, вернее, системе навязывания знаний, при которой само понятие познание теряет свой первоначальный смысл. Когда познаешь – ты исследуешь, пробуешь, сравниваешь и приходишь к какому-то выводу. А нас просто информируют, а не дают возможность познать. В конце статьи я с издевкой задала вопрос: «Интересно, а вдруг круг на самом деле оказывается квадратом, а мы об этом и не подозреваем. Потому что нам ведь так сказали».
Я заметила, что Николь пытается подобрать какие-то слова. Мне подумалось, что она будет комментировать мой ответ, что я для реформ и революций не гожусь. Я поспешила опередить ее:
– Я знаю, что кишка у меня для этого тонка. Только не нужно меня переубеждать.
– Переубеждать? Боже, я не собиралась тебя ни в чем переубеждать. У меня нет на это ни прав, ни, как ты выразилась, кишки нужной толщины. Нет, я не это хочу тебе сказать. Для убедительных доводов есть люди получше меня.
Она закусила нижнюю губу и слегка нахмурилась. Ее взгляд потерял фокус, и она смотрела сейчас будто в несуществующий объект прямо над столом. Мне не хотелось сбивать ее настроение, но я боялась, что она передумает говорить то, что было у нее в мыслях.
– А что тогда? – ненавязчиво поинтересовалась я. Как можно более ненавязчиво.
– Хм. Ты мыслишь немного не так, как все.
– Немного?
Николь пропустила мой сарказм.
– То, что ты сказала тогда в «Вероне», насчет этого актера и, как ты это сказала? Что-то про то, что не хочешь видеть его унижение и что…
– Что мне совестно быть зрителем его унижения? Ну да. Я с трудом высидела все представление. Это как два часа с коротким перерывом смотреть, как на твоих глазах человек – люди – бьются в последних попытках остаться на плаву, хотя на поверхности только одна макушка. А мы сидим и смотрим, аплодируя тому, как они тонут. Их последнее представление. Сезон закрыт. А вместе с ним и театр.
Я снова сделала глоток чая. Просто чтобы сбить нарастающий темп голоса. Николь ждала, что я скажу что-то еще, и я тихо заговорила:
– Я слышала, «Меркурий» хотят переделать в очередной кинотеатр, а владелец сейчас вовсю рекламирует ресторан в этом здании, и мне кажется, что это все в попытках заработать если не на кино и театре, то хотя бы на еде.
Я пожала плечами по неизвестной причине.
– Не понимаю, почему мне-то должно от этого становиться грустно? Мне-то какое до всего этого дело? Не обращай на меня внимания, пожалуйста. Я сама не знаю, что со мной не так в последнее время.
– Почему ты считаешь, что с тобой что-то не так? – Николь посмотрела на свой чай, но снова отставила его в сторону. – Люди ведь разные. Может хорошо, что ты не старушка Рэдфорд. Или те, кто хлопает, не понимая чему именно.
– Нехорошо это. Во-первых, мое мнение никому не поможет. А вообще, даже сделает кому-то хуже. Моей семье, например. Мои родители сделали все в своей жизни, чтобы заслужить хорошее имя, и что там, репутацию. Чтобы я ни в чем не нуждалась. Прости, что все это говорю. Ты ведь знаешь, что важно для наших родителей.
– Я так-то…
– Только я не понимаю ничего! Смысла не понимаю. Понимаешь, о чем я? Я чувствую себя не в своей тарелке и не понимаю почему!
Николь не пыталась ничего сказать в ответ и просто внимательно и сосредоточенно слушала. И хотя часть моего сознания удивлялась, почему из всех людей, всех моих друзей и знакомых все мои наболевшие мысли выслушивает человек, которого ожидаешь увидеть рядом с собой меньше всего, я не остановилась и продолжила выплескивать на бедную Николь все жалобы.
– Господи, я не знаю, как тебе описать. Я как будто в постоянном дисбалансе! У меня как будто каждую минуту случается мое личное землетрясение, и я все время шатаюсь и никак не могу поймать равновесие! У меня весь мир почему-то с недавних пор – все началось примерно полгода назад – поделился на две противоречивые части, а я нахожусь вообще где-то отдельно. Как бы это по-другому сказать? Ну, это когда все радостно поздравляют человека с его рухнувшей карьерой. Или когда английское общество переезжает в страну с пальмами и пляжами и привозит с собой всю свою чопорную моду – куда тут ходить во всех этих платьях? А я все это вижу, но не знаю, на какую из противоположных сторон встать! Хочу быть по ту сторону рая.
Меня вдруг осенила мысль, не дававшая покоя вот уже почти неделю. Я даже на секунду замолчала, широко открыв рот. Я ничего не видела, но почувствовала, что Николь заметила мое неожиданное прозрение.
– Знаешь, я, кажется, поняла. Здесь кто-то солгал.
– Солгал?
– Например, ты покупаешь книгу, а говоришь, что взял ее в библиотеке. И вроде ничего страшного в этом нет. Но на самом деле это просто ужасно. Потому что это неправда. Это ложь. Если ты купил книгу, то она твоя. Вся твоя! И ты можешь делать с ней все, что хочешь. Подарить ее, отдать в благотворительный фонд, исписать ее на полях – она тебе принадлежит, – я стала говорить почти шепотом, все еще глядя в неопределенное место широко открытыми глазами. – Библиотечную книгу ты никому не подаришь, она к тебе пришла на время, от других людей. И им и вернется в конце. И очень неправильно солгать о купленной книге, что она библиотечная. Это такие разные вещи. И если ты с купленной книгой можешь сделать больше, чем со своей жизнью, то это значит, что жизнь тебе не принадлежит. Просто кто-то нам солгал, что это наша жизнь, но на самом деле это неправда. Мы не можем жить так, как сами хотим.
Я впервые за последние минуты посмотрела прямо в глаза Николь.
– А кто нам солгал, Николь?
Она нахмурилась и ответила вопросом:
– Не знаю, общественная система?
– Система…
– Будто мы пытаемся вписать квадрат в круг. Два разных общества. Наверное, нельзя полностью вписать английскую культуру в эту страну. Это две разных геометрических формы. Вот и получается общественная система с нарушенной формой. Какой-то комок… Нет?
Я глубоко вздохнула:
– Ну я-то откуда знаю. Я всего лишь семнадцатилетняя девчонка, которая задает слишком много вопросов. Просто… я как-то не могу без гармонии, знаешь? Когда все так неправильно.
Мы обе замолкли, и Николь взяла в ладони чашку и принялась ее вертеть в руках. Она втянула в себя воздух и проговорила своему чаю:
– Вот что, Лоиз. Я хочу тебя кое с кем познакомить.
Она почему-то занервничала, как будто еще сомневалась, стоит ли мне говорить о том, о чем она собиралась сказать.
– Ладно. Давай начистоту. Я согласна с тем, что ты сказала, только наполовину. Даже не так. Я согласна со всем, ты, конечно, права, что все это неправильно, и классовое разделение общества в Новой Зеландии как минимум смотрится нелепо, и со всем остальным согласна, но я не такая, как ты. Не такая сильная. Даже если я все это замечаю, я слишком привыкла к положительным сторонам. К шику. К признанию. Я не смогу, как ты откусить голову этому обществу, потому что для меня это гильотина – я ее себе откушу. Потому что я слишком слаба, чтобы добровольно отказаться от всех выгод. И я на самом деле восхищаюсь твоей храбростью и твоим характером. Только я не могу тебе помочь. Но… я хочу познакомить тебя с одним человеком. Если кто тебе и сможет помочь, то это только он. А я очень хочу верить, что ты сможешь помочь ему.
Я не знала, что ответить на это. Было просто сбита с толку.
– Я никогда столько не говорила, – полушутя произнесла я. – На сегодня я, пожалуй, выговорилась.
– Ну, хотя бы на что-то я сгодилась, – улыбнулась она в ответ. – В конце месяца у меня день рождения и заодно прощальный вечер перед моей учебой – неизвестно где. И я устраиваю, вернее, родители устраивают торжественный вечер, на котором в основном будут их знакомые, всякие банкиры и политики. Вся знать по отцовским меркам. Будут некоторые мои друзья, но никого, кого ты встречала. Для близких друзей я устраиваю отдельную вечеринку, но там не будет того, с кем я хочу познакомить тебя. Потому и зову тебя на это жуткое мероприятие. Придешь?
– Ну… Кто этот человек?
– Придешь на мой вечер?
– Конечно. С удовольствием. Спасибо. Акт…
– Официальное приглашение придет, может, на неделе, так что все детали – где, во сколько – узнаешь из письма. Не буду сейчас про эти мелочи говорить. К тому же еще пока не все решено.
– Спасибо…
Она улыбнулась мне еще шире и расправила плечи:
– Я действительно рада, что узнала тебя лучше. Пожалуйста, приходи на мой день рождения.
– Да, конечно. Я, правда, не совсем понимаю… спасибо, Николь.
Она просто кивнула.
После нашей встречи я еще раз мысленно порадовалась, что не рассказала о ней Сесиль или кому-то еще. Моя лучшая подруга, привыкшая получать всю информацию в мельчайших подробностях, сразу бы накинулась на меня с расспросами. А я бы ничего ей не сказала. Каждый день – по нескольку раз на дню – я стала проверять почтовый ящик и буквально выбегать навстречу почтовому велосипеду. Чтобы убить воскресенье, когда больше не пришлось идти с родителями в театр или на обеды к другим семьям, я выбралась с книгой в местную кофейню, где проводила все последние дни. Я дочитала Фитцджеральда, взялась за Моэма и Рильке одновременно и погружалась с головой в чтение, избегая по возможности разговоров со встречающимися в кафе или по дороге знакомыми. Мое предпочтение вымышленным героям над живыми людьми, однако, не помешало мне заметить одну пожилую даму в кофейне, всегда появлявшуюся по воскресеньям в одно и то же время и за одним и тем же столиком. Я обратила на нее внимание, потому что мне показалось, что официант не берет с нее денег или даже заказа. Правда уже после я увидела, как она расплачивается, но при этом не спрашивая, сколько она должна. Я встречала ее здесь раньше каждое воскресенье, и она всегда приходила и просто садилась за столик в углу, а официант без лишних вопросов, хотя и с радушной улыбкой и будто радостью от знакомой встречи, просто приносил две чашки чая, молоко и сахар. И все. В первое воскресенье я просто посмотрела на нее и вернулась к чтению. На второе воскресенье я уже закрыла книгу, вложив указательный палец между страницами вместо закладки, и стала наблюдать за ней. Но ничего особенно выдающегося не произошло. Разве что старушка извлекла из своей сумочки какой-то листок и положила на стол напротив себя. Я решила, что раз на столе две чашки, то она кого-то ждет. Но вот уже второе воскресенье никто больше не появлялся в кофейне, а она как будто и не ждала, как ждут обычно люди – поглядывают на время или на дверь, кого-то высматривают среди прохожих за окном. Однажды загадка старушки победила желание читать, и я уже просто пришла в кафе и стала ждать ее появления.
Как по правилу пунктуальности дверь открылась в нужный час, и моя знакомая прошла до самого угла, мимоходом помахав левой рукой, особо не глядя, официанту.
– Добрый день, миссис Фердж! Как вы сегодня?
– И тебе добрый, и тебе.
Она села за столик и по своему обыкновению вытащила мистическую измятую бумажку из сумочки и положила на другой край стола. Когда принесли чай, старушка только сказала дрожащим голосом «благодарю», налила немного молока в чашку и хорошо перемешала ложечкой. Первое, о чем я подумала, это ее голос. То есть не совсем ее, а голос пожилых людей вообще. С годами голос человека так разительно меняется. Если по глазам или какому-то внутреннему наполнению – в восточной философии оно зовется Линга Шарира – можно определить, что это – тот же человек, то голос человека на стадиях ребенка, подростка, взрослого или пожилого настолько отличается, что кажется, будто говорят совершенно разные люди. А голосовой аппарат принадлежит все тому же, единственному человеку. Мне было интересно, как звучала эта пожилая женщина в семнадцать лет. Буду ли я сама звучать, как она, если мне случится дожить до ее возраста?
Я поймала себя на мысли, что смотрю на нее неприлично неотрывным взглядом – так глубоко я ушла в размышления. Я поспешила перевести взгляд и стала посматривать на нее только украдкой. Она была пожилой дамой во всем своем георгианском облике. Почему-то почти всем пожилым людям никогда не бывает жарко. Они всегда утепляются: возможно, это как-то связано с замедленным кровообращением. Несмотря на жаркую погоду, на женщине было коричневое платье из плотной ткани с бежевым воротничком с закругленными краями и такими же манжетами. Светлые, но не седые волосы отдельными кудрями выбивались из-под шляпки, а худые руки скрывали бежевые перчатки. Ее глаза были стеклянно-прозрачные, и дело было скорее не в светло-голубом цвете, а в том, что они блестели влагой, как блестят глаза человека, у которого только-только навернулись слезы, и ни одна слезинка еще не выкатилась. Плач человека выдает только этот блеск: краснота еще не появилась на глазах или носу, щеки еще остаются сухими, но разве что брови как-то сдвинулись. Но моя старушка не плакала. Больше того, ее лицо будто улыбалось, пусть даже рот оставался в равнодушном своем состоянии. Она неторопливо и мелкими глотками пила чай и изредка посматривала в окно.
Выждав некоторое время, я все-таки решилась подойти. Не имея понятия, с чего начать разговор, я просто нависла над ее столиком, как сокол над беляком. Я не хотела ее напугать своим неожиданным появлением и потому начала говорить еще за два шага до стола:
– Добрый день… э-м…
Она отвернулась от окна и посмотрела на меня, с улыбкой и чуть прищурившись.
– Добрый, мисс.
– Я тут просто заметила вас, в смысле, мы все время с вами встречаемся в этой кофейне. Я сюда тоже прихожу по воскресеньям.
Ужасное начало разговора. Но она была очень мила со мной и предложила присесть на третий стул. Краем глаза я заметила фотографию какого-то пожилого человека – тот листок, который она вытаскивала из сумочки каждый раз, когда появлялась в кофейне.
– Как тебя зовут, дорогая?
– Лоиз, – отрывисто ответила я, все еще косясь на фотографию.
Женщину звали Элизабет Фердж, и приходила она сюда действительно каждое воскресенье, за исключением некоторых случаев по причине особо ужасной погоды или во время фестивалей, когда на улице чрезвычайно много народа; и совершала она такие походы на протяжении вот уже трех лет, с тех самых пор, когда ее муж покинул ее. Он умер в возрасте семидесяти двух лет. Она начала разговор о своем покойном муже, когда заметила, что я рассматриваю фотографию на столе.
– Это Джордж. Ох, видела бы ты его, дорогая, в расцвете сил! Какой он был парень! Это под конец он уже начал терять волосы и зубы. И приобрел ужасную привычку курить свои сигареты по всему дому, а не на улице, ох! Жаль, что в те времена не было фотоаппарата. Я его помню таким молодым! Все девчонки сходили по нему с ума. И я, конечно, тоже потеряла голову. Но я была гордой и долго делала вид, что не замечаю его.
Я слегка рассмеялась тому, как она рассказывала: в ее глазах появилась девичья игривость, и она сама будто заметно помолодела. Можно было подумать, что мы просто две подружки в кафе, делимся своими девичьими секретами.
– Он был так красив! Трудно было не подпасть под его чары, – она хмыкнула и улыбнулась своим воспоминаниям. – Однажды он заявился на порог нашего дома пьяный и шумный и стал кричать под окнами, пока мой отец не вышел на крыльцо и не вправил ему мозги. Я сидела в своей спальне и слушала, как Джордж ругается в душу мать, что я единственная, кто не обращает на него внимания, и как я его этим злю. Я была самой счастливой на всем свете. А на другой день он пришел с букетом цветов – для моей мамы – и просил родителей разрешения пригласить меня на танцы. Родители, конечно, были против. Но его ничто не остановило.
Она снова хмыкнула и с грустью кивнула самой себе, глядя на фотографию.
– Мы были женаты пятьдесят четыре года, когда он ушел от меня.
В моем сознании сама цифра пятьдесят четыре, измеряемая годами, – это какой-то абстрактный срок. Это как-то слишком далеко от меня. Я не знала, что сказать ей, просто сидела и ждала, когда миссис Фердж вернется к реальности. Она снова заговорила и рассказала, что они любили приходить сюда в последний год его жизни. Они всегда сидели за этим столиком.
– В жизни людей есть такой возраст, когда уже не хочется ругаться друг на друга. А мы ругались так часто, по всяким пустякам. Но последний год был очень мирный, как будто Джордж чувствовал…
Быстрее, чем я могла осознать, что именно я говорю, я услышала собственный голос:
– Вы так сильно его любили…
– Любила? О! Не знаю, может когда-то очень давно. Я его очень уважала. Без уважения нельзя прожить столько лет вместе, поверь мне, милая. И да, я его очень любила.
– Ну, наверное, это одно и то же, нет? Любить и уважать, – спросила я, чтобы уточнить, о чем мы говорим.
– Любовь. Ох уж эта любовь. Для меня любовь – это память. Только когда хочется кого-то удержать в своей памяти подольше, запомнить каждое мгновение прожитой вместе жизни.
Возможно, в этом был какой-то особо мудрый совет старшего поколения или глубина мысли, но в тот момент я восприняла это откровение не так радужно. У меня создалось впечатление, что любовь как память всегда живет прошедшим временем. У этой женщины есть только ее воспоминания и одна фотография. И сам Джордж живет только еще пока в ее сознании. А не станет ее – уйдут они оба, и даже памяти не останется. Вся человеческая жизнь мне вдруг показалась настолько иллюзорной. И я стала думать о своей жизни, о жизни родителей, о людях вообще. Столько стараний прилагается, чтобы добиться признания в обществе, а к чему все это? К чему являть собой образ состоятельного человека, если в итоге все мы перейдем во временную память? Какой же в этом смысл существования? Именно это меня так и злит все время – отсутствие всякого смысла. Именно поэтому мне все кажется неверным. Противоречивым. Смысла в этом нет. И мне совсем не хочется, чтобы после меня в мире остался лишь временный лживый образ того, кем я на самом деле не являюсь. И я даже не знаю, кто я есть.
Я хочу оставить что-то после себя. Реальной себя.
В тот же день я получила долгожданное приглашение на торжественный вечер Николь в доме ее дяди в следующую среду. Мне стало как-то не по себе, когда я поняла, что мне предстоит оказаться в доме владельца крупнейшего банка Новой Зеландии. Ее дядя, безусловно, не единственный владелец, там всегда все вертится вокруг акционеров и бизнес-партнеров, но именно ее дядя был основателем банка. Однако стоит добавить, что вместе с чувством неловкости во мне все больше нарастало чувство предвкушения. Получив родительское благословение, я ответила письменным благодарным подтверждением, что буду в назначенный день и час на ее мероприятии.
К тому времени поездка Сесиль подошла к своему завершению, и она вместе со своей семьей вернулась в город, и буквально на следующий день мы уже сидели в ее комнате и щебетали о накопившихся новостях. Она показывала разные сувениры и изделия из дерева, уверяя, что это была работа настоящих маори. Правда она останавливалась в доме своей тети, и потому познакомиться с коренным населением у нее не получилось: все соседи были сплошь англичане. Про намечающийся день рождения Николь я ей не рассказала, однако в деталях описала мой провал в глазах Кэтрин в «Вероне». Сесиль лишь громко рассмеялась на это, назвав ее «высокомерной и глупой зазнобой».
За день до дня рождения Николь я разнервничалась настолько, что мою бледность заметила мама. Мы провели с ней несколько часов в подборе подобающего наряда, и она постоянно давала мне советы, с кем и как нужно говорить, напоминала все правила хорошего тона, кто должен меня представить гостям, вслух задаваясь вопросом, правильно ли с моей стороны прийти без мужского сопровождения, а в полном одиночестве; на блюде всегда оставлять небольшую часть еды и никогда не заканчивать блюдо полностью, как бы вкусно ни было, «потому что истинной леди не положено есть много». А под конец она взглянула на меня и задержала настороженный взгляд, спросив, хорошо ли я себя чувствую, потому что я неожиданно побледнела. А мне действительно стало плохо от бесчисленного количества правил, что голова пошла кругом.
– Да оставь ты ее в покое, она справится, у нее это в жилах, в крови! – пришел на помощь отец. Он не был слишком заинтересован моими сборами, однако где-то посреди ужина от него промелькнуло довольное замечание, что дочь в столь юном возрасте уже научилась делать хорошие связи с нужными людьми.
Если я и думала о предстоящем событии, то лишь как о дне рождении своей знакомой, стараясь не думать о главной причине приглашения. С кем хотела меня познакомить Николь, до самого последнего момента оставалось тайной. Собственно, и на самом торжестве, забегая вперед, не произошло ничего, чего я ждала в традиционном понимании: знакомство.
Дом дяди Николь, мистера Уайза, находился в одном из красивейших мест, в пригороде Окленда – на верху холма с видом на залив Мижн. Водитель отца отвез меня к самому входу и по договоренности должен был забрать меня через четыре часа. Одна лишь мысль, что меня выбрасывали во взрослый мир без чьей-либо помощи на целых четыре часа, приводила меня в ужас, но я пообещала себе, что ни при каких обстоятельствах не буду поддаваться панике. Я стояла перед огромным домом с колоннами и большими окнами, слыша живую музыку, доносящуюся из глубины дома, и оглядываясь на разодетых людей во фраках и длинных платьях. Как хорошо, что я доверилась своей маме в выборе своего наряда. То, что в моем понимании считается либо чопорным, либо старомодным и непрактичным, здесь нашло свое применение как нельзя лучше. На какой-то миг я даже забыла, что нахожусь в Новой Зеландии, и лишь пальмовые деревья по бокам от главного входа, напоминали мне о моем местонахождении.
– Мисс, прошу, – услышала я голос дворецкого. Он слегка поклонился и рукой показал на широко распахнутые стеклянные двери. Я отдала ему свое приглашение и, борясь со своим головокружением, прошла в дом. Под потолком висела невероятного размера люстра, но, несмотря на это, весь зал был уставлен старинными канделябрами с горящими свечами. В середине просторной гостиной я заметила тот самый оркестр – квинтет, чью музыку слышала со двора. День рождения племянницы, казалось, был самым последним, что могло прийти в голову в качестве повода для столь пышного торжества. Я оказалась во взрослом мире без единого подростка, и каждый гость здесь являл собой сливки общества. Любой человек в этом замке без сомнений осознавал, что все собирались не для поздравлений юной леди, а чтобы собраться по видовому признаку, как бы выразилась наша преподаватель биологии.
Ко мне подбежала взволнованная Николь. Я автоматически пробормотала «с днем рождения», но она была так занята, что лишь торопливо кивнула в знак благодарности.
– Рада, что ты пришла! Пожалуйста, прости меня, я не могу остаться с тобой на весь вечер – мне нужно встречать гостей. Я сейчас найду тебе кого-нибудь в провожатые.
– Не беспокойся, я…
– А, вот, Льюис, – она шепотом добавила, – он, по крайней мере, еще не самый скучный.
Она подвела меня к человеку лет двадцати пяти. Мне трудно сказать, потому что я никогда не умела определять возраст. Пока я пыталась навести на себя более сосредоточенное выражение лица, что сделать было крайне трудно, Николь уже официально меня представляла своему знакомому:
– Льюис, позволь мне познакомить тебя с моей хорошей подругой, Лоиз. Мы вместе учились в колледже, – она повернулась ко мне. – Льюис работает на моего отца. Ассистент бухгалтера.
Я изо всех сил боролась со своей рассеянностью, но никак не могла определить свое место по отношению к окружающей меня обстановке. Я была в море красок, света, смешанных духов, ароматов огромных букетов цветов, в жужжащей какофонии голосов и музыки. В одном углу зала четыре представительных человека курили сигары, в противоположном – светские дамы с выражено скучающим взглядом осматривали вновь прибывающих гостей, остальные бродили по всему залу по бессистемной траектории, переговариваясь друг с другом. Мне пришлось на долю секунды закрыть глаза, чтобы отстраниться от полного хаоса, и на миг все, что я услышала – это биение своего колотящегося сердца. Мой новый собеседник о чем-то меня спросил.
– Прошу прощения?