Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

Жонглируя всеми этими напастями и в то же время публично защищая приоритет действий президента над Конгрессом в вопросах внешней политики, Буш 21 июня вновь попытался связаться с Дэном. На этот раз ему было отправлено рукописное послание, составленное, по его словам, «с тяжелым сердцем». Он апеллировал к их «настоящей дружбе», подчеркивал личное уважение к Дэну и даже хвастался тем, что сам лично «преклоняется перед китайской историей, культурой и традицией». Он ясно дал понять, что не будет диктовать или вмешиваться, но обращается к Дэну «не позволить, чтобы последствия недавних трагических событий подорвали жизненно важные отношения, столь упорно выстроенные за последние семнадцать лет». Имея в виду провал с обращением 4 июня, президент добавил: «Я бы приветствовал личный ответ на это письмо. Это дело слишком важное, чтобы мы поручили его нашим бюрократам»¹⁸⁶.

На сей раз личная дипломатия сработала. Буш получил письменный ответ в течение 24 часов – сущностно позитивный настолько, что Буш попросил Скоукрофта лично слетать в Китай на переговоры с Дэном и Ли. Это была эпическая история, достойная сопоставления с визитом Киссинджера в Пекин в июле 1971 г., совершенном в духе Марко Поло. Самолет взлетел в 5 утра 30 июня 1989 г. с авиабазы Эндрюс. Это был военно-транспортный самолет С-141, «в котором было установлено нечто, что эвфемистично назвали «комфортным тюфяком», здоровенный ящик с кроватью и сиденьем». Самолет можно было дозаправить в воздухе, поэтому ему не нужно было нигде приземляться по пути. Официальным пунктом назначения была Окинава, но уже в пути это переиграли. Все наклейки ВВС США были сняты, экипаж, вылетевший в военной форме, перед прилетом в Пекин сменил ее на гражданскую одежду. Миссия была настолько секретной, что не проинформировали даже китайские ПВО. К счастью, когда они заметили неопознанный самолет, входящий в китайское воздушное пространство возле Шанхая, и запросили, нужно ли его сбивать, то их звонок попал прямо к президенту Ян Шанкуню, который приказал им воздержаться от огня. Американцы благополучно приземлились около полудня 1 июля и оставшуюся часть дня отдыхали в Государственной резиденции для гостей¹⁸⁷.

Разговор Скоукрофта с Дэном 2 июля в Великом народном зале установил параметры будущей политики для обеих сторон – настолько, что здесь их стоит детально воспроизвести¹⁸⁸.

Дэн начал с того, что «выбрал» Буша в качестве особого друга потому, что с их первой встречи он понял: тот «достоин доверия». Конечно, проблемы в китайско-американских отношениях не могут «разрешить вдвоем, даже если они друзья», сказал китайский лидер. Таким образом Дэн поблагодарил Буша за то, что послал к нему «своего эмиссара». Он показал, что Буш понимает всю сложность ситуации. И он принял «важное и взвешенное действие, хорошо встреченное нами». «Представляется, что есть надежда установить подлинно хорошие отношения»¹⁸⁹.

Тем не менее, на взгляд Дэна, «суровая правда по большому счету заключалась в том, что Соединенные Штаты игнорируют китайские интересы» и «ущемляют китайское достоинство». Для него это был «коренной вопрос». Некоторые американцы, желавшие разрушения КНР и социалистической системы, помогали «контрреволюционному восстанию». Из-за того, что США завязали этот узел, перефразируя китайскую пословицу, то Дэн настаивал: «Мы надеемся, что в будущем США будут стремиться узлы развязывать». Другими словами, это Буш должен был исправлять положение.

Его правительство, добавил Дэн, намерено наказать «лидеров контрреволюции» в соответствии «с китайскими законами». Иначе, риторически вопрошал он, «как может продолжать существовать КНР»? Дэн не дал Скоукрофту возможности сомневаться в том, что никакое вмешательство во внутренние дал Китая неприемлемо, и предупредил Конгресс и СМИ США больше не подбрасывать топлива в огонь. На самом деле он ожидал, что Вашингтон найдет «подходящий метод», чтобы снять различия в подходах к событиям на Тяньаньмэнь¹⁹⁰.

Скоукрофт отвечал со всей учтивостью, всегда отличавшей американские отношения с Китаем. Он много говорил о личной связи Буша с Китаем и о собственном глубоком чувстве к этой стране. Он пытался напоминать о серьезных инвестициях США в постоянно «углубляющиеся» отношения с Пекином после 1972 г., от чего экономически и стратегически выиграли обе стороны, в том числе и на уровне интересов обычных людей. Он также подчеркивал значение своего визита. «Наше присутствие здесь, ради которого пришлось тайно преодолеть тысячи километров, не подразумевает ничего иного кроме попытки общения, и оно символично обозначает то значение, которое президент Буш придает этим отношениям и тем усилиям, которые он предпринимает, чтобы сохранить их»¹⁹¹.

Вторя словам Дэна о важности личных дружеских отношений, Скоукрофт внес в разговор необходимые американцам моменты. «События на площади Тяньаньмэнь наложились на общий климат углубляющихся двусторонних отношений и растущей симпатии». Он объяснил, что президент должен как-то отвечать на эмоциональную реакцию электората. Это американское «внутреннее дело» – затрагивающее фундаментальные человеческие ценности, которым Буш, в свою очередь, придавал большое значение. Другими словами, президент сохраняет свою приверженность «свободе» и «демократии», о которых он говорил в инаугурационной речи. И защищая чувствительность Америки к вопросам прав человека, он не может представить себе личный визит в Пекин из-за того, что такой визит придаст легитимности режиму Дэна, которая исчезла после кровопролития на Тяньаньмэнь. Но, как сказал Скоукрофт Дэну, Буш хочет «действовать таким образом, чтобы обеспечить здоровые отношения со временем». И он «очень близко принимает китайские озабоченности». Тайная дипломатия тем самым оставалась единственным способом для «восстановления, сохранения и укрепления» двусторонних отношений¹⁹².

Дэн не дал прямого ответа. Вместо этого он назвал три максимы, которые движут Китаем. Первая: «Думаю, что надо понимать историю», – сказал Дэн. Китай вел войну на протяжении двадцати двух лет, которая стоила ему 20 миллионов жизней – и из этого конфликта китайский народ вышел победителем под руководством Коммунистической партии. «На самом деле, – сказал он Скоукрофту, – если прибавить к этому трехлетнюю войну, в которой мы помогали Корее против агрессии США, то получится двадцатипятилетняя война». Второе, что он отметил, было священное значение китайской независимости: страна не может позволить себе быть управляемой другой нацией: «Не важно, какого рода трудности вырастут на нашем пути». А что касается третьей фундаментальной максимы, то не существует «никакой другой силы», кроме Китайской коммунистической партии, которая может представлять Китай. И это доказали «несколько десятилетий»¹⁹³.

Такой же разговор состоялся у Скоукрофта с Ли. Как он вспоминал позже, он почувствовал глубокое различие и «столкновение культур»¹⁹⁴, которое в один момент не преодолеешь, но его тайная поездка выполнила свое главное предназначение: проверила каналы коммуникации и таким образом устранила беспокойство за экономические связи. Буш отметил в своем дневнике: «Я оставил дверь открытой»¹⁹⁵.

Таким образом, Кремль и Белый дом внешне отреагировали на Тяньаньмэнь осторожно. Но за сценой их осмысление событий менялось. Горбачев и Буш оба сосредоточились на отношениях с Китаем в первые месяцы 1989 г., но по-разному, и оба совершили значимые визиты в Пекин, но они оба мало что могли сделать, по крайней мере в обозримом будущем, из-за жесткого ответа китайских коммунистических руководителей на революцию¹⁹⁶. В середине 1989 г. и Горбачев, и Буш оба выверяли свою политику.

Советский лидер, надо сказать, все еще был склонен смотреть на Восток. Обсуждая события на Тяньаньмэнь с премьер-министром Индии Радживом Ганди 15 июля в Москве, Горбачев оставил в стороне эмоциональные разговоры о человеческих жертвах и заметил, что «политикам надо быть осторожными в таких вещах. Тем более, когда речь идет о такой стране, как Китай. О стране с населением более одного миллиарда человек. Это ведь целая цивилизация». Но, пытаясь во всем найти позитив, он даже почувствовал, что раз Китай столкнулся с повсеместным осуждением из-за «резни на Тяньаньмэнь», то у этого есть и светлая сторона: Пекину теперь нужны друзья, и это может дать Москве и Нью-Дели реальную возможность, в то время как Дэн уже сыт по горло медлительностью Буша. «Американцы хотят, чтобы у нас все было плохо и даже еще хуже. Так что мы должны надеяться главным образом на самих себя». И еще, размышлял он, мы можем надеяться на другие дружественные страны, стремящиеся отвечать требованиям модернизации и развития. «Вчера мы говорили с министром науки и техники КНР. Речь шла о сотрудничестве. Он хорошо настроен». Горбачев напомнил Ганди об их предыдущих разговорах о «треугольнике» – новой конструкции трехстороннего сотрудничества между Советским Союзом, Индией и Китаем. «Может быть, именно сейчас тот самый момент, когда они действительно заинтересованы в связях с вами и с нами»¹⁹⁷.

Горбачевские размышления были весьма симптоматичными ввиду неопределенностей на международной арене той смутной осенью 1989 г. Кое-кто в его окружении видел в событиях на Тяньаньмэнь свет близких изменений в Европе. Владимир Лукин, глава горбачевского штаба по планированию, предупреждал, что события 4 июня показывают: лидеры КНР все более явным образом дрейфуют «в сторону группы социалистических стран с традиционной идеологией», имея при этом в виду Восточную Германию, Кубу, Румынию и Северную Корею, и «одновременно подозрительно и с опаской относятся к тем странам, которые реформируют административно-бюрократическую систему», другими словами, к Польше и Венгрии. Это, говорил Лукин, «конечно, неприятный факт, но было бы неверно не принимать это во внимание в наших контактах с китайцами». Вместо того чтобы выступать за попытки построить Ось на Востоке, он защищал идею выглядеть «благожелательным резервом» для Пекина, избегающего каких-либо броских жестов. Такая политика позволит Советскому Союзу «пройти нынешний трудный период, не портя отношения с официальным Пекином». И это будет дополнительным преимуществом сохранения «уважения наиболее передовых частей китайского народа», которые, предсказывал он, без всякого сомнения, сыграют роль в «не столь уж далеком периоде после Дэна» и поддержат «наше движение в «Западном направлении» нашей внешней политики. Это было поразительное наставление. Лукин предупреждал, что Китай не только твердо связал себя не с авангардом, а с арьергардом коммунистического обновления – хотя он ясно понимал, что эра Дэна подходит к концу, но он также отчетливо видел, что будущее России лежит не в Азии, но вместе с Европой и Западным миром¹⁹⁸.

Несмотря на весь шум по поводу Тяньаньмэнь, не стоит забывать, что дата 4 июня вообще-то не была вехой лишь для Китая. В этот самый день «Солидарность» пришла к власти в Польше. Так демократия двинулась маршем по Восточной Европе. Это было именно так, потому что всего за четыре недели до этого коммунистическое правительство Венгрии совершило судьбоносный шаг, сняв заграждения из колючей проволоки на границе с Австрией. Это разрушение открыло брешь на Запад, особенно для восточных немцев, имевших право на гражданство Западной Германии. В то время как Китай ограждал свою новую гибридную модель – контролируемый коммунистами зародышевый капитализм, Железный занавес в Европе пал. Это был вызов всему порядку холодной войны в целом – и с этим что-то могли сделать лишь две сверхдержавы. Полгода Джордж Буш водил хоровод вокруг Горбачева, теперь у него не было иного выбора, как действовать.

Глава 2.
Коммунизм опрокинутый: Польша и Венгрия

На фото:

1. Польша. Заседание «круглого стола». Варшава, 6 февраля – 5 апреля 1989 г.

2. Празднование 40-летия ГДР. Михаил Горбачев и Эрих Хонеккер. Берлин, 6 октября 1989 г.

3. Алоис Мок и Дьюла Хорн – министры иностранных дел Австрии и Венгрии снимают проволочное заграждение на границе двух стран. 27 июня 1989 г.

4 июня 1989 г. То воскресенье стало не только поворотным пунктом в современной истории Китая, но оказалось вехой для Польши и для всего процесса выхода Восточной Европы из ситуации холодной войны. Многие из наблюдателей провозгласили этот день днем первых свободных и демократических выборов в Польше со времен Второй мировой войны.

Впрочем, это было не совсем так: движение Польши от коммунистической диктатуры началось с манипуляций на выборах. Партия польских коммунистов (Польская объединенная рабочая партия, ПОРП), с 1980 г. втянувшаяся в изнурительную борьбу за власть с профсоюзным движением «Солидарность», уступила требованию проведения выборов в надежде сохранить контроль над процессом реформ. Предполагалось изобрести коммунизм заново, по-польски. Как заметил американский журналист Джон Тальябуэ, генерал Войцех Ярузельский, руководитель партии, хотел «использовать выборы для замены аппаратчиков, противившихся переменам, людьми, настроенными на реформы на ключевых постах, чтобы влить в партию свежую кровь», как это пытался сделать в СССР Горбачев¹⁹⁹. Стремление режима к демократии было лишь прикрытием. По результатам выборов полностью формировался состав верхней палаты – сто кресел Сената, но в наиболее важной нижней палате, в Сейме, по результатам выборов замещалось лишь 161 место из 460, т.е. 35%. Все остальные места были зарезервированы за коммунистами (38%) и союзными им партиями (27%). Более того, 35 мест по квоте коммунистов были выделены для выдающихся государственных и партийных деятелей. Эти кандидаты не имели конкурентов, и их имена были внесены в специальный «национальный список». Единственный «выбор», оставленный избирателям, состоял в том, что они могли вычеркивать имена из различных списков как им заблагорассудится. Режим понимал, что отдельные избиратели так и поступят, но не ожидали, что такое явление будем иметь большой масштаб, поэтому кандидатам из «национального списка» было достаточно получить 50% голосов. При таких условиях не было причин полагать, что такой весьма осторожный демократический эксперимент может представлять какую-либо угрозу монополии компартии²⁰⁰.

В действительности то воскресенье раскрыло множеству людей глаза на то, что происходит с «демократией» в их части мира: это был сказ не о выборном пуле, а о пулях. Пресса и телевидение были полны сообщениями о событиях с площади Тяньаньмэнь, произошедших с временной разницей с Варшавой в шесть часов и с Вашингтоном – в двенадцать. Британский журналист и телекомментатор Тимоти Гэртон Эн, находившийся в Польше для освещения выборов, с раннего утра засел в импровизированном офисе только что основанной оппозиционной «Газеты Выборчей» (ее лозунгом стало: «Нет свободы без солидарности»). Он и его польские друзья как загипнотизированные смотрели кадры, показывавшие убитых или раненых китайских протестантов, которых выносили из Запретного города²⁰¹. Тем утром «Нью-Йорк таймс» вышла с огромным заголовком на первой полосе «ВОЙСКА АТАКУЮТ И СМИНАЮТ ПРОТЕСТЫ В ПЕКИНЕ; ТЫСЯЧИ ОКАЗЫВАЮТ СОПРОТИВЛЕНИЕ, МНОЖЕСТВО УБИТЫХ». В нижней части этой же полосы было размещено небольшое объявление под названием «Выборы в Польше»: «Кое-кто говорит, что через четыре года оппозиция придет к власти»²⁰².

На самом деле до перемен в Польше оставались часы. Несмотря на то что официальные результаты должны были появиться лишь через несколько дней, к вечеру стало ясно, что оппозиция завоюет почти все места в Сенате. Более того, заполняя бюллетени по выборам депутатов Сейма, миллионы избирателей отказали в доверии правительству, вычеркнув множество имен в официальном списке и, таким образом, десятки ключевых функционеров, включая премьер-министра, министра внутренних дел, не смогли набрать 50% голосов. Это был поразительный результат: «Солидарность» превзошла коммунистов. Победа не только была пощечиной партии, но и стала подрывом основ эффективной деятельности правительства. Режим потерял контроль над процессом нового переосмысления коммунизма. Народ брал верх.

Однако общий настрой в Польше тем солнечным вечером совсем не был таким уж буйно радостным. Население испытывало тревогу. Лидер «Солидарности» Лех Валенса выразил озабоченность последствиями того, что выглядело для рабочего движения как решительный сдвиг: «Я думаю, что слишком большой процент победителей среди наших людей может вызвать тревогу». Выдержав десятилетие жесткой борьбы с режимом, он не знал теперь, какой будет реакция правительства Ярузельского. Официальный представитель партии Ян Биштига предупредил: «Если ощущение триумфа и авантюризм породят анархию в Польше, то демократия и социальный мир могут оказаться в серьезной опасности». И мрачно добавил: «Власти, коалиция и оппозиция не могут допустить такой ситуации»²⁰³.

Гэртон Эш стал свидетелем того, как лидеры «Солидарности» «погрузились в яростные дискуссии, мучительные переговоры, заключение тайных сделок», он видел, что их реакция на результаты выборов была «удивительным смешением экзальтации, недоверия и тревоги. Тревоги за новую ответственность, с которой они теперь столкнулись – на самом деле это и есть проблема успеха, но также и затаенного страха, что дела не могут все время идти также хорошо»²⁰⁴. Этот страх, конечно, был подогрет новостями из Китая. И деятели «Солидарности», и коммунисты-реформаторы внезапно и остро представили себе, что может произойти, если насилие выплеснется наружу – и не в последней степени потому, что 55 тыс. солдат Советской армии находились на польской земле²⁰⁵. И поэтому они сделали все возможное, чтобы этого избежать.

Руководители «Солидарности» теперь осознали, что им суждено участвовать в политике на национальном уровне – уйдя от их изначальной роли «оппозиции» и приняв на себя ответственность как результат успеха на выборах. Правительство тоже было шокировано результатами. Они ожидали доверия от избирателей, а вместо этого получили уничтожительный вердикт как итог четырех десятилетий коммунистического правления, опиравшегося на внешнюю силу – советскую военную мощь. Но, вступая в неизведанные воды, обе стороны были обречены на совместную работу – из-за опасений в противном случае получить Тяньаньмэнь у себя дома. И «Солидарность», и коммунисты, похоже, были объединены сообществом судьбы – они не могли действовать во имя Польши друг без друга.

В Москве Горбачев и его советники пребывали в шоке от новостей из Варшавы. Они надеялись, что реформы в стиле перестройки в странах-сателлитах будут встречены с благодарностью, позволив коммунистам-реформаторам остаться у руля. И советское руководство отнесло полученные результаты на счет особенностей Польши. Позднее Андрей Грачев, помощник Горбачева, заметил, что поляки были «слабым звеном» в советском блоке. То, что произошло в Польше, скорее всего, так и останется польским феноменом²⁰⁶. Горбачев тем не менее оставался приверженным тем принципам, которые он огласил в своей речи в ООН. Доктрина Брежнева мертва, а «свобода выбора» носит всеобщий характер. Польский народ высказался. Значит, так тому и быть – до тех пор, пока Польша остается членом Варшавского пакта²⁰⁷.

***

Никто не мог предугадать, что польская выборная революция будет иметь эффект домино. Но проблемы накапливались годами. Глядя в прошлое, видишь, что весь советский блок был карточным домиком. Во-первых, потому что он основывался на присутствии Советской армии после окончания Второй мировой войны. Советский контроль над этими территориями развивался постепенно – быстро, как в случае с Польшей, медленнее – в Чехословакии, но однопартийные режимы, связанные с Москвой, так или иначе, устанавливались силой. В 1955 г. стальной кулак одели в тонкую бархатную перчатку в форме международного союза независимых гоcударств (внешне – в ответ на НАТО), обычно на Западе именуемого Варшавским пактом, фактически в качестве прикрытия советского доминирования. В 1956 г. пакт поддержал Советскую армию в подавлении антикоммунистических протестов в Будапеште; в 1968 г. он сделал то же самое для подавления Пражской весны. В конечном итоге блок сохранялся под угрозой вторжения танков. Конечно, США были бесспорным гегемоном НАТО, естественным гарантом ядерной безопасности, использовавшим базы на территории стран Альянса. Хотя Западная Европа являлась частью американской «империи», но это была империя «по приглашению» и «соединению». В Восточной Европе советский блок был «империей по принуждению»²⁰⁸.

Что еще удерживало страны-сателлиты вместе (под зонтиком СЭВа, Совета экономической взаимопомощи, 1949 г.), так это общее признание концепции экономического планирования, выработанной в Москве. «План» означал установление правительством целей для всего производства, для функционирования всех отраслей и даже для каждой фабрики, завода, хозяйства, ликвидируя тем самым рыночные силы, но одновременно и личную инициативу. Основываясь на программах всеобщей национализации, внедрявшихся после 1945 г., план содействовал быстрой индустриализации и урбанизации ранее преимущественно аграрных обществ и первоначально привел к быстрому повышению уровня жизни и благосостояния большинства населения. Но эти преимущества скоро были исчерпаны, и к 1970 г. негибкость командной экономики стала ощутимой. Стало расти недовольство из-за нехватки и низкого качества потребительских товаров. Поскольку блок ориентировался на автаркию, то в значительной мере препятствовал импорту с Запада, даже в период разрядки в 1970-е гг. К тому времени система выживала в значительной мере за счет впрыскивания западных кредитов и субсидированных цен на советскую нефть. Десятилетием позже, когда на Западе развернулась ИТ-революция, неэффективность СЭВа и хрупкость советского блока стала очевидна всем²⁰⁹.

Эти серьезные структурные недостатки все-таки никоим образом не предопределили «революцию 1989 г.». Ни аналитики ЦРУ, ни теоретики в области международных отношений не предрекали внезапной дезинтеграции блока в 1989-м²¹⁰. Беспорядки в тот год не были просто кульминацией народного недовольства и уличных протестов: преобразования частично были спровоцированы действиями самих национальных лидеров, борьбой между консерваторами и реформаторами. Это больше напоминало «революцию сверху», чем «революцию снизу». Более того, национальные лидеры действовали в международном контексте – отвечая на сигналы, шедшие изначально от Горбачева и позднее с Запада. Понимая такую динамику, мы даже можем говорить о «революции поперек». И одним из таких «поперечных» факторов, определявших успех или неудачу реформ, могли стать действия Советской армии, потому что советское военное присутствие питало блок в целом.

Впрочем, 1989 г. не был каким-то всеобщим восстанием против советской «навязанной империи». Перемены становились результатом конкретных обстоятельств в конкретных странах, внутри конкретных обществ, культур и религий. Катализаторы срабатывали в разное время и происходили с разной скоростью, будучи движимы разнообразными национальными и местными обстоятельствами. Многие их корни уходили глубоко в давно копившиеся обиды; и многие имели исторические напоминания в прежних революциях, и не обязательно это была память о событиях коммунистической эры (Берлин, 1953; Познань, 1956; Будапешт, 1956; Прага, 1968), но она могла восходить к намного более давним временам, скажем к 1848 или 1918 гг.

Если говорить о Польше²¹¹, то националистическое возмущение правлением чужаков канализировалось в рамках Католической церкви, обладавшей уникальным влиянием, не имевшим аналога ни в одной стране блока. Столетиями Церковь охраняла польские ценности от русского православия и прусского протестантизма, особенно во времена, когда Польша исчезала с карт на различных этапах раздела. В коммунистическую эру она с успехом сохранила свою независимость от государства и правящей партии, представляя собой почти что альтернативную идеологию. В октябре 1978 г. первым Папой – поляком был избран харизматичный кардинал Кароль Юзеф Войтыла. Само это событие и последовавший за ним в июне триумфальный визит Папы на родину превратили его в альтернативного лидера, защитника прав человека и свободы слова, который, согласно своему статусу, теперь пребывал на Западе. Таковы были его авторитет и аура, что режим оказался бессильным, а народ открыл для себя, что он говорит чужим голосом²¹².

В Польше была и другая хорошо организованная сила, способная противостоять государству. «Солидарность», независимый профсоюз, сформировался в 1980 г. во время серии забастовок, распространявшихся по приморской Польше от Гданьска к северу до Гдыни и к западу до Щецина. Причиной стало недовольство значительным повышением цен, предпринятым правительством. Горнилом, раздувавшим протесты, была верфь имени Ленина в Гданьске, главном порту Польши, где бастовавшие 20 тыс. рабочих с членами своих семей стали важной и сплоченной силой сопротивления, лидером которой выступал Лех Валенса, убедительный и смелый рабочий-организатор, ставший – со своими огромными усами – узнаваемым повсюду в мире. После нескольких месяцев беспорядков режим, который теперь возглавлял генерал Войцех Ярузельский, в отличие от своего предшественника пользовавшийся полной поддержкой Москвы, в декабре 1981 г. ввел в стране военное положение. Это было крушение по-польски, но во всяком случае никакой интервенции войск стран Варшавского пакта, подобного событиям в Праге в 1968 г., не было. Власти не могли уничтожить «Солидарность», но и объявленный вне закона профсоюз тоже не мог свергнуть правительство²¹³.

Польская экономика тем временем продолжала свое движение вниз по спирали, пока зимой 1988 г. не пришло время для очередного скачка цен, который правительство представляло как элемент программы обширных реформ и политических изменений. Но после того как цены в первом квартале 1988 г. рванули вверх на 45%, а цена топлива для домашнего отопления выросла на 200%, правительству почти сразу пришлось остановить свою программу²¹⁴. Весной и летом забастовки прокатились по всей стране, охватив все отрасли промышленности – от верфей до городского транспорта, от металлургии до шахт, – и это происходило в то время, когда из Москвы Горбачев призывал к новым реформам и подталкивал Ярузельского к тому, чтобы двигаться вперед, к «социалистическому возрождению». Когда новая волна забастовок в августе парализовала ключевые экспортные отрасли Польши, особенно угольную и сталелитейную, фасад правительственной самоуверенности стал давать трещины. «В последнюю забастовку произошла важная вещь», – сказал Веслав Войтас из Сталёва-Воля, города в сердце польской металлургии и эпицентра стачек 1988 г. Он и его товарищи-рабочие в августе решились на то, чтобы завершить стачку маршем через весь город к местной католической церкви. В шествии приняли участие 30 тыс. из 70 тыс. жителей города. «Мы сломали барьеры страха, – во всеуслышание провозгласил он. – И я думаю, что власти поняли – мы победили»²¹⁵.

Войтас был прав. Теперь, когда страх перед танками исчез, поляков больше нельзя было заставить молчать. Ярузельский согласился на обсуждение экономических, социальных и политических реформ. Переговоры за круглым столом начались в феврале 1989 г., и в них на равных приняли участие «Солидарность», Церковь и коммунисты²¹⁶. 5 апреля было достигнуто соглашение, изменившее Конституцию 1952 г. и обозначившее длинную дорогу Польского государства к представительному правительству, включавшую восстановление верхней палаты парламента в дополнение к Сейму. Более того, Сейм теперь должен был избираться на свободных выборах, что открывало «Солидарности» дорогу к легализации и выборам 4 июня.

В ответ на обещание Ярузельского начать дискуссии за круглым столом в сентябре 1988 г. Валенса призвал к прекращению забастовок²¹⁷. Народные протесты в таких больших масштабах уже не повторились. С осени 1988-го то, что происходило в Польше, стало «кризисом, полностью управляемым элитами, при котором массам разрешали 4 и 18 июня 1989 г. выйти на политическую сцену лишь для того, чтобы отдать свои голоса», и это положило конец монополии коммунистов на власть²¹⁸. С обеих сторон это действительно было делом элит, заключавших сделки между лидерами правящей партии и оппозицией. Это объясняет придуманный комментатором Тимоти Гэртоном Эшем неологизм «реформлюция» (англ. refolution) для обозначения процесса реформ, осуществляемых сверху при революционном давлении снизу²¹⁹.

Динамика процесса в Венгрии в 1988–1989 гг. была такой же, хотя логика иход событий существенно отличались. Здесь не было никаких мощных забастовок-катализаторов, никакого профсоюзного движения, как и группирования вокруг Церкви; решающим триггером здесь стала борьба за власть внутри партийной элиты. В мае 1988 г. престарелый Янош Кадар, отметивший свое 75-летие и находившийся у власти с 1956 г., когда его поставили на этот пост из Кремля, удалился от дел. Его уход открыл двери новому поколению коммунистов, большинство которых разменяло пятый или шестой десяток, и при этом почти все они были реформаторами²²⁰. Их поведение определялось наследием ноября 1956 г., когда советские танки вошли в столицу Будапешт и было смещено правительство коммунистов-реформаторов, объявившее о своей приверженности свободным выборам и выходу страны из организации Варшавского договора. Во время этих кровавых событий погибло около 2700 венгров, и больше 20 тыс. было ранено²²¹.

После того как в дело были пущены советские танки, Кремль потребовал от своей марионетки Кадара покончить с беспорядками. Первое, что он сделал, это отправил около 20 тыс. человек в заключение и казнил 230 из них, в том числе лидеров «контрреволюции» (таково было официальное описание в советском блоке событий народного восстания). Предшественник Кадара Имре Надь был тайно подвергнут пыткам и повешен в тюремном дворе, а его тело было закопано в безвестной могиле со связанными колючей проволокой руками и ногами. И хотя в Венгрии не было принято упоминать его имя, Надь стал культовой фигурой для венгров и для Запада²²².

Кадар, доказавший свою преданность Москве, постепенно и тихо стал отходить от марксистских догм и в некоторой степени разрешил заниматься частным предпринимательством. В рамках командной экономики при нем были освобождены цены на многие товары, коллективизация на селе проводилась по-новому, что позволило людям поставлять продуктовые товары, выращенные на их частных землях²²³. Такими были истоки так называемой гуляш-экономики 1960-х гг., официально названной «Новым экономическим механизмом»²²⁴. Экономические и социальные реформы Кадара позволили повысить уровень жизни в стране и провести относительное смягчение идеологического климата. Кроме того, он очень осторожно открыл Венгрию и в социальном отношении; передачи западных радиостанций не глушили, а правила для поездок за Железный занавес были смягчены. В 1963 г. на Запад съездили 120 тыс. венгров, в четыре раза больше, чем в 1958 г. Все это сделало Венгрию наиболее благополучной и толерантной страной советского блока²²⁵. Кадар стал популярной личностью, во всяком случае на какое-то время.